Текст книги "Донесённое от обиженных (фрагмент)"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

16

Спустя два дня беглецы достигли местности, куда уже растпространялась власть белых повстанцев. Поздним вечером обоз остановился в большой деревне русских переселенцев. Здесь они должны были быть смирными. Байбарин попросился на ночлег к хозяину просторного, под железной крышей, дома. Высокий курносый мужик, постриженный под горшок, увидел, что перед ним не нищие и выказал гостеприимство. Его работник-парнишка, поймав выразительный вгляд, распахнул надёжные, навек сколоченные ворота. Хозяин велел пустить байбаринскую скотину в стойло. Прокл Петрович, тёртый человек, предложил заранее рассчитаться, но поселянин хитро отводил взгляд: – Чай, нас не гонят. Наедите, напьёте, животина подкормится – утречком и сосчитаемся. Байбарин вслух, при хозяине, прикинул, какая может быть сумма, и протянул деньги. Мужик с вниманием глянул на царские рубли, но не отступил: – Как так? Я не понимаю! Ничего этого не нужно, – обеими руками отталкивал руку с деньгами, посмеивался. В горнице жена уже поставила на стол бутылку самогона, заткнутую капустной кочерыжкой. Хозяин, усаживая Байбариных, вопросительно зыркнул на Степугана. – С нами сядет! – приказал Прокл Петрович. – Лишь бы как лучше дорогим гостям! – проговорил крестьянин со сладостью, бросил жене: – Щи уже простыли – живо согрей! – и опять улыбнулся Байбарину. – Уж мы знаем, как принять. Взвизгнул поросёнок – лежал у печи на сермяжной подстилке. Хозяин пояснил: болен-де, отпаиваем овечьим молоком. Велел бабе позаботиться о поросёнке чугун со щами принёс сам. Батрак тем временем слазил в подпол за студнем и копчёной рыбой, сбегал в курятник за яйцами – жарить глазунью с салом. Варвара Тихоновна посетовала, обратясь к поселянину: – Не такие уж мы, землячок, прожорливые. И грех ведь – пост! Он возразил: – Ничего-ничего, какие теперь посты? В дороге, коли выпало угощение – едят от пуза! – сам не ел, не пил: помогал освободившейся жене обслуживать путников. Степуган накрошил в миску со щами варёное мясо, так что щи едва не перелились через край, хватил стакан самогона и навалился на еду. "И умещается!" – поражался Прокл Петрович, в то время как Стёпа с неослабным усердием поглощал одно, другое, третье... Изба была щедро протоплена, и гостей прошиб пот. Варвара Тихоновна, довольная, сказала: – Уж как иззяблась в дороге! Теперь лицу тепло, а кости ещё только отогреваются. – Попросила прощения, что хочет лечь пораньше. Хозяйка предложила ей спать на печи. Пока Варваре Тихоновне помогали на неё влезть, Степуган захрапел на тулупе. Прокл Петрович присел на лавку, где ему постелили постель. Подошёл, держа под мышкой толстую Библию, хозяин, опустился на табуретку. – Вы, сударь, как грамотный и обходительный, то я смею вас по вашему образованию спросить... Вы как казак лишены через красных земли и спасаетесь? Байбарин кивнул, и поселянин, сдерживая чувства, договорил: – Значит, правда отнимают землю у казаков. Прокл Петрович поправил: – Не у казаков отнимают, а у всех мало-мальски состоятельных хозяев! Вот у вас сколько десятин? Мужик с неохотой сказал: – Что обо мне говорить?.. Ну, сыновей я отделил... и осталось у нас на двоих сорок десятин с небольшим. "На четверть убавил!" – подумал Байбарин. – И вы надеетесь, что на вас, двоих едоков, сорок десятин оставят? Хозяин, не веря казаку, пробормотал не без насмешки: – И то назвать – богатое имение: сорок-то десятин!.. – ему хотелось переменить тему, и он раскрыл Библию. – Я всё разбираюсь и давно за жизнью слежу по Писанию, – прищурившись, стал читать: – Один овен стоит у реки... с запада шёл козёл и, приблизившись к овну, рассвирепел на него и поразил овна, поверг его на землю и растоптал его, и не было никого, кто мог бы спасти овна от него. Крестьянин смотрел на Прокла Петровича ясным, уверенным взглядом: – Таковое видение пророка Даниила. Для нас следовает, что овен – это казак. А козёл – пахарь, к примеру, как