Текст книги "Рассказы и повести Сенкевича"

Автор книги: И Сац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Сац И А
Рассказы и повести Сенкевича

И.А.Сац

Рассказы и повести Сенкевича

Послесловие к книге

Г.Сенкевич. Повести и рассказы

Генрик Сенкевич – один из самых читаемых прозаиков не только в Польше, но и во всем мире. В польской литературной истории и критике, а также в читательском мнении Польши он – признанный (хотя и не так безусловно, как Мицкевич и Словацкий) классик.

Он был весьма популярен и в свое время. Фельетоны, рассказы, путевые очерки первых лет, последовавшие за ними исторические романы читались всеми, и ни одно из его произведений не осталось незамеченным Наибольшую известность ему дали написанные в 1889 и 1892 годах романы на современные темы – "Без догмата" и "Семья Поланецких", но как раз отзывы об этих романах показывают, что слава Сенкевича была более широка, чем тверда, и что не много можно найти писателей, которых так разно понимают и за столь различные качества ценят или осуждают различные читатели. Выяснилось, что некоторые читатели считают его сочинения более занимательными, чем значительными, и что, с точки зрения этих читателей, Сенкевич – писатель, не всегда остающийся в границах здравых понятий и хорошего вкуса.

Как бы хорошо ни относиться к Сенкевичу, нельзя не считаться с читателями и этой последней категории: среди них были видные польские литераторы и – Антон Павлович Чехов О романах Сенкевича из польской истории он отзывался неприязненно и с насмешкой, романы на современные темы вызывали у него даже резкую враждебность. Свое письмо к Суворину Чехов начал словами: "Одолеваю "Семью Поланецких"...", как бы торопясь в первой же фразе сказать, что это чтение ему трудно и неприятно*. Чехов видит в авторе "Семьи Поланецких" подражателя, с одной стороны, современной пошловатой французской буржуазной романистике на социальные темы, а с другой стороны – Потапенко, русскому эпигону реализма, писателю неглубокому и любящему угощать читателей смесью весьма бледной либеральной "социальности", светскости, идеальничанья, заигрыванья с церковью. "Сенкевич, по-видимому, не читал Толстого, – писал Чехов, – но зато каждая страница у него так и пестрит Рубенсами, Боргезе, Корреджио, Боттичелли – и это для того, чтобы щегольнуть перед буржуазным читателем своею образованностью и показать кукиш в кармане материализму. Цель романа: убаюкать буржуазию в ее золотых снах. Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт – и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые "положительные" типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым".

______________

* А.П.Чехов, Полн. собр. соч., Гослитиздат, 1949, т.XVI, стр.240. Письмо Суворину от 13 апреля 1895 г.

Эта злая и ясная характеристика звучит убедительно. Но познакомимся с мнением другого великого писателя и современника, высказавшегося о тех же социально-психологических романах Сенкевича. 20 марта 1890 года Л.Н.Толстой записал в дневнике: "Читал с девочками Сенкевича – недурно". (Речь идет о романе "Без догмата", печатавшемся тогда главами в "Русской мысли".) 24 июня: "Вчера читал "Без догмата". Очень тонко описана любовь к женщине нежно, гораздо тоньше, чем у французов, где чувственно, чем у англичан, где фарисейно, и у немцев – напыщенно..." (Это написано в том же году, когда Толстой записал, что был не удовлетворен "Ньюкомэнами" Теккерея, "Дикой уткой" Ибсена, "Горькой судьбиной" Писемского.) 25 октября 1894 года Толстой писал жене: "Я посидел у себя внизу, пописал, а потом мы целый вечер – я читал – читали Поланецких с большим удовольствием. Прекрасный писатель, благородный, умный и описывающий жизнь, правда, одних образованных классов во всей широте ее..." И, наконец, отвечая 27 декабря 1907 года на письмо Сенкевича о насилиях немецких властей над познанскими поляками, Толстой пишет: "Любезный Генрих Сенкевич, странное обращение это вызвано желанием избежать неприятного, до враждебности холодного "Милостивый государь" и столь же отдаляющего "Monsieur", а стать в письме к вам в те близкие, дружелюбные отношения, в которых я себя чувствую по отношению к вам с тех пор, как прочел ваши сочинения: "Семья Поланецких", "Без догмата" и др., за которые благодарю вас".

