Текст книги "Не герой"
Автор книги: Игнатий Потапенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
XIV
В воскресенье утром, когда Дмитрий Петрович был еще в постели, к нему постучали в дверь.
– Дверь отперта, войдите! – крикнул он из-за драпировки, отделявшей его кровать.
– Однако, как скоро развратил тебя Петербург! – послышался голос Бакланова. – Десять часов, а ты еще в постели!
– Да ведь не для чего подыматься раньше! – сказал Рачеев, поспешно встав и наскоро одеваясь. – В деревне у нас вся жизнь кругом начинается с восходом солнца, а кончается с его заходом. Солнце у нас над всем царит и веем повелевает. А у вас тут на него никто не обращает внимания, и все третируют его, как какую-нибудь стеариновую свечку!..
– Ну, и оно нас не особенно жалует своими милостями. Значит, око за око! Посмотри, какой сегодня серенький, плаксивый день! Однако вставай, вставай, Дмитрий Петрович, тебе надо визит делать…
– Какой визит? Никаких визитов я делать не расположен…
– Как?! Это невозможно! Ты не имеешь права! Ты сегодня приглашен к Высоцкой.
Рачеев припомнил, что сегодня воскресенье и что он в этот день в самом деле должен быть у Евгении Константиновны. Но при мысли об этой весьма недальней поездке он неизвестно почему ощутил в груди какое-то непонятное противодействие. Было ли это следствием утомления непривычными впечатлениями, которые слишком быстро следовали одно за другим, или в самом этом знакомстве он предчувствовал что-то неприятное?
Он продолжал оставаться за драпировкой, усердно мылся и столь же усердно размышлял на эту тему, оставляя без возражения слова Бакланова, который возился у стола, распоряжаясь давно уже принесенным самоварам.
Наконец Рачеев вышел к нему. Бакланов, здороваясь с ним, повторил свой довод.
– Ведь ты же приглашен, Дмитрий Петрович! Согласись, что это особая честь, когда дама просит едва знакомого мужчину: пожалуйста, сделайте мне визит, и назначает день…
– Да, да, конечно… Но я был бы очень счастлив, если бы эта честь миновала меня!.. – сказал Рачеев, присаживаясь к чаю.
– Удивляюсь тебе, Дмитрий Петрович! – воскликнул Бакланов, качая головой. – Ты просто начинаешь капризничать. Не забывай, что ты дал слово, да еще так твердо: я непременно буду у вас! Значит, тебя будут ждать. А разве это не преступление – заставить такую чудную женщину ждать напрасно?..
Рачеев отодвинул от себя стакан с чаем и не без некоторого удивления посмотрел на гостя.
– Ну, положим, я пойду, и я действительно пойду! Но из чего ты так настойчиво хлопочешь, скажи пожалуйста?
– О, из самых корыстных видов! – полушутливым тоном ответил Бакланов. – Если хочешь, скажу. Я давно интересуюсь этой женщиной как общественно-психологическим типом. И я отлично изучил ее. Одно только мне нужно – чтобы она в кого-нибудь влюбилась. Я видел это море при всевозможных освещениях – и в яркий солнечный день, и в сумерки, и во время легкого дождика, и в звездную ночь, и в морозец, но ни разу не видел его в грозу, когда гром ревет и молния сверкает, а волны подымаются кверху, как горные хребты… Воображаю, какая это дивная красота!.. Я почему-то думаю, что она должна непременно влюбиться в тебя…
Рачеев рассмеялся.
– Право, не знаешь, сердиться на тебя или смеяться! Это значит – ты заготовляешь ее для какого-нибудь своего творения?..
– А как же!? Центральная фигура большого социально-психологического романа! Трудно вообразить что-нибудь лучше!..
– Но ты забываешь, что я-то в нее ни в каком случае не влюблюсь!
– Этого и не надо! Мне ведь только нужен намек, а остальное – дело моего воображения. Но знаешь что, Дмитрий Петрович, я готов держать пари, что для тебя это даром не пройдет. Я не говорю, что ты непременно влюбишься, но… так сказать, ощутишь усиленное сердцебиение, а пожалуй, что даже и влюбишься, ей-богу, влюбишься!.. Ну, идет на сочинения Шекспира? У меня зачитали их, надо покупать вновь.
