Текст книги "Второй после Солнца"

Автор книги: Игорь Белладоннин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Невитюша ещё что-то порывается возразить, но тут Витюша добивает его, он их всех добивает:

«Когда вы идёте на выборы – это она, амёба, ухмыляясь, поглядывает на вас с плакатов, как бы говоря: кого бы вы ни выбрали, вы всё равно выберете МЕНЯ, кого бы вы ни выбрали – Я всё равно буду вас грабить, унижать, подавлять!»

«Как вернуть тебе, амёба, то презрение, которым ты обливаешь нас, как перевыплеснуть его в твоё расплывшееся амёбное мурло?» – думаю теперь уже я, думает Витюша, думает Невитюша.

Входила мать – приносила кофе с бутербродом. При её появлении Павел вставал, тепло благодарил за работу – ибо настоящий коммунист личным примером должен привлекать в свои ряды всех наделённых душой, способных наблюдать и делать из увиденного выводы.

Он садился за книги: пора было подправить великое учение, оно не должно было стоять на месте – не старым же партийным бонзам, профукавшим свою малину, променявшим вечно живое и верное учение с властью в придачу на золотого тельца – в самом же деле, было его переписывать. Учение о диктатуре пролетариата, план восстания, стратегия и тактика вооружённой борьбы, отношения с обездоленными других стран – всё это Павел анализировал на современном материале и по заданию Партии, и по собственной инициативе, всё это Павел обобщал в единый, бомбе подобный труд.

Попутно он развил один из важнейших законов диалектики и творчески применил его на пользу делу развития человечества, за что был удостоен Партией звания Доктора партийных наук. Вкратце открытие Павла сводилось к следующему. Сокращение количества коммунистов совершенно очевидно привело к снижению уровня жизни в стране, и здесь мы имеем прямое следствие закона перехода количества в качество. Далее путём вычислений Павел показывал, что если увеличить количество коммунистов до хотя бы доперестроечного уровня, то другой уровень – жизни – должен резко и практически пропорционально подняться, а если довести количество коммунистов (хотя бы) до 100 процентов – то наступит полное изобилие и мир во всём мире – иначе говоря, коммунизм.

И при всём этом Павел был завзятым аркашистом, ибо в Аркаше он видел готового человека будущего, над селекцией которого безуспешно бились горе-педагоги ушедшей в небытие страны.

И когда Павел сделал попутное тригонометрическое открытие (сопоставляя количество коммунистов с уровнем благоденствия, он открыл гиперболическую параболу и параболическую гиперболу) и совсем уж попутное филологическое открытие: слово «товарищ», применённое к женщине, должно оканчиваться на мягкий знак – только Аркаша и сумел оценить всю важность и своевременность этих открытий.

Но Витюшу хрен ограбишь, хрен унизишь и хрен подавишь. Есть такие люди: они не гнутся и не ломаются.

Витюша – настоящий сермолист. Настоящее не бывает.

– За нами – самое правильное в мире учение, а за вами – что? – периодически вопрошает Витюша.

Я наблюдаю за ним влюблёнными глазами. Я мотаю на ус тактику общения с массами, я медленно, но всё же усваиваю его науку побеждать.

Вот он работает с подрастающим поколением: его бойцы приводят к нему внуков и правнуков для приёма в пионеры.

Чувствуется, Витюше не нравятся их причёски: у одного – слишком длинная («Скрипач, понимаешь»), у другого, наоборот, короткая – под бандита. В вопросах одежды Витюша проявляет себя бо́льшим демократом: короткие юбки пионерок его, как минимум, не пугают.

От его собственной причёски несёт мутным запахом никогда не мытых волос.

– А его Инесса вылизывает, зачем ему мыться, – ехидно замечает Октябрина – тётка с несносным характером, вообразившая себя Витюшиной оппозицией.

Сам Витюша говорит по этому поводу следующее:

– Настоящий сермолист хорош в любом виде. Самый грязный, самый оборванный сермолист мне дороже, чем любой холёный буржуй и уж, тем более, буржуйка.

И оппозицию Витюша пока терпит. Возможно, он ещё не выработал тактику борьбы с этим партийным недомоганием.

– Когда был Витя маленький, с курчавой головой, – пою я так, чтобы слышала Октябрина, но не слышала Инесса – тётка не менее противная, чем Октябрина, но гораздо более лояльная к руководству.