Письмо подписано. "Любящий вас сотоварищ по писательству".

Толстой писал это в те годы, когда буржуазность, лицемерие, самодовольство, католицизм, пустая эрудиция, то, в чем обвинял Сенкевича Чехов, – было ему особенно отвратительно, ненавистно. Но ведь Чехов, несомненно, не был вовсе неправ, как же мог проницательный и суровый Толстой не заметить слабых сторон Сенкевича? Не заметить их он не мог. Но он, очевидно, пренебрег тем слабым, поверхностным, отсталым, что есть у Сенкевича, ради того правдивого, значительного и человечного, что дают сочинения этого польского писателя. Чехова же, по-видимому, оттолкнул от романа призванный в судьи тонкий и точный вкус – судья, необходимый в искусстве, но недостаточный. Пышная бутафория, которая занимает немало места в романах Сенкевича, действительно бывает неприятна, особенно тогда, когда мы ее находим не только в описании внешних предметов, но и в изображении внутренней жизни людей. Действительно, ходячие мнения перемежаются иногда в этих романах Сенкевича с настоящей мыслью, "амурничанье" пятнает иной раз любовь. Отзыв Чехова не вовсе несправедлив, – он, однако, в большой степени вызван первым впечатлением, которое создал оскорбленный вкус, и потому односторонен.

Заметим, что мнение Чехова и мнение Толстого в известной мере могли бы относиться не только к тем романам, по поводу которых они высказаны, но и ко всему облику Сенкевича-писателя, и что расхождения во мнениях о Сенкевиче между польскими литераторами, пожалуй, так же резки

Сенкевич сам давал достаточно оснований для того, чтобы общественная оценка его литературной деятельности не была сколько-нибудь единой и постоянной. Он писал много, очень много (в недавно законченном польском издании его сочинений шестьдесят томов) и не всегда одинаково хорошо. Отличительной чертой его натуры была необыкновенная жадность к впечатлениям (выразившаяся, между прочим, и в его путешествиях по Америке, Африке и Ближнему Востоку), постоянно влекшая его изображать разнороднейший жизненный материал. В нем был очень силен артист Его способность изображать картины самого разнородного содержания, характеры самые несхожие кажется неисчерпаемой. Он был одарен незаурядной изобретательностью, удачно находил и хорошо строил различные сюжеты; еще больше ему давалось разнообразие красок и тонов. Эти свойства, конечно, чрезвычайно важны для художника, они привлекают к Сенкевичу множество читателей. Но те же свойства сказываются на его литературном стиле еще и тем, что в нем нет коренного, глубокого единства, сохраняющегося, при любом разнообразии материала и формы, у большинства выдающихся писателей. Это особенно заметно в его ранних повестях и рассказах (1872-1880); мы видим, что Сенкевич пишет в совершенно различных манерах, часто выбирая такой материал, такой угол зрения, такую форму, к которым позже никогда и никак не возвратится. Пример – рассказ "В прериях", печатаемый в настоящем сборнике, если бы не удивительная художественная подлинность описаний, в которых чувствуются собственные впечатления и опыт, можно было бы, пожалуй, принять этот рассказ – по его сюжету, по характеристике людей и их отношений – за довольно заурядное подражание американской новеллистике того времени.

Сенкевич любил мысль (в молодости он даже специально интересовался философией и изучал ее в варшавской Главной школе, позднее преобразованной в Варшавский университет), и он признавал себя писателем реалистическим и тенденциозным, то есть преследующим общественную цель. Но ему не удалось в течение всей своей жизни прийти к цельному и осознанному мировоззрению или хотя бы найти какую-то ясную идею, которая стала бы кристаллизующим центром для его наблюдений и чувств. Поэтому артистическое увлечение каким-нибудь явлением и могло так часто брать у него верх над замыслом, над жизненным материалом и его действительными пропорциями, над художественной мерой и вкусом. Эта особенность Сенкевича вызывает у читателя двойственное чувство. При кажущейся ясности и простоте, при неослабевающем интересе Сенкевич писатель, не так уж легко поддающийся одной общей характеристике. Читать Сенкевича нетрудно, – он остается хорошим повествователем, о чем бы ни рассказывал, – на все-таки настоящее чтение Сенкевича требует и настоящего внимания, настоящего размышления За этот труд читатель будет вознагражден не только лучшим пониманием места Сенкевича в истории литературы и значения событий, о которых писатель рассказал, но и непосредственным художественным наслаждением. И наслаждение это становится тем сильнее и чище, чем лучше мы начинаем понимать трудность той жизни, которая вызвала появление Сенкевича-писателя, сложность того основного вопроса, который мучил Сенкевича. И хотя этот вопрос не был им разрешен – вернее, был разрешен в конце концов совершенно ложно, – читатель увидит, что, стремясь понять корень зла, писатель увидел в польской жизни своего времени то, что видели лишь немногие его современники-литераторы.