– Идет! Хотя у меня есть Шекспир, но, кажется, неполный! Идет, идет! Разумеется, ты полагаешься на мою добросовестность!
– Само собою! Час роковой приближается, одевайся!
Рачеев посвятил еще минуты три своему туалету, одел черный сюртук, и они вышли. Бакланов вызвался даже проводить его до Николаевской улицы.
– Первый раз вижу, чтобы романист так заботливо относился к судьбе своих героев! – шутя сказал Рачеев. – Ты даже боишься, чтобы я не улепетнул с полдороги. Но не бойся, Николай Алексеич, я твои интересы соблюду вполне, потому что она меня интересует, эта барынька!..
На углу Невского и Николаевской они расстались, причем Рачеев осведомился о состоянии нервов Катерины Сергеевны.
– Ну, на этот счет я никогда не могу поручиться более, чем на полчаса вперед! – сказал Бакланов. – Вот, Дмитрий Петрович, выдумай ты лекарство от этого недуга и получишь диплом спасителя человечества!
Они расстались. Рачеев приблизился к подъезду, позвонил и спросил у швейцара, дома ли госпожа Высоцкая.
– Не могу знать, – ответил швейцар, – пожалуйте наверх, там скажут!
"Однако, – подумал Рачеев, – ее может и не быть дома! Как же это? Она весьма определенно назначила мне день и час".
Наверху его встретил тот же молодой красивый лакей, что встретил их в пятницу, и сейчас же, не дожидаясь вопроса, объявил, что барыня дома. Рачееву опять пришлось пройти через огромный зал, в котором он теперь кроме розового камина разглядел концертный рояль, несколько изящных пюпитров для нот и множество легких стульев с тонкими золочеными спинками. Зал почти посредине разделялся четырьмя массивными колоннами и предназначался, по-видимому, главным образом для музыки. Теперь он также разглядел, что направо раскрытая дверь вела в целый ряд комнат, которых он в первый свой приход сюда совсем не заметил. "Она занимает чуть ли не весь этаж, – подумал он, – зачем ей это? Ведь она одна!" Сравнительно с первым визитом он заметил еще ту разницу, что тогда они вошли в кабинет Высоцкой прямо без доклада, как свои люди или интимные друзья, теперь же впереди его побежал лакей и, остановившись на пороге следующей комнаты, назвал его имя, отчество и фамилию. Этого он никак не ожидал именно сегодня, когда рассчитывал застать хозяйку одну и быть принятым запросто. Комната, в которую он вошел, была странной формы, в виде вытянутого вглубь полукруга. Она была невелика, и стоявшая в ней мебель с атласной обивкой зеленовато-голубого цвета была миниатюрна и крайне неудобна для сиденья. Той же материей были обтянуты стены, и такого же точно цвета был ковер, что выходило оригинально, но несколько скучновато. Дверь в ту комнату, где Высоцкая принимала гостей в пятницу, была закрыта. Остановившись на секунду у порога, Рачеев осмотрел комнату и увидел, что хозяйка, сидевшая на диване, была не одна. По левую сторону ее, у самого дивана, на стуле сидел высокий худощавый господин с длинной тонкой шеей и с бледным истощенным лицом, очень выразительным, на котором выдающуюся роль играли большие темные глаза, крупный прямой нос и длинные пышные усы без бороды и бакенбард. Волосы у него были жидковаты, посредине головы ясно обозначалась небольшая круглая лысина, которую он не скрывал от света, даже нисколько не стараясь маскировать ее. Он был весь в черном, сюртук его был наглухо застегнут на все пуговицы. Другой сидел поодаль в маленькой, почти детской качалке, в которой он помещался весь с большим удобством. Это был коротенький старичок с низко остриженными довольно густыми седыми волосами, худенький, подвижной, с начисто выбритым лицом – живым и детски добродушным. Он держался обеими руками за перила качалки и все покачивался, по-видимому, не будучи в состоянии усидеть на месте.
Рачеев подошел к хозяйке и пожал протянутую ему руку.
