355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » И. Кабанова » Современная литературная теория. Антология » Текст книги (страница 10)
Современная литературная теория. Антология
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 03:02

Текст книги "Современная литературная теория. Антология"


Автор книги: И. Кабанова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

«Я мыслю, следовательно, существую» (cogito ergo sum) не просто формула, в которой наряду с историческим апогеем размышлений о знании дается связь между прозрачностью трансцендентного субъекта и его экзистенциальным самоутверждением.

Возможно, я всего лишь объект и механизм (т.е. не более чем феномен), но до тех пор, пока я так думаю, я существую, существую в абсолютном смысле. Несомненно, философы внесли существенные коррективы в эту формулу; особенно важно, что будучи тем, что мыслит (cogitans), я не могу позиционировать себя иначе, чем объект мышления ( cogitaturn).Тем не менее, в силу предельного очищения трансцендентного субъекта, несомненна моя экзистенциальная связь с трансцендентным субъектом, по крайней мере в его сегодняшнем понимании, и что формула «cogito ergo sum» ubi cogito, ibi sum»(«я мыслю, следовательно, существую», где я мыслю – там и существую) преодолевает это разграничение между субъектом и объектом мысли.

Конечно, эта формула сводит мое существование только к мысли, что я существую; в самом ли деле я думаю, что она относится только ко мне, и высказываю ли я эту формулу – это никому неинтересно.

Обойти эту проблему под тем предлогом, что она имеет уже философские притязания, значит продемонстрировать нашу робость, скованность запретами. Потому что без понятия субъекта не может обойтись даже такая наука, как стратегия (в современном смысле), исключающая всякий субъективизм.

Это значит также закрыть себе доступ во вселенную Фрейда – в том же смысле, как мы говорим о вселенной Коперника. Фрейд сам сравнивал свое открытие с коперниковской революцией, подчеркивая, что он вновь поставил вопрос о том месте, которое предписывает себе человек – в центре вселенной.

Место, которое я занимаю как субъект означающего по отношению к моему месту как субъекта означаемого. Это место концентрическое или эксцентрическое? – вот в чем вопрос.

Вопрос не в том, говорю ли я о себе в форме, совпадающей с тем, что я есть на самом деле; это скорее вопрос о том, таков ли я, как тот, о ком я говорю как о себе. И здесь очень уместно употребить слово «мышление», «мысль». Фрейд использует это слово для обозначения элементов, составляющих бессознательное, т.е. механизмов означения, которые, как мы теперь видим, всегда в нем присутствуют.

И справедливо, что философское мыслюстоит в центре того миража, который придает современному человеку такую уверенность в себе даже в виду всех его сомнений на собственный счет, даже в виду того недоверия, которым он научился отгораживаться от ловушек эгоистической любви к самому себе.

Сходным образом, если я встану на позиции метонимии и откажусь от поисков иных значений, кроме тавтологических, если во имя «война есть война», а «копейка есть копейка» я решусь быть только тем, кто я есть, как я смогу устранить тот очевидный факт, что делая все это, я существую?

Столь же справедливо, что если я встану на другой, метафорический, полюс в моих поисках значения, если я посвящу себя становлению того, кем я являюсь, нет сомнений, что даже если я потеряю себя в этом процессе, я все же существую.

И вот в этих точках, где само свидетельство подрывается эмпирикой, заключается хитрость произведенной Фрейдом перемены.

Эта значимая игра между метонимией и метафорой, до и включая ту грань, которая расщепляет мое желание на отказ от значения и недостаток существования и которая связывает мою судьбу с вопросом моего предназначения, эта игра, во всей ее изощренности, ведется до тех пор, пока счет не становится равным, пока она не заводит туда, где меня нет, потому что я не могу располагаться там. Требуется нечто большее, чем эти слова, которые привели в растерянность мою аудиторию: я мыслю там, где меня нет, следовательно, я есть там, где я не мыслю.Слова, передающие чуткому уху, с какой ловкой двойственностью круговерть значений ускользает от нашего понимания по вербальной нити.

