Текст книги "Не герой"
Автор книги: Игнатий Потапенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Катерина Сергеевна нервно прикусила нижнюю губу и старалась вырвать у него руки, но он не выпускал и настойчиво целовал их. Наконец она, как бы ослабев в борьбе, дала ему волю. Тогда он охватил ее голову обеими руками, любовно посмотрел ей в лицо и нежно поцеловал ее влажные горячие глаза. Но вот она слабым движением руки отвела его голову от своего лица и пристально взглянула ему в глаза, словно проверяя, искренни ли эти ласки или это только так, чтобы успокоить ее. Но, видно, в глазах его она прочитала искренность, потому что лицо ее вдруг расцвело веселой, радостной и такой красивой улыбкой, на щеках появился густой румянец, она вся встрепенулась и прижалась к нему всем своим телом…
Через минуту она уже весело хохотала, быстро одевалась и говорила:
– Право, мне нет никакого дела до твоего направления… Право же, я готова его держаться, если ты хочешь… Только люби меня вот так восторженно, как сейчас, а не той пустой, тупой, формальной любовью, какой полагается мужьям любить своих жен… О, я больше ничего не хочу, и видишь – есть лекарство от моей болезни… Я хочу, чтобы ты немножко поклонялся мне, хоть каплю лежал у моих ног и приносил мне маленькие жертвы… Я знаю, что это нехорошо, но меня это делает счастливой. Я хочу, чтобы ты всегда был виноват передо мной… Ха, ха, ха!.. Правда, я немного сумасшедшая? Как ты находишь?
Румяная, оживленная, смеющаяся, с блестящими глазами, она показалась Николаю Алексеевичу такой красивой, какой он видел ее редко. Он любовался ею и ее черным платьем, которое, когда лежало в стороне, было так угрюмо и незаметно, а на ней выглядело изящным и даже нарядным. Он говорил ей, что на все согласен – и поклоняться ей, и лежать у ее ног, и приносить жертвы, и быть всегда виноватым.
– Ну, иди к своему приятелю. Я только причешусь и сейчас же выйду! – сказала она. – Ты увидишь, как я буду обворожительно любезна с ним. Ну, целуй руку и уходи! Хочешь, я даже народницей сделаюсь! Ха, ха, ха, ха!
Она протянула ему руку – он поцеловал, улыбаясь. Он радовался и тому, что инцидент так неожиданно благополучно окончился, и тому, что у него такая очаровательная жена и так любит его, и, наконец, своему собственному чувству, такому теплому, сердечному и радостному.
– Ты виноват? – с комической серьезностью спросила она.
– Виноват! – с тем же выражением и приложив руку к сердцу ответил он. Она засмеялась. Он пошел в кабинет.
V
Лиза недолго сидела в столовой. Она сейчас же поняла, что разговор в спальне едва ли будет короток. Таня кончила завтрак, няня сняла с нее салфетку и вымыла ей губы и руки. Девочка была изящна в синей матроске с вышитым золотом якорем на груди. Когда ее одевали, то имели в виду, что. будет гость.
– Пойдем в кабинет, Таня! – сказала ей Лиза.
– Но там гость!? – возразила девочка.
– Ну, вот мы и займем его. Ты ведь умеешь занимать гостей!..
– Еще бы! Я умею!..
Лизавета Алексеевна вошла в кабинет, ведя за руку Таню, которая ступала осторожно и неуверенно, как бы остерегаясь какой-то опасности. Но это было, разумеется, только кокетство, потому что Таня всем смело смотрела в глаза и никого не боялась. Рачеев, вертевший в руках какую-то книгу, случайно взятую им со стола, поднялся и вежливо, но очень сдержанно поклонился Лизе как человеку, которого, видит в первый раз.
– Мы немного знакомы с вами!.. – сказала Лиза, отвечая на поклон.
Она обладала способностью всегда и со всеми держаться уверенно и говорить просто, спокойно и не смущаясь. В этом отношении провинциализм не наложил на нее своей печати, потому что ему противодействовало природное душевное равновесие, так удивлявшее всех в этой девушке.
– Извините, пожалуйста… я не могу припомнить!.. – ответил Рачеев, вглядываясь в ее лицо.
