Текст книги "100 великих супружеских пар"

Автор книги: Игорь Мусский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус

В истории литературы с именем Дмитрия Мережковского неразрывно связано имя его жены Зинаиды Гиппиус. Эта супружеская пара одна из уникальных. По признанию Гиппиус, она прожила с Мережковским «52 года, не разлучаясь со дня свадьбы в Тифлисе ни разу, ни на один день».

Зинаида Николаевна родилась в 1869 году в городе Белёве Тульской губернии, куда попал её отец после окончания юрфака Московского университета. Он был выходцем из старинной немецкой колонии в Москве. Мать будущей поэтессы – Степанова, родом из Сибири, дочь уездного полицмейстера.

Детство Зинаиды прошло на Украине, в Нежине. Одно время семья Гиппиус жила в Москве, и Зинаида училась в классической гимназии Фишера на Остоженке. Затем врачи обнаружили у неё начало туберкулёзного процесса, и пришлось всем перебираться в Крым. Новое место жительства – Тифлис.

Летом в Боржоми, где отдыхали Гиппиусы, молодёжь была без ума от «высокой, стройной блондинки с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки», как описал её один из современников, Зинаида любила танцевать, увлекалась музыкой, живописью и особенно верховой ездой. И, конечно, сочинительством: вела дневник, писала стихи. Она с юных лет проявила склонность к самообразованию и самовоспитанию.

Там, в Боржоми, она встретилась с Дмитрием Мережковским, серьёзным молодым человеком. О нём ей рассказали шёпотом как о буддисте из Индии, который «ходит в халатах и ни с кем не разговаривает». Вскоре она увидела «буддиста» собственными глазами – «худенького молодого человека, небольшого роста, с каштановой бородкой».

Дмитрий Сергеевич Мережковский, прозаик, поэт, критик, религиозный мыслитель, родился в 1866 году в семье дворцового чиновника из захудалого дворянского рода. Он учился на историко-филологическом факультете Московского и Петербургского университетов. Дмитрий любил путешествовать. В 1888 году он отправился в поездку с поэтом Минским, но потом они расстались, Мережковский спустился по Военно-Грузинской дороге в Закавказье и случайно (кто-то в дороге же ему посоветовал) попал в Боржом.

Было ему тогда двадцать три года, но он не предавался забавам молодости: гулял в основном один, сочинял пьесу из испанской жизни и штудировал английского философа Герберта Спенсера.

Гиппиус же никакой философией не интересовалась. Молодые люди стали встречаться. Обычно это происходило в тенистом боржомском парке.

22 июля 1888 года в Ольгин день произошло решительное сближение. В ротонде был танцевальный вечер, в зале – духота, теснота, а ночь, как вспоминает Гиппиус, «была удивительная, светлая, прохладная, деревья в парке стояли серебряными от луны. Шли с Д. С. (с Дмитрием Сергеевичем – так Гиппиус называла Мережковского), как-то незаметно оказались вдвоём, на дорожке парка…»

Во время этой прогулки и произошёл откровенный разговор: не «объяснение в любви», не «предложение», а, как пишет Гиппиус, «оба – вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся, и что это будет хорошо».

В сентябре Мережковский уехал из Тифлиса, и тогда они стали писать друг другу каждый день. Это была их единственная разлука после знакомства.

Наконец пришло время подумать о свадьбе. «В этот период мы с Д. С. ссорились, хотя не так, как в дни первого знакомства и в первый год после свадьбы, но всё же часто. У обоих был характер по-молодому неуступчивый, у меня в особенности. Но в том, что всякие „свадьбы“ и „пиры“ – противны, что надо сделать всё попроще, днём, без всяких белых платьев и вуалей, – мы были согласны».

8 января 1889 года, в церкви Михаила Архангела в Тифлисе произошло венчание. Зинаиде Гиппиус – 19, Мережковскому – 23 года. Остановившийся в гостинице жених явился в выстуженную церковь в толстой шинели с бобровым воротником, но, поскольку ступать под венец в верхней одежде не принято, шинель пришлось скинуть. Обряд был коротким и аскетичным.

Дома молодожёнов ждал обычный завтрак, после чего, вспоминала впоследствии Гиппиус, «мы с Д. С. продолжали читать в моей комнате вчерашнюю книгу, потом обедали… Д. С. ушёл к себе в гостиницу довольно рано, а я легла спать и забыла, что замужем».