Социально-политические условия Польши 70-х и 80-х годов, общественное положение и взгляды Генрика Сенкевича доводили до крайности внутренние противоречия его таланта. Это видно не только в его произведениях среднего и позднего периода, на которых мы не можем останавливаться в нашем кратком предисловии, но и в рассказах, написанных в первый период.

Сенкевич родился в 1846 году в небогатой шляхетской семье в родовом имении Воля Окшейска, Луковского уезда. Он получил хорошее образование и рано стал задумываться о судьбах своего народа. В стране, утратившей самостоятельность, разорванной на три части и порабощенной тремя соседними державами – Австрией, Германией и Россией, – интеллигенция была настроена в высшей степени патриотически, зачастую даже болезненно патриотически. Патриотом, притом с националистическим оттенком, был и Сенкевич. Боль за свой национально униженный народ, ненависть к захватчикам; мечта о возрождении польской государственности, об освобождении польского языка, польской культуры от германизации и русификации составляли главную часть его политических взглядов. Социальные его взгляды с самого начала не были определенными и ясными; демократизм – не столько демократизм убеждений, сколько чувства – сочетался у Сенкевича с пережитками шляхетских преданий о мнимой народности польского среднего и мелкого дворянства. Однако сословные противоречия не допускали прочного единства среди польских патриотов; восстающих за национальную свободу, уже и в XVIII веке. А в те годы, когда складывались взгляды Сенкевича, разделение общества на классы трудовые и бедные, с одной стороны, эксплуататорские и имущие (капиталистические, но в той или иной степени и форме сохранившие привилегии от феодальных времен) с другой, было еще намного резче, и возможность объединения во имя общих национальных интересов – еще меньше. Выросший за это время класс польской промышленной буржуазии очень скоро стал соперником-союзником польских феодальных сословий и правящих классов держав-поработительниц (Чем дальше на Восток Европы, тем подлее буржуазия – сказано в манифесте Первого съезда РСДРП). К Польше 70-80-х годов применимо то, что писал Маркс о Германии 30-40-х годов: она страдала не только от развития капитализма, но и от недостаточного развития его. Феодальные пережитки отравляли "патриархальным" беззаконием и гнетом все общественное устройство. Они влияли, в форме крестьянско-патриархальной и ремесленно-цеховой феодальной традиции, также и на рабочую массу, замедляя и затрудняя формирование пролетарского класса. Пролетариат с трудом преодолевал свою отсталость. Он был еще недостаточно организован и сознателен, чтобы революционизировать крестьянство, забитое и утратившее веру в возможность успешной борьбы; он не мог еще притягивать к себе заметное число интеллигентов из других классов.

Интеллигенция была растеряна. Легенду о шляхте как руководительнице народной борьбы трудно было поддерживать после 1863 года, когда народ показал свое решительное недоверие ко всему дворянскому сословию. Часть вчерашних шляхетских национальных революционеров перешла к 70-м годам на сторону господствующей реакции, а другая часть пошла к упадку по тому же пути, на который все больше вступало и русское народничество, причудливо сочетая либеральную "прогрессивность", теорию "малых дел" и пережитки былых претензий на революционность. В Польше к этому присоединялись, как мы уже сказали, давно устарелые предания о "золотом веке", когда народ и дворянство были якобы едины.