– Вы не знакомы, господа? – спросила Евгения Константиновна, хотя, конечно, наверное знала, что Рачеев не мог быть знаком с ее гостями. Она назвала Рачеева, а ему представила поочередно высокого господина и маленького старичка. Высокий господин встал чинно и медленно и подал ему руку как бы нехотя и не сказал ни слова. Его звали Александром Ивановичем Муромским, но это Рачеев тотчас же забыл. Старичок, которого Высоцкая как-то полушутя называла "ваше превосходительство" (он был в коротенькой жакетке и клетчатых брюках и с пестрым галстуком), вскочил с своего места, бросился к Рачееву, стал трясти его руку и говорить, что ему очень приятно познакомиться, хотя это ему было столько же все равно, как и Муромскому. Но у него была такая манера.
– Ну-с, вам не надоел еще Петербург, Дмитрий Петрович? – спросила Высоцкая.
Рачеев ответил, что ему некогда было об этом подумать.
– А, значит, вам очень весело!? – еще раз обратилась она к нему, но, не дожидаясь ответа, сейчас же заговорила в сторону старичка. – Так вы, ваше превосходительство, на стороне строгих мер? Удивительно, как это мало подходит к вашему добродушию!..
– Да, что поделаете? Это мое убеждение искони!.. Во всех других отношениях я добродушен, но школа… о, тут я спартанец!..
И старичок сильно закачался вместе со своим седалищем.
– Гм!.. Значит, вы подадите свой голос за строгие меры… Это решено!.. Ну, а если бы, – прибавила она с кокетливой улыбкой, – ну, а если бы какая-нибудь особа, к которой вы питаете… уважение, сказала вам: ваше превосходительство, сделайте мне удовольствие, подайте голос за мягкие меры…
Старичок весело рассмеялся.
– Если бы эта особа была вы, я без колебания сделал бы это! – промолвил он, приложив руку к сердцу.
– Вот это – настоящее рыцарство! Вы бы этого никогда не сделали, Александр Иваныч! – обратилась она к Муромскому, глядя на него искоса.
– Я? Я просто подал бы в отставку! – проговорил тот басистым, сухим голосом и улыбнулся столь же сухой и деревянной улыбкой.
– О!? Ну, это уже геройство!
Разговор в таком роде длился минут десять. Рачеев не принимал в нем участия как человек здесь посторонний, а хозяйка ни разу к нему не обратилась. Уж он начал чувствовать себя неловко и досадовал на то, что пришел. Высокий господин всякий раз, когда выпускал свои выточенные из дуба фразы, строго обдуманные и красиво построенные, взглядывал на него так, будто спорил с ним и возражал ему; а старичок, беззаботно покачиваясь, высказывал свои мнения высоким альтиком и, кажется, совсем забыл о его присутствии, несмотря на то, что очень был рад познакомиться.
От нечего делать Рачеев принялся рассматривать хозяйку, которая показалась ему мало похожей на ту, что принимала его в пятницу. На ней было тяжелое серое плюшевое платье. У пояса на тоненькой цепочке висели миниатюрные открытые часы, в ушах блестели два небольших бриллиантика, а на плечи была накинута какая-то пестрая накидка с меховой опушкой у воротника. Эта накидка и высокая прическа придавали ей вид излишней солидности и какой-то холодности, да и самое выражение ее лица было сегодня холодным непринужденным. Ему показалось, что она усиленно старается занять своих гостей, боясь, чтобы не было ни одной секунды молчания. Все это, вместе с фактом странного игнорирования его особы, произвело на Рачеева удручающее действие. Он готов уже был встать и раскланяться и не сделал этого только потому, что в это время поднялся Муромский и стал прощаться, а его примеру последовал и старичок. Они почтительно поцеловали у хозяйки руку и вместе вышли.
Когда шаги их стихли, Высоцкая вдруг неожиданно повернулась к Рачееву и протянула ему руку.
– Простите, ради бога, что я вас не занимала, Дмитрий Петрович! – промолвила она простым, вполне сердечным голосом, совсем не тем, каким говорила с только что вышедшими гостями. – Я знала, что вы останетесь… А главное, мне занимать вас вовсе не хочется, а хочется поговорить с вами, просто поговорить!