Только в больную оппозиционную голову Октябрины могла прийти мысль, что Витюша позволяет Инессе копаться в своей голове, в своём, как выражаются окружающие, Доме Советов.

А я завидую светлой товарищеской завистью и Инессе, и Октябрине: у них блестящие революционные имена. Я же – как есть, Иудушка. И такса у меня соответствующая – тридцать стобаксовых купюр.

Витюша систематически укоряет меня за моё неподобающее имя.

– Иудушка, – говорит он, покачивая немытой, но вылизанной головой, – ты и есть Иудушка. Ну что с тебя взять? И можно ли совершить мировую революцию с таким непролетарским именем?

Я терплю: мой испытательный срок не закончен.

Павел явился к Аркаше задумчивым, как алебастровый Ильич на центральной площади города Алпатьевска. Недавний инцидент, казалось бы, не оставил на нём заметного следа, и всё-таки вундеркинд углядел в Павле некое усложнение, некий даже лёгкий хаос: давешний вундеркиндов кусочек истины повлиял на него как гель вкупе с феном – на наибанальнейший правый пробор наибанальнейшего банковского клерка. Аркаша очень надеялся на то, что эта прибавка в качестве позволит Павлу дольше обычного продержаться на ринге.

– О чём задумался, детина? – осведомился Аркаша, выводя Павла из задумчивости. – О сошке? Или о плошке? Или прочитал что-нибудь из Глюкова? Вижу, вижу, не читал – давно, похоже, не читал. А хочешь, позовём отца Валентина? Отец Валентин, как обычно, достойно представит весь мир распутства и обжорства. Сядете и задумаетесь вместе.

– Хочу, – встрепенулся Павел. – Ты знаешь, ни с кем я так не мечтаю схватиться, как с отцом Валентином.

– Ганга, – попросил Аркаша, – пригласи Его Преподобие.

– Поняла, – с пониманием сказала Ганга. – Приглашаю и ухожу, ухожу, ухожу. Если что – я в именьице.

Они называли именьицем принадлежащую Аркаше обширную огороженную территорию в водоохранной зоне на берегу Чуинского водохранилища, на которой располагались несколько умеренной скромности строений.

– Не забудь нам только подкрепление отставить, – напомнил Аркаша.

«Ну и нафига вы это всё же затеяли? – мысленно спросил он себя. – Извольте пояснить!» «Да пошёл ты!» – мысленно ответил себе Аркаша. «Ну вы и хамло», – мысленно отреагировал на это Аркаша. «А в морду? – мысленно поинтересовался Аркаша. «Вот оно, твоё хвалёное воспитание!» – мысленно воскликнул слегка уязвлённый Аркаша, потерпев очевидное моральное поражение.

Зато теперь уж никто, даже сам великий Аркаша, не мешал ему устроить кэтч. Это развлечение он открыл для себя несколько месяцев назад, случайно сведя вместе священника с коммунистом, – и оно ещё не успело ему наскучить.

Моё первое боевое задание – разведка вокзала. Со мной на дело идёт старуха-калмычка: она играет роль японской туристки в шортах – несмотря на не летнюю уже погоду – и с фотоаппаратом. Я – переводчик при ней.

– Похожи, похожи, – зубоскалит Витюша на прощание, – вылитые братья Рю8686
  Братья Рю – Хасимото Рю (Рютаро) – премьер-министр Японии, известный, в частности, дружескими отношениями с Б. Н. Ельциным, называвшим его братом.


[Закрыть]. В случае провала – чтоб немедленно харакири! – сурово добавляет он и оглушительно смеётся.

Мы тоже улыбаемся: Витюша заряжает нас хорошим, правильным настроением, и с таким настроением мы приходим на Рижский вокзал.

Моя спутница безумно стесняется своего наряда, особенно шорт: хорошо, что краска стыда не особо заметна на её смуглом лице. Я говорю ей примерно по-японски, она отвечает мне, наверное, по-калмыцки.

– Улыбайтесь, – говорю я ей как бы по-японски, наводя фотокамеру, и она обнажает в улыбке все свои двадцать четыре металлических зуба.

На нас откровенно и нагло пялятся вокзальные обитатели.

«Посмотрю я на ваши рожи, когда мы возьмём вокзал», – злорадно думаю я.