Именно в это промежуточное время, – когда период дворянской революционности отошел в прошлое, не расцветшая буржуазная революционность уже увядала, а пролетарская революционность только еще всходила на первую ступень своего развития, – среди интеллигентов распространилось, как его называли в Польше, мировоззрение "позитивизма", то есть "положительной деятельности", равнозначное теории "малых дел" ("Наше время – не время великих задач" – говорили сторонники тех же взглядов в России 80-х годов; Щедрин называл и крупнейшие задачи, разрешимые с этой точки зрения например, лудить рукомойники в земской больнице). И в Польше и в России этот отказ от обобщающей идеи называли еще "работой у основ". Молодой Сенкевич, сотрудник газет и журналов, автор фельетонов, очерков, репортажей и рецензий (главным образом на книги для детей и юношества), примкнул к этому течению, которое казалось демократическим, прогрессивным и главное – реальным. (Из будущих крупных писателей к "позитивизму" примкнул также Болеслав Прус). Передовые буржуазные интеллигенты видели в программе "позитивизма" возможность установить связь с народом, оплот против охватившего интеллигенцию неверия.

Мы не будем подробнее характеризовать все течение "позитивизма", который приобрел в основном антиреволюционное, буржуазно-реакционное значение; у самого Сенкевича в его позднем романе "Водовороты" контрреволюционный смысл "позитивизма" выявился вполне. Но сейчас мы говорим лишь о ранней фазе еще во многом неопределившегося "позитивизма" и о том периоде в творчестве Сенкевича, когда он, автор рассказов, был отнюдь не таким абсолютным сторонником этого учения, как принято думать.

Один из характернейших рассказов Сенкевича, написанных в этот период, "Нет пророка в своем отечестве". Обычно его приводят в пример того, как сильно молодой литератор-шляхтич был захвачен либерально-постепеновской тенденцией.

Герой рассказа Вильк Гарбовецкий, образованный столичный житель, родовитый, но небогатый шляхтич по происхождению, купив небольшое и запущенное имение, решает применить идеи "позитивизма" на практике. Он изучил теорию сельского хозяйства и сам управляет своими делами; чтобы показать пример и крестьянам и помещикам, он сам работает в поле наряду со своими батраками. Имение в короткий срок становится образцовым. Кроме того, Вильк Гарбовецкий бьется над тем, чтобы приохотить к чтению помещиков и чиновников уездного городка, организует для этого читальню, для которой выписывает книги по сельскому хозяйству. Он надеется таким образом улучшить положение крестьян, сделать помещиков полезными руководителями сельскохозяйственного производства, побороть дворянское чванство, уничтожить сословную вражду. Но пропаганда его имеет лишь незначительный успех. В Варшаве среди крупных бар еще находились люди, которые, не разделяя его взглядов, все же ценили ум и образованность молодого шляхтича. Провинциальные же "полугоспода" видят в нем опасного смутьяна, "красного" и оскорблены тем, что он роняет достоинство всего дворянского сословия. Постепенно все объединяются против него. Его травят, преследуют тупыми насмешками и издевательствами; подсылают к нему соседних крестьян, чтобы они губили его посевы и срубали посаженные им плодовые деревья – и крестьяне охотно идут на это за малую плату, потому что тоже не уважают и не любят этого помещика, идущего за плугом, он "ненастоящий барин" и с их точки зрения Вильк Гарбовецкий вынужден вступить в войну не только с шляхтой, но и с крестьянами, взыскивая с них штрафы за потраву и порубку, как всякий помещик, и даже еще более неуклонно, ибо хочет через суд привить крестьянам понятие о "законности". Наконец, его провоцируют на дуэль с местным обедневшим шляхтичем, прихлебателем местных богачей Вильк Гарбовецкий убит пулей, которую послало в него в сущности все реакционно-дворянское сословие. Комиссия, составленная из местных дворян, подтверждает: "Покойный страдал известного рода манией, каковая была очевидна всем разумным людям и каковая со временем, перейдя в полное помешательство, стала причиной самоубийства".

Всем своим рассказом Сенкевич тоже подтверждает, что поведение Вилька Гарбовецкого было самоубийством. Самоубийство выступать в одиночку против реакции, взывать к уму и совести тупой, жадной и чванной шляхты, надеяться, что в ее среде найдешь себе союзников. Конечно, Вильк Гарбовецкий не маньяк; его идеи, думает Сенкевич, разумны и благородны; но его способ пропаганды и осуществления этих идей безнадежен.

Какой же способ следует предпочесть? Этого Сенкевич не говорит.