– Это гораздо лучше! – сказал Рачеев, лицо которого вдруг прояснилось, когда он услышал искренний тон в голосе Высоцкой.
– Я так и думала! Пойдемте туда! Я, признаюсь, терпеть не могу этой комнаты и принимаю в ней только тех, кому полагается Сидеть не больше двадцати минут… В ней неуютно. Пойдемте ко мне!..
Она открыла дверь, и Рачеев очутился в знакомой комнате.
– Я говорю "ко мне", потому что здесь я чувствую себя совсем дома!.. Садитесь, Дмитрий Петрович, курите и забудьте об этих господах!..
Она нажала пуговку звонка. Вошел лакей.
– Меня нет дома… Безусловно!.. – сказала она ему. Лакей поклонился и вышел. Она пояснила Рачееву:
– Это необходимо, иначе мне пришлось бы сегодня принять человек двадцать!.. У меня слишком обширный круг знакомых, Дмитрий Петрович, слишком обширный! – прибавила она тоном сожаления.
– Почему же вы жалеете об этом? – спросил Рачеев, бессознательно заняв место на том самом диване, на котором сидел в пятницу.
– Я не жалею, а каюсь… – с улыбкой ответила она, – хотя, может быть, об этом стоило бы и пожалеть…
Она сняла накидку и бросила ее куда-то в сторону, а Рачеев нашел, что так она гораздо лучше: проще, да, пожалуй, и красивей.
– А вы думаете, что нет? – спросила она, стоя перед ним, так что он смотрел на нее снизу вверх.
"А она в самом деле хороша, очень хороша! Сегодня лучше чем тогда! Это тяжелое платье с длинным трэном придает ей вид какой-то твердости и решительности".
Она села рядом с ним и, опершись локтем на боковую спинку дивана, повернула к нему только лицо и смотрела ему прямо в глаза, ожидая ответа.
– А по-моему, не жалеть и не каяться, – сказал Рачеев, – я даже нахожу, что вам можно позавидовать…
– Мне? О боже! Я не знаю, куда мне деваться от всего этого… Ведь подумайте, сколько надо тратить времени, чтоб поддерживать такое обширное знакомство… Я так рада, что мне удалось образовать мой маленький кружок, который я принимаю здесь… Это мой отдых. Тут в течение трех-четырех часов я чувствую себя совсем свободной. Мне не надо заботиться о том, чтоб тонкая нить разговора как-нибудь не порвалась. Мои гости сами об этом заботятся, а я делаю, что хочу: слушаю, если говорят что-нибудь умное, занимаюсь своими мыслями, если говорят глупости, что бывает нередко, и возражаю, если мне охота. А это… это только требует жертв и ничего не дает.
– Простите меня, но я этому не верю! – возразил Рачеев. – Вы совсем свободный человек и не стали бы приносить жертвы, если б это не доставляло вам удовольствия…
– Это правда! Но в этом-то я и каюсь…
– Замечено, что русские люди слишком много каются. Чуть только они начинают ощущать малейший разлад между своими стремлениями и деятельностью, как начинают каяться. Очень много времени и сил уходит у нас на покаянье, а дело стоит и не двигается вперед ни на шаг…
– А вы никогда не каетесь? – спросила она, с глубоким вниманием вслушиваясь в его речь.
– К сожалению, я слишком много времени и сил потратил на покаяние. Но я так хорошо покаялся, что теперь уже больше не каюсь…
– А делаете дело?
– Я просто живу, как считаю удобным, разумным и справедливым. А дело само собою делается… А скажите, – прибавил он, заметив, что разговор начинает сосредоточиваться на его особе, – кто эти господа, с которыми вы меня познакомили?
– Едва ли они могут вас интересовать! Давайте лучше, Дмитрий Петрович, продолжать наш разговор, – ответила Высоцкая.