– Вот этого, суку, самого наглорожего, мы первым к стенке поставим, – говорю я почти по-японски.

– Лучше вздёрнем, – отвечает мне по-своему моя калмычка.

Ко мне привязывается старуха из местных – ну прямо Витюшин кадр.

– Купите штаны, новые штаны за десять рублей, – пристаёт ко мне эта мадам.

«Подстава? – думаю я. – Витюшин суперагент?»

– Не надо штанов, – на безупречном японском отвечаю я, – штаны у меня уже есть.

Старуха понимающе смотрит на меня, крестится, но отстаёт.

О. Валентина Аркаша встретил светлой и ясной улыбкой, как и подобает встречать практически святого. О. Валентин ответил ему такой же светлой и ясной улыбкой: он ещё не знал, что снова обречён Историей биться с Павлом.

– Ну давай, святоша, – предложил Аркаша, потушив улыбку, – учёною беседой развей мою печаль – ты это умеешь.

– О чём печаль твоя, сыне человеческий? – задушевно спросил о. Валентин.

Был он широк лицом, бородою и душой и могуч духом и телом.

– Душа моя просится вон, наружу! – провоцировал святого Аркаша. – Давай же, начинай копаться в этой изменнице, подобной гнойной загнивающей ране! Тебе ведь неведома анестезия, ты, пёс Господень, тыкаешь свой щуп наугад и по степени моих корчей определяешь, интересен ли тебе этот уголок меня. А уголков у меня немало: душа моя, конечно, не столь широка, как твоя, но всё ж изрядна.

– Что ж, и потыкаю, – сказал о. Валентин, воодушевляясь ввиду такого богоугодного дела. – Где моя кочерга? Раскалена ли она докрасна?

Аркаша понял, что боец достаточно разогрет для схватки.

– Пошли. А помогать тебе будет ещё один известный богослов – Павел Волгин! – торжественно провозгласил коварный Аркаша, распахивая дверь в гостиную.

– Итак, кочерга против шашки, – резюмировал о. Валентин, натужно улыбнувшись при виде Павла.

– Гражданиний, – обратился Аркаша к Павлу, – и гражданинус! – обратился он к о. Валентину. – Кэтч, сходитесь.

Они сошлись. «Моча и пиво, хвост и грива не столь различны меж собой!» – с упоением думал Аркаша.

– Страшно далеки вы от народа! – первым ударил Павел – ударил наотмашь.

О. Валентин зашатался, но устоял. Острижен по последней моде, как денди солнцевский одет, был он непрост, как неправда.

– Вот люблю коммунистов, – парировал о. Валентин. – За что люблю их? За правду.

– Не люблю попов, – Павел продолжил атаку. – Не люблю за ложь, за елей, за обман трудового народа, за обслуживание интересов правящих классов.

– И опять прямо в точку, что есть – то есть, – сокрушённо покачал головой о. Валентин, – И ещё симония8787
  Симония – продажа церковных должностей и духовного сана.


[Закрыть], непотизм8888
  Непотизм – раздача церковных должностей и санов родственникам; о. Валентин, очевидно, намеренно употребляет слова, незнакомые Павлу.


[Закрыть]…

– А я вот уважаю церковь, – вставил свое веское слово Аркаша, решивший немного подыграть Павлу, ранее неоднократно битому о. Валентином, – особенно нашу церковь. Действительно, основная общественно-полезная функция церкви в нашей стране – обслуживание интересов Государства путём освящения тех его действий, которые без такого освящения могли бы показаться сомнительными – и что же в этом плохого?

– То есть, любых его извращений? – попытался уточнить Павел.

– Тебя учить – только портить, видишь, ты сам всё знаешь лучше меня. С извращениями или без них, но отношения между партнёрами вполне современные, рыночные, они строятся на основе долгосрочных соглашений – и это очень прогрессивно, это – образец для всех прочих, пока отстающих церквей! Каким видится мне подобное соглашение? Да очень простым, состоящим всего из двух статей. В статье первой должно говориться о том, что Высокая договаривающаяся сторона, Церковь, обязуется прикрывать сверху (с неба) любое действие, любую политику, кроме откровенно антицерковной, Высокой договаривающейся стороны, Государства.

– То есть, Государство заказывает Церкви услугу: благословение своей политики, прикрытие этой политики сверху, с неба, – на лету схватывал политэкономически подкованный Павел; он уже видел новую главу в своём бомбе подобном труде. – И чем же оно ей платит за это?