Нельзя не видеть в этом рассказе по меньшей мере скептического отношения к "позитивизму" Нельзя не оценить по достоинству и признание Сенкевича, что самый просвещенный и демократичный помещик останется в глазах крестьян прежде всего помещиком, человеком чуждым и враждебным; его отличие лишь в том, что он не облечен всей мощью старозаветного барства, то есть он "не настоящий господин". Половинчатость общественной позиции Вилька сказывается на каждом шагу.

Недаром Сенкевич издал рассказ "Нет пророка в своем отечестве" в цикле, названном "Юморески из портфеля Воршиллы" (Воршилла – фамилия лица, повествующего о судьбе Вилька). Сатирического осмеяния заслуживают не одни реакционеры; Вильк Гарбовецкий тоже не трагическая, а трагикомическая фигура.

Только склонность Сенкевича к чрезмерному увлечению отдельными сторонами изображаемого объекта могла привести к тому, что критики обычно толкуют этот рассказ как правоверное исповедание "позитивизма". Действительно, об идеалах Вилька Гарбовецкого Сенкевич говорит слишком всерьез, слишком высоко; идейной, политически реакционной стороны "позитивизма" – его буржуазности, его консерватизма – Сенкевич не понял. Зато он понял его практическое бессилие, его чуждость трудовому классу, фатальную неспособность провозвестников нового прогрессизма оторваться от привилегированных классов. Как писатель-реалист, Сенкевич показал это не кривя душой, а это было уже много в ту пору увлечения "позитивизмом". Что же касается изображения "местной знати", то здесь Сенкевич даже в этот ранний период своей литературной работы проявил себя писателем высоко одаренным и умелым.

Очень характерны для общественного настроения и для художественного склада Сенкевича также два рассказа 1875 года – "Старый слуга" и "Ганя" (третий рассказ из этого цикла "Селим Мирза" Сенкевич считал неудачным и не переиздавал).

Герой первого из этих рассказов Миколай Суховольский – старый шляхтич из обнищавшего рода. Уже его отец не имел земли и работал по найму, сам же Миколай, бывший солдат, до старости служит у помещика, сына его командира в наполеоновских войнах. Миколай выполняет обязанности и ключника и лакея, присматривает за полевыми работами. В свое отношение к барину он вносит нечто от "благородного вассала" старых времен; в его отношении к господским детям есть искренняя привязанность доброго человека и сознание своей ответственности за барчат, которых родители обижают и плохо воспитывают (он немного напоминает Савельича из "Капитанской дочки", немного матроса Чижика из известного рассказа Станюковича "Нянька"). Помещик с помещицей относятся к слуге-дворянину "по-старинному": принимая его лакейские услуги, они ценят его шляхетскую преданность, по-своему любят его, скорбят о его смерти, берут в свою семью его осиротевшую внучку.

В этой историй, в типах слуги и помещиков литературные критики обычно видят доказательство старошляхетских иллюзий самого Сенкевича – своего рода патриархальную идиллию. Действительно, Сенкевич изображает эту сторону характеров очень рельефно и, рассказывая о ней со своим обычным увлечением, не говорит ничего, что могло бы ослабить впечатление. Но подлинно ли это идиллия? Не так уж идиллична судьба самого Миколая. Пусть он хранит в себе старозаветную честь – все-таки он всего лишь лакей и, при всем своем дворянстве, вынужден исполнять лакейские обязанности. Его сын, выросший здесь же, в помещичьем доме, сбивается с пути, становится пьяницей и бродягой, погибает вдали от отца. Его красавица дочь становится гулящей девкой и тоже погибает Сенкевич не разъясняет причину их гибели, он коротко говорит, что старик "был несчастлив в детях", но не ясно ли, что молодых людей погубило ложное положение "благородных" прислужников, к которому легко привык "патриархальный" отец, что к гибели их привел мучительный контраст между привилегированным происхождением и действительным общественным положением?

Это не идиллия. Это – шляхетская выморочность.

Второй рассказ из этого цикла – "Ганя" – продолжает развивать ту же тему. Ганя – внучка Миколая, дочь его дочери. Господа приняли ее, сироту, под свою опеку, стали ее сажать с собой за стол, переселили из каморки, где она жила с дедом-лакеем, в комнату и начали обучать наукам – правда, сомневаясь, нужны ли они ей в том же объеме, что барским детям, потому что ведь лучшее, к чему ее надо подготовить, – это брак с непьющим и добропорядочным мелким чиновником. При этой не очень приятной оговорке надо все же признать, что поступок помещика в память о верном слуге – хороший.

Патриархальная идиллия? Да, пожалуй. Но она ведь развивается дальше.

Девочка подрастает и становится красивой девушкой, в нее влюбляются хозяйский сын, студент Генрик, и сын соседнего помещика, Мирза Селим. Первый из них сильно отравлен интеллигентской рефлексией, а второй горяч и полон непосредственности; оба – юноши благородные. Эти благородные соперники (в особенности рефлектирующий интеллигент) не останавливаются, однако, перед такими поступками, как подсматриванье, подслушиванье, подлые намеки и домашние допросы, пытка благодарностью, насильственный увоз. Девушка гибнет. Генрик спрашивает себя: "Думал ли я действительно о Гане, а не о себе? Нет... Мы с Селимом вырывали ее друг у друга, как заманчивую добычу, и в той борьбе, где хищники думали только о себе, больше всего пострадала она, хотя меньше всего была виновата... Весь наш шляхетский мир оказался для нее слишком суровым... Вина падала на весь наш дом..."

В рассказе "Ганя" есть очевидные, слабые стороны – прежде всего та сладковато-банальная поэтичность в описаниях любви, которую Щедрин высмеивал даже у И. С. Тургенева (под кустами сидят прекрасные помещицы, поджидая прекрасных помещиков); плохо обоснован и художественно груб чувствительный конец (Ганя идет в монашенки, отказываясь от замужества с кем-либо из претендентов, чтобы "не портить им жизнь"). Но все это относительно маловажно перед картиной неизбежной гибели Гани.

В этих двух рассказах ясно выразилась любовь Сенкевича к Тургеневу. Мы говорим не о сходстве некоторых слабых сторон литературной манеры, о которых только что упомянули, но, в первую очередь, о демократизме чувства и о чуткости к появляющимся в жизни новым человеческим типам, к новой психологии и новым взаимоотношениям, – о той способности, которая была необыкновенно сильно развита у Тургенева и отличала также Сенкевича. Плошовский (роман Сенкевича "Без догмата", 1889) был в польской литературе открытием, подобным открытию "Гамлета Щигровского уезда" в русской литературе; "Семья Поланецких" дает ряд переходных типов от земельно-аристократических жизненных принципов к капиталистическим, которые заставляют вспомнить о тургеневском Соломине и о других персонажах русской классики, отражающих внедрение буржуазности в дворянский образ жизни, мировоззрение и характеры. Речь идет не о прямом подражании – хотя и это было бы Сенкевичу не в укор, так как писатели, равные Тургеневу, естественно, оказывают влияние на больших писателей многих стран, – но о близости жизненного материала, вследствие далеко идущей, при всех различиях, общности русской и польской жизни. Отсюда и некоторая близость литературных героев и изобразительной манеры.

Повествователь в рассказе "Ганя", панич Генрик, – юноша умственно и телесно здоровый, сильный, но пораженный болезненной рефлексией. Нравственная бесхарактерность идет в нем об руку с беззащитностью перед влиянием любого человека, который может на него произвести впечатление своей убежденностью, отсутствием сомнений; но ничто, ни одна идея, ни одно чувство не оставляют надолго следа в этой размягченной, восприимчивой и бесформенной душе. Постоянная рефлексия только терзает его совесть, безрезультатно тревожит и вовлекает в неразрешимые противоречия чувство, извращает лучшие намерения. В уме панич Генрик произносит речи благородные и горячие, но с языка у него срываются слова холодные и неблагородные. Мы говорили уже, что поступки его редко доказывают реальность его вполне искренних чувств.

"Ни демократ, ни аристократ", – говорит Генрик сам о себе; не имея собственных взглядов, он все-таки ощущает необходимость примкнуть к каким-либо чужим. На короткое время его умом завладевает студент-репетитор чахоточный бедняк, фанатически преданный науке и "факту", то есть естественно-научному познанию мира, позитивист не в специфически польском, а в базаровском смысле слова. Но это влияние забывается очень скоро после разлуки с студентом. Тогда, спасаясь от самой себя, рефлексия хватается за шляхетские добродетели, но и это все рассудочно, неестественно, – так, старинная гордость не может у Генрика стать большим, чем простая обидчивость, и т.д. В конце концов у этого человека все становится фразой. Самые мучительные и острые чувства Генрика не имеют серьезного содержания, оставаясь все же мучительными для него. Сенкевич мало развил ту сторону этого общественного типа, которая относится к сознательным взглядам, и сосредоточил главное внимание на чистой психологии. Зато эта последняя раскрыта метко, описана картинно, и польская разновидность идеальничающего и постоянно срывающегося с высот юнца, вскормленного на лоне крепостного права, нисколько не становится менее интересной от того, что мы знаем столько ее русских образцов.