Вот что надо сказать со всей определенностью: я не существую, когда я являюсь игрушкой моей мысли; я думаю, что я есть, всякий раз, когда я не думаю, что думаю.

Эта двуликая загадка связана с тем фактом, что истина достижима только в рамках тех представлений, согласно которым весь «реализм» творческих произведений берет начало в метонимии; она также связана с тем фактом, что мы имеем доступ к значению только через двойной поворот метафоры, когда мы располагаем единственным ключом: Sи s(означающее и означаемое) формулы знака Соссюра  принадлежат разным уровням, и люди только вводят себя в заблуждение, полагая, что их подлинное место на оси между ними, тогда как этой оси не существует.

То есть ее не существовало, пока ее не открыл Фрейд; потому что если то, что открыл Фрейд, не эта ось между означающим и означаемым, то он ничего не открыл.

Содержание бессознательного со всеми его разочаровывающими двусмысленностями не дает нам большей реальности субъекта, ничего более последовательного, чем его непосредственная данность; сила бессознательного – в его истинности в измерении бытия: это ядро нашего существа, как говорил сам Фрейд.

Механизм метафоры, приводимый в движение двумя спусковыми крючками, есть в сущности тот самый механизм, который определяет симптом в психоаналитическом значении. Между загадочным означающим сексуальной травмы и замещающим его словом в существующей смысловой цепи пробегает искра, которая фиксирует в симптоме значение, закрытое от сознания субъекта, и в этом значении лежит исцеление – симптом оказывается метафорой, в которой плоть или функция взяты как означающие элементы.

Все те загадки, которые желание представляет для «естественной философии», его неистовое высмеивание стремлений к безграничному, скрытые конфликты, которые отравляют радости знания и властвования, – все это не более чем расстройство, спутанность, нарушение инстинктов, происходящее оттого, что нас застали на рельсах, вечно ведущих к желанию чего-то иного – метонимии. Вот откуда «извращенная» фиксация как раз на напряженной точке цепочки означений, где замерзает экран памяти и разлагается завораживающий образ фетиша.

Это единственный способ помыслить неуничтожимость бессознательного желания, когда оно не вызвано естественной потребностью; ведь последняя не проходит до тех пор, пока она не удовлетворена, и неудовлетворение естественной потребности может повлечь за собой разрушение организма. Но в памяти, которая сопоставима с тем, что называется памятью в современных думающих машинах (в свою очередь, их принцип действия – электронное воплощение означающих), в памяти обнаруживается цепочка, которая постоянно воспроизводится в процессе переноса – цепочка умершего желания.

Истину этого желания, то, чем оно было в прошлом, пациент выплескивает в симптоме (сравните со словами Христа о том, что заговорили бы сами камни, если бы дети Израиля не стали их голосом).

Вот почему только психоанализ позволяет нам выделить в памяти функцию воспоминания. Укорененная в означающем, она разрешает платоновскую загадку воспоминания благодаря власти исторического над человеком.

Надо только прочитать «Три эссе о сексуальности», чтобы заметить, что несмотря на псевдобиологические пояснения, которыми Фрейд их разукрасил ради широкой доступности, он объясняет возможность доступа к объекту диалектикой возврата.

Исходной точкой его был «возврат» в понимании Гельдерлина, меньше чем через двадцать лет Фрейд придет к повторению по Кьеркегору; т.е., полностью подчинив свою мысль скромным, но жестким задачам исцеления посредством бесед, он оказался не в состоянии освободиться от порабощения жизнью, что привело его от величественного принципа Логоса к пересмотру неумолимых антиномий Эмпедокла.

И чем еще можно объяснить, что человек науки прибегает к Deus ex machinaна той сцене, которую он называет пространством сна, – развязка не менее смехотворная от того, что зрителю показывают, как машина управляет режиссером? Как еще можно представить, что ученый XIX в., – до тех пор, пока не поймем, что Фрейд должен был склоняться перед властью свидетельств, которые преодолевали его предубеждения, – как он мог ставить «Тотем и табу» выше, чем все остальные свои труды вместе взятые, эту книгу с ее непристойной и жестокой фигурой первобытного отца, не искупленной слепотой Эдипа? И в этой-то фигуре сегодняшние этнографы, почтительно склоняя головы, усматривают возникновение мифа.