– Об этом – в статье второй. В статье второй должно говориться о том, что Государство обязуется обеспечить Церкви условия, особо благоприятные для её функционирования вообще и для её бизнеса в частности. Итак, в нашу рациональную эпоху всё просто: Государство – это политическая крыша Церкви, Церковь – это божественная крыша Государства. Но я отвлёк вас, извиняюсь, продолжайте.

– Итак, – резюмировал Павел, – Волк договорился с Медведем о разделе леса. Контракт подписан кровью народной и скреплён его же настрадавшейся плотью.

Пока Аркаша с Павлом в две глотки охаивали его работодателя, о. Валентин принимал их удары молча, с достоинством раннего христианина-мученика.

Вдохновлённый же мощной поддержкой Аркаши, Павел продолжил обличения с развития самокритичной реплики о. Валентина:

– Да, деспотизм, сен-симония, добавлю к ним ещё продажность, лицемерие!

– Увы, так было, так есть, и так будет, ибо слаб человек духом и телом. И я слаб, каюсь. Ударь меня за это хошь по этой щеке, хошь по этой. Не хочешь? Тогда я сам это сделаю, – и о. Валентин, морщась, выдрал волосок из своей бородищи, которая в иных условиях вполне могла бы быть сочтена ваххабитской.

Аркаша даже заёрзал от удовольствия.

– Но, как нас учили классики, история движется поступательно, и неумолимый её ход рано или поздно приведёт к тому, что они, церковники, устыдятся своих безобразий, покаются все как один, отшлёпают себя по щекам, – предсказал он, мысленно подхихикивая, – и больше не будут лгать, непотировать, сен-симонировать, деспотировать, продаваться и лицемерить – если захотят сохраниться как класс.

– Верно, – спокойно подтвердил о. Валентин, – кому есть в чём каяться – тот раскается, а кто-то даже и вовсе больше не будет.

– Нет, погоди! – вскричал Павел. – Покаянием не отделаетесь: прикрываясь именем придуманного вами бога, вы создали себе кормушку для потакания своим порокам!

– Брось, Павлуша, травить себе душу, давай лучше отдадим должное хоть одному пороку – выпьем, пока хозяин любезно нас угощает, – с улыбкою светлой предложил о. Валентин; он знал, конечно, об ожидающем их угощении и был не прочь перейти к этой фазе кэтча.

Ему, привычному к почти ежедневной бомбардировке тучами стрел – разнокалиберных чужих грехов, которые отлетали от его широкого тела и его широкой души уже преломлёнными, преображёнными в грядущие добродетели, все эти косноязычные и суетливые обличения Павла были нестрашны и неинтересны. Бой он поддерживал лишь из уважения к Аркаше и уже давно оставил надежды спасти когда-либо коммунистову душу.

– Нет, погоди! – снова вскричал Павел. – Уж больно ты спокоен, насвинячил и спокоен – ты спокоен, потому что сыт, потому что прикормлен властями!

– Я спокоен, потому что я прав, – с достоинством ответствовал о. Валентин, – а ты, сын мой, кипятишься, потому что боишься фактов. Да, мы прикормлены властью, но не от любой власти мы брали этот корм. Власть антихриста мы проклинали, мы боролись с ней, и мы приблизили её бесславный конец.

О. Валентин перешёл в атаку. Его наступление было стремительным и беспощадным.

– Это Советская власть-то – антихрист? – взвился Павел, угадав направление ответного удара о. Валентина.

– Одного Бога, всемогущего и справедливого, милосердного и всеблагостного, вы заменили кучкой мелких божков – палачей с интриганами, вы дурачили народ, вы травили его водкой и диаматом с трибун, с телеэкранов, из хоромин райкомов и со страниц партброшюрок… – монотонно начал перечислять о. Валентин преступления Советской Власти.

– Да! – перебил Павел. – Коммунизм – это тоже религия, но это – религия сильных! Это – религия энергичных! Это – религия преобразователей! А ваша религия – это приют для убогих физически и нравственно.