Утром мама крикнула через дверь: «Ты ещё спишь, а уж муж пришёл. Вставай!»

«Муж? Какое удивление!» – восклицает Гиппиус.

Молодожёны переезжают в Петербург. Началась семейная, а точнее, литературно-семейная жизнь, без детей. В воспоминаниях Елены Данько приведены слова Фёдора Сологуба. Когда разговор зашёл о детях, поэт заметил: «Вот, например, Мережковский и Гиппиус – они сознательно говорили, что им детей не надо – они были сами в себе – во всей полноте».

Почти сразу Мережковский повёз Гиппиус в редакцию «Северного вестника». Затем последовало «Живописное обозрение», всевозможные литературные вечера, знакомства с видными писателями и поэтами.

Мережковские вскоре перебрались в громадный дом на углу Литейного и Пантелеймоновской, известный как «дом Мурузи».

У Дмитрия Сергеевича была привычка гулять каждый день утром (перед завтраком, после работы, а работать каждый день с утра, это тоже было неизменно) – потом среди дня и вечером.

Мережковский способствовал появлению первой публикации Гиппиус – стихов, написанных под влиянием Надсона. Затем постепенно Зинаида Николаевна обрела свой собственный голос.

Свояченица Валерия Брюсова Бронислава Погорелова вспоминает: «Странное впечатление производила эта пара: внешне они разительно не подходили друг к другу. Он – маленького роста, с узкой впалой грудью, в допотопном сюртуке. Чёрные, глубоко посаженные глаза горели тревожным огнём библейского пророка. Это сходство подчёркивалось полуседой, вольно растущей бородой и тем лёгким взвизгиваньем, с которым переливались слова, когда Д. С. раздражался. Держался он с неоспоримым чувством превосходства и сыпал цитатами то из Библии, то из языческих философов.

А рядом с ним – Зинаида Николаевна Гиппиус. Соблазнительная, нарядная, особенная. Она казалась высокой из-за чрезмерной худобы. Но загадочно-красивое лицо не носило никаких следов болезни. Пышные тёмно-золотистые волосы спускались на нежно-белый лоб и оттеняли глубину удлинённых глаз, в которых светился внимательный ум. Умело-яркий грим. Головокружительный аромат сильных, очень приятных духов. При всей целомудренности фигуры, напоминавшей скорее юношу, переодетого дамой, лицо З. Н. дышало каким-то грешным всепониманием. Держалась она как признанная красавица, к тому же – поэтесса. От людей, близко стоявших к Мережковским, не раз приходилось слышать, что заботами о семейном благоденствии (то есть об авансах и гонорарах) ведала почти исключительно З. Н. и что в этой области ею достигались невероятные успехи».

В 1890-е годы в кругу общения Мережковских преобладали писатели старшего поколения: Полонский, Плещеев, Случевский, Суворин и другие. Гиппиус, по воспоминаниям Слонимского, когда начинала печататься в «Вестнике Европы», то «кокетничала со старичками, и, так как была замечательно красива, с зелёными глазами, бойкая страшно, очаровывала их».

Литературный талант Мережковского и женское обаяние Гиппиус множили всё новых их сторонников. 6 декабря 1901 года состоялось знакомство с Андреем Белым.

Мережковский и Гиппиус усиленно разрабатывали идею «тройственного устройства мира», Царства Третьего Завета, которое должно прийти на смену историческому христианству, а на уровне более практически-житейском – старались создать небольшую духовную общину.

Андрея Белого Мережковским так и не удалось завлечь в свою «коммуну», а вот Дмитрий Философов, литературный критик и публицист, в неё угодил.

Образование «тройственного союза» было некоторым вызовом обществу, его литературно-художественным кругам. С духовной общностью люди примирялись легко, но вот с совместным проживанием троих…

Укрепление «тройственного союза» совпало с паломничеством в Париж. Отъезд состоялся 25 февраля 1906 года.

11 мая 1907 года Гиппиус пишет Брюсову: «Теперь мы в Париже, пока радуемся ему и нашему оригинальному новому хозяйству (квартира дорогая и громадная, а мебели всего – 3 постели, несколько кухонных столов и 3 сломанных кресла!) и похожи, по настроению, на молодожёнов. Новый способ троебрачности…»

Любовь любовью, но и мужа З. Н. не обделяла вниманием. Она по-прежнему была первой слушательницей всех его сочинений, его критиком и советчиком.