Так что широкое распространение некоторых символических конструкций Фрейда, таких как теории детской сексуальности, которые обеспечивают мотивацию вплоть до мельчайших деталей невротических состояний, отвечает тем же потребностям, что и миф.

Сходным образом маленький Ганс [55]55
  Имеется в виду один из самых знаменитых случаев, описанных у Фрейда.


[Закрыть]
, о котором мы говорим в моем фрейдовском семинаре, попавший в затруднительное положение в пятилетнем возрасте, вдруг столкнувшийся с загадкой своего пола, своего существования, под руководством Фрейда и своего отца, ученика Фрейда, превратился в мифическую форму, кристаллизованную вокруг его фобии, со всеми возможными вариантами при ограниченном числе означающих.

Эта операция показывает, что даже на индивидуальном уровне решение невозможной задачи становится по плечу человеку, когда истощаются, исчерпываются все формы невозможного, встречающиеся в решении при помощи уравнения означения. Это удивительная демонстрация, помогающая постичь множество наблюдений, которые до сих пор использовали только в качестве источника осколков и фрагментов, как единый лабиринт. Нас должен удивить и тот факт, что коэкстенсивность развертывания симптома и его исцеления показывает истинную природу невроза: рожденный страхом, истерический или навязчивый, невроз всегда есть вопрос, который бытие задает субъекту «оттуда, где этот вопрос существовал перед тем, как данный субъект вошел в мир» (это выражение использовал Фрейд, объясняя маленькому Гансу, что такое Эдипов комплекс).

Упомянутое «бытие» является в момент просветления из глубин глагола «быть», и я сказал, что оно задает вопросы субъекту. Что это значит? Оно не ставит вопрос перед субъектом. Так как субъект не может достичь места, где ставится вопрос, бытие ставит вопрос в местосубъекта, т.е. на этом месте бытие ставит вопрос посредствомсубъекта, точно так же, как теоретическая проблема ставится посредством пера, ручки, клавиатуры, так же, как человек античности думал посредством души.

Только так Фрейд вписывает эго в свое учение. Фрейд определял эго через сопротивления, которые ему присущи. Они воображаемой природы и могут быть сравнены с приспособляемостью, которую обнаруживают животные в своих брачных ритуалах и боях. Фрейд показал, что в человеке это сопротивление сводится к отношениям нарциссизма, которые я описал в своем эссе о зеркальной стадии [56]56
  В эссе «Стадия зеркала...» Лакан описал стадию в развитии детского сознания, приходящуюся на возраст от шести до восемнадцати месяцев, когда ребенок учится узнавать себя в зеркале и тем самым начинает воспринимать себя как автономное существо.


[Закрыть]
. И внутри них он выделил синтез перцептивных функций, в котором интегрируются сенсорно-моторные выборы, определяющие для человека то, что он называет действительностью.

Но это сопротивление, необходимое для упрочения власти воображения, которое затемняет послание бессознательного, вторично по отношению к особому сопротивлению, возникающему по мере продвижения по знаковому порядку к истине.

Вот причина, почему истощение защитных механизмов, которое так хорошо показано в работах психоаналитика Фенишеля, проявляется (хотя сам Фенишель этого не объясняет и не понимает) просто как изнанка или обратный аспект механизмов бессознательного. Перифраз, эллипсис, антиципация, замедление, отрицание, отступление, ирония – все это фигуры стиля, так же как литота, антономазия – тропы, и эти термины – самые удобные для обозначения данных механизмов. Неужели можно видеть в них только фигуры речи, тогда как на деле они – действенный принцип в риторике дискурса, который реально производит пациент?

Реальность сопротивления, для которой дискурс пациента служит лишь прикрытием, сегодняшний психоанализ трактует как своего рода полицию эмоций; упрямство, с которым психоаналитики держатся за такое положение вещей, ставит их ниже одной из фундаментальных истин, которые Фрейд заново открыл благодаря психоанализу. Никто никогда не бывает счастлив, пролагая путь кновой истине, потому что это значит, что нам предстоит войти вэту истину: истина требует от нас энергичного участия, побуждает к действию. Мы даже по большей части не способны вынести эту мысль. Мы привыкаем к привычной действительности. А истину мы вытесняем из сознания.