– О, меня все интересует. Ведь я в Петербурге бываю один раз в семь лет…
– Извольте, я вас познакомлю. Старичок – это Мигульцев, известный деятель по народному образованию…
– Мигульцев? Гроза школ и школьников? Этот веселый добродушный старик? Никогда бы не подумал этого…
– Да ведь это делается случайно. Когда он начинал карьеру, тогда это направление было законом. Если б он держался другого, то и карьеры не сделал бы. А теперь, положим, другие времена, но за ним уже есть известная давность. Так уже все привыкли с его именем соединять школьную строгость, что ему никак нельзя отступиться. Но вы не можете себе представить, как он охотно хлопочет в смысле всяких послаблений, когда его попросишь об этом… А я его заваливаю десятками просьб…
– Значит, добрый человек при жестокой должности!..
– Если хотите, так. Ну, а вот вам и противоположность: Муромский. Он делает карьеру по благотворительной части. Но вы видели, какой это сухой и черствый человек… Я не знаю, что он может делать благотворительного… Вот вам и жестокий человек при доброй должности!.. Теперь вы знакомы с ними… Возвратимся к нашему разговору…
– Вот что, Евгения Константиновна, – промолвил он тем несколько резким тоном, каким внезапно переменяют разговор.
Она слегка вздрогнула и посмотрела на него с удивлением.
– Я не люблю недоразумений и недомолвок, а в особенности я не хотел бы, чтоб это было у меня с вами. Насколько я могу судить, вы очень интересуетесь моей личностью, которая, вероятно, этого не стоит. Вам кажется, что в моей личности вы встретите что-то новое, не похожее на то, что вам слишком хорошо знакомо, а в моей жизни, быть может, ответ на какой-нибудь из мучительных вопросов, мешающих вам спать спокойно. Я не скрою, у меня есть что сказать вам, то есть я разумею, что моя жизнь должна показаться вам поучительной. И говорю прямо, что мне даже хочется рассказать вам, как я жил, как живу, что думал и что думаю. Но мне столько же хочется узнать то же самое про вас. то есть как вы жили и живете, как думали и думаете… Вы мне кажетесь непохожей на других женщин и, конечно, не откажете мне в этой повести. Но скажите, вот если б я сейчас обратился к вам с этой просьбой: расскажите мне вашу жизнь, ваши мысли и чувства! Что вы сказали бы мне на это?
Она задумчиво молчала, а он ответил за нее:
– Вы сказали бы: я слишком мало знаю вас для этого! Не правда ли?
– По всей вероятности, да! – ответила она, заметно покраснев.
– Ну, вот видите. И это совершенно понятно, и то же самое сказал бы я, – продолжал Рачеев, – а вы просите меня. Евгения Константиновна, вы хотите узнать эту мою повесть по кусочкам, между прочим…
– Довольно, довольно, довольно, Дмитрий Петрович! – с живостью перебила она. – Вы меня смутили, но сказали правду… Спасибо вам… Спасибо именно за то, что вы сказали это прямо. Я понимаю: вы не хотите, чтобы ваша жизнь и ваши мысли были простой пищей для женского любопытства… Правда. Нам сперва надо немного узнать друг друга. Но знаете, это произошло оттого, что я слишком живо интересуюсь вами… Это – нетерпение, Дмитрий Петрович. Пойдемте, позавтракаем вместе!.. Будемте говорить о Бакланове, о Зеброве, о Двойникове, о Мигульцеве, о целом свете, только не друг о друге. Это лучший способ вернее узнать друг друга… Не правда ли?
– Кажется, что так! – с улыбкой ответил Рачеев.
Часа в два Рачеев вышел из подъезда на Николаевской улице. Он был взволнован, но волнение это было приятное, легкое, не имеющее ничего общего с тем, которое томило его после встречи с Ползиковым, Зоей Федоровной, Мамуриным. Он думал: "Да, эта женщина должна покорять всех, кого судьба приводит к ней. Да, я понимаю, что обширный круг ее знакомых сам собою превращается в обширный круг ее поклонников. Но ведь это – сила! Это живая сила, которая способна двигать горы! Неужели она этого не знает?"
Но, думая таким образом, он видел себя стоящим в стороне от этого обширного круга, как наблюдатель, случайно натолкнувшийся на интересное зрелище. "Нет, – мысленно прибавил он, – Бакланову не удастся приобрести на мой счет Шекспира".