В Париже «у нас было три главных интереса: во-первых, католичество и модернизм (о нём мы смутно слышали в России), во-вторых, европейская политическая жизнь, французы у себя дома. И наконец – серьёзная русская политическая эмиграция, революционная и партийная».

Летом 1908 года троица вернулась в Петербург, но и здесь союз их не распался. Он был настолько тесен, что некоторые письма подписывали втроём, втроём сочинили пьесу и втроём же путешествовали по России.

О жизни Мережковских ходили легенды. Художник Александр Бенуа в своих мемуарах даёт яркие зарисовки царивших в салоне нравов. «Особенно же озадачила нас супруга Мережковского „Зиночка Гиппиус“, очень высокая, очень тощая, довольно миловидная блондинка с постоянной „улыбкой Джоконды“ на устах, но неустанно позировавшая и кривляющаяся; была она всегда одета во всё белое – „как принцесса Грёз“. Не успели мы… с ней познакомиться, как она бухнулась на коврик перед топящимся камином и пригласила нас возлечь рядом».

Революцию Мережковские не приняли. В начале 1920 года супруги вместе с Дмитрием Философовым и студентом Володей Злобиным, который впоследствии станет секретарём Гиппиус, покидают Россию.

В эмигрантском изгнании сначала была Польша. В Варшаве Мережковские развили бурную деятельность, организовали газету, разрабатывали планы по освобождению России от большевиков. Как известно, все подобные проекты потерпели крах, и Мережковские уехали в Париж, где у них ещё сохранилась квартира с дореволюционных времён. «Они отперли дверь своим ключом, – пишет Нина Берберова, – и нашли всё на месте: книги, посуду, бельё. У них не было чувства бездомности, которое так остро было у Бунина и других».

Мережковские сравнительно плавно вошли в парижскую жизнь. Гиппиус писала статьи на злободневные политические темы.

Любой союз недолговечен, пришёл конец и «святой троице». Александр Амфитеатров в письме к Борису Савинкову от 22 марта 1924 года выразил удовлетворение, что Философов «отделил свою пуповину от лона Зинаиды и Дмитрия» и что это «огромный шанс в его пользу».

Мережковские не изменили своему стилю жизни: писать и общаться с пишущими, проповедовать и наставлять. С 1925 года возобновились, как было и в Петербурге, литературные «воскресенья». На «воскресеньях» бывали и Ходасевич с Ниной Берберовой, и Фондаминский, и Бунин, и Керенский, и Варшавский, и Шаршун, и Тэффи, и Шестов, и Бердяев…

На «воскресеньях» обсуждались общественные, политические, литературные и религиозные вопросы, чаще всего под свойственным Мережковскому «метафизическим углом зрения». Отвергались хозяевами только разговоры, общепринятые за чайным столом, – о здоровье, о погоде и тому подобном.

С 5 февраля 1927 года начались регулярные писательски-религиозно-философские заседания общества под названием «Зелёная лампа». Во время одного из первых заседаний молодой поэт Довид Кнут заявил, что литературная столица России теперь не Москва, а Париж…

«Зелёная лампа» должна была спасать если не весь мир, то по крайней мере Россию и её филиал – эмиграцию.

В 1930-х годах «Зелёная лампа» уже не горела ослепительно и не проливала яркого света на эмиграцию, освещая её совесть, душу, ум. Всё же «Лампа», всё более сокращая круг своей деятельности, просуществовала до самой войны.

Мережковские вели размеренную по часам жизнь. Зинаида Николаевна ложилась поздно, проведя полночи в писании писем, дневника, стихов, рассказов и статей, и вставала очень поздно. Она выходила из своей комнаты только к завтраку, уже вполне одетая, причёсанная, подкрашенная и подтянутая.

Они оба курили. Но не больше раз навсегда положенного числа папирос и только после завтрака.

Вернувшись из Италии, куда они ездили по приглашению Муссолини, Зинаида Николаевна на одном из «воскресений», делясь своими «итальянскими впечатлениями», рассказывала между прочим и о мелких, неизбежных неприятностях. О том, как они забыли в Риме ключи от своих чемоданов и обнаружили это только приехав в другой город.