– У тетушки Ирины Матвеевны… Я сестра Николая Алексеича!..
– Ах, Лизавета Алексеевна!.. Да, да, простите, пожалуйста… Я никак не ожидал встретить вас здесь, оттого и не признал сразу… А я вас очень хорошо помню, хотя видел всего два раза… Как же! Вот и тогда, как и теперь, мне бросились в глаза ваши золотые волосы…
Она улыбнулась по поводу такой приметы.
– Садитесь, Дмитрий Петрович. Брат сейчас выйдет… А пока уж я как-нибудь займу вас… Не расскажете ли чего-нибудь про тетушку?
Она села на диване, а Таня стояла около нее. Рачеев опустился на прежнее место.
– Ровно ничего не знаю! – ответил он. – Я ведь с тех пор, как она на меня рассердилась, и не бывал у нее. Притом же ваша тетушка считает меня сумасшедшим.
– Да, это правда. Она никак не может примириться с вашей деятельностью.
– То есть с тем, что я не наживаю добра… В этом, собственно, вся моя деятельность. Для нее по крайней мере. Но ведь и большинство наших помещиков тоже добра не наживают… Или по крайней мере не нажили его.
– Нет, не то! – очень серьезным тоном возразила девушка. – Они его прожили, а не то, что не нажили. Есть и такие, что и не прожили и не нажили. Эти сидели, сложа руки. А вы и сложа руки не сидите, не проживаете и не наживаете… Это разница!..
Рачеев с любопытством и даже с некоторым удивлением вслушивался в слова девушки. Он нашел, что она рассуждает разумно, а по ее манере говорить, по построению речи он определил, что она "девица книжная". Он никак не ожидал встретить все это в девушке, воспитанной Ириной Матвеевной, старухой, буквально закоснелой в невежестве. Когда он был у них, Лиза сидела молча, скромно положив руки на колени, смотрела в окно, по-видимому ничего не слушая и ничем не интересуясь, и ни разу не произнесла ни одного слова. Он ничего не заметил в ней, кроме двух толстых "золотых" кос, и решил, что это одна из тех провинциальных барышень, которые растут, как грибы, и неизвестно зачем растут, без знаний, без определенного миросозерцания, без нравственных убеждений, а только с кой-какими обрывками того и этого, без толку схваченными в школе, дома и просто с ветру. Из них выходят сомнительные жены и глупые матери… Он тогда даже подумал: "Неужели Бакланов не может сделать из своей сестры что-нибудь получше?"
Пока он размышлял таким образом, произошло короткое молчание, во время которого Таня незаметно перешла к нему.
– Отчего у вас такая черная борода? Вы ее красите? – спросила она, внимательно рассматривая его бороду и мысленно сравнивая ее со светлой бородой отца.
– Нет, – ответил Рачеев, привлекая девочку к себе, чему она не противилась. – Я ее не крашу. Она сама такая растет… Что за милая у вас племянница!.. – прибавил он, обращаясь к Лизе. – У меня тоже есть девочка, только поменьше и почерней…
– А я не знала, что вы женились!.. – сказала Лиза.
– Да, я женился вот уж около двух лет.
У Лизы был, готов уже вопрос: на ком? Но она тотчас же почему-то нашла, что этот вопрос будет неудобен. Между тем это ее очень занимало. Она знала наперечет всех невест той местности, но решительно не могла припомнить ни одной, которая подходила бы в жены Рачееву. По всей вероятности, она с большим увлечением занималась этим вопросом, потому что Рачеев ясно видел, что по лицу ее бродит какая-то мысль, которую она не решается высказать.
– Я готов держать пари, что знаю, о чем вы думаете! – сказал он, глядя ей прямо в глаза и при этом слегка улыбаясь.
Она покраснела, что случалось с нею очень редко.
– Неужели? – сказала она с заметным смущением.
– Право. Вы думаете: на ком он мог жениться?
– Вы угадали! – ответила Лиза, уже вполне овладев собой. – Я об этом думала.
– Вы знали ту девушку. Вы видели ее нередко…
– Очень может быть, но я не могу себе представить, кто она.