Ученый, волшебник и даже шарлатан обязательно должны верить в то, что они – единственные, кто знает,кому открыта истина. Мысль о том, что даже в самых простых (и в самых больных) душах содержится нечто, готовое расцвести – погибель разуму! Но вдруг иногда покажется, что кто-то не хуже ученых знает, как к этому относиться... На помощь, все примитивное, дологическое, архаичное, колдовское, что так легко внушить людям! Эти верхогляды, к сожалению, завораживают людей тайнами, которые оказываются на поверку просто злом.

Чтобы истолковать бессознательное так, как это сделал Фрейд, надо быть, как Фрейд, одновременно и ходячей энциклопедией искусств, и усердным читателем «Флигендле Блеттер» [57]57
  Юмористическая газета в Германии конца XIX – начала ХХ в.


[Закрыть]
. И задача не становится легче от того, что мы ведомы нитью, сплетенной из аллюзий, цитат, каламбуров и обиняков. Не в этом ли наша профессия: служить противоядием от пустяков?

И с этим нам предстоит смириться. Природа бессознательного не первобытна и не инстинктивна; из элементарного ему ведомы только элементы означающего.

Три книги, которые можно назвать главными для изучения бессознательного – «Истолкование сновидений», «Психопатология обыденной жизни» и «Остроумие и его отношение к бессознательному» [58]58
  Лакан называет только работы раннего Фрейда, соответственно 1900, 1904 и 1905 гг.


[Закрыть]
– представляют собой не что иное, как паутину примеров, развитие которых обеспечивается формулами соединения и замещения (хотя и доведенными до десятой степени в силу их особой сложности); это формулы, которые мы даем означающему в его функции переноса. Каждая диаграмма различных способов переноса означающего не просто соответствует определенным симптомам невроза, но только и делает возможным понимание тематики невроза, его направленности и разрешения. Это с избытком демонстрируют фрейдовские наблюдения, сделанные в ходе анализа.

Вернемся к данным более узким, но которые скорее позволят нам завершить наши рассуждения. Позвольте мне напомнить статью 1927 г. о фетишизме, где Фрейд рассказывает историю болезни пациента, которому, чтобы достичь сексуального удовлетворения, требовалось положить на нос что-нибудь блестящее (Glanz auf der Nase); анализ показал, что в детстве, когда его родным языком был английский, он испытывал жгучее любопытство к отсутствию фаллоса у его матери (а в лишенности фаллоса заключено исключительной важности значение – быть неудачником, быть бесправным), и произошел бессознательный, на принципе звукового сходства основанный перенос с забытого языка детства (glance at the nose) на язык его взрослых лет, немецкий.

То, что мысль слышна и в пустоте, то, что перед всякой мыслью простирается пустота, с самого начала вызывало сопротивление психоанализу. А вовсе не акцент на сексуальности, как обычно утверждают. В конце концов, интерес к сексуальности доминирует в литературе на протяжении веков. И за последнее время психоанализ превратился в высокоморальное предприятие, в колыбель и в кладбище для привязанностей и причащений. В платонической оправе душа, благословленная и просветленная, возносится прямо в рай.

До того, как фрейдизм получил всеобщее признание, самым неприемлемым в нем казался интеллектуальный подход к сексуальности. Он воспринимался как достойный союзник террористов, плетущих заговоры с целью разрушения общества.

Сегодня психоаналитики превращают психоанализ в правое движение, которое должна увенчать социологическая поэма автономного эго, – а я считаю это плохим психоанализом. Слово, которое они используют, чтобы выразить презрение ко всем теоретическим и практическим изысканиям, прямо продолжающим Фрейда, – интеллектуализм, вот слово, отталкивающее всех тех, кто, живя в страхе перед испытанием вином истины, плюет на людской хлеб, хотя слюна их сегодня может послужить разве что дрожжами.