Часть II
I
Коренные петербуржцы любят хвастаться теми немногими неделями в начале осени, когда солнце ласково светит на чистом бледно-голубом небе; дни еще довольно велики, и ночи еще не начали стремительно увеличиваться. Люди, приезжающие в это время в столицу с юга, выходя из вагона в теплых пальто и в калошах, с зонтиками и с пледами наготове, с удивлением останавливаются и пожимают плечами, встретив вместо ожидаемой слякоти, туманов, насквозь пронизывающей сырости – ясный, солнечный день, а вместо угрюмых фигур, съежившихся в своих осенних пальто с приподнятыми воротниками, дрожащих от холода и сырости, сердитых и ворчливых, – веселых петербуржцев, бойко и весело гуляющих по Невскому в легких одеждах, в шитье которых гораздо больше видна забота об изяществе, чем о тепле. И думает приезжий провинциал, уж не обманули ль его злонамеренные враги и хулители Петербурга, и спешит заказать себе легкое платье, а калоши, зонтик и плед оставляет в номере гостиницы, чтобы не показаться смешным. Но еще не успел портной выполнить его заказ, как Петербург изменился: небо нахмурилось и пошел дождь – частый, непрерывный, надоедливый, стучащий в окна от вечера до утра и от утра до вечера. Началась настоящая петербургская осень, от которой некуда уйти и нет никакой защиты; потекли дни, когда человек, не имеющий достаточных причин сидеть безвыходно дома и не обладающий собственной каретой, непрерывно испытывает одно ощущение мокроты, холодной сырости, забирающейся всюду, проникающей до костей.
Таких дней дождался в Петербурге Рачеев. Он уже несколько дней подряд не выходил из своего номера, проводя время в самом безотрадном настроении. Он не был болен, он не скучал по домашним, не произошло ничего такого, что глубоко задело бы его лично. В течение трех недель своего пребывания в Петербурге он ни разу еще не вышел из роли постороннего наблюдателя. Многое из того, что происходило на его глазах, сильно волновало его, вызывая в нем то глубокую грусть, то чувство негодования; но новый день приносил с собой новые впечатления, которые вытесняли на время из его души вчерашние; у него не было возможности ни на чем останавливаться подолгу. Нет, в его настроении была виновата только погода, – этот мелкий дождь, который с такой глупой и нахальной последовательностью стучит в оконные стекла, стучит вот уже три дня, словно настойчиво добивается от него чего-то, этот свинцово-серый цвет воздуха, от которого болят глаза, это упорное отсутствие солнца, вся эта обстановка глубокой осени, наступившей так внезапно после славных солнечных дней.
Он накупил целую кучу книг, чтобы увезти их с собой в деревню, но погода заставила его теперь кое-что выбрать из этой кучи и разрезать. Он брал одну, читал предисловие, заглядывал в первую главу и откладывал в сторону, потом делал то же самое с другой, третьей. Книги ему не нравились, хотя он очень хорошо знал, что они интересны. Книги здесь были не при чем; во всем была виновата погода.
У Высоцкой он был еще раза три, но все неудачно, У нее вечно торчал какой-нибудь знакомый, – для него новое лицо. Она в это время принимала вид той холодной любезности, которая ему так не нравилась. Однажды он зашел к ней вечером и застал у нее целый сонм музыкантов. Передвигали пюпитры, настраивали инструменты, готовились сыграть какой-то квинтет. Было человек семь гостей, очевидно, любителей музыки, опять-таки – для него новые лица. Он посидел с полчаса и стал прощаться.
– Я вас не удерживаю, Дмитрий Петрович, потому что вам будет скучно!.. – сказала Евгения Константиновна, пожимая руку.
– А вам… будет весело? – спросил он, пристально посмотрев ей прямо в глаза.
– Мне? Мне тоже будет скучно, Дмитрий Петрович! – промолвила она и как-то грустно улыбнулась.
Он ушел, досадуя на то, что эта женщина еще больше прежнего интересует его. Но при этом дал себе слово не заходить к ней до тех пор, пока не будет знать наверное, что застанет ее одну. К чему? Как холодно-любезная хозяйка своих бесконечно-многочисленных гостей, она его нисколько не занимает.