– Вы помните Сашу Малинову?
– Сашу Малинову?
И при этом вопросе глаза ее широко раскрылись и выразили несказанное удивление.
– Да, я помню… Так это она?
– Вот на ней я и женился!.. – просто подтвердил Рачеев и встал, потому что в это время в зале послышались шаги; он думал, что вместе с Баклановым вышла и хозяйка. Но увидев, что Николай Алексеевич идет один, он крикнул ему:
– А мы здесь разболтались с Лизаветой Алексевной; оказалось, что мы с нею старые знакомые и она знает мою жену…
– А, да, да!.. Она о тебе говорила. Ты прости, пожалуйста, что я там засиделся. Жена сию минуту выйдет. Она очень рада твоему приезду. Тебе ведь предшествует репутация героя… – весело и шутливо сказал Николай Алексеевич.
– Ах, вот как! Отлично! – в тон ему ответил Рачеев. – Ну, можешь быть уверен, что я лицом в грязь не ударю и постараюсь оправдать репутацию, мне предшествующую!
Лиза, сосредоточившаяся была на мысли о Саше Малиновой, взглянула на веселое лицо брата, прислушалась к его тону и к тому, что он говорил, и опять изумилась всему этому. Неужели там все обошлось благополучно? Это иногда удавалось Николаю, но очень редко, и тайна этих удач для нее не была ясна. Гораздо же чаще все попытки умиротворения оказывались напрасными. В особенности она мало надеялась на это сегодня, когда уже начало было такое крутое.
Но скоро ее недоумение совсем рассеялось. Появилась Катерина Сергеевна, цветущая, хорошенькая, приветливая.
– Вот моя жена, а это, Катя, Дмитрий Петрович Рачеев, мой старинный друг и по школе и по всему другому! – сказал Николай Алексеевич.
Рачеев и Катерина Сергеевна пожали друг другу руки.
– Я про вас слышала чудеса! – прямо начала Катерина Сергеевна, и в голосе ее слышалась какая-то необыкновенная живость.
– Неужели? Что же такое, например? Вы меня пугаете! – сказал Рачеев.
– Например, что вы вполне последовательный человек: как говорите, так и делаете…
– Это правда. Я имею такое обыкновение или по крайней мере деятельно стараюсь… Но разве это так редко бывает?
– Во всяком случае, не так часто. Но вот я, например, тоже принадлежу к последовательным. Я тоже всегда поступаю так, как говорю. Только я говорю дурно и поступаю дурно! Вы не думайте, что я шучу; это чистая правда!.. Ссылаюсь на Николая Алексеича.
И она посмотрела на мужа лукаво прищуренными глазами. А Николай Алексеевич смотрел на нее с улыбкой, любуясь ее настроением.
– Однако ж, – продолжала она все тем же шутливым тоном, – я вовсе не зла и накормлю вас завтраком… Пойдемте! Ведь вы, наверно, голодны, Дмитрий Петрович?
– Да, довольно-таки голоден! – ответил тот с поклоном.
– Видишь, Лиза, ты не позаботилась, а я позаботилась! – весело бросила она Лизе.
Они перешли в столовую и уселись за стол. Завтрак был уже подогрет, и вообще видно было, что Катерина Сергеевна в самом деле "позаботилась", чего Лиза от нее совсем не ожидала.
– Только у меня есть одна слабость, очень маленькая, впрочем, – продолжала хозяйка, пододвигая к гостю блюдо с котлетами и горчицу, – я не люблю, когда опаздывают к завтраку и к обеду, и из-за этого способна сделать бурную сцену. Это вам нужно заметить, потому что вы у нас будете завтракать и обедать каждый день!.. Впрочем, есть еще множество других пустяков, из-за которых я способна сделать сцену.
– Я хотел бы выучить наизусть все эти пустяки, как латинские исключения, чтобы ровно на два месяца отказаться от них, – сказал Рачеев.
– К сожалению, их нельзя предусмотреть, потому что они постоянно меняются. Это зависит от погоды, от кухарки, от портнихи и тому подобное…
– О, это ужасно! – воскликнул Рачеев. – Значит, ваша жизнь есть предприятие, основанное на риске!..