я: пришлец из Орловской губернии. Вот и поймите, чья будет победа! Байбарин старался спрятать волнение: – А про башкир почему не поясняешь?.. как они голодают... Мужик презрительно обронил: – У них зимой от бескормицы лошади, овцы, как мухи, дохнут! И сами башкиры – старики – бывают чуть живы. Прокл Петрович со строгостью сказал: – На месте их пастбищ – чужая пашня! – и попросил Библию. Найдя нужное, прочёл: – Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остаётся места, как будто вы одни поселены на земле. Хозяин взял у гостя книгу, въедливо перечитал, лукаво улыбаясь. Думал: "Видать, было у тебя не менее полтыщи десятин. Притеснял голытьбу, батраков голодом морил, а как отобрали землю – Бога вспомнил! Коришь себя, обличения на себя читаешь – авось Бог простит, и вернётся земелька". Поутру он потребовал с постояльцев в четыре с лишним раза больше того, что вчера прикидывал Байбарин. Тот хмыкнул: – Я ожидал – втрое запросишь, а ты похлеще хват! Таких денег не дам! Поселянин не удивился. Глянул на своего батрака, что возле хлева точил вилы, кивнул на закрытые ворота. – Не отопру! Хотите – перелезайте и идите пешком жаловаться вашим. Пущай меня накажут! Но есть и другая власть, за ней – вся Россия! Прокл Петрович поморщился и швырнул деньги, желая как можно скорее уехать. Сколько уж раз пришлось ему испытать это жгучее, тяжёлое чувство. Скорый отъезд – средство, которое и в былые времена помогало утишить безысходную душевную бурю. Но и вообще был он охоч путешествовать. Его детство проходило близ Балтийского моря. С первой поездки, в которую взял его с собой отец, помнится чистая мощёная дорога, могучие частые дубы по сторонам, красивые витые из медных прутьев ворота, громадная красновато-бурая, с белым пятном на ляжке корова, её набухшее розовое вымя. К отцовским дрожкам подошёл дородный господин, обутый в башмаки с жёлтыми гетрами, одетый так богато и с такими закрученными усами, что мальчик решил – это сам барон, к которому у отца есть дело. Неожиданно господин снял шляпу и почтительно поклонился. То был старший слуга барона... Отец Прокла, по происхождению казак, способный образованный человек, служил в гарнизоне Риги, занимаясь его продовольственным и вещевым обеспечением. Старшего Байбарина снедал страстный интерес к тому, как ведут хозяйство лифляндские землевладельцы, он ненасытно восхищался их плугами, боронами. Когда приходилось съездить по делам в Россию, возвращался чуть не в нервном расстройстве: "Отдельные люди стараются – но мужик враждебен прогрессу! ленив, упрям в своей косности и злобен! Среди помещиков есть умницы, но они не получают поддержки. А большинство помещиков головотяпы". Отец негодовал, что русский народ убеждён, будто его хлебом "Европа заелась". "Не хотят и знать, что, к примеру, в Восточной Пруссии с нечерноземных бедных земель берут урожаи прекрасной пшеницы, неслыханные для российского тучного черноземья!" Старший Байбарин жаждал прояснить для себя неразрешимость явлений. Наружно не набожный, вчитывался в Библию, стремился своим умом дойти до глубин её смысла – чем подал пример сыну. Человек честный, отец обзавёлся влиятельными врагами – не крал и мешал другим красть. В конце концов его вынудили уйти в отставку. Он перевёз семейство на свою родину в Оренбург, поступил управляющим к богатому купцу-старообрядцу. Тот узнал о мечте Петра Байбарина – накопить денег на покупку имения и устроить образцовое хозяйство. По-видимому, ему недостало бы жизни – заработать необходимую сумму. Но неожиданно на Пасху купец, придя после утренней службы из церкви, объявил: – За честность даётся вам, раб Божий Пётр, награда! И помог купить около старообрядческой станицы Изобильной тридцать семь десятин земли. Пётр Байбарин был уже преклонных лет; успел поставить в станице дом – слёг в горячке и умер. В то время у Прокла Петровича только что истёк медовый месяц. Проживая в Самаре, он женился на дочке приказчика и совершил с юной женой путешествие на пароходе по Волге.