У Баклановых не был несколько дней. В последнее время там царит мрачное настроение. Катерина Сергеевна почти не показывается, а Николай Алексеевич все извиняется, что занят. Действительно, он принялся усиленно писать и пишет до того, что побледнел и осунулся. Только Лиза сохраняет неизменно спокойный вид. Как-то раз он завтракал с нею вдвоем. Николай Алексеевич ушел к какому-то издателю для экстренных переговоров о чем-то очень важном. Рачеев догадывался, что переговоры касались денег. "Чтобы держать такую квартиру и жить, ни в чем себе не отказывая, нужно много денег, очень много", – думалось ему, и видя, в какой мрачной ажитации в последние дни находился Бакланов, он решил, что понадобились деньги на какой-нибудь экстраординарный расход. Катерина Сергеевна объявила головную боль.
– Вы, Лизавета Алексевна, скажите мне прямо, – обратился он к Лизе. – Может быть, мое присутствие не совсем удобно? Так я уйду…
– О нет, это обидело бы Катю! – ответила Лизавета Алексеевна. – Если бы это был кто-нибудь другой, тогда пожалуй… А вас она исключает из общего правила.
– Вот как!? За что же это?
– Она говорит, что вы не такой, как все другие знакомые Николая… Вы всегда говорите то, что думаете…
– Это не совсем так! – возразил Рачеев. – Я часто молчу о том, что думаю…
– Да, может быть… Но вы не говорите того, чего не думаете!.. А я все хотела вас спросить, Дмитрий Петрович, – вдруг проговорила она, несколько возвысив голос и сильно краснея. – Я хотела спросить вас про вашу жену… Я ведь знала ее девушкой, и мне казалось…
– Вам казалось, что между мною и ею не могло быть ничего общего! – досказал он за нее. – Вероятно, это показалось бы и всякому другому. Но, как видите, нашлось нечто…
– Это очень интересно!..
– Право же, не так, как вы думаете! Вы помните Сашу дочерью моего приказчика. Она была красивой девушкой…
– Очень красивой!.. Я помню, какая она была стройная, с замечательно правильными чертами лица, дышащего здоровьем, с чудными золотисто-русыми локонами…
– Ну, вот видите, вот вам первый пункт разгадки. Я влюбился в ее красоту, – кажется, это естественно!.. – смеясь, сказал Рачеев.
– Да, но… Разве этого одного достаточно? Сколько я помню, она была совсем необразованная девушка, хотя, конечно, это не мешало ей быть прекрасным человеком!.. – промолвила она, еще более краснея. Видно было, что она не без борьбы заговорила на эту щекотливую тему. Но Рачеев выслушивал ее и отвечал ей просто, по-видимому, нисколько не удивляясь тому, что она заговорила об этом.
– Да, нисколько не мешало, это правда… Кроме того, она отлично пела песни, играла на гитаре и очень картинно плясала!.. – проговорил он, по-прежнему смеясь.
– Вы со мной говорите не совсем серьезно, Дмитрий Петрович, – промолвила она, слегка нахмурившись. – Я понимаю, что это в сущности… не мое дело!..
– О, какие пустяки! – сказал он вполне дружелюбным тоном. – Если это вас интересует, то, значит, это ваше дело. Но почему вы думаете, что я говорю несерьезно? Умение вовремя хорошо спеть, сыграть на гитаре, да, пожалуй, и поплясать – это большое достоинство. Наша жизнь вообще не скучна, мы почти не знаем скуки, потому что у нас слишком много мелких ежедневных забот. Все деревенские заботы доходят до нас, и мы в них принимаем участие… Да ведь вы немного знаете, как я живу… Но все же бывают туманные полосы и на нашем маленьком горизонте. И представьте, как в такую минуту дорога бывает веселая, здоровая песня! Право же, это лучше, чем припадки сплина, нервной головной боли, тоски и отвращения к обществу живых людей, – чем так часто дарят своих мужей образованные женщины. А моя жена всегда здорова и весела!.. Она малообразованна, конечно, но понимает меня, и прекрасно понимает, потому что любит. Ну, и понемножку догоняет меня.