– Увы! И не только моя, но и всех, кого судьба связала со мной!..
Диалог в таком роде весело и живо лился в продолжение всего завтрака. Лиза с удивлением смотрела то на невестку, то на гостя, а Николай Алексеевич в душе аплодировал им обоим: жене за то, что она так мило сдержала свое слово и так прекрасно настроена, а Рачееву за то, что он оказался далеко не скучным, а даже ловким и находчивым собеседником, а следовательно, произведет на Катю благоприятное впечатление и понравится ей. Решительно Николай Алексеевич должен был смотреть на этот день как на день выдающейся удачи.
Катерина Сергеевна неотступно угощала Рачеева, а тот, точно боясь обидеть любезную хозяйку, ел решительно все, что она ни предлагала.
– Вы так хорошо едите, что мне захотелось вторично позавтракать! – сказала хозяйка и действительно отломила вилкой кусочек котлеты и съела.
– Что ж, если бы мне удалось научить петербуржцев есть как следует, то это была бы немалая заслуга! – ответил Рачеев.
– А вы думаете, что в Петербурге страдают плохим аппетитом? Вы заблуждаетесь. Здесь иные с самым невинным видом съедают по шести и по восьми блюд…
– И все-таки они не умеют есть! – повторил Рачеев. – Вот смотрите, я на ваших глазах съел четыре котлеты и, пожалуй, если вы не найдете это неприличным, съем еще одну… Я не сомневаюсь, что и Николай Алексеич, и всякий другой петербуржец способен вместить в себя такое же количество пищи, но ему нужно для этого пять перемен, пять вариаций, пять обманов. Ему, кроме того, нужна обстановка: чтобы был обеденный стол, чтобы на нем стояли разные принадлежности, не только необходимые, как тарелки, вилки, ножи, стаканы, но и совершенно ненужные, как то: рюмки трех сортов, букет цветов и т. п. Да еще непременно надо, чтобы все были в сборе в таком-то часу, иначе у них и аппетита не будет. А мы едим, как Собакевич: баран, так уж целый баран, поросенок, так целый поросенок, бык, так четверть быка. Собакевич был здоровый человек, и хотя об этом ничего не сказано, но я уверен, что ему было решительно все равно, где и при какой обстановке есть, и тоже мало было дела до того, собрались ли все к завтраку или нет. Он хотел есть и прямо, наступал на бараний бок…
– Вы и во всех других отношениях так же просто смотрите на вещи? – спросила Катерина Сергеевна, которую уже начал серьезно занимать этот внезапно объявившийся друг ее мужа.
– Да, и во всех других. Мы стараемся пользоваться благами жизни в самых простых, а следовательно, и в самых доступных формах, не мудрствуя лукаво и не тратя времени и сил на это мудрствование… А вы – то есть не вы лично, Катерина Сергеевна, а вообще петербуржцы и горожане, – стараетесь, наоборот, усложнить, запутать это пользование, чтобы сделать его более… ну, как сказать, пикантным…
– Вы, должно быть, интересные люди и вас стоит узнать поближе!..
– О, полноте! Что в нас интересного? На нас только взглянуть, и мы как на ладони!.. Я приехал сюда посмотреть на интересных людей.
– И знаешь ли, Катя, – заметил Николай Алексеевич, – кого я ему намерен прежде всего показать, в качестве интересного экземпляра?
– Уж конечно – вашу Высоцкую! – сказала Катерина Сергеевна с довольно заметным выражением иронии. – Это новый кумир, кумир, которому здесь поклоняются все, имеющие претензию считать себя умными людьми.
– О, только не я! Про меня никак нельзя сказать, что я поклоняюсь… – заметил Бакланов. – А что она очень интересная личность, я это утверждаю.
– А вы, Катерина Сергеевна, отрицаете? – спросил Рачеев.