«Они так до самой смерти Димитрия Сергеевича и прожили, не расставаясь ни на один день, ни на одну ночь, – пишет Ирина Одоевцева. – И продолжали любить друг друга никогда не ослабевающей любовью. Они никогда не знали скуки, разрушающей самые лучшие браки. Им никогда не было скучно вдвоём. Они сумели сохранить каждый свою индивидуальность, не поддаться влиянию друг друга. Они были далеки от стереотипной, идеальной супружеской пары, смотрящей на всё одними глазами и высказывающей обо всём одно и то же мнение. Они были „идеальной парой“, но по-своему неповторимой идеальной парой. Они дополняли друг друга. Каждый из них оставался самим собой. Но в их союзе они как будто переменились ролями – Гиппиус являлась мужским началом, а Мережковский – женским. В ней было много М – по Вейнингеру, а в нём доминировало Ж. Она представляла собой логику, он – интуицию».

…Первым умер Дмитрий Мережковский – 9 декабря 1941 года, в возрасте 76 лет. По поводу вдовы Юрий Терапиано написал: «З. Н. – окаменелая совсем».

3 июня 1943 года в оккупированном немцами Париже Гиппиус начинает писать книгу о Мережковском. Но закончить её не успела – осенью 1945 года Зинаида Николаевна скончалась.

Фритьоф Нансен и Ева Сарс

Знаменитый покоритель Гренландии Фритьоф Нансен был известен в Норвегии не только как вдумчивый учёный, но и как великолепный лыжник. После Гренландской экспедиции началось повальное увлечение этим видом спорта.

…Однажды во время прогулки в лесу Фритьоф увидел в снежном сугробе две барахтающиеся ноги с лыжами. Он поспешил на помощь. Перед ним стояла девушка сияющей красоты! Нансен влюбился в неё с первого взгляда… Прекрасная незнакомка холодно поблагодарила спасателя и посоветовала ему идти своей дорогой.

Эта встреча произошла ещё до гренландской экспедиции. Потом Нансен встречал девушку на улице. Ему удалось выяснить, что её зовут Ева, что она дочь Михаэля Сарса, выдающегося зоолога, океанографа, профессора университета в Христиании. Мать девушки, Марен, – известная собирательница народных песен и великолепная рассказчица старинных саг.

Сама Ева Сарс обладала хорошим голосом, училась музыке в Берлине, славилась как отличная спортсменка. Говорили, что она окружена поклонниками и не отличается кротостью нрава.

Незадолго до начала гренландской экспедиции один из знакомых привёл Нансена в дом Марен Сарс, где собирались поэты, художники, музыканты. На огонёк часто заглядывал знаменитый поэт Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Фритьоф провёл приятный вечер, слушая рассказы Марен и пение Евы.

После возвращения из экспедиции, летом 1889 года, Фритьоф сделал Еве предложение, признавшись при этом, что собирается отправиться в новое далёкое путешествие. «Куда?» – спросила она. «На Северный полюс!» – ответил он, не желая скрывать от близкого человека заветной мечты.

Перед свадьбой матери Евы пришлось поволноваться: Фритьоф сначала отказывался венчаться в церкви. Марен Сарс долго уговаривала его, напоминала о религиозности отца, говорила о сплетнях, которые поднимутся вокруг брака, не освящённого церковью. И он сдался.

В церкви была давка. Ещё бы! Молодой и уже знаменитый путешественник женится на молодой и уже известной певице!

Вместо весёлого свадебного путешествия супруги поехали на географический съезд в Лондон. Рассказ о путешествии в Гренландию и планах новой экспедиции к полюсу повсюду производил глубочайшее впечатление и всякий раз заканчивался восторженным чествованием.

Вернувшись на родину, Нансены сначала поселились в усадьбе Сторе-Френ у Марты Ларсен, служившей когда-то экономкой у родителей Фритьофа. Но им хотелось иметь свой дом. Нансен решил поселиться на берегу Чёрной бухты – не так далеко от города – скалы, сосны, море. Еве это место – Люсакер – тоже понравилось.

Поначалу здесь был выстроен совсем лёгкий дом, с полом, настланным прямо на земле, отчего в единственной комнате царил такой холод, что зимой по ночам замерзала вода в умывальнике. «В ту зиму он отучил меня мёрзнуть!» – говорила Ева Нансен. В этом холодном, похожем на сарай помещении рождалась книга о Гренландии. Друзья шутили: «Автору легко было писать – он воображал себя вновь на материковом льду».

По предложению поэта Бьёрнстьерне Бьёрнсона новому дому в память прославленного эскимосского селения дали название «Готхоб» – «Добрая Надежда». Вся его обстановка была выдержана в национальном древненорвежском стиле. Музыканты, артисты, художники часто собирались под крышей гостеприимного дома.