– Так, по-вашему, образованным мужчинам следует жениться на простых девушках?
– Да вовсе же нет. С чего это вы взяли? Кто полюбится, на том и следует жениться. Мне просто повезло. При моем способе жизни моя жена очень ко мне подходит. Ведь мы ведем жизнь простых маленьких будничных интересов… А вот другу моему Николаю Алексеичу нужна именно такая жена, как Катерина Сергеевна… Да, да, это мое глубокое убеждение. Катерина Сергеевна – нервная натура самого нового типа. Она способна в течение почти минуты пережить тысячу различных настроений. Сейчас она была зла, а смотришь – уже великодушна, сию минуту ее давила тоска, но вот она уже беззаботно весела. И все эти перемены могут зависеть от того, что по улице мимо окон пронесли кадку с цветами… Ну что ж, все это Николаю Алексеичу очень нужно. Он может в Катерине Сергеевне почерпать сколько угодно героинь для своих произведений…
Когда он прощался, Лиза сказала ему.
– Вам, должно быть, хорошо живется, Дмитрий Петрович… Вы должны быть очень счастливым человеком. Многим у вас поучиться бы!..
И Лиза и Рачеев понимали, что каждый из них, не называя имен, говорит о Николае Алексеевиче и Катерине Сергеевне.
Рачеев совсем отложил книги и тоскливо смотрел в окно, досадуя на то, что петербургская погода навеяла на него настроение, какого он давным-давно не испытывал. Ничего подобного с ним не могло бы случиться дома, где он весь был поглощен текущей жизнью – своей и чужой. Он с нетерпением ждал письма от жены, уверенный, что оно направит его мысли на привычный путь и отгонит от него "чужое настроение", как он мысленно называл свой сплин. Кто-то постучал в дверь. Кто бы это мог быть? Не Бакланов ли? Этот едва ли способен излечить его. В последнее время в его речах что-то уж очень часто звучит драматическая нотка. По догадкам, вся суть в том, что денег нужно ему больше, чем он зарабатывает, хотя зарабатывает он их много.
Но лицо Дмитрия Петровича выразило крайнее изумление, когда на пороге появилась высокая фигура Ползикова.
– Ты, Антон Макарыч? Признаюсь, не ожидал!.. – невольно вырвалось у него.
Он и сам не мог объяснить себе, почему он не ожидал этого, когда так было естественно, чтобы Ползиков, его старый товарищ, посетил его. Может быть, это потому, что в течение трех недель, которые прошли после их случайной встречи, Антон Макарыч до сих пор ни разу не был у него!
– Хе, хе!.. Напрасно! – своим обычным тоном преувеличенной иронии ответил Ползиков, пожимая ему руку. – В наших местах, брат, каждую минуту следует ожидать какой-нибудь неприятности…
– Нет, зачем же так? Я рад тебя видеть! – сказал Рачеев.
– Рад? Меня? Ха, ха, ха, ха! Вот уж не понимаю, извини, что тут приятного! Пьяная рожа, говорит одни мерзости… Не понимаю! И если бы не знал наверняка, что ты не любишь говорить для красного словца, то даже не поверил бы!
Он сел и грузно оперся обеими руками на стол.
– И скажи ты мне, пожалуйста, Дмитрий, почему ты мне такую честь оказываешь? А? Ведь, в сущности говоря, я, выражаясь высоким слогом, не более как протухлая дрянь, старый засаленный сюртук департаментского чиновника, вывороченный наизнанку и доставшийся департаментскому сторожу… Не более. А между тем ты вот, например, Мамурину руки не подал, а мне даже говоришь – очень рад. Чем это объяснить? А?
– А тебе уж это известно? – с удивлением спросил Рачеев.
– Ну, еще бы! Наша литература такая баба-сплетница, что на другой же день все становится известно, что бы ни случилось, будь это в четырех стенах или хоть в супружеской спальне, замкнутой на ключ. Разумеется, известно. Да только не в этом дело. Так почему же, говорю, такая мне честь? А?
