Текст книги "Глюк"

Автор книги: Хьюберт Селби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Чудесный вечер. Целительный ветерок. В такой вечер хорошо проехаться с поднятым верхом. Или с опущенными стеклами. Наслаждение. Надеюсь, проблемы с парковкой не возникнет. Жаль, не подумал об этом заранее. А если весь народ после работы попер туда? Посмотрим. Припаркуюсь так, чтобы было недалеко пешком. Все равно как прощание матери с младшим ребенком. Расфокусировка. Похоже. Но ничего ужасного. Вроде как заблудился. Столько месяцев был при деле, а теперь осталась одна работа. Муравьиное копошение. Одолеть хандру и устремиться в ночь. Ощущение скорости при опущенных стеклах. Шум. Ветер в лицо. Лучше остановиться здесь, неподалеку. Ближе может не оказаться места. Так… Красивые деревья. Старикан дуб. Как он шумит листвой! Уж не пытается ли он меня остановить? Возможно, я совершаю ошибку Кто знает. Стоянки забиты. Неужели все эти люди приехали проститься с ним? Но и с ним – немало, я уверен. Настоящая мертвецкая. «БАРНАРД. Зал „С“». Сюда… Много народу, так я и думал. Войти с удрученным видом, свесить голову. Никому не смотреть в глаза. Не общаться. Не замирать на месте. Как бы ко мне не подошли… Ни знакомых лиц, ни голосов… По телефону? Вряд ли. Спокойствие. Пробиться вперед. Неплохой гробик Ишь как сияет. Внутри, надо думать, тесновато. В зале прохладно, но мне жарко. Я на минутку. Вот и хорошо. Полегчало. Бывает и хуже. Никакой истерики. Здесь нет знакомых. Подойти взглянуть. Вот он, мертвый. Мертвее не бывает. Он самый, Барнард. Был и весь вышел. Готов. Упокоился. Отправился на небеса. Вид неважнецкий. Тук-тук, есть здесь кто-нибудь? Ты теперь труп трупом, Барни. Надо посторониться, пусть и другие полюбуются. Сейчас, минуточку. Вдруг он мне подмигнет? Вдруг все это шутка? Как подпрыгнет, как запоет: «Я в раю, я в раю…» Если ты в раю, значит, что-то испортилось. Сплошная насмешка. Крапленая колода. Не стоять на месте. Другие тоже хотят посмотреть. Отодвинуться, не мешать. Я его по-прежнему вижу. Только бы не смылся. Никуда тебе не деться, Барни, это тебе не Хэллоуин. Нет, ты труп. Хорошо бы все произнесли хором: «ТРУП», мое любимое словечко. Я не дышу, но воздух входит и выходит. Надо и мне уходить. Как бы кто-нибудь не…

Вы давно знали Гарри?

Ммм… – (Гарри? Что???) – несколько лет. По работе.

А мы с ним десять лет соседствовали. Славный был человек. Чудесный семьянин. Прелестные дети. Такая трагедия!

Да. – (Вой старины Калеки.) – Кошмар. Я толком не знаю, как это произошло. Я был в отпуске.

Понятно. Говорю же, трагедия. Так неожиданно! Пару дней назад вернулся с работы больным, похоже было на пищевое отравление. И внезапно умер. Невероятно!

Никогда не знаешь, что случится через минуту.

Вот именно. Человек полон сил и здоровья, и вдруг…

Когда настает наше время, мы бессильны.

Ни дня не проболел. Ни разу в жизни не пропуская работу по болезни. И вот так, не пойми отчего расстался с жизнью.

Это превыше нашего разумения.

Верно. Простите, здесь Максвелл. Мне надо с ним поговорить. Было очень приятно.

И мне.

Еще как приятно! Современная трагедия. Цена сохранения нашей цивилизации. Жизнь слишком стремительна. Еду торопятся вырастить, торопятся приготовить, торопятся проглотить, вот время от времени и происходит сбой. Не успеешь глазом моргнуть – пищевое отравление! Безобразие! Не пора ли решить эту проблему? Устроить тщательную проверку всех этих клоак. Кто знает, сколько времени на мясе пируют мухи? Зараза въедается в разделочные доски, в раковины, в полы, в стены, в посуду – всюду кишат бактерии. Масса возможностей заболеть. Я вам говорю, это преступная халатность. За год тысячи людей умирают от отравлений, и никого это не волнует. Все шито-крыто. Как же, большой бизнес. Все, что их заботит, – это прибыль. Мы для них бессловесный скот, жвачные, потребители. Но если они и впредь будут убивать нас пачками, то останутся совсем без клиентов. Надо завалить письмами наших конгрессменов, газеты, телевидение, радиостанции, организовать поток писем, чтобы все знали о происходящем, чтобы поняли: мы не станем больше этого терпеть, мы требуем решительных мер, чтобы можно было спокойно перекусить, не опасаясь за свою жизнь. Взгляните на этого человека, погубленного в расцвете лет чьей-то небрежностью. Взгляните на его безутешную вдову, на осиротевших ребятишек, на верного пса Калеку – он уже три дня не ест и готов отправиться следом за любимым хозяином. Это не шутки, вы сильно рискуете, когда ходите обедать в закусочные. Наверное, лучше, как встарь, приносить на работу свертки и термос. Неудобно, конечно, зато безопасно. Совершенно… ах, как же хорошо на воздухе! А там даже воздух пропах мертвечиной. Кроме шуток. Тяжелая атмосфера. Но главное – он мертв. Плоть, обращающаяся в прах. Мне здорово полегчало. Это не фантазия, а реальность смерти. Возможно, тот, кто его сменит, окажется таким же гадом, но сам он уже никому не причинит вреда. Боже, какое это мощное чувство – чувство исполненного долга! Свершение, подобное крупному инженерному проекту. Решение трудной проблемы. Но есть и отличия. Никакой теоретической отвлеченности. Задача сугубо конкретна, действия и их результат – тоже. Инженерные проекты интересны, захватывающи, рискованны, сулят небывалые находки. Широкий размах. А это… это уже делалось столько раз, что не счесть. Адам и Ева, Каик и Авель. Начали в глубокой древности и продолжаем до сих пор. Я вступил в старинное братство. Я убил человека. Применил всю свою изобретательность, знания, отвагу и собственными руками убил человека. Не нажимал курок, не поливал все вокруг пулями, а обошелся без пуль. Не убрал, не устранил, не прикончил, а попросту убил, стоя с ним лицом к лицу. Убийство без эвфемизмов, без посредников. Точно так же, как, стоя сейчас перед зеркалом, я смотрю самому себе в глаза, я, глядя на него, сделал все необходимое, чтобы оборвать его жизнь. Взял и убил сукина сына. Я не смотрел ему в глаза, когда он умирал, не предупредил, что лишаю его жизни, но это и не нужно, достаточно знать, что он мертв и не сможет больше творить зло. Никогда! Он упакован надежно и не восстанет из гроба. Истинное постоянство. Каждой вещи свое место. Завтра утром он будет там же, где лежит сегодня. Наверное, его подгримировали. Сходить и взглянуть на него завтра? Не слишком удачная идея. Кто-нибудь заметит, что я был там и накануне. Например, его сосед, с которым я разговаривал сегодня. Забыть. Все! Внезапное утомление. Голод. Сделать себе сандвич, что ли.

И снова он забывается невинным сном. Легкая улыбка на лице, расслабленное тело. Он проснется, и будет новый день. Сейчас ему неизвестно, что сулит завтра. Это будет еще один день в его жизни, и он проживет его так, как проживет. Все зависит от него самого.

Ох, ну и усталость… Как ярко светит солнце… проспал всю ночь… который час… спал почти девять часов, странно, должен был отдохнуть, откуда такая вялость… поползу в ванную… глаза норовят закрыться… гляди, куда мочишься… ну и зевота… свет слепит глаза… совсем свихнулся, сейчас возьму и снова залягу. С чего бы это? Заболел? Подхватил вирус? Лучшее лекарство – душ. Сейчас порву рот зевотой. Ничего, надеюсь, под душем не захлебнусь. Но и в душе можно помереть: буду зевать и поскользнусь. Расшибу себе башку. Идиотская смерть. Поесть, похлебать кофе. Должен быть способ проснуться. Что за слабость, что за пустота… Одеться и то нет сил. Такими зевками недолго вывихнуть себе челюсть. Непонятно, откуда взялась эта усталость прямо с утра. Нет, больше я не лягу. Ни за что. Мне поможет кофе. И еда. Хорошее средство – пройтись до «Деликатесов»… Не знаю. Подумать об этом и то невмоготу. Нет, дома я ничего себе не приготовлю, как пить дать. Черт, глаза даже слезятся от зевоты. Поехать в «Деликатесы» на машине. Только дурак поедет на машине всего за два квартала. Непристойность какая-то. Но по-другому мне туда не попасть. Не попаду – не поем. А поесть необходимо, я чувствую. Может, в этом все дело. Какие-нибудь пятна на солнце или еще что. Не знаю. Иногда встаешь весь разбитый. Лютый голод. Весь развинченный. Разобранный на части. А накануне вечером – такая твердость, такая целостность. Не пойму. Десять часов назад я был легким, как пушинка, способным на все. А сейчас невыносима сама мысль о движении. Поднять и переставить ногу, опустить ступню, потом снова и снова, Боже, это невозможно! Мне это не под силу. Мне кажется, что я вешу добрую тонну. Нет, только за руль. Может, я оставлю машину за углом. Вождение меня оживляет. Только не зевать за рулем во весь рот. А то сам не замечу, как куда-нибудь врежусь. Всего-то дм квартала. Говорят это и есть самое место для аварий: два квартала от дома. Никто не будет знать, что я ехал из дому. Они же не знают, где я живу. А даже если бы и знали мало ли. откуда я еду! Так что гляди в оба. Ушки на макушке. Не зевай. Осторо… Вот и хорошо. Осталось всего несколько футов. И ни одною зевка. Надеюсь, зевота прошла Не хочется зевать перед официанткой. Вот уродство! Совершенно неприлично. Черт, опять. Придется тереть глаза, нос, еще что-нибудь. Опустить голову. Никак не проходит. Совсем как когда-то в шкоде. Ты раззевался, на тебя все таращатся, а эта хренова мисс тупица или как там ее: «Если бы ты спал ночью, то не зевал бы сейчас у всех на виду». У всех на виду? За самой дальней партой, закрыв руками голову? Вот стерва. Почему она меня возненавидела? Вечно за что-нибудь отчитывала. Чаще за полнейшую ерунду. Просто ей нравилось надо мной издеваться. Вызывала к доске и заставляла отвечать. Знала, что я этого терпеть не могу. Ей нравилось видеть в моих глазах боль. Ага. Для этого и ставила перед классом. Чтобы все меня видели. Некоторые, особенно Джон и Уилсон, корчили рожи и старались меня рассмешить. Однажды я чуть не описался. Хороши друзья. Каждый раз одно и то же. Никуда от них не денешься, куда ни глянь, всюду они. Нарочно так садились. Я чувствовал, что все мое лицо покрывается пятнами, так я старался не засмеяться, пока отвечал. Мисс Тупица следила за мной, барабаня по столу пальцем. Смотрит и прожигает меня глазами насквозь. А девчонки, Господи… Шепчутся, прыскают в ладошки. Салли Ландри сидела в первом ряду, прямо передо мной, у нее уже выросла грудь. У всех только проклюнулась, а у нее прямо два шара. Я чувствую, как у меня по бокам и по спине катится пот; читаю наизусть какой-нибудь дурацкий стих по приказу Тупицы, не могу оторвать взгляд от груди Салли и чувствую себя болваном. Господи, зачем я вспоминаю эту чушь?! Киваю, бормочу заказ, чешу глаза и нос, закрываю лицо платком, не знаю, что со мной творится, глупо улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь, тогда люди не спрашивают, в чем дело. Как это неприятно: если ты не улыбаешься, у тебя обязательно начинают выспрашивать, что с тобой, так что улыбочку… Но попробуй улыбнись при мисс Тупице! Глядя на грудь Салли Ландри, я забывал обо всем. И конечно, не зевал, любуясь, как она идет по классу. Шары были не очень большие, но упругие, как мячики. Забавно, как все это меняется… Боже, где платок, она смотрит на меня в упор, куда это годится – таращиться на человека, когда он ест. Зевнешь – и все, подняв глаза от тарелок, видят твой разинутый рот, язык и жевательный аппарат (все равно моя пасть поаккуратнее, чем у их слюнявых собак), дырки в зубах, пломбы, язычок, что болтается в глотке… Нет, так нельзя, я на это не способен. Наверное, подсматривая за Салли, я был настороже, поэтому не зевал. Как же все меняется: когда ты маленький, сверстники смеются над тобой за то, что ты играешь с девчонками. Нельзя. Можно. Нужно