Счастливо текла жизнь в «Готхобе». В ночь под Новый год Нансены решили взобраться на гору Норе. Но несмотря на все трудности они были счастливы и потом не раз вспоминали это приключение.

План похода к Северному полюсу Фритьоф вынашивал особенно долго, тщательно разрабатывая его во всех деталях. В этом ему неизменно помогала жена. Семья уже состояла из троих: родилась дочь Лив, что означает – Жизнь.

Теперь все гадали, как Нансен назовёт свой корабль: «Ева», «Лив», «Норвегия» или, может быть, «Северный полюс»?

Поздней осенью 1892 года Ева Нансен твёрдым шагом приблизилась к носу нового корабля. Капитан Калин Арчер подал ей бутылку шампанского. Ева разбила бутылку о форштевень. «„Фрам“ – имя ему!» – громко произнесла она. «Фрам» по-норвежски означает «вперёд»!

На другой день в доме Нансена собрались друзья. Ева, снова беременная, пела старинные норвежские песни о героях, которых ждут жёны…

Несколько недель после ухода «Фрама» она провела дома и никого не принимала. Первые заметки о гибели экспедиции на «Фраме» Ева Нансен прочитала в английских газетах. Потом норвежская «Утренняя почта» сообщила, что гибель «Фрама» не помешала Нансену дойти на лыжах до Северного полюса и открыть неизвестную землю. В других газетах писали, что адмирал Макаров строит ледокол, на котором русские пойдут искать Нансена к Земле Франца-Иосифа.

Назло всем сочувствующим и соболезнующим Ева появилась на улицах Христиании весёлая, улыбающаяся, жизнерадостная. Молва тотчас осудила её за легкомыслие.

Ева Нансен взяла учеников и усердно занималась с ними музыкой. Ей предложили вспомнить былое и дать несколько концертов. Ева наотрез отказалась, но потом передумала.

Первый же концерт собрал массу публики, пришли послушать певицу Еву Сарс и посмотреть, как выглядит жена Нансена. Газеты напечатали восторженные отзывы о концерте. Вдохновлённая успехом, Ева пела в Христиании, потом в Бергене, Стокгольме, Гётеборге…

Последние письма от Фритьофа она получила глубокой осенью 1893 года. Из конверта выпало несколько засохших цветов тундры – бледных, хрупких. Фритьоф послал их из Хабарова. Он писал, что Ева везде с ним, во льдах и туманах, в работе и в мыслях. Он повторял, что верит в победу, но не согнётся и при поражении.

Дрейф «Фрама» продолжался три года. Экспедиция завершилась триумфом Нансена и его друзей, о маленькой Норвегии заговорили на всех континентах. В 1897 году вышла в свет книга Нансена «„Фрам“ в полярном море» с посвящением: «Ей, которая дала имя кораблю и имела мужество ждать»

Фритьоф пообещал жене, что станет отшельником и будет писать научный отчёт об экспедиции «Фрама». С раннего утра он уединялся в своём кабинете. Домашние старались как можно реже открывать обитую шкурами дверь. Пианино перенесли в самую дальнюю комнату. По вечерам Ева пела там вполголоса, готовясь к своему прощальному концерту. Она бросала сцену, чтобы заняться воспитанием дочери Лив и сына Коре.

«Готхоб» стал казаться тесным, неудобным для разросшейся семьи. Рядом со старым домом был построен новый, двухэтажный, получивший название «Нульхегда». Над ним поднималась башня. Там Нансен устроил рабочий кабинет. Мебель в новом доме была куда богаче, чем в «Готхобе», но её не хватило на все комнаты. Нансен и Вереншельд расписали стены. Новоселье отметили карнавалом.

Фритьоф купил ещё один дом, далеко в горах. Бревенчатый, без всяких украшений, с крестьянскими столами и скамьями, с некрашеным полом, он стоял над озером.

Ева вела хозяйство, взяв на себя заботу о денежных делах, в которых Фритьоф был удивительно беспечным.

Фритьоф Нансен всё больше уходил в политику. Выполняя поручения норвежского правительства, он переезжает из города в город. Копенгаген, Лондон, Берлин. Снова Копенгаген, Карльстад, Лондон, Христиания, опять Копенгаген… Открытые совещания и тайные переговоры, газетные статьи и шифрованные донесения…

В качестве дипломата Нансен попадает в Лондон. Из окон гостиницы «Рояль-Палас», где временно разместилось норвежское посольство, виден Гайд-парк. Великосветские сплетники и сплетницы уже злословили, связывая его имя с другой…

Ева чувствовала перемену в том, кого любила, кому верила, и постоянная тревога сделала её раздражительной, замкнутой. Письма от Фритьофа приходили часто, но была в них какая-то сухость, отчуждённость, недосказанность.