– Ну не всегда – для убогих, – подмигнув о. Валентину, возразил Аркаша. – Вот инженеры – это разве убогие? А ведь именно церковь указала инженерам на их покровителя – Св. Иуду. Теперь инженеры веруют и живут под защитой своего покровителя. А военные – убогие? Церковь и им объявила их покровителя – Св. Варфоломея, преподавателям – Св. Павла, партработникам – Св. Петра, лётчикам – Св. Лаврентия, пожарникам и парикмахерам – Св. Пантелеймона, инспекторам ГИБДД – Св. Иакова, лодочникам и лоточникам – Св. Луку…

– Мы отменим все эти дурацкие посвящения, мы отменим все и всяческие привилегии, люди станут равными! – прервал фонтан Аркашиных несусветных фантазий Павел, и глаза его загорелись в тщетной попытке испепелить о. Валентина. – Пусть не все нас сначала поймут, зато потомки поклонятся нам в пояс!

– Даже не в пояс, а в ножки, – поддержал его Аркаша, уже откровенно дурачась. – Это как в Англии поехать по правой стороне дороги – да, ты быстро погибнешь, а может, тебя арестуют и отправят в психушку, но дело-то будет сделано: ты уже показал людям, по какой стороне нужно ездить, и вот кто-то после тебя уже проехал по правильной стороне и понял, насколько это удобно, потом другой, третий и, глядишь, – процесс пошёл!

– Равными как на кладбище – вот и всё, что вы умеете, – возразил Павлу о. Валентин, проигнорировав Аркашину реплику, и маслянистые глаза его заледенели в попытке заморозить Павла, превратить его в ледяную глыбу, из которой уже не возгорится ни искры, ни пламени.

– Нет, извини, они и на кладбище не равны: честная старушка лежит в болотце под ржавым крестом, а бандит-душегуб и чиновник-вор – в центре города да под мраморными надгробьями! – обжёг Павел о. Валентина очередным раскалённым добела словом правды.

– Ты, сын мой, конечно, имеешь в виду Мавзолей? – улыбнулся о. Валентин.

– Не дождёшься. Я не вспылю! – гордо крикнул Павел. – Всё равно твоего бога нет! Но если бы он вдруг был! Господи, который – как говорят – есть, и ты спокойно взираешь на всё, что творится в твоём мире? Когда глава мафиозно-политического клана недрогнувшей рукой и с затаённой ухмылкой осеняет себя символом твоей – как говорят – муки, твоего – как говорят – распятия – почему бы не отсохнуть его руке? А кто вещает от твоего имени? Ты посмотри, посмотри на них внимательней! И если вдруг ты есть – покажи, что ты есть, и если у тебя слово не расходится с делом – порази нечестивцев, тобой спекулирующих, громом и молнией, немотой, проказой! – прокричал почти на одном дыхании Павел и с надеждой воззрился на о. Валентина.

– Не горячись, Павлуша, – предупредил Аркаша. – Отец Валентин-то – Бог с ним, он свои кары небесные давно заслужил, но вот кресла, в котором он сидит, мне будет не хватать! Хотя не факт, что Господь прислушается к твоей просьбе.

– Господи, прости моего оппонента за его сомнения. Да, он запутался в своём неведении, но с кем из смертных не случалось такого? – снова улыбнулся о. Валентин.

– Все вы – пидарасы, и ты – пидарас! – крикнул Павел.

Это был его последний и решающий аргумент, крыть который всегда было крайне трудно.

– Ну что ж, каков приход, таков и поп, – вставил Аркаша свой очередной афоризм.

– Да, я люблю мужчин, – признался о. Валентин, нимало не смутившись своего признания. – Но я люблю также и женщин, и дедков, и старушек, ибо все они – моя паства.

– Иначе говоря, источник дохода, – поправил Аркаша, улыбкой приглашая Павла приступить к добиванию о. Валентина.

Павел открыл было рот, но тут же закрыл его, покраснел и, не прощаясь, выскочил из Аркашиного дома.

– Пусть проигравший плачет, – резюмировал Аркаша ему вслед своей хрестоматийно известной строчкой. – Четыре-ноль. Однако, сегодня Павел был уже посильнее. Ещё пара боёв – и он может тебя уделать.

– Спасибо, что не нагадил, как случалось с его единоверцами не единожды, – пустил стрелу вслед ретировавшемуся противнику о. Валентин. – Вот и пускай этих коммунистов в дом – я имею в виду в Дом Божий. Впрочем, – прибавил он, подметив, что Аркаша поморщился, – Павлик – человек неплохой. Да, душа у него – заплутавшая, но не абсолютно заблудшая. Ему бы пастыря настоящего, праведного – не меня.