– Нет, не отрицаю; напротив – нахожу, что она очень, очень интересна… для мужчин… Во-первых, она красива и умна, что нечасто соединяется в женщине. Она богата и может показать себя в богатой отделке… Это тоже очень важно для мужчин. Затем, она очень опытна и умеет держать своих поклонников на привязи, так что никто из них никогда не теряет надежды… Далее – она держится передовых понятий и при этом знает один секрет, которого не знали или не хотели признавать наши передовые женщины недавних времен. Они по принципу отрицали изящество и лишали себя его; она, напротив, соединяет передовитость с изяществом и этим, конечно, только выигрывает. Те – скоро надоели мужчинам и стали вызывать у них только улыбку, а она покоряет целые полчища умных людей.
– Однако вы, Катерина Сергеевна, довольно-таки злы!.. – сказал Рачеев.
– Нисколько. Все это правда. И погодите, вы сейчас узнаете, что я одобряю ее. Она хочет царить и иметь неувядающий успех, а мужчины все это любят, и это только делает честь ее тонкому уму и знанию человеческого сердца… Признаюсь, я отношусь к ней с большим уважением, но только не признаю в ней какого-то нового общественного типа, а они все признают… В некоторых отношениях я даже схожусь с ней: она, например, терпеть не может женского общества, я – тоже. Я нахожу, что общество самых плохеньких мужчин все-таки интересней общества дам, хотя бы самых передовых. Поэтому мы друг у друга бываем всего только один раз в году… Но вам я решительно советую посмотреть ее. Это – последнее слово женской хитрости!
Когда кончился завтрак и все встали из-за стола, Катерина Сергеевна еще раз повторила гостю приглашение завтракать и обедать, у них каждый день.
– Мы, – прибавила она, – будем специально для вас заказывать то барана, то поросенка, то четверть быка. Ведь этого вы нигде не найдете.
Рачеев поблагодарил, сказал, что каждый день ему не удастся проводить время так приятно, как он провел его сегодня, но что он постарается как можно чаще пользоваться этим приглашением.
Когда он простился со всеми и ушел, Катерина Сергеевна пришла в кабинет к мужу и, положив обе руки ему на плечи, рассмеялась самым веселым образом:
– Ну, Николка, ты доволен мной? А? – спросила она.
– Еще бы! Ты была так очаровательна и мила! – ответил Бакланов.
– А приятель твой мне понравился. Я нахожу его даже красивым. В глазах у него есть что-то настойчивое и самоуверенное. Должно быть, у него сильный характер.
– Да, это есть…
– А ты заметил, я ни разу не заговорила о деревне… Это нарочно для тебя… Ты это чувствуешь?
– Спасибо!
– Но когда-нибудь я еще с ним сцеплюсь по этой части!..
– Он тебя побьет! Это не то, что я – теоретик. Он переживает деревню практически…
– Посмотрим, как это он меня побьет! – весело ответила Катерина Сергеевна и пошла переодеваться.
VI
Дмитрий Петрович дурно провел ночь от Москвы до Петербурга. Несмотря на удобства, предоставляемые поездом, он никак не мог заснуть. Бог знает, отчего это происходило, – оттого ли, что он давно не ездил по железным дорогам, или им до такой степени овладели воспоминания «петербургского периода». Отчасти это он и сам заметил, когда поймал себя на представлении целого ряда картин из прошлого. То представлялись ему шумные пирушки где-нибудь в отдельном кабинете ресторана, с батареей бутылок, с возбужденными лицами товарищей, с крикливыми голосами, с звонкими фразами, с жаркими спорами о справедливости, об истине, о наилучших путях к общечеловеческому счастью, о служении ближнему… Заканчивались же эти горячие споры где-нибудь в непристойном месте, куда торная дорога с таким же успехом приводила и людей простых, пивших просто и никогда не думавших об общечеловеческом счастье… То припоминались ему другие ночи, ночи полного одиночества, когда отравленный и вином, и трескучими фразами, и всем тем, чем наполнялись товарищеские вечеринки «с знаменем», он бродил по отдаленным закоулкам Петербурга один, радуясь тому, что он один, и в то же время тоскуя, потому что в голове все-таки стояли нерешенные вопросы: но что же делать? Где же настоящие люди? Где истина? Не в кабаке же она сидит среди пьяной компании, хотя бы и преисполненной благородных стремлений!.. Но и в том и другом случае в сердце все-таки была отрава, тяжелое чувство неудовлетворенности, тоски, неприложимости своих сил. Все это было тогда, давно уж это было; и вот теперь он едет в тот же Петербург и дивится, до какой степени сам он уже не тот, до какой степени чужды ему эти прежние ощущения, отравлявшие душу, и как в груди у него все теперь дышит таким покоем, уверенностью, сознанием своей правоты, истинности своего пути, полезности своей жизни, чувством равновесия. Ясное дело, что все преимущество на стороне его теперь, а прежде кажется ему таким жалким и унизительным. И тем не менее это прежде неотступно стоит в его воображении мешает ему спать и даже как будто колеблет в душе его то равновесие, которое вот уже несколько лет составляло его гордость и торжество. И пришло ему на мысль, что ничто пережитое не проходит даром, что как бы ни изменилась жизнь человека, как бы ни окреп его характер, как бы ни просветлел его душевный мир, как бы ни переродилось все его духовное существо, – прошлое, каждая мелочь, каждая ничтожная черточка пережитого – все-таки имеет над ним свою власть, никогда не уступает своих прав и рано или поздно найдет минуту для того, чтобы напомнить о себе. Река забвения – это не более как миф, ибо ничто из пережитого не забывается. Ведь вот же думал он, что приближение Петербурга не вызовет в груди его ничего, кроме холодной иронии и сожаления о том, что «петербургский период» его жизни существовал. И это сожаление он действительно ощутил, но не иронией освещалось оно, а другим – каким-то теплым и вместе тревожным чувством, как будто кое-чего из давно исчезнувшего ему было и жаль. Ведь были и счастливые и торжественные минуты заблуждений; ведь бывали моменты, когда хотелось и мир спасти и жизнь отдать… Хорошо он знает теперь, что жизнь отдавать так, как тогда хотелось, было бы напрасным делом; что мир не только не был бы этим спасен, а даже не заметил бы этой «великой» жертвы… Но что значит это холодное рассудительное знание в сравнении с тем неизъяснимо сладким подъемом благородных чувств, каким сопровождалось это заблуждение?
Все это, впрочем, были мимолетные мысли и чувства, которые как-то беспорядочно надвигались на него, смешивались и путались, но мешали ему спать. Когда издали стали уже видны неясные очертания петербургских строений, Рачеев вполне овладел собой и смотрел на приближающуюся столицу спокойно, с ровно бьющимся сердцем.
Но, несмотря на бессонную ночь, теперь, когда он, вернувшись от Баклановых, был уже в гостинице, ему ни на минуту не пришла мысль об отдыхе. Все-таки настроение было приподнятое и ему не сиделось на месте. Его потянуло на улицу, без всякой определенной цели, просто посмотреть, каковы они теперь – эти знакомые улицы, все ли на них осталось по-прежнему или что-то изменилось; захотелось пройтись по Невскому, взглянуть на Неву, даже переплыть ее на ялике, чтобы припомнить это ощущение, давно не испытанное. "Пожалуй, еще потянет меня в какой-нибудь из прежде посещаемых кабаков и сама рука невольно протянется к бутылке fine Champagne[2]2
Fine Champagne – марка французского коньяка.
[Закрыть]?" – с полуулыбкой подумал он. Но на это он ответил себе строго: «Ну нет, не так уж сильна надо мной власть прошлого. Тут уже можно дать ему и по шее».
Он вышел на улицу. День был серый, но тихий и теплый. Попав сразу на Невский, он тотчас же ощутил многолюдство, толкотню, и это вызвало в нем приятное нервное возбуждение. Извозчики и нагруженные телеги торопились к вокзалу; экипажи конки, по три в ряд, двигались с непрерывным звоном. Его поминутно толкали в бок, наступали на ноги и извинялись. Он тут же убедился, что ходить по Невскому – это особое искусство и что он порядочно разучился этому искусству. Он разглядывал здания и вывески. Все было так, как прежде. Те же магазины и на тех же местах. У окна Винтера он машинально вынул часы и проверил их, и тут до смешного сказалась старая привычка, которая много лет в нем спала: в прежние годы он здесь мимоходом всегда проверял часы. Пройдя Аничков мост и убедившись, что конные фигуры в неизменных позах стоят на старых местах, он осмотрел Екатерининский сквер, благодарным взором окинул Публичную библиотеку, под высокими сводами которой, среди внушительной тишины, в кругу серьезных внимательных лиц – в былое время ему так сладко "отдыхалось" от бесплодных волнений, бросил взгляд на Александринку и сосредоточился на осмотре Гостиного двора. Удивительно, что и здесь, несмотря на перестройку, он почти все нашел по-старому, ничему не удивился и ничем не заинтересовался. Точно вчера только он покинул Петербург. Ему казалось, что даже лица прохожих знакомы ему и что это те самые лица, которые постоянно попадались на глаза много лет тому назад. Разница была только в том, что прежде он, наверно, уже встретил бы двух-трех приятелей, с которыми поболтал бы, да дюжину таких знакомых, перед которыми приподнял бы шляпу. А теперь никого.
Он остановился у витрины книжного магазина и внимательно разглядывал книжные новости. На видном месте лежал изящный томик последнего романа Бакланова. На нем, между прочим, значилось: "издание третье". Рачеев подумал: "В ходу, значит, Николай Алексеич".
Рядом с ним у витрины стоял какой-то господин – высокий, тонкий, порядочно согбенный, в темном длинном пальто с приподнятым воротником. Воротник закрывал лицо снизу, а надвинутая на лоб шляпа – сверху. Виден был только нос и на нем золотые очки, а из разреза воротника выглядывал конец длинной узкой бородки рыжего цвета. Дмитрий Петрович не обратил бы внимания на этого господина, но ему показалось, что тот необыкновенно внимательно приглядывается к книжке Бакланова и щурит, глаза именно по направлению к тому месту, где стояла надпись мелким шрифтом: "издание третье". Чтобы лучше разглядеть, он даже нагнулся и почти прикасался головой к огромному стеклу витрины. Рачеева это очень заинтересовало. Быть может, это простой читатель Бакланова, поклонник, которых у него много, а может случиться, что и общий знакомый. Но кто же? Такой фигуры из числа прежних знакомых он не помнил. Единственный, кто был высокого роста, это Ползиков, но он отличался цветущим здоровьем, был довольно плотен и держался прямо, даже чересчур прямо.
Рачеев дал время незнакомцу прочитать, что ему было надо, выжидая, когда тот отойдет от витрины и повернет к нему лицо. Момент этот наступил. Высокий господин сделал шаг назад и уже хотел было идти дальше, но вдруг остановился, словно пораженный неожиданным зрелищем. Он смотрел на Рачеева сквозь очки своими мигающими прищуренными глазами, Рачеев же смотрел на него, напряженно стараясь что-то припомнить. Вдруг они одновременно ринулись друг к другу и начали крепко целоваться и пожимать друг другу руки.
Это был Ползиков, но Рачеев, хотя и признал его, все никак не мог примириться с мыслью, что это он, – до такой степени изменился этот человек.
– Боже мой! Неужели… Неужели это… мы с тобой? – воскликнул Рачеев, удивленным и недоверчивым взором осматривая старого приятеля.
– Ха, ха, ха, ха! Не знаю, как ты… А что касается меня, то это действительно я… Самый что ни на есть подлинник!.. – сиповатым и в то же время резким голосом ответил Ползиков. Он смеялся, но какая-то жалобная складка лежала на его губах и на всем лице, рот широко раскрывался, и тогда можно было видеть, что в нем недоставало многих зубов, а те, что остались, благодаря тому, что торчали одиноко и в беспорядке, производили впечатление каких-то хищнических клыков.
– А что? – продолжал Ползиков с тем же, по-видимому, принужденным смехом. – Не узнать? А? "Где ж девалася мочь зеленая, сила гордая, доблесть царская"? А? Эх, брат, наплевать!.. Все там будем!.. Знаю, брат, глядишь и думаешь: и что это так скрутило беднягу Антона? А? Угадал ведь? А? То-то! Ну, погоди, все расскажу… А ведь я, можно сказать, несказанно рад твоему лику… Не веришь? Видишь, я потому спрашиваю, что в здешних местах не принято Ползикову верить… Ха, ха, ха! Ползиков сказал – значит брехня!.. Но ты верь. Ей-богу, рад… И что это тебя принесло? Кого ты видел? Этого подлеца Бакланова? А? У него остановился? Нет? Что же он мне, скотина эдакая, не сказал? Встретил бы… Торжественно бы встретил!.. Но погоди, брат, что это я тебе в Гостином изливаюсь!.. Зайдем куда ни на есть… Ну, в Малоярославский, что ли… а? Согласен?
Рачеев до того был поражен видом приятеля, его речами, тоном, жестами, что ничего не возражал, а следовал за ним. Ползиков шел торопливо, нервной походкой, точно спотыкаясь. Воротник пальто все время был приподнят; он часто поправлял шляпу и очки, которые очень прочно сидели на его большом носу. Очевидно, это была только нервная привычка. Они прошли в Большую Морскую, поднялись наверх и заняли уединенную комнату в Малоярославском трактире. Ползиков заказал водку и какие-то закуски, и скинул свое длинное пальто. Они уселись друг против друга. Ползиков склонился к столу, подпер голову руками и долго рассматривал Рачеева, все время усиленно мигая глазами, словно собираясь заплакать. Рачеев теперь подробно разглядел его лицо. Оно никогда не было красиво. Но здоровье, которое дышало в каждой его черте и покрывало щеки ярким, свежим румянцем, скрадывало его недостатки. А умные, блестящие глазки в минуты ораторского вдохновения придавали этому лицу даже своеобразную красоту. Теперь оно было худо и бледно. Длинное, оно еще больше вытянулось от худобы, большой нос, казалось, еще несколько вытянулся или вырос, острая борода, в конце загибавшаяся кверху, придавала всему лицу злое выражение; только глаза остались все те же; их проницательность стала острее, а частое миганье делало их влажными и усиливало блеск. Густые рыжие волосы поредели, образовав над висками глубокие заливы.
– Да и ты, брат, Дмитрий Петрович, переменился! – сказал наконец Ползиков. – Только ты пошел на прибыль, а я на убыль… Да! Ну, что же ты все молчишь? Говори что-нибудь!..
– Эх, Антон Макарыч, погоди, дай опомниться! – промолвил Рачеев. – Поразил ты меня очень! Куда все девалось? Здоровье-то твое, здоровье?
– Все, брат, в борьбу за существование ушло! Все туда шлепнулось! Э, да что здоровье? Разве одно здоровье? И все прочее, что было, все унес этот проклятый закон!.. Ну-ка, почтим твой неожиданный приезд и нашу чудесную встречу! Ну-ка!
Он налил две рюмки и придвинул одну из них Рачееву. Тот чокнулся и выпил.
– Все туда ушло, Дмитрий Петрович, все! – прошамкал Ползиков закусывая балыком.
Благодаря недостатку зубов он как-то усиленно лавировал челюстями, что придавало ему совсем старческий вид.
– В Лету – бух! Вторично по тому же поводу!
Он опять налил и опять придвинул рюмку Рачееву.
– Нет, я больше не буду!.. – сказал тот.
– Что-о?
– Не буду, никогда не пью больше одной рюмки…
– Ну, это, брат, ты не смеешь! Сто лет не видались, я рад несказанно, а он – одну рюмку!.. Что это такое? Принцип? Наплевать на принцип! Эка, тоже удивить захотел! Мы, брат, не на такие плевали! Во какие принципы были! Величиною с римский огурец! Ну, пей, пей, не сумлевайся!..
Рачеев решительно покачал головой.
– Фу ты!.. Ну, а если бы я умирал и от твоей рюмки водки зависела бы моя жизнь… Тоже не стал бы нарушать принципа? А? Не выпил бы? А?
– Если бы умирал, выпил бы, но ты, слава богу, не умираешь…
– А-а! Значит, все-таки уступка! Утешительно! А то есть у нас такие принциписты, что ты тут хоть умирай, не отступят!.. Строгие! Принцип у них все, да только и есть, что принцип, а в голове и в сердце пусто… Вот какие есть!.. Так не выпьешь?
– Если надо, чтобы я пил… Послушай, – обратился Рачеев к лакею, – принеси-ка мне полбутылки белого столового вина!..