До Норвегии докатились слухи о какой-то даме из самого высшего лондонского общества. Намекали, что Нансен пользуется лестными симпатиями женщины из королевской семьи. В одном из писем Фритьоф признался Еве, что давно мучился «всем этим», не имея мужества сознаться. Он запутался, или, может быть, его запутали. Но «теперь там всё кончено». Он любил и любит только Еву, одну Еву…

Потянулись мучительные дни. Каждый день из Лондона приходили письма, полные раскаяния. Наконец Ева телеграфировала: «Понимаю всё, буду тебе помогать».

Она приехала к мужу в Лондон и тут же получила приглашение во дворец. Придворные дамы мило улыбались ей, а за спиной она слышала насмешливый шёпот.

Приёмы следовали за обедами, обеды – за банкетами. Через неделю Ева почувствовала себя разбитой, усталой. Ей хотелось домой, к детям, и она уехала в Норвегию. Нансен же остался в Лондоне – встречался с дипломатами, ездил с влиятельными лицами охотиться на лисиц, посещал балы, сопровождал королевскую чету в поездке на север… Опять ненадолго приезжала Ева, и снова говорили они о том, что уж теперь-то подписания договора осталось ждать совсем недолго…

Пришло лето, и, потеряв терпение, Фритьоф взял короткий отпуск. Ненадолго задержавшись в Христиании, он поспешил в Серке. Горный дом ждал его. Дети собрали морошку, наловили форелей. Отец пришёл со станции пешком, с рюкзаком за плечами.

Давняя мечта об экспедиции в Антарктику по-прежнему не отпускала Фритьофа. Это настоящее большое дело. И когда другой полярный исследователь Амундсен просит одолжить ему «Фрам», Нансен спрашивает совета у жены. Ева говорит, что она привыкла ждать и готова терпеть и дальше. Пусть он не думает о ней и детях. Нансен всё же передаёт «Фрам» Амундсену.

«Я не могу забыть, какой чуткой и доброй ты была, когда мы говорили о „Фраме“… – писал он Еве. – Скоро я закончу здесь все работы, и мы опять будем вместе».

«Тот, кто любит, счастлив, если чем-либо помогает любимому в его труде, – отвечала Ева. – Помни об этом на будущее. Уедешь ты или останешься около меня – я всё равно благодарю Бога, что мы встретились когда-то. Лучше с тобой и с грустью, чем без грусти с банальным человеком, который ничего не ищет и никуда не стремится».

Потом из Лондона пришло долгожданное письмо: «Родная, договор будет подписан в ближайшие дни. Моя долгая и тяжёлая миссия заканчивается».

6 декабря – день рождения Евы. Поздравительная телеграмма из Лондона лежала под подушкой. Ева несколько раз перечитывала её. Фритьоф писал, что скоро вернётся домой и у них будет впереди много счастливых лет.

Когда дочь пришла вечером пожелать спокойной ночи, Ева сказала: «Лив, если со мной что случится, помогай отцу, помогай Коре и маленьким».

Через несколько дней врач телеграфировал в Лондон: «Положение Евы серьёзное, выезжайте немедленно». Но Нансен, которого встревожили первые же известия о болезни жены, был уже в дороге.

Ева прошептала: «Бедный, он опоздал…» Это были её последние слова.

…Долгие недели никто не видел Нансена. Он закрылся в своей башне. Потом Фритьоф неожиданно уехал в горный дом.

Говорили, что в снежную бурю он пошёл на лыжах к заросшему тёмными елями ущелью, куда раньше ходил с Евой. В руках у него видели что-то похожее на погребальную урну; и тут вспомнили, что перед смертью Ева просила отдать её пепел горным ветрам. Как всё было – никто не знает точно. Фритьоф Нансен никогда никому и ничего не говорил об этом. Но в Норвегии нет могилы Евы Нансен…

Фритьоф долго болел. Врачи говорили о подавленном состоянии духа, о последствиях тяжёлого душевного потрясения…

Но постепенно жизнь возьмёт своё, и в 1919 году Нансен женится на Зигрун Мунте, с которой проживёт одиннадцать лет, до самой своей смерти, настигшей великого норвежца 13 мая 1930 года.