– У нас давно уже есть вещи пострашнее, чем Павлик, – заметил Аркаша. – Собственно, наш Павлик столь же нелеп, безвреден и неприспособлен к современной жизни, как и всё его мировоззрение в целом.

– Ну, мы всё-таки подняли тебе настроение? – спросил о. Валентин – без особой надежды на положительный ответ.

– Приподняли, скажем так, – улыбнулся Аркаша. – Мне хотелось крови, но вы добрались лишь до пуха и перьев. Но пошли, однако, к столу, будем пировать за троих.

Позже на фотографиях я не заметил какой-то особой агрессии на лицах вокзальной живности, угодившей в кадр – только тупое удивление.

«Это – народ, – тогда не умом, но сердцем осознал я, – ради которого мы совершаем революцию, чтоб никогда у него не было больше такого тупого удивлённого взгляда».

Витюша одобрил результаты нашей разведвылазки и выдал мне очередное задание – по организации осенней маёвки. Я с энтузиазмом взялся за реализацию Витюшиной идеи.

Меж тем князь Коршун, особо не терзаясь вопросами соотнесения божественного с партийным, перелетел во вражеский стан и был принят там с большими почестями в услужение. Налетал теперь князь Коршун на былых сотрапезников, выхватывал занемогших и доставлял их врагу на потеху и поругание.

Как не стало с ним князя Коршуна, опечалился Великий хан, лишь дофин Паулин ещё хранил твёрдость духа, сызмальства присущую коронованным особам.

– Не хочу быть дофином, – заявил дофин Паулин с твёрдостию. – Хочу быть Великим ханом.

И только он молвил это, как стал Новым Великим ханом. Предшественнику же его в качестве компенсации была выделена квартира с видом на Храмище. Никем пока вроде не притесняемый и не преследуемый, бывший Великий хан мог сидеть и часами созерцать сие творение человеческого гения.

Также разрешено ему было разводить картофель и свёклу, морковь и репу с целью поедания, а также свободного рыночного обмена на огурцы и помидоры. Соответствующая лицензия была выдана ему за подписью лично Нового Великого хана.

Однако, недолго его грандиозные хозяйственные таланты оставались без применения. Пару месяцев спустя по инициативе Нового Великого хана Квамос совершил с индийским штатом Уттар-Прадеш бартерный обмен: бывшего Великого Хана сменяли на пару гималайских вершин. Вершины распилили и морем отправили в Квамос, в котором с горами было не очень. Бывшего же Великого Хана привезли в Агру, где ему предстояло выстроить на северном берегу Джамны точную копию Тадж-Махала – но из чёрного мрамора – и чёрно-белый мост через реку, в точном соответствии с пожеланиями своего дальнего предка Хана Джахана8989
  Хан Джахан – пятый шах династии Великих Моголов, при нём были построены Красный форт в Дели и Тадж Махал в Агре (мавзолей, в котором была захоронена его жена); был свергнут своим сыном, когда вознамерился построить на противоположном берегу Джамны аналогичный, только из чёрного мрамора, мавзолей для себя; остаток жизни провёл в форте Агры, из которого виден Тадж Махал.


[Закрыть] – первого инвестора и первого заказчика всей этой недостроенной красоты.

– Харе Кришна! – приветствовал уттар-прадешцев бывший Великий хан.

– Кришна харе! – отвечали ему. – Что нужно бывшему Великому хану для…

Не дав уттар-прадешцам договорить, бывший Великий хан улыбнулся самыми кончиками раскосых глазок:

– Один закон да пара постановлений, а дальше Кришна поможет.

– Маёвка, сэр! – говорю я Витюше и отхожу в тень, за куст, где у меня под накиданными сосновыми ветками припрятана клетка с живностью.

Вперёд выходит Витюша. Перед ним – революционно, по-весеннему настроенные трудящиеся (бывшие, вернее, трудящиеся).

Между их кумачовыми лицами и над их кумачовыми торсами дружно реют кумачовые стяги.

– Сермолисты – на то и сермолисты, – вещает Витюша, взобравшись на пень, – чтобы из осени сделать весну, чтобы в условиях самого жестокого, самого бесчеловечного в мире режима, режима, обрекающего нацию на вымирание и позор, устроить весну человечества!