Есть в рассказе еще два близких русской литературе (специально – к Тургеневу) действующих лица. Одно из них – студент-репетитор, о котором мы упомянули; второй – Селим Мирза Студент, как было уже сказано, отчасти близок к Базарову и так же любит резко выражать свои взгляды, ужасая и возмущая консерваторов. Но какая разница! Политические убеждения и идеалы Базарова неопределенны, – однако его прямолинейный, но боевой материализм и безусловное отвращение ко всякой паразитарности есть недвумысленное объявление войны всему феодальному мировоззрению и феодальным порядкам, а его личное поведение имеет в себе этическое и эмоциональное содержание, которое так и рвется перерасти и оформиться в боевую демократическую программу. Не то студент в "Гане"; даже неопытные мальчики, восторженно внимающие его героически-трезвенным речам, чувствуют в нем что-то нравственно больное, надорванное, расслабленное, тоскующее по тем ценностям, которые программно им отвергаются. Не меньше, чем этот студент, отличается от своих русских собратьев Селим Мирза. Живой, веселый, непосредственный, умный, но мало рассуждающий, он – психологическая противоположность Генрику. Селим Мирза менее книжный и "культурный", более естественный, природный, цельный человек (это часто делает его также более благородным). Предпочтение, оказанное ему Ганей, вполне понятно – ведь в нем есть черты Инсарова. Недаром Сенкевич выбрал ему такую родословную: Селим Мирза – сын татарина и грузинки, темпераментный южанин, горячая кровь, неподатливая к польской обезличивающей цивилизованности того времени. Видно, умной, сердечной девушке Гане так же трудно было найти героя среди шляхетской и буржуазной интеллигенции в Польше, как Елене ("Накануне" Тургенева) среди буржуазно-дворянских интеллигентов в России. Но опять же, какая разница! Елена любит болгарина Инсарова не столько потому, что он человек решительный, человек действия, в отличие от рефлектирующих русских дворян-интеллигентов, а потому, что он – единственный человек среди всех, кого она знает, имеющий убеждения, высокую цель, которая ему дороже всего в жизни, дороже и самой жизни, – потому, что он революционер и демократ, борец за освобождение народа. А Селим Мирза – не революционер и не демократ; у него вообще нет взглядов, а только характер, только психология; в смысле жизненного содержания этот полонизированный татарин не представляет собой ровно ничего, – это лишь другая разновидность молодых людей из поколения, вскормленного на лоне крепостного права.

Вина ли это Сенкевича, его неопределенных половинчатых взглядов, сильно замешанных всяческим – социальным, политическим, религиозным, культурным консерватизмом? Отчасти так. Ведь во времена Сенкевича жила Ожешко, чьи произведения выражали в реалистических образах более демократические тенденции, и такая радикально-демократическая писательница, как Мария Конопницкая. Но для этого необходимо было обратиться к другой среде. А та шляхетская среда, в которой Сенкевич упорно искал идей и человеческих сил для возрождения польской общественности и культуры, к этому времени уже не давала необходимого жизненного материала. Писатель увлекающийся, нередко переходящий границы, в которых идеализация остается реалистической, но все же в основе своего таланта и своих литературных взглядов писатель-реалист, Сенкевич не нашел в современной шляхте народных героев, руководителей народа. Но зато, в согласии с жизненной правдой, он нашел интересные типы, ясно и определенно выражающие процесс быстрого скисания дворянской и буржуазной интеллигенции. И. С. Тургенев в своих политических взглядах также не шел дальше либерализма (то более близкого к демократизму, то более близкого к консерватизму), но, изображая "Гамлетов" и "лишних людей", он находил в русской действительности также и реальные типы решительных демократов, главным образом из разночинцев. Польская общественная жизнь конца 70-х – начала 80-х годов давала для этого, по-видимому, меньше возможностей, а польская шляхта этого времени таких возможностей уже не давала совсем.