17

Проклу Байбарину шёл тридцать четвёртый год. Жизнь успела уже основательно испытать его. С раннего детства он был очень жалостлив: когда резали свинью, убегал куда-нибудь подальше, чтобы не слышать её визга. Ненавидел охотников. Если представало перед глазами окровавленное убитое животное, обращался к словам Екклесиаста: "Нет у человека преимущества перед скотом, как те умирают, так умирают и эти. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?" Взрослея, стал таить в себе ранимость, боясь, что сочтут "немужественным". Он окончил в Оренбурге Казачье училище, попросился в действующую в Туркестане армию генерала Скобелева, участвовал в походе 1875-76 годов на Коканд. За храбрость его наградили орденом Святого Владимира IV степени и Георгиевским крестом, произвели в хорунжии. Но в нём укоренилось отвращение к воинской службе: нагляделся до мути на заколотых русскими штыками, на зарубленных казацкими шашками местных безоружных жителей – в том числе, баб, старцев, малых детей. Солдатские лица в их большинстве всегда представлялись ему добродушными, и его поражало: сколько злобы открывалось в этих людях, стоило им войти в селение бедных, забитых дехкан, с каким азартом солдаты, исполняя офицерский приказ, вешали муллу, преследовали и убивали прячущихся. Он уволился в отставку, но воспоминания о страшном не давали жить. Отзывчивость на чужое страдание привела его к тому, что он сделался ходоком по делам обиженных ("Открывай уста твои за безгласного", – сказано в Священном Писании). Писал за притеснённых жалобы, прошения, ходатайства, челночил по присутственным местам, досаждал судьям, стучался в двери к самым высокопоставленным сановникам. В этом занятии перемещался по России, обычно оставаясь в том или ином городе до необоримой неудачи. Она погружала его в неизбывно-теснящее состояние расстройства, и он переезжал: из Перми в Екатеринбург, из Читы в Хабаровск. В такие шаткие периоды постился, не употребляя в пищу ничего, кроме ржаного хлеба. Но, благодаря его уму, такту и растущему опыту, удач было значительно больше – и Проклу Петровичу счастливо чувствовалась осмысленность жизни. Он брал с более-менее имущих умеренное вознаграждение; тем, кто ничего не имел, помогал бесплатно. Заработка хватало, чтобы прилично одеваться. Долговязый, гибкий, с тёмными горячими глазами, он одержал немало сердечных побед. Солнечным, ещё по-летнему тёплым днём, когда расцветали астры, Байбарин познакомился на народном гулянии в самарском городском саду с Варварой обворожительной девицей семнадцати лет. Воздушное белоснежное платье, доходившее до щиколоток, делало её, рослую, ещё выше и стройней. Широкополая соломенная шляпа, отделанная палевой лентой, подчёркивала зеленоватый блеск её глаз. Поверх платья на Варваре была узкая кружевная блузка, и она тоже очень шла ей. У давнего холостяка стала крепнуть мысль о женитьбе. Родители Варвары были старообрядцы, но не из истовых – многих запретов не соблюдали. Отец девушки, служивший старшим приказчиком у владельца нескольких москательных и скобяных лавок, не пришёл в восторг, когда выяснил имущественное положение Байбарина. Дочь, однако, была влюблена в него. Родитель, желавший для неё не такого жениха, не уступал. Тогда Байбарин решился на манёвр: взялся похлопотать для владельца лавок по одному запутанному тягомотному делу. Он здорово поусердствовал – тяжба выигралась, после чего произошёл разговор хозяина с приказчиком. Отцу Варвары было объяснено: бедность Байбарина проистекает всего лишь от доброты – мало берёт! – От тяги к вину нельзя отбиться, а от доброты – можно, – заключил купец. – Станет брать как положено – к моим годам богаче меня будет. Приказчик отметил выражение убеждённости на лице богача – и весной Варвара была выдана за Прокла Петровича. Байбарин-старший, умирая, оставил ему именьице и наказ – создать образцовое хозяйство. В последнее время сын и сам подумывал остепениться, "сесть на землю". Он и жена приехали в Изобильную, преисполненные охоты въесться в труд. У Прокла имелись две младшие замужние сестры: одна жила в Саратове, другая в Воронеже. Мать настояла, чтобы отец написал в завещании: сын должен в течение пяти лет выплатить сёстрам по трети от той суммы, в какую оцениваются земля, дом и скот. Молодожёнам пришлось впрячься в крестьянскую работу, а мысли о технических новшествах отложить – нет на них денег. В муже и жене оказалась заложенной страсть к земле, благодаря своему рвению они стали уважаемой семьёй в Изобильной. Прокл Петрович к тому же, когда просили, писал за притеснённых жалобы, давал советы, всегда к месту цитировал Священное Писание, чем вселял трепет в старообрядцев. Вскоре в станице прижилась потребность отзываться о нём почтительно. Небольшой чин, в котором он вышел в отставку, получил несвойственное ему значение. "Хорунжий!" – произносилось с той серьёзностью, с какой говорят: "Атаман". И, что было неслыханно, любой местный богатей первым снимал шапку перед отставным хорунжим: имея пахоты вчетверо больше, чем он. В несколько изнурительных лет Байбарин рассчитался с сёстрами. За это время умерла жившая с ними мать – она непрестанно брюзжала, очень недовольная крестьянским бытом. Варвара Тихоновна трижды родила: первенец умер в младенчестве, но появившиеся потом дочь, а за нею сын росли крепкими. Прокл Петрович сумел выиграть десяток казавшихся бесконечными тяжб, и его, "народного стряпчего" (так писали о нём губернские газеты), принимали в Оренбурге чуть не все влиятельные люди. Он продумывал блестящий план, как превратить своё хозяйство в образцовое, и часто ездил к передовому хозяину Михаилу Артемьевичу Калинчину. Трудолюбивый, предприимчивый Калинчин был известен гостеприимством и открытостью. Он владел прекрасным поместьем в шестидесяти верстах к западу от Оренбурга. С отнюдь не лучшей земли снимал урожаи, вызывавшие зависть у остальных землевладельцев. Среди них есть такие, кто имеют более десяти тысяч десятин пахоты. Михаил Артемьевич хозяйствует на четырёх тысячах. Его работники пользуются первоклассным инвентарём. Исправно действуют паровые молотилки, производственный (мельничный) элеватор, построенный по последнему слову западноевропейской техники, локомобиль, приспособленный для выработки электрической энергии. Сам Калинчин – и агроном, и бухгалтер, и механик. Небольшого роста, но с выпуклой грудью и могучими плечами, русоволосый, гладковыбритый даже в разгар хлебоуборки, он, по приезде Байбарина, показывает ему, как всегда, своё хозяйство. – Нынче у меня и куколеотборники действуют от электричества! – Ну-ка, ну-ка! – вырвалось у нетерпеливого гостя. Куколеотборники – вещь жизненно важная. Если семена куколя, зловредного сорняка, попадут, пусть и в малом количестве, на перемол вместе с зерном, мука окажется отравленной. Поев испечённого из неё хлеба, можно слечь. Хозяин повёл Байбарина на элеватор. Гость так и залюбовался: полновесное пухлое зерно рекой шло на очистку; огромные тяжёлые блестящие барабаны, медленно вращаясь, выливали в одну сторону поток отборной чистой золотисто-серой ржи, а в другую – иссиня-чёрную ленту куколя. Из-под куколеотборников горячая от всей этой передряги рожь снова поднималась под самую крышу мельницы, где её в открытых жёлобах, в прохладном токе электрических вентиляторов, винтами Архимеда, мешая, двигали к цилиндрическим резервуарам (силосам), куда зерно падало обильным золотым дождём. Калинчин упёр в бока здоровенные кулаки. – Намедни здесь был – кто, вы думаете? Князь Белосельский-Белозерский! Прокл Петрович заинтересовался: – Я знаю, он командирован в нашу губернию... Этот разговор происходил в конце июля 1904. Россия увязала в войне с Японией, всё государево окружение демонстрировало патриотизм. Князь Белосельский-Белозерский вызвался возглавить комиссию по закупке провианта и фуража для действующей армии. Минуло около недели после поездки Байбарина к Калинчину. Будучи в Оренбурге, Прокл Петрович увидел в дворянском собрании князя: стареющего, с животиком, мужчину – напудренного, с подкрашенными бакенбардами, остриженного под машинку предельно коротко, чтобы сделать незаметным намёк на плешь. Его сиятельство, выступив, похвалил дворянство и казачество "за верноподданническое служение на благо Российской империи", а затем, отмечая "добросовестных тружеников губернии", назвал и Михаила Артемьевича Калинчина. Стало известно: комиссия, закупая у него рожь, выделяет ему поощрительную доплату за качество зерна. Вскоре, однако, Прокл Петрович прослышал: другие землевладельцы, что продали зерно невысокого качества, получили из государственной казны ту же самую доплату. Князь Белосельский-Белозерский принял от них взятку.

18

Прокл Петрович примчался к Калинчину. Гостя встретил изжелта-бледный осунувшийся, больной человек. Байбарин едва не воскликнул: "Вы ли это, Михаил Артемьевич?!" В кабинете, плотно закрыв дверь, хозяин излил душу. Все его достижения князь использовал, чтобы обосновать перед комиссией доплату как прогрессивную, государственно мудрую благородную меру поощрения. За этим "благородством" стояло желание жирного куша, какой и хапнул князь с десятков поставщиков. Самое же страшное: многие поставщики решили – коли они дали взятку, об очистке зерна заботиться излишне. Их засорённая куколем рожь была смешана с той отборной, которую продал Калинчин. Он то хватался за голову, то яро обмахивался полотенцем, будто в кабинете стояла духота. – Меня попросту употребили для наживы! Там, в Маньчжурии, солдаты будут массой попадать в лазареты, причина вскроется – среди поставщиков назовут и моё имя... О-о, позор! Этот алчный проходимец, эта грязь в шёлковом белье приставила к моему виску револьвер, и я сам должен спустить курок! Байбарин пытался успокоить приятеля: так ли уж достоверны слухи? Тот сослался на целый ряд лиц, в том числе, на тех, кто занимался погрузкой и перевозкой зерна. Прокл Петрович знал этих людей. Приходилось верить. Да и сами помещики, давшие взятку, не больно-то скрывали дельце. Приятно поговорить о столь высоком вельможе, который превосходит их безнравственностью. Они были убеждены, что ничем не рискуют: кто в губернии посмеет задеть князя Белосельского-Белозерского? В голове "народного стряпчего" взвихрились мысли, возникали и один за другим рушились планы – как ущучить лихоимца? Прокл Петрович взволнованно взывал к гордости Калинчина: уж не собирается ли тот, богатый, влиятельный человек, сдаться? Помещик разбито ответил: – Вам ли объяснять: моё состояние и местные связи – ничто перед тем щитом, которым заслонён этот преступник. – Калинчин, морщась, выпил стакан вина. – До этого дела я наслаждался жизнью. Я верил в себя, ибо верил в устои. Но теперь здесь, – он приложил руку к сердцу, – вместо веры в устои ледяной ужас и гадливость. Голова империи протухла! Распалившийся Прокл Петрович на это заявил: – Паника! – Бездействовать в таких обстоятельствах? Для "народного стряпчего" это немыслимо. Выбив в конце концов доверенность у Калинчина, посетив в губернии людей, какие должны были пригодиться, он поехал в Петербург. Здесь ходатай ходил по приёмным, вручал рекомендации, уговаривал, просил и, проявив всю свою недюжинную настырность, добился того, что его провели к коменданту Зимнего дворца. Прокл Петрович красноречиво обрисовал его превосходительству суть дела, особенно упирая на то, "что тысячи русских воинов, идущих на вражеские пули, обречены есть хлеб с отравой", и передал пространную жалобу на князя Белосельского-Белозерского, подкреплённую свидетельствами нескольких мужественных людей. – Ваше превосходительство, можете обещать мне, что эти документы дойдут до государя императора? Речь Байбарина подействовала на коменданта, и он внушительно заверил: бумаги будут доставлены его величеству. Четыре дня ждал ответа Прокл Петрович. Он жил в номерах на Большой Вульфовой улице, неподалёку от Аптекарского моста. Рано утром раздался требовательный стук в дверь – Байбарин крикнул с постели: – Я раздет! – Так оденьтесь скорее! – повелительно произнёс голос за дверью. Спустя пять минут в номер вошли жандармский штаб-офицер в дорогого сукна пальто с золотыми погонами, два ражих жандарма и два господина в партикулярном, одетых у превосходного портного. Штаб-офицер, видный, надменный, лет тридцати с небольшим, спросил резко, зло и презрительно: – Байбарин Прокл, сын Петров? – Он самый. К вашим услугам. – Предъявите все вещи для осмотра. "Стряпчий", в первую минуту немного растерявшийся, запальчиво потребовал: – Где основания, что это не произвол?! Офицер уставился на него вдруг побелевшими бешеными глазами: – Молча-а-ать!!! – обтянутая белой перчаткой рука сжалась в кулак. Два жандарма схватили Байбарина своими ручищами, а один из агентов бесцеремонно обыскал его. Второй принялся рыться в вещах. Прокл Петрович выворачивался как уж, всеми силами пытаясь освободиться: – Я жаловался его величеству императору! От него скрывают, но до него дойдёт... Штаб-офицер усмехнулся высокомерно и ненавидяще: – Я исполняю высочайшую волю! И советую быть спокойнее – коли не желаете угодить в сумасшедший дом. Слова о "высочайшей воле" подрезали "стряпчего". Однако он старался, несмотря ни на что, не уронить себя: – Па-а-звольте, ваше имя? Офицер сделал знак, и Байбарина повернули, держа за руки, к стене, притиснули к ней носом. Только после этого "стряпчий" услышал чётко и гордо произнесённое: – Подполковник жандармского корпуса барон фон Траубенберг! У Байбарина забрали все, за исключением паспорта, бумаги и даже письменные принадлежности. Затем ему было сказано: – Сейчас вы отправитесь с нашим служащим на вокзал и незамедлительно покинете Санкт-Петербург! Вам оплачен проезд в вагоне второго класса до станции Тосно, – подполковник протянул железнодорожный билет. Это могло свидетельствовать, что жалоба действительно попала к царю. Прогоняя "народного стряпчего" прочь, государь сопроводил высылку поистине царственным жестом. Обида, возмущение разрывали грудь Байбарина, и он излил это в возгласе: – Почему – Тосно? Что мне делать в Тосно? – Катиться оттуда, куда будет угодно! – с холодным безразличием указал фон Траубенберг. Агент в щегольском костюме, взяв извозчика, проехал с Проклом Петровичем на Московский вокзал. В купе франтоватый господин, усаживаясь, упёр в пол дорогую "палку-зонт" (модный, сделанный в виде трости футляр, надевающийся на приспособленный для этого шёлковый зонтик), накрыл рукоятку ладонями и принял скучающее, отрешённое выражение. Байбарин был вынужден притворяться таким же спокойным. По его требованию, помощник кондуктора принёс ему билет до Москвы. Господин, выходя в Тосно, сказал вместо прощания: – Советую не задерживаться в Белокаменной. Езжайте домой! В Петербурге, в Москве никогда больше не показывайтесь!

19

Марат показался Юрию в то утро юношески воодушевлённым. Предстояла очная ставка Сотскова с Нюшиным. Присутствие там журналиста, безусловно, исключалось, и, когда приятели позавтракали в столовой НКВД, Вакер поплёлся в городскую библиотеку, в музей... Формальной целью его командировки было написать очерк "Дорогами революционного отряда". Вспоминая героизм Житора и его красногвардейцев, требовалось рассказать, какая, благодаря заботам партии и правительства, благословенная колхозная жизнь расцвела в местах, где восемнадцать лет назад беспощадно столкнулись новое и отжившее старое. Готовя очерк, Вакер предвкушал, что за подробности будут щипать его воображение вечером, когда он увидится с приятелем. ...Марат многое связывал с этим днём. От избытка трепетного огня он едва не вскочил из-за стола, когда к нему, в специально предназначенный для допросов кабинет, привели Нюшина. Видать, в своё время это был казак большого здоровья, "дядя, что надо". Но сейчас Житоров отметил: исхудавшее лицо с землистым оттенком, глаза заморённо запали. – Пра-а-шу садиться! – проговорил ехидно, натянуто-звенящим от нетерпения голосом. Казак сел на табуретку, положив тяжёлые руки на колени, тягостно смотря в пол. На остриженном под "нулёвку" черепе белели два шрама: вероятно, следы клинка. – Расскажите, как вы решили вернуться на родину! Нюшин не поднял глаз: – Много раз рассказывал, гражданин начальник. Всё у ваших записано. Голос захирел в покорности. – А вы лично мне расскажите. Уж уважьте! – Марат подчёркнуто говорил "вы", играя издевательски-любезной интонацией. Арестованный сказал с тоской: – Никому не дай Бог по чужбинам странничать, быть бездомным и для людей чужим. Всяко натерпелся. Конечно, мечтал про родину, думал... А тут ваши послы сагитировали, обещали... – Дальше пока не будем! – прервал Житоров. – Остановимся на ваших словах, что всегда вы желали на родину. Было? – А как иначе? – Тогда почему вы на родине, в станице Изобильной, носа не показали, а хотели затеряться в Ташкенте? Нюшин не глядел на начальника. Молчал. – Боялись?! – в крике выразилась высшая степень злорадства. Пригнув придавленно голову, арестованный стал объяснять: – Мать умерла ещё в германскую войну, отца убили ваши в девятнадцатом... Два брата были со мной у Дутова – убиты в боях. К кому мне ехать-то в Изобильную? – У вас сестра имеется, – напомнил Марат; он не сказал, что сестра Савелия и её "кулацкая" семья были отправлены в тридцать первом году к низовьям реки Лены. Нюшин ответил со старанием передать искренность: сестра, по его предположению, должна быть замужем за советским; зачем же ему, бывшему белогвардейцу, бросать на неё тень своим появлением? Житоров подпустил в крик бешенство нападения: – Не вра-а-ть!!! Ты боялся – в Изобильной тебе припомнят эпизод... как ты, вместе с другими, предательски напал на отряд Житора! Внезапно арестант тоже закричал, и неожиданно громко: – Не участник я ни сном, ни духом! Марат едко рассмеялся. – Сотсков Аристарх повинился, всё нам раскрыл. О тебе – тоже! – Обо мне он может одно сказать: оно вам и так известно. Да, был я у Дутова, воевал с вашими. Житоров отрицательно помотал головой: – Нет-нет, не это! Сотсков раскрыл, как ваша банда тайно готовилась напасть на отряд... как ты добивал раненых... – Не было этого! – теперь Нюшин смотрел противнику в глаза. – Зазря на пушку берёте. Тот, сидя, с необычайной быстротой пристукивал сапогом по полу. – Чернуху налил на тебя?! – он как бы в изумлении выпучил глаза. Значит... – продолжил в остром волнении, словно ухватывая догадку, – сам он был среди напавших? Убивал?! Что же ты молчишь о нём – могилу себе роешь? Чтобы его спасти? Арестант как-то весь потемнел. – Зря вы, гражданин начальник. То, что про Сотскова сказали, я про него не знаю! Марат, жгуче подброшенный порывом, взлетел с места: – Шаликин! Лейтенант Шаликин и двое конвоиров ввели в кабинет Сотскова. Тот, сделав два шага, увидел земляка и