Для меня весна человечества служит сигналом, и я начинаю раскидывать ветки.

– Нет такого, чего не смогли б сермолисты, – продолжает Витюша. – Сермолисты говорят: птицам – петь. И птицы поют – на радость трудящимся!

И тут я выпускаю из клетки специально закупленных на Птичьем рынке щеглов.

– Птицам – петь! – повторяет Витюша.

Щеглы с криком взмывают в осеннее небо. Все хлопают, все довольны. Больше всех доволен Витюша: что называется, от души. Я выхожу из кустов и присоединяюсь к всеобщему ликованию.

– Нет, ты видел? – хлопает меня по плечу Витюша. – И ведь они поют!

Внезапно он обрезает всё это веселье:

– Отдохнули – пришло время работать. Народ ждёт от нас дел. Перво-наперво построим вокзал.

В ноябре, как обычно, в Квамосе наступил сезон северо-восточных муссонов, и Аркаша отправил Гангу в Таиланд – погреть старые косточки и покрыться юго-восточным мангово-папайевым загаром.

Очутившись в тропиках, Ганга не теряла времени даром: она до изнеможения плавала в ласковом, но очень солёном Сиамском заливе, а кроме того, ежеутренне и ежевечерне совершала пробежки по паттайской Бич-роуд мимо своего отеля, мимо пальм и рыбацких шхун, закрывающих всю линию океанского горизонта.

«Увидит Аркаша моё лицо, омытое океанскими брызгами и отшлифованное солнцем и ветром, прикоснётся к моей шейке в ожерелье из акульих зубов, ощутит упругость тренированных бёдерных мышц – и сразу забудет про своё обещание, данное Хайлари», – думала Ганга, пробегая мимо живых картинок на идиллически семейные темы.

На этих живых картинках двигались вполне ещё живые, хотя и довольно древние немцы/шведы/голландцы в шортиках, открывавших седовласые тощие мослы, но скрывавших до поры до времени седовласую же пухлую попку. Рядом с ними семенили низкорослые тайки – местные мадамы Баттерфляи9090
  Мадам Баттерфляй – «Мадам Баттерфляй» («Чио-Чио-Сан») – опера Дж. Пуччини о любви японской гейши и американского лейтенанта.


[Закрыть] – в сопровождении плодов интернациональной тропической страсти. Ганга не осуждала ни тех, ни других, ни, тем более, третьих: первые, очевидно, были чем-то обделены на родине хладнокровными эмансипированными соотечественницами, вторые были обделены всем, кроме молодости, солнца и экзотических фруктов.

Внезапно мечты Ганги о гладком загорелом лице для Аркаши пошли прахом: она налетела этим лицом на пальму. И было от чего налететь: в очередной картинке на месте потомка древних белгов, франков, викингов и прочих херусков нарисовалась Виталия в шортиках, открывавших стройные, загорелые, тщательно эпилированные ножки, но скрывавших до поры до времени абсолютно совершенную по форме попку. Рядом с Виталией семенил низкорослый таец – месье Баттерфляй. Виталия тоже узнала Гангу, несмотря на разбитые лоб и нос последней.

– Эй, Ганга, привет! – дружелюбно крикнула возмутительница общественного спокойствия. – Промышляешь кокосовые орехи? Так их не стрясти, придётся забираться наверх.

Вместо ответа Ганга сумела лишь улыбнуться – смущённо и глупо.

– Иди лучше к нам! – пригласила Виталия. – Знакомься: это – мой сегодняшний муж, я зову его Пинг-понг, как и всех остальных. Найти тебе такого же Пинг-понга? Или возьмёшь моего? Он мне уже надоел.

Ганга вынуждена была отклонить заманчивое предложение, хотя голос её не продемонстрировал приличествующей такому отклонению твёрдости.

– Тогда у меня идея, – не сдавалась Виталия. – Ты, конечно, не бывала в салоне эротического массажа?

Ганга, конечно, не бывала.

– Пойдём все вместе, и ты этого не забудешь.

– Пинг-понга не надо, – решилась попросить Ганга. – При Пинг-понге я не смогу.

– Исчезни! – дунула Виталия на Пинг-понга.

Пинг-понг всё понял и дематериализовался.

Мы гурьбой идём на близлежащую дачу пенсионера союзного значения строить по моим фотографиям и чертежам макет Рижского вокзала. 

«Почти в натуральную величину», как говорит Витюша. Он также требует, чтобы перед вокзалом построили макет броневика.

После проведённой без излишней помпы сдачи-приёмки наспех сварганенного из брусков и фанеры вокзала начинаются суворовские учения по овладению несчастным сооружением. Витюша руководит боем с макета броневика. Очевидно, каким-то своим революционным органом чувствуя мою двуличную сущность, он поручает мне роль противника. Меня поочерёдно берёт в плен то правый, то левый фланг наступающих.

Когда учения победоносно заканчиваются, Витюша произносит с макета броневика пламенную речь.

– После революции здесь будет музей! – победоносно вещает он. – Наши дети и внуки будут приходить сюда изучать основы революционной борьбы – а не надо думать, что после победы революции всё сразу устаканится. Борьба продолжится – не всех врагов мы сможем сразу вычислить и обезвредить; отдельные враги, – косится он в мою сторону, – окажутся и в наших рядах. И потому революция продолжится в иных формах! Революция – это жизнь! – победоносно заканчивает Витюша. – Контрреволюция – это смерть, это – конец цивилизации, какой её завещали нам наши отцы и деды.

Они лежали обнажёнными на слегка наклонном столе рука к руке, намазанные ароматным маслом, и две юные тайки одновременно набрасывались на них, стараясь попасть грудями по грудям, и медленно соскальзывали затем всё ниже, ниже…

– У меня встал, – шепнула Виталия. – А у тебя?

Ганга вынуждена была со стыдом признаться, что она также возбуждена, и возбуждена скорее не от действий этих неумелых незнакомых пухлых маленьких Пинг-понгих, а от близости Виталии, от горячей влажности её ладони, вложенной в Гангину.

– Ты знаешь, – сказала Виталия полушёпотом, – я стала писать стихи. Может, в этом – одно из моих призваний? Слушай:

Витася Гангу обнимала гневно:

одной рукой она её любила,

другой рукой она её хотела!

Ведь не хуже, чем у твоего Аркаши, правда?

– Да, по крайней мере, не хуже. Но почему обнимала гневно?

– Чтобы подчеркнуть силу и нестандартность моего чувства. И ты это уловила.

– Чувства к Аркаше?

– Чувства к мистеру и миссис Аркаша.

– Ты хочешь отнять его у меня?

– Наоборот, я хочу отнять у него тебя. И я отниму тебя, и ты станешь моей, а я отныне буду только твоей. И я поклянусь тебе в этом. Но и ты поклянёшься мне. Мы кровью поклянёмся друг другу. Ты не боишься?

– Нисколько, – отвечала Ганга, дрожа не столько от страха, сколько от возбуждения.

Мы опять приходим на конспиративную квартиру обсудить ситуацию, которая возникнет после взятия вокзала – наш стратег и мы, несколько тактиков.

Витюша снова прыгает на меня сзади.

– Хватайте его, это – провокатор, – шипит он.

– Витюша, – хриплю я, – ты повторяешься.

Витюша разжимает объятия, но, чувствую, не сводит с меня глаз.

– Не пойму, ты враг или друг? – вопрошает он, одаряя меня пронизывающим взглядом.

– Витюша, – говорю я, просвеченный Витюшей насквозь, но, к счастью, не повсеместно, – я чувствую, что я для тебя – не враг и не друг, я для тебя – как мыло.

– Ты имеешь в виду верёвку? – спрашивает догадливый Витюша.

– Нет, я говорю про кусок мыла. Он ароматный и гладкий, когда хозяйка кладёт его в мыльницу. Через пару недель после мытья и стирки от этого куска остаётся жалкий обмылок, и хозяйка кладёт в мыльницу новый ароматный и гладкий кусок, а обмылок прилепляет к этому новому куску или бросает в мусорку. Скажи, Витя, я для тебя – такой кусок мыла? Или уже обмылок?

– Давайте лучше обсудит коммерческую часть нашего плана, – конструктивно отвечает он. – Предлагаю сразу после взятия обложить данью торговцев и напёрсточников, носильщиков, таксистов, шлюх. Насколько, ответьте мне, это идеологически правильно: обкладывать данью шлюх? А я вам отвечу сам: всё, что идёт на пользу революции – правильно.