Текст книги "Будет День (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

И. А. Намор
Марк Лейкин, Василий Беляев, Андрей Туробов
В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ
Книга вторая
Будет День

В небесах, на суше и на море

Будет день, мы верою полны.

Мы пройдём победным ураганом

И рассеем призраки войны!

«Теплоход Комсомол» (В. Соловьёв-Седой – П. Белов) 1937

Из газет:

Смерть короля Георга V может вызвать новый политический кризис.

Убийство судето-немецкими террористами начальника полиции в города Теплице (Чехословакия), взрывы и массовые погромы государственных учреждений, уничтожение собственности принадлежащей чехам и евреям.

Падение правительства Лаваля. Новое правительство Французской республики сформирует Альбер Сарро.

Пролог

Кремлёвские разговоры. 1936 г., начало марта.

– Проходите… товарищ Штейнбрюк… садитесь…

Иногда важны не столько слова, сколько интонация, с которой они сказаны. Взгляд, жест, капля пота не вовремя скатившаяся по виску… А еще "запах" искренности или лжи, эманация страха, любви или еще чего-то, что порой оказывается важнее содержания беседы.

Вчера был с докладом секретарь ЦК Ежов. Все еще секретарь…

"Пока еще…" – Сталин не пропустил ни одного слова из того, что говорилось сейчас здесь, в его кабинете, но это не мешало ему думать о своем, тем более что и "свое" и "чужое" было об одном и том же.

– У вас… товарищ Штейнбрюк… есть сомнения в искренности нашего… нового… германского друга? – cпросил он, уловив легкое изменение в интонации разведчика. Уловил и спросил, прекрасно понимая, как корежат, а порой и ломают докладчиков его неожиданные вопросы, да еще и сам «сыграл» интонацией, отметив второстепенное, в сущности, слово «новый».

Какая на самом деле разница, новый это друг или старый? Да и не друг он – гусь свинье не товарищ… Старый или новый, искренний или нет, главное: этот баварский барончик дал нечто такое, что дорогого стоит. А может быть, и вовсе не имеет цены, потому что одно дело, когда "безотказный" Генрих выкладывает на стол "ожидаемые", но весьма сомнительные факты, и совсем другое – когда речь идет о настоящем шпионаже. И ведь он даже не удивился, прочитав в записке Урицкого бесстрастный отчет о "подвигах" секретаря ЦК.

"Не удивился…"

Почему? Да потому что про Зиновьева, Каменева, Троцкого… про всех этих бесов он знал много такого, о чем просто нельзя было говорить вслух. И они про него знали. Но был ли кто-нибудь из них настоящим шпионом? Мог ли стать? Нет, не мог. Как не мог, не смог бы ни при каких обстоятельствах стать шпионом немцев или англичан он сам. Как не был немецким шпионом Ленин, как бы не исходили ядовитой слюной, в сотый раз твердя об этом, злопыхатели. Ильич использовал немцев в своих целях… Мог он сознательно подыгрывать им? Да сколько угодно! Это же политика, в конце концов, а не институт благородных девиц! Но шпионаж… Не двурушничество, не политическое интриганство, не ревизионизм, в конце концов… А вот услышал про Ежевичку и… Гнев? Был и гнев. А вот удивления не было. Почему?

"Не та порода. Дрянь человечишко… Впрочем, и Зиновьев… А Троцкий?"

Увы, этот каяться не стал, и не станет. И не надо! А Ежов… Если и были сомнения, то после вчерашней встречи не осталось.

"Предатель. Мразь!"

– У вас… товарищ Штейнбрюк… есть сомнения в искренности нашего… нового… германского друга?

– Сомнения должны быть всегда, товарищ Сталин. – Отто Оттович Штейнбрюк удар держал хорошо и "эманация" у него соответствующая: эманация правильно понимаемой – (австрияк!) – субординации, опаски, не без того, но и уверенности в своей правоте, а это, иной раз, значимее прочих обстоятельств.

– Сомнения должны быть всегда, товарищ Сталин, – ответил Штейнбрюк, – особенно в такой работе как наша. Однако замечу, что события последних дней эти сомнения сильно поколебали.

"Разумеется…" – Сталин подошел к столу и взял коробку папирос, успев бросить быстрый, но ничего не упускающий взгляд на разведчиков. Урицкий и Артузов сидели рядом, но казалось, что комкор – корпусного комиссара попросту не замечает.

– То есть… у нас появились серьёзные основания… для доверия этому источнику? – спросил Первый Секретарь, доставая папиросу. – Или всё-таки мы имеем дело… с хорошо продуманной… стратегической… провокацией фашистов?

Могло быть и так, но Ежова-то сдали англичане. Немец только подтвердил, а Кривицкий за правду заплатил жизнью.

"Кривицкого наградить… орденом… Ленина".

– И такую возможность нельзя отбрасывать полностью, – не стал спорить Штейнбрюк, – но пока большая часть переданной нам информации получила прямое или косвенное подтверждение. К сожалению, то, что произошло в Париже тринадцатого февраля, мы не смогли предотвратить, – кинув быстрый взгляд на Урицкого, продолжил:

– Подчинённые товарища Ягоды тоже оказались не на высоте.

"А это… и твои товарищи… товарищ Штейнбрюк… Твои коллеги…"

– То есть вы… товарищ корпусной комиссар… считаете, что вина за произошедшее лежит… на сотрудниках наркомата внутренних дел?

"Отвечай… если такой смелый… отвечай за свои слова!"

– Никак нет, – Штейнбрюк на "провокацию" не поддался. Он гнул свою линию. – По моему мнению, предотвратить покушение в сложившейся ситуации было невозможно. Сейчас, наши сотрудники, подключенные к мероприятиям по выяснению полной картины случившегося, завершают порученную им работу, и, я думаю, через несколько дней мы представим на рассмотрение соответствующий доклад. Но уже сейчас можно сказать, что операция была спланирована грамотно, проведена дерзко и с использованием совершенно новой тактики и техники. Боюсь, там, в Париже, у наших людей просто не было шанса…

– А справка… по… председателю КПК Ежову готова? – Сталин – читавший материалы предварительного расследования, проведенного Слуцким – сменил тему, не употребив слова "товарищ".

"Просрали… – вот и весь секрет".

– Так точно. Вот, – Штейнбрюк протянул Сталину несколько скрепленных между собой листков, до этого момента находившихся в его папке.

Сталин посмотрел на Ворошилова.

– Ты видел?

Ворошилов кивнул. Это ведь его ведомство, так что без визы наркома Обороны справка Разведупра для Политбюро выйти никак не могла.

Сталин просмотрел текст, вернулся к началу, прочитал внимательно, временами останавливаясь на отдельных фразах – "Мать литовка или полька… Почему скрывал?" – и, наконец, карандашом написал резолюцию:

"Т.т. Орджоникидзе, Молотову, Кагановичу. Прошу ознакомиться". Передал бумаги Молотову и обернулся к военным.

– Спасибо товарищ Штейнбрюк… Спасибо товарищи… Ждем от вас… подробного доклада… Вы свободны.

– И… – интонация голоса Сталина чуть не заставила вздрогнуть от неожиданности уже собравшегося повернуться корпусного комиссара, – мы считаем, что товарищу Гамарнику… не следует сообщать всех подробностей нашей сегодняшней встречи… Идите.

Когда Урицкий и его люди вышли, Сталин снова обратился к Ворошилову.

– Ну что, Клим… радуешься? – спросил он, закуривая.

– Чему радоваться, Коба? – Ворошилов расстроился, и настроение это было искренним. Уж кого-кого, а Клима Сталин знал давно и хорошо.

– Чему? – усмехнулся он. – А тому, что такую… занозу из задницы у себя вытащил… Да ещё чужими руками… Тебе этим фашистам… свечку нужно ставить… За здравие!.. А ведь ты… если бы узнал, кто "скрипача" на тот свет отправил… наверное… орденом бы наградил!?.. Красным Знаменем?

– Угу, наградил, – мрачно отмахнулся Ворошилов, пребывавший в настолько расстроенных чувствах, что даже подначки не заметил. – Посмертно. Колом осиновым… я, может, и дал бы орден, если бы это было наше решение, но поехать-то мог и я!

Что ж, и так могло повернуться. Думали, советовались. Могли и Клима отправить. Но, в конце концов, поехал Тухачевский, решили, что двух наркомов на похороны – пусть и королевские – посылать неправильно.

– Фашистские террористы убили не Тухачевского… они убили… советского маршала, – слова вождя прозвучали весомо. В наступившей тишине Сталин встал из-за стола и, пройдя в явной задумчивости несколько шагов, подвинув к себе ближайший стул, сел рядом с Ворошиловым.

– Как ты думаешь, Клим… кого тебе заместителем назначим?.. Якира или Уборевича?

– Шило на мыло менять? Они от "скрипача" недалеко ушли. Вспомни, как в тридцать втором Уборевич предлагал немцам Польшу делить? Стратег банкетный. Еле тогда скандал замяли. Лучше уж Ваську Блюхера с Дальнего Востока вернуть, а то пишут, разлагается он там, чуть не царьком себя считает.

– Мне тоже пишут, Клим…. пишут… много… – гримаса явного неудовольствия промелькнула на рябом лице. – И про безобразия с актрисками на пароходах… и про гульбу его кабацкую… По моему мнению, товарищу Блюхеру стоит… сменить климат… для здоровья полезно… Пока не заигрался совсем… а здесь мы его… глядишь, перевоспитаем… или… к стенке поставим… – договорил он неожиданно жестко и увидел, как подобрался расслабившийся было нарком Обороны. – А товарищи из наркомата внутренних дел… нам помогут… – снова задумываясь о своем, добавил Сталин и посмотрел туда, где обычно сидел Ягода. Но сегодня Генриха здесь не было. И если Каганович или Орджоникидзе отсутствовали по причинам своей должностной занятости, руководителя НКВД на совещание просто не позвали. И не потому, что негоже ему присутствовать, когда конкуренты отчитываются, а потому что Сталин был на него откровенно зол. Совсем недавно – еще и месяца не прошло – Ягода хвастался во время обеда на ближней даче, что белая эмиграция насквозь пронизана его людьми.

"Шагу не ступят без того, чтобы мы не знали!" – А теперь выяснялось, что фашисты использовали в покушении белогвардейских офицеров. Как так? Как могли пропустить?

"Брехун!"

– Я так думаю… – Ворошилов не удержался: по губам скользнула довольная улыбка. – Наркомат обороны должен крепко помочь НКВД. Они же нам помогли. Товарищ Артузов ко мне, считай, тридцать человек с собой привел. Теперь наша очередь.

– Хитрый ты, Клим!.. Мстительный… – усмехнулся Сталин и, бросив в пепельницу окурок "Герцеговины флор", принялся неторопливо набивать трубку, потроша для этого те же самые папиросы. – Зря тебя… туповатым считают, – сказал он, глядя на старого друга из-под бровей. – Знаю… не любят твои… чекистов. Но ты прав… Политбюро сделало ошибку… нельзя было разрешать Артузову из НКВД столько людей забирать… Это надо… исправить.

– Исправлять придётся много, Коба, – уже совершенно серьезно, без эмоций, продолжил Ворошилов. – Даже слишком. Аналитическую службу расформировали – раз у Ягоды такой нет, то и в Разведупре не надо. Гамарник не проконтролировал, а я по глупости – согласился. Да и не понимают они своей холодной головой толком военного дела… А Урицкий что, он же кавалерист, только и может, что командовать: "Рысью марш, марш!"… Начальников отделов разогнали, кого куда. Пусть за дело, но других кадров у нас пока нет.

– Так может… вернёшь всех назад?.. А варягов… обратно… в НКВД?

– Нет. Просто так всех не отдам. Штейнбрюка и еще кое-кого следует оставить… Боюсь, Берзина придётся вернуть с Дальнего Востока. Рано. Не осознал он ещё всех ошибок, но делать нечего.

– А Урицкого… куда пошлем? Может быть… на укрепление НКВД? Замнаркомом?

– Чтоб он там ответную склоку затеял? Не надо, – возразил Ворошилов. – Да и не примут они его. Лучше уж оставить пока начальником управления, а Берзина заставить под ним походить. Корпусной комиссар всяко ниже комкора. А?

– Что думаешь, Вячеслав? – обернулся Генеральный к Молотову.

Просмотрев справку, Предсовнаркома давно отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говориться, мрачнее тучи. Ещё бы – один из ответственных работников ЦК, неоднократно проверенный и, казалось, надежный как трёхлинейка, и вдруг – шпион, а вдобавок – экая мерзость – мужеложец.

– Я-я-году так и так придётся о-о-тстранять, – сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. – Материалов на него, и без парижского теракта, уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?

Сталин снова встал и прошелся по кабинету.

– Подумаем… – сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. – Кагановича нельзя… – он на месте… да и не разберется он с НКВД… Не его профиль… – пыхнул трубкой, глядя в окно. – Агранов… серьёзно болен, остальные не потянут. Может быть… Вышинский?

Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.

– Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро… опроси членов: Вышинский и Блюхер… Будем выносить вопросы на ЦК.

О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не сказали ни слова. Слишком уж всё случилось внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещён под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?

"Денется", – вдруг понял Сталин.

Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым – слишком много планов завязано на этого преданного – так казалось – карлика. Обида, в данном случае, сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс – не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!

"Нужно его тихо… Сердечный приступ или… еще что… Пусть будет… безвременная кончина пламенного большевика…", – подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.

Вошел Поскребышев.

– Что там, Шумяцкий готов?

– Да, товарищ Сталин, – ответил Поскребышев.

– Ну что ж пойдемте, товарищи… посмотрим кино… Шумяцкий обещал новую фильму показать.

– Что за фильма? – спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.

– "Мы из Кронштадта"… О Гражданской… Вячеслав… пойдёшь с нами?.. – интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом, прокручивая в голове информацию, принесённую Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.

В небольшом зале кремлёвского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по тёмным углам охраны.

По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределённости. По звучавшим приглушённо голосам с большим трудом можно было различить говоривших.

– Сцена атаки сделана сильно, – подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.

– Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог, – в подтверждение своих слов Ворошилов шумно заёрзал в кресле.

– Соглашусь, с предыдущими ораторами, – Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей. – Но замечу, что сцена атаки… не единая, а дробится на значимые и… совершенно пустые места. А в целом – впечатление производит… Лучше всего авторам удался… образ командира – простой и ясный.

– А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нём нет – какой-то мякинный.

– Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили… с философией. Да что с них взять… кто в лес, кто по дрова… Творческие кадры… Хотя признаю – научились делать картины, да ещё на такие трудные темы… Вот кончится фильма, подойдём к товарищу Шумяцкому и скажем ему "спасибо"… за работу с кадрами.

Однако едва закончился фильм, Борис Захарович сам подошёл к зрителям с неожиданным предложением.

– Товарищ Сталин! Я взял на себя смелость предложить вам и товарищам посмотреть рабочие материалы к новому документальному кино в память маршала Тухачевского. Создатели фильма очень нуждаются в вашем совете. Материалов много, и решить какие из них важнее, без вашей подсказки, очень трудно. А тема политическая. Серьезная тема.

– Показывайте… товарищ Шумяцкий, – одобрил жестом Сталин. – Давайте посмотрим, что ваши работники отобрали для хроники… а мы с товарищами… – кивнул он на Молотова и Ворошилова, – посоветуем… как вам лучше из кусков… собрать целое.

Первые кадры кинодокумента вызвали напряжённый интерес. Ещё бы: казалось только вчера человек ходил по земле, выполнял ответственную работу, представлял собой лицо Красной Армии, а сегодня… По заснеженным московским улицам – к Кремлю – его прах везут на орудийном лафете. Траурная процессия за небольшой урной с тем, что осталось от маршала, растянулась на несколько кварталов… Вопрос о кремации не вызвал возражений по чисто технической причине: найденные на месте взрыва останки легко поместились бы в шляпную коробку. Урну с прахом замуровали в стену почти за Мавзолеем, чуть левее, рядом с Валерианом Куйбышевым.

Сталин с особенным напряжением смотрел те куски, где покойный Тухачевский показывался в движении.

– Товарищ Шумяцкий… – сказал он, наконец. – Нельзя ли сделать так… чтобы отдельные эпизоды хроники… показывались более продолжительно. Мелькание кадров… не даёт возможности сосредоточиться… и прочувствовать момент. Зритель не может в этом случае проникнуться тяжестью потери… всего советского народа. Мельтешение сильно мешает.

Следующие отрывки: комсомолец на деревенской сходке читает печальное известие в газете, рабочие, оторвавшись от станков, слушают траурное сообщение по радио, – не оставили равнодушным никого из зрителей. А вот съёмки многочисленных и многолюдных митингов на заводах и фабриках Москвы и Ленинграда сильного отклика не вызвали и было решено не заострять на них внимания.

– Если сильно детализировать хронику митингов… товарищ Шумяцкий… – объяснил Генеральный Секретарь, попыхивая трубкой, – впечатление горя смазывается. Народное возмущение лучше показывать… крупными кадрами. Гнев – чувство сильное… и нуждается в достойном отображении на экране. Хорошо бы… отдельно показать, как в воинских частях проходили траурные мероприятия… сделать… ударение… на клятве красноармейцев: "Отомстим врагу!"…

– Жаль только хроника немая, – посетовал Молотов. – Очень не хватает звука для усиления впечатления.

Ворошилов покивал головой, присоединяясь к его мнению.

– Звуковые материалы, товарищи, у нас тоже есть, – Шумяцкий темой владел, неподготовленным в Кремль не приезжал. – Отрывки выступлений на митингах, съездах, перед слушателями военных академий – немного, но для оживления хроники вполне достаточно.

– Это очень хорошо! Картинка, дополненная звуком… поможет создать в памяти народа… целостный образ одного из вождей Красной Армии… автора многих побед в Гражданской войне, – Сталин говорил спокойно, отмечая ударения движением руки с дымящейся трубкой, зажатой в коротких крепких пальцах. – Такой образ… какой нужен нам… нужен истории. Впечатление от фильмы… должно быть правильным – герой и боец пал жертвой… фашистского террора. Мы не забудем… и не простим, – Сталин немного помедлил, задумавшись о чём-то своём, и, сухо поблагодарив Шумяцкого, попрощался.

Так же в задумчивости, он шёл по крытому переходу от зимнего сада к кремлёвскому дворцу, казалось, не обращая внимания на спутников. Лишь в самом конце пути, Молотов решился нарушить молчание.

– Я тут вот что подумал: вопрос с Ежовым нельзя делать публичным. Открытости никак невозможно допустить. Удар по нашему авторитету, по авторитету большевистской партии и Советской власти будет слишком сильным. Да и много на этого… было… надежд. Слишком много. Если мы получили такой удар в спину, не стоит об этом кричать на весь мир…

Поручим это… товарищу… Ягоде… напоследок…

Глава 1. Охота на маршала

Хронометраж

11.02.36 г. 04 ч. 03 мин.

Ицковича словно выдернуло из сна – приснилось, что кто-то позвал по имени. И, что характерно, не Олегом назвал, а Бастом. Его окликнули, – он обернулся, и… все. А на повестке дня – ночь, и сердце стучит как загнанное, и уже понятно, что больше не уснуть.

"Ну на нет и суда нет, не так ли?" – Усилием воли Баст подавил возникшее было раздражение и, встав с кровати, пошел на кухню. Последние четыре дня он жил на съемной квартире и, главное, один. Это воспринималось как настоящее – без дураков – достижение, поскольку Кейт жить отдельно от него не желала и, великолепно играя "блондинку", пропускала все "намеки", какими бы прозрачными они ни были, мимо ушей. То есть, не вступая в пререкания и, тем более, не признавая, что имеет место конфликт интересов, – делала то, что ей хотелось. А хотелось ей… Ну, если не пошлить, то знать наверняка, чего именно ей хотелось, невозможно. Очень неглупая женщина, и ничуть не простая. Иди знай ее резоны! Но четыре дня назад Баст нашел наконец подходящий повод, он же довод, – Операция – и Кисси вынуждена была «услышать» и согласиться. Война – это святое. Без шуток. И без всякой иронии, потому что при всем своем показном легкомыслии et cetera, У Ольги имелись весьма серьёзные личные счёты, как к Гитлеру, так и к Сталину. Не любила она их, обоих двух. Это если мягко выражаться, интеллигентно. А если грубо… Но пусть лучше будет, как есть, – не любила и намеревалась, что характерно, свести с ними счеты не «кухонно» по-интеллигентски, а на деле. Ну, а дел, как выяснилось, она могла и готова была наворотить изрядно. Врагу не пожелаешь.

"То есть, тьфу! – мысленно сплюнул через плечо Баст. – Врагу посочувствуешь, но как раз и пожелаешь!"

– А я, что буду делать? – спросила Кисси во время очередного обсуждения операции.

– Ничего, мадам, – галантно склонил голову в полупоклоне Федорчук. – Вы нам и так уже безмерно помогли. Что бы мы без вас накрутили – наизобретали? Даже и не знаю. А теперь наша очередь это "что-то" воплотить в жизнь.

– Да, да… – с рассеянной улыбкой ответила Кейт и закурила очередную свою декадентскую сигаретку, заправленную в мундштук.

Виктор не преувеличивал, хотя и драматизировал несколько: для получения нужного психологического эффекта. В голове у Ольги сидело огромное множество фактов по истории 30-40-х годов, и всем этим богатством она щедро делилась с компаньонами, да и советы по ходу дела давала вполне толковые. Умная особа. И хитрая, но это – небесполезное в жизни – качество, скорее всего, принадлежало Кайзерине Кински. Тоже – та еще штучка. Не зря же рыжая! Разговор закончился, а через некоторое время – буквально через пару часов – она Виктору "ответила", да и Олегу со Степаном тоже. И как "ответила"! Лучше бы пощечину дала, что ли. А так просто "мордой по неструганным доскам", что называется – никак не меньше.

Шли по улице, направляясь в "один отличный ресторанчик", – как выразилась Кисси, – неподалеку, на предмет поужинать – жили-то все по-холостяцки, свободные как ветер. И вдруг баронессе загорелось зайти в тир, который совершенно случайно оказался как раз по пути. Ну если женщина хочет… тем более, почему бы и нет? Вполне себе молодецкая забава для трех не самых худших в Париже стрелков. Зашли и постреляли… Вот только в сравнении с дамой, стрелки-то оказались как бы и не "самые лучшие".

– Э… – сказал Степа. – Мда… – промычал Олег. А Витя ничего не сказал, но о чем-то подумал, и это отразилось в его глазах.

"Уела", – усмехнулся Ицкович, вспоминая вчерашний день по пути на кухню. – "А ведь Кисси просто заманила нас… лиса…"

Будильник показывал без четверти четыре. Что называется – ни то, ни се, одно очевидно: пытаться заснуть еще раз – напрасный труд. Толку ноль, а нервы напрягает. Лучше уж недоспать, если что.

"Ладно, потом как-нибудь компенсирую, – решил он и, включив свет, скептически оглядел свои "запасы продовольствия". – Если будет кому спать…"

Самое смешное, что подобные оговорки принадлежали, судя по всему, не еврею Ицковичу, а арийцу Шаунбургу. В его стиле шуточки. Черный юмор по-баварски, так сказать.

"А не нравится, не ешьте!"

Олег хмыкнул, сунул в рот оставшийся с вечера, но всё ещё сочный огрызок морковки и принялся варить кофе.

В ожидании поднимающейся пенки, он сделал еще пару глотков белого вина, оставшегося еще с позавчера, и закурил сигарету. Руки не дрожали, и сердце билось ровно, но совершенно спокойным он себя все-таки не чувствовал. И все-таки однозначно определить свое состояние, не мог ни Баст, ни Олег. Похоже, такого не случалось раньше ни с тем, ни с другим. Не страх и даже не опасения за исход операции. Тут все как раз наоборот. Ицкович настолько был уверен в успехе, что по-хорошему только из-за одной этой уверенности стоило бы запаниковать. Но нет. Был уверен – и не собирался рефлектировать. Тогда что?

Ответ никак не давался, хотя Олег успел перебрать, кажется, все возможные варианты еще до того, как вскипел кофе. Рассмотрены были моральные проблемы, связанные, как с фактом убийства исторической личности, так и, возможно, десятков ни в чем не повинных французских граждан. И политические последствия не остались без внимания. И даже запутавшиеся – нежданно-негаданно – как черт знает что, отношения с женщинами, вернее с одной, присутствующей в опасной близости от границ его внутреннего пространства, и другой – далекой, отсутствующей физически, но присутствующей фигурально.

"Возможно, – согласился с мелькнувшей вдруг мыслью Олег. – Возможно…"

Возможно, все дело в том, что операцию по "наведению мостов" он придумал практически в одиночку, и… Ну, если верить, мемуаристам, такие операции проводятся не с кондачка, а готовятся долго и тщательно. А он… нафантазировал бог знает что, и послал зверю в зубы женщину, в которую влюблен.

"Влюблен?" – вопрос непростой и, несомненно, требующий изучения, но, разумеется, не сейчас. Потому что сейчас, он в Париже, а она… в Москве.

"Да что я пьян был что ли?!"

Олег налил кофе в чашку, отхлебнул горячую горькую жидкость прямо вместе с гущей, не дожидаясь пока осядет, и "взглянул" на проблему "объективно".

Честно говоря, было во всем этом немало странностей. И времени после "перехода" прошло, казалось бы, всего ничего, а ощущение, что всю жизнь в этом времени живет и в этой "шкуре" лямку тянет. Он даже начал как-то забывать, что является – и не только по образованию – дипломированным психологом. А между тем, тут было к чему приложить свои знания и умения. Вот только до этой ночи ему это и в голову не приходило. Он просто жил и "не тужил", даже тогда, когда занимался скучной и потому еще более утомительной рутиной. Последние три дня, например, Ицкович работал снабженцем при Вите Федорчуке, великом – без преувеличения – химике и подрывнике. Но и тогда, когда мотался по Парижу в поисках подходящего помещения или ингредиентов для адской машины, и тогда, когда сибаритствовал с сигарой в зубах, коньяком и женщинами – ну, да одной конкретной женщиной, но такой, что способна равноценно заменить добрую дюжину "женщин обыкновенных" – заниматься самокопанием, или по научному – интроспекцией, ему и в голову не приходило. А зря. Там, в глубинах сознания и подсознания творилось такое, что всем фрейдам и юнгам мира с друзьями их фроммами, такое и в страшном сне не приснится.

"А старик-то вроде бы жив…" – вспомнил вдруг Олег. – И Пиаже в Женеве. А Выготский умер, царствие ему небесное, но живы-здоровы в Москве Лурия и Леонтьев… Не заговаривай мне зубы!"

Это, и в самом деле, было похоже на попытку "запутать следствие", но Олег от соблазна уйти в бесплодные размышления "о времени и о себе" отказался и вернулся к главному. А главное заключалось в том, что в черепе Баста фон Шаунбурга, как ни крути, сидел уже не совсем Олег Семенович Ицкови ч. А вот кто там сейчас сидел, это и было страшно интересно узнать. И не только интересно, но и жизненно важно, поскольку от понимания того, что за оборотень возник первого января 1936 года в Амстердаме, зависело и все дальнейшее. В частности то, насколько Олег мог доверять нынешним своим инстинктам и импровизациям.

11.02.36 г. 09 ч. 07 мин.

Выстрелами силовые операции не начинаются, а, как правило, завершаются. Во всяком случае, так нам подсказывает логика. И опыт, до кучи, куда ж нам без "вечно зеленого древа жизни"?! И история учит, что зачастую один такой – решительный – "выстрел" требует совершенно невероятных вложений, имея в виду и время, и деньги… и амортизацию человеческих ресурсов. Калории и нервы тоже ведь сгорают несчетно, пока ты готовишь "публичное действие". "Выстрел", которому предстояло прозвучать тринадцатого февраля, потребовал от "команды вселенцев" – "Вселенцы, извращенцы…" – отнюдь не весело сострил про себя Ицкович – такой долгой и утомительной подготовки, что уже не ясно было, что и для чего делается. И управляется ли этот процесс, или их примитивно тащит, несет течением в пучину мировой войны, и нет никакой возможности избежать катастрофы – спастись из захватившего свои жертвы водоворота, наподобие того рыбака, о котором написал любимый Олегом Эдгар По. Но то ли из привычки все время что-нибудь делать, то ли из-за общей скверности характеров, компаньоны продолжали прилежно "работать" и упорно "трудиться", старательно обходя при этом мысли о будущем и этической стороне задуманной операции. Если все время помнить, что и как случится потом – там или здесь – совсем несложно с ума спятить, но вот как раз "пятить" никому и не хотелось.

– Эээ… – потянул Олег, с сомнением рассматривая коричневатый порошок, высыпанный Виктором в обыкновенное чайное блюдце. – Ты уверен, Витя, что это оно? Героин, вроде бы, белый…

– Это он в американских фильмах белый… – отмахнулся Федорчук – … когда-нибудь будет. А по жизни, он разный. Это ты, Цыц, еще афганской наркоты не видел. Там "друг наш Герыч", порой, такой видок имеет, что мама не горюй! И потом, тебе же клиент живым совсем ненадолго нужен, так?

– Ну, если и помрет, не страшно, – согласился с этим разумным во всех отношениях доводом Ицкович и начал осторожно пересыпать отраву в аптекарский пузырек.

Если попробовать рассказать в "той жизни" – в Киеве ли, в Иерусалиме, или в Москве, – что два образованных, интеллигентных, можно сказать, человека будут "бодяжить" в Париже, в кустарной кухонной лаборатории, – героин, вряд ли кто из близко знавших Федорчука и Ицковича поверил бы. Но факт. Как там говорил старина Маркс? Нет, мол, такого преступления, на которое не пойдет буржуазия при восьмистах процентах прибыли? Возможно. Но почти в то же самое время другой бородатый гений показал, на что способны такие вот интеллигентные, в общем-то, люди, как Олег и Виктор, если воодушевить их великими идеями. Разумеется, – Достоевский писал о "революционерах" и был абсолютно прав – как, впрочем, прав был и Маркс. И большевики, и национал-социалисты, и синдикалисты Бенито Муссолини – все они в том или ином смысле были революционерами. Но и бороться с такими "героями", способными буквально на все, можно только их же собственными методами, – чистоплюи быстро нашли бы себя на кладбище и отнюдь не в роли могильщиков.