оцепенело остановился. Нюшин смиренно произнёс: – Вот, привёл Бог свидеться. Аристарх ответил опустошённо: – Здравствуй, Савелий. Помоги нам Бог! Сотскова толкнули в спину: – Ну-ну-у!! На середину кабинета передвинули стоявший у окна небольшой стол. Арестантам было приказано сесть за него друг против друга. У каждого за спиной встал чекист. Житоров подошёл сбоку к Нюшину, а руку протянул к лицу Сотскова, защемил у того нижнюю губу большим и указательным пальцами. Аристарх не шелохнулся. – Что же ты мою руку не отведёшь? – Марат улыбался улыбкой неумолимо-лютого вдохновения и, не выпуская губу арестанта, повернув лицо к Нюшину, прошептал одержимо-убеждающе: – Гляди! Он говорит, ты причастен к гибели отряда. Сотсков пытался возражать – его тянули и дёргали за губу. Он, не смея с силой схватить, взял обеими руками руку чекиста, однако тренированные железные пальцы не разжимались. Будто из-под спуда вырвался мучительно-упрекающий голос Нюшина: – Пустите его, гражданин начальник, пусть он мне в лицо скажет! – Скажи! Скажи ему! – Житоров, выпустив губу Сотскова, без взмаха ударил его кулаком по носу. Скрежетнувший болью вскрик, казалось, родился где-то рядом с человеком, что залился кровью помертвело-беззвучно. Кровь бежала из носа, струилась изо рта: нижняя губа полуотодранно отвисала страшным комком. Сплёвывая, не утираясь, Аристарх одеревенело, не двигая ртом, выговорил: – Нет ни одного мово слова... против тебя, Савелий. Марат, клоня торс вперёд, бросил над столом руку – в правое подглазье Сотскову. Конвоир у того за спиной не дал ему упасть, схватил за уши. Избитый прохрипел Нюшину: – Показываю лишь правду: в Буранной ты был! Житоров метнулся к своему столу, рванул дверцу тумбы, выхватил стальную трубку, на которую был натянут резиновый шланг. – Выручаешь подельника? Заботишься? – плеснул глумливой злобой в окровавленного и повернулся к Нюшину: – Так пусть будет ему хорошо-оо! сплеча рубнул его трубкой по скуле. Казак немо качнулся в сторону и усидел на табуретке. Марат странно, словно собираясь что-то съесть, приоткрыл рот, на побелевших щеках резко выделились розовые пятна. Савелий не пытался прикрыть голову руками после пятого или шестого удара повалился боком на пол. Житоров самозабвенно наотмашь бил и бил его трубкой...

* * *

Вечером у начальника не нашлось времени встретиться с Вакером. Тот, втуне призывая сон в номере гостиницы, изнемогал от любопытства. Утром в столовой НКВД, куда журналиста пускали "как своего", Житоров так и не показался. За одним столом с гостем завтракал оперативник из тех, с кем ездили в колхоз "Изобильный". Вакера неприятно сосало: тот видел, как ему влепили пощёчину. Казалось, чекист посматривает не без презрения. Юрия развлекло появление давешнего ветхого старца с бидончиком. Чекисты принялись с живостью затейников подтрунивать над ним. – Ты свою Устинью маленько мнёшь? Старик, очевидно, не понимая, кивал, покашливал. Молодой типчик сказал ему в ухо: – А девку потрогал бы? Кругом захохотали в удовольствии здоровья и силы. Дед бормотал какую-то невнятицу. Раздатчица отрезала ему хлеба, положила сверху шницель. Старик трясущимися руками протянул бидончик, иссечённое морщинами лицо тронулось радостью от слов женщины: – Сегодня у нас флотский борщ! Вакер не преминул хихикнуть про себя: даже работников НКВД обворовывают в борще попались лишь обрезки жил. Допив какао, он отправился в киоск за газетами. Под ногами позванивал ледок, и следовало скорее ожидать снега, чем дождя. Купив свежие газеты, Юрий приметил: от здания НКВД удаляется старческая фигура в шинели. Вакеру, щедро наделённому любопытством, не захотелось терять деда из поля зрения. Наверно, он живёт где-то поблизости? Однако тот брёл и брёл всё дальше... Юрий пару раз едва не бросил его, но мешало то, что очерк уже написан, а Марат среди дня вряд ли примет приятеля. Следуя же за стариком, можно найти пищу для догадки: что связывает это существо с грозным НКВД?