Текст книги "Рассказы и повести Сенкевича"

Автор книги: И Сац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Очень показательно, что третий рассказ из того же цикла, главным героем которого стал Селим Мирза (рассказ и назван его именем), самого Сенкевича не удовлетворил: он издал его один раз и не включал позднее в свои сборники. Паничу Генрику предстояла другая судьба. Спасаясь от пессимизма, угрожающего всякому, кто исследует, подобно ему, печальную действительность, не будучи защищен идеей, за которую стоит бороться, Сенкевич думал (в 80-х годах) найти себе опору в идеализированной Польше XVII века, в декоративно-исторических экскурсах в Древний Рим и первоначальное христианство, в авантюрную жизнь английских колонизаторов в Африке. Но, очевидно, это не дало ему ожидаемого удовлетворения, и вот панич Генрик возродился в Плошовском, герое романа "Без догмата", нашедшем самый сильный отклик среди польских современников Сенкевича, а также среди читателей многих стран.

Неверно думать о Сенкевиче как о сознательном защитнике (или, как иногда выражаются, "литературном представителе") эгоистических классовых интересов шляхетства. Он обращался к этому сословию в поисках – кто же может помочь народу, крестьянству? И всякий раз, несмотря на свое горячее желание увидеть все лучшее, приходил к выводу: некому помочь. Один из самых известных его рассказов – "Наброски углем" (1876) – говорит это как нельзя яснее. С каждым годом жизнь в деревне Баранья Голова становится хуже: произвол войта (волостного старшины) и писаря, правящих наподобие негритянских царьков, почти не имеет границ. Очередной жертвой их вымогательства становится крестьянин Репа и его жена. Они ищут управы на негодяев. К кому идти? Еврей-арендатор прислуживается власть имущим. Ксендз тоже советует подчиняться им, – ведь все во власти божьей Добродушный хлебосол, снисходительный к крестьянам старый помещик Скорабевский "дал себе слово не вмешиваться в волостные дела". Какой-то молодой помещик, увидев на дороге едва живую, еле бредущую женщину, жену Репы, зовет ее сесть в коляску, а сам, хлестнув коня, проносится мимо, – он известный шутник.

Мы встречаем в этом рассказе и героя рассказа "Нет пророка в своем отечестве", но уже окончательно лишенного романтического флера: это шляхтич Флосс, такой же, как Вильк Гарбовецкий, "ненастоящий барин", владелец деревни Малый Прогресс, к которой он прикупил еще деревеньку Слабая Воля; вот чем стало уже для Сенкевича движение "позитивизма". Конечно, от такого прогрессиста крестьянину нет ни защиты, ни помощи. Репа и его жена погибают.

Религия, к которой Сенкевич (как большинство польских и не польских позитивистов) тянулся, боясь последовательной материалистической мысли, тоже поворачивается к народу какой-то безнадежной и ужасной стороной. В прекрасном рассказе "Ангел" несчастная осиротевшая деревенская девочка, полузамерзшая, засыпает в лесу; сквозь дремоту она слышит тихие шаги и думает, что это, наверно, пришел ее спасти ангел-хранитель, в которого ее научили верить; она открывает глаза – перед ней оскаленная волчья пасть. Это смерть пришла ее спасти от безысходного страдания.

Все лучшие рассказы Сенкевича – признание этой ужасающей истины: образованные классы далеки от крестьянства, им нет дела до крестьянской беды, а сами крестьяне – темные, голодные, доведенные до отчаяния, ничем не могут себе помочь. Не раз (например, в "Набросках углем") Сенкевич пишет о страдании, которое перешло ту меру, до которой оно еще сплачивало несчастных; теперь оно начинает их разобщать и ожесточать против всего мира. Рассказ "Янко-музыкант" изображает не только измену шляхты Своему народу, ее равнодушие к жизни народа, к судьбе его талантливых представителей, но также и отупение многих людей из народа, перестающих ценить друг друга и самое жизнь.

Угнетение и разорение польского народа "собственными" – польскими дворянством, буржуазией, бюрократией во много раз утяжелялось давлением аппарата, созданного для всестороннего угнетения иноземными захватчиками. В рассказе "Из дневника познанского учителя" изображено издевательство немцев-учителей над польскими детьми, отупляющее действие системы германизации. В одном из своих писем Сенкевич объяснял, что имел, собственно, в виду русификаторскую школьную систему и перенес место действия в Познань для того, чтобы русская цензура разрешила печатать рассказ в Варшаве. Сделать это внешнее изменение было, конечно, совсем нетрудно, ибо прусская система разнилась от российской лишь большей тупой последовательностью.

В знаменитом рассказе "Бартек-Победитель" польский крестьянин, который отличился, воюя против Франции в рядах прусской армии и участвуя во всех ее насилиях над мирными французами, получает за это ордена и медали, но, возвратясь в родную деревню, он остается по-прежнему презренным для представителей нации господствующей, для немцев; вообразив, будто немцы его в самом деле до себя "возвысили", и пытаясь на этом основании отстаивать свои права, он должен погибнуть.

Поляки живут на своей родной земле не как хозяева, а как изгнанники. Быть может, им лучше в настоящем изгнании, в эмиграции, за границей?

Сенкевич был в Америке в качестве корреспондента, в связи с открытием выставки в Сан-Франциско. Из его американских рассказов достаточно прочесть хотя бы два – "За хлебом" и "На маяке", чтобы узнать, что лишь немногим, наиболее деловым, наиболее подготовленным к жизненной борьбе, удачливым и сильным людям удается в Америке улучшить свою судьбу или просто выжить, а рядовые польские крестьяне, которые у себя на родине еще могли кое-как перебиваться, обречены на быструю гибель. Жизнь в капиталистической Америке еще бесчеловечнее, беспощаднее, чем в полуфеодальной, отсталой Польше. "Не люди издевались над ней, – пишет Сенкевич об умирающей в Америке с голоду польской деревенской девушке, – а жизнь и ее условия. Что было делать в американском водовороте, в этом гигантском "бизнесе" этому полевому цветку из Липинец? Как жить? Гигантская колесница неизбежно должна была раздавить это хрупкое существо, как всякий воз давит попавшиеся ему на дороге полевые цветы".

Рассказ "За хлебом" написан в 1879 году; в бесчеловечности Сенкевич винит теперь не отдельных людей, а "жизнь и ее условия". В США эти "условия" были ему, в общем, понятны: он описывает, какими способами наживаются капиталисты, занимающиеся вербовкой и перевозкой эмигрантов, устройством эмигрантских колоний в гиблых местах. А как же в Польше?

Сенкевич бился над этим вопросом, но так и не нашел на него ответа. Политический кругозор его оставался узок Несмотря на силу своего патриотического чувства и своей любви к родному народу, он так и не выработал себе сколько-нибудь продуманных убеждений; отказавшись от "позитивизма", он не нашел взамен ничего другого; а чтобы уйти от скептицизма и отчаяния, скроил себе реакционное "мировоззрение" из зауряднейшего консерватизма (без достаточно, впрочем, определенного содержания). Он не смог воспринять то будущее, которое открывалось перед Польшей развитием пролетарского революционного движения в России и Польше конца 80-х – начала 90-х годов. Последний период его жизни и писательской деятельности был поэтому безотраден, несмотря на то, что внешние обстоятельства – деньги, слава – были у него отличные В периоды острой общественной борьбы пусть неопределенная, но все-таки несомненно реакционная позиция не может никому, в особенности писателю, пройти даром: Сенкевич оказался противником даже буржуазно-демократической революции 1905 года, в которой, рядом с русскими товарищами, принимали героическое участие десятки тысяч польских рабочих и крестьян. Об этом великом историческом событии, с которым польский народ связывал свои надежды на национальное и социальное освобождение, Сенкевич написал роман "Водовороты", не имеющий ни малейшей идейной и художественной ценности. Здесь не помог даже его замечательный артистизм, в силу которого он раньше, часто не умея объяснить себе истинных причин явления, не умея сделать из него выводы, все же способен был верно улавливать и изображать характерные черты. Ум Сенкевича, закосневший в период тяжкого безвременья, не оказался способным ожить и обновиться, когда этому периоду пришел конец.

Таким образом судьба Генрика Сенкевича, этого живого, полного сил, энергии, впечатлительного, богатого чувством и воображением человека, талантливого и одаренного писателя, была, в сущности, очень печальна. И все-таки имя Сенкевича не вызывает у читателя представления о чем-то мрачном и безысходном. Писателя спасла от этого его художественная сила: самая живость изображения, самое богатство и разнообразие человеческих фигур и типов, непрерывный интерес к человеческим отношениям несли в себе большой заряд жизненной мощи. Было также нечто коренным образом демократичное и светлое в его юморе, в способности видеть веселое, смешное, забавное (во всяком случае, занятное) даже в далеко не радостных вещах. Наконец, еще одна важнейшая черта: в образах людей из народа Сенкевич видит (особенно, у женщин) ту человечность, которую не может загрязнить грязь эксплуататорского общества, не может истребить иссушающее душу и убивающее тело воздействие феодального и капиталистического рабства. Сила народа, которую Сенкевич не понял в своих социально-политических размышлениях, отразилась в его реалистических художественных образах. Читатель книги его рассказов живо это почувствует.

И. Сац.