Бытие, буква и другой

Что же, тот, кто мыслит на моем месте, – другой я? А открытие Фрейда подтверждает на психологическом уровне манихейство [59]59
  Названное по имени легендарного перса Мани (3 в. н.э.) синтетическое религиозное учение, в основе которого дуализм, представление о борьбе добра и зла, света и тьмы как равноправных изначальных принципов бытия.


[Закрыть]
?

По этому вопросу все ясно: исследования Фрейда привели нас не просто к нескольким новым любопытным случаям раздвоения личности. Даже в ту раннюю героическую эпоху психоанализа, когда, подобно животным в волшебных сказках, сексуальность говорила на общем языке, демонизм, который легко мог бы вырасти из такой ориентации, не стал реальностью учения. Цель, которую открытие Фрейда предлагает людям, была определена им самим на вершине его мысли в следующих трогательных словах: «Wo es war, soil Ich werden».(«Где было оно, должен встать я»), Я перехожу к тому месту, где было оно (id).

Цель – реинтеграция и гармония, я бы даже сказал, примирение.

Но если мы игнорируем эксцентричность «я» по отношению к самому себе, игнорируем эту открытую Фрейдом истину, мы фальсифицируем процедуру и метод психоанализа; мы окончательно превратим его в половинчатую процедуру, в которую он и так уже превращается, окончательно отойдем от буквы и духа фрейдизма. Так как Фрейд постоянно обращался к понятию компромисса как к первопричине тех бед, с которыми сталкивается психоаналитик, можно сказать, что любое обращение к компромиссу, явное или неявное, обязательно дезориентирует практику психоанализа и ввергает ее во мрак.

Больше того, недостаточно встать на тартюфовские позиции современного морализаторства или вечно разглагольствовать о «целостной личности», чтобы сказать что-то внятное о возможности посредничества, примирения.

Радикальная гетерономия [60]60
  Гетерономия – чужеродная закономерность, определяемость какого-либо явления чуждыми ему внешними законами.


[Закрыть]
, которую открытие Фрейда обнаружило в человеке, никогда больше не может быть прикрыта без признания лживости того, что она скрывала.

Кто же тогда этот другой, к которому я привязан больше, чем к самому себе, потому что в средоточии моего согласия с моей собственной идентичностью все-таки стоит он, другой, и управляет мной?

Если я говорил ранее, что бессознательное – это дискурс Другого (с заглавной буквы), я хотел указать этим на то поту стороннее (the Beyond)), в котором узнать желание значит желать узнавания.

Другими словами, этот другой – тот Другой, которого создает моя ложь как меру для истины, из которой ложь расцветает.

Что также показывает, что измерение истины появляется только с появлением языка.

Задолго до знакомства с Другим мы учимся признавать существование субъектов – не как проекцию идеи, фантомы которой определенного типа психологи с восторгом развинчивают на составные части, но благодаря очевидному наличию межсубъективности. В животном, затаившемся в засаде, в его хитро расставленных ловушках, в ловкости, с которой притворно отбившееся от стада животное уводит хищника от сородичей, спасающихся бегством, мы видим возникновение чего-то большего, чем ритуалы брачных игр или схваток. Но даже и в этом случае ничто не выходит за рамки обмана, который используется по необходимости, и ничто не подтверждает существования того Потустороннего мира, в котором, как мы считаем, мы могли бы вопрошать о замыслах Природы. Прежде чем задать вопрос (а это тот вопрос, который Фрейд поставил в работе «По ту сторону принципа удовольствия»), сначала должен существовать язык.

Я могу обмануть противника, совершив ложное движение, обратное моему истинному плану битвы, но это движение будет иметь обманный эффект только тогда, когда я его действительно выполню и оно станет известным моему врагу.

Но что касается предложений, которые я выдвигаю в начале мирных переговоров с противником, они занимают по отношению к нам некое третье место, это место не мое и не моего противника.

Это место – область знаковой конвенциональное™, она того же свойства, что упрек еврея из комедии своему приятелю: «Зачем ты говоришь мне, что едешь в Краков, чтобы я подумал, что ты едешь во Львов, когда ты на самом деле едешь в Краков?»

Конечно, и движения войск, о которых я только что говорил, могут быть поняты в условном контексте игровой стратегии, где правила предусматривают возможность обмана противника, но в таком случае мой успех измеряется внутри коннотаций предательства, т.е. в отношении к Другому, который служит гарантией Истины.

Проблемы здесь принадлежат к порядку, гетерономность которого понимается совершенно неверно, если она сводится к «осознанию другого», как бы мы ее ни назвали. С тех пор, как некогда известие о «существовании другого» достигло Мидаса психоанализа через барьер, который отделяет его от Тайного Совета феноменологии, эта новость разошлась слухами, о которых шепчет тростник: «А другой его пациент – Мид ас, царь Мид ас. Он сам сказал» [61]61
  Фригийский царь Мидас был наказан Аполлоном ослиными ушами за несправедливое судейство в музыкальном состязании. Мидас прятал уши под фригийской шапкой. Его брадобрей, не в силах хранить секрет, вырыл в земле ямку и прошептал туда: «У царя Мидаса длинные уши!» На этом месте вырос тростник, который прошелестел об этой тайне всему свету. Для отношения Лакана к психоанализу показательно уподобление обобщенной фигуры психоаналитика Мидасу.


[Закрыть]
.

Что это за прорыв? «Другой», кто этот другой?

Юный Андре Жид, бросающий вызов своей квартирной хозяйке, которой его препоручила мать с просьбой обращаться с ним как со взрослым, ответственным человеком, открывает ключом (фальшивым только в том смысле, что он подходит ко всем замкам определенного типа) замок, который его хозяйка сочла достойным означающим для своих воспитательных целей. Он делает это вызывающе, так, что она не может этого не услышать, – на какого «другого» он при этом рассчитывает? На предполагаемое им вмешательство хозяйки, чтобы он мог заявить ей: «Неужели Вы думаете, что мое послушание может быть обеспечено дурацким замком?» Но не показалась ему на глаза и выдержала время до вечера, она чинно поприветствовала его по возвращении и прочитала ему нотацию, как ребенку. Она показала ему не другого в гневе, а другого Андре Жида, который больше не уверен – ни тогда же вечером, ни размышляя над этим случаем позже, – в том, чего он хотел достичь. Истина для него изменилась под действием сомнения, которому подверглась его уверенность.

Может быть, стоит задержаться на этом преобладании сомнения, в котором разыгрывается вся человеческая опера-буфф, чтобы понять способы, которыми психоанализ может не просто восстановить порядок, но обосновать условия для возможности его восстановления.

«Ядро нашего существа» – Фрейд заповедует нам искать его (как многие до него пытались делать это с помощью пустого призыва «познай самого себя»), но сверх того и переосмыслить ведущие к ядру пути, которые он нам раскрывает.

Или, скорее, он предлагает нам достичь не того, что может быть объектом знания, но того (и разве он не говорит об этом прямо?), что создает наше существо и чему мы являемся свидетелями не только в наших прихотях, аберрациях, в наших фобиях и фетишах, но и в наших неизвестно насколько цивилизованных личностях.

Глупость, ты больше не объект двусмысленной похвалы, которой мудрец маскировал провалы собственного страха. И если в конце концов мудрец может ужиться с этим ужасом, то только потому, что главный деятель, который неустанно трудится в лабиринтах, копается в галереях страха, – это разум, тот самый Логос, которому он служит.

Так как вы объясните, что Эразм Роттердамский, ученый с таким малым талантом к занятиям, соответствующим его эпохе (ведь любой эпохе соответствуют свои занятия), сыграл столь видную роль в революции Реформации, когда человечество поставило на кон одинаково много и в отдельном человеке, и в обществе?

Ответ: любое изменение в отношениях между человеком и означающим, в случае Эразма в процедуре экзегезы, изменяет весь ход истории, модифицируя основы, на которых покоится людское бытие.

Именно таким способом фрейдизм, как бы его ни перетолковывали, произвел неосязаемую, но коренную революцию, очевидную для всякого, кто способен уловить перемены, произошедшие на нашей памяти. Нет смысла призывать отдельных свидетелей: всё, не только гуманитарные науки, но судьбы людей, политика, метафизика, литература, искусство, реклама, пропаганда, а через них и экономика – всё было затронуто этой революцией.

Есть ли эта революция нечто большее, чем негармонизированное последствие открытой Фрейдом великой истины, которая показала нам ясные пути? Но любая техника, основывающая свои притязания на психологическом изучении объекта, не следует по этому ясному пути, что и происходит с психоанализом сегодня, если только он не вернется к открытию Фрейда.

Сходным образом вульгарность понятий, в которых психоанализ представляет сам себя, все эти вышивки по канве фрейдизма, давно превратившиеся в бессмысленные узоры, его благостная удовлетворенность собственной низкой репутацией – все это свидетельства того, что психоанализ отринул своего создателя.

Фрейд своим открытием ввел в поле науки границу между бытием и объектом, который, как представлялось раньше, служил внешней границей самому себе.

Это симптом и прелюдия к пересмотру положения человека в экзистенции, как оно виделось до сего дня всеми нашими постулатами знания. И, умоляю вас, не списывайте эти слова как очередное заявление в духе Хайдеггера [62]62
  Хайдеггер М.(1889—1976) – немецкий философ-экзистенциалист.


[Закрыть]
, пусть даже с приставкой «нео-», ничего не прибавляющей к замусоренному стилю, который сегодня, используя выброшенный балласт готовых к употреблению старых истин, освобождает людей от необходимости по-настоящему думать.

Когда я говорю о Хайдеггере или перевожу его, я по крайней мере пытаюсь оставить предлагаемому им слову его суверенное значение.

Если я говорю о бытии и о букве, если я разграничиваю другого и Другого, то только потому, что Фрейд показывает мне, что именно в этих терминах должны быть выражены последствия сопротивления и переноса, против которых все двадцать лет моей практики психоаналитика я веду неравную битву. А также потому, что я должен помочь другим не заблудиться.

Я делаю это затем, чтобы поле, которое они унаследуют, не оказалось пустым, и хочу, чтобы было понятно, что если симптом – это метафора, то говорить так – вовсе не метафора, или метафора не более, чем утверждение, что человеческое желание – это метонимия. Нравится это кому-то или нет, симптом есть метафора, а желание есть метонимия, как бы люди ни высмеивали эти идеи.

Наконец, если я пробудил в вас негодование тем, что после стольких веков религиозного лицемерия и философской бравады не сказано ничего определенного о том, что связывает метафору с наличием бытия, а метонимию с его отсутствием, то существует объект, который заплатит за ваше возмущение как его причина и одновременно как жертва. Этот объект – гуманистический человек и кредит, подтвержденный сверх любых выплат, который он взял под свои намерения.

Джульет Митчелл

Джульет Митчелл (Juliet Mitchell) – возглавляет факультет социальных и политических наук в Кембриджском университете, профессор психоанализа и гендерных исследований колледжа Иисуса. Ее труды переведены на 25 языков мира. Митчелл – одна из основоположниц феминизма и гендерных исследований. Пионерскими были ее ранние работы: «Психоанализ и феминизм» (Psychoanalysis and Feminism, 1974); «Женщины: самая долгая революция» (Women: The Longest Revolution: essays on feminism, literature and psychoanalysis, 1984), где Митчелл оригинально развивает фрейдизм в применении к вопросам женского движения, женской психологии, роли женщин в современной социальной организации. Предлагаемая ниже заключительная глава, названная «Святое семейство», из книги «Феминизм и психоанализ», дается с небольшими сокращениями и представляет собой полемику одновременно с Энгельсом и Фрейдом по проблеме происхождения женского неравенства и его последствий для культуры. Метод, предлагаемый Митчелл, характерен для критической теории, а ее выводы получили широкое распространение в среде феминистской критики.

Недавние книги: «Безумцы и медузы: значение истерии и братско-сестринских отношений» (Mad Men and Medusas: Reclaiming Hysteria and the Sibling Relationship for the Human Condition, 2000); «Братья и сестры» (Siblings, 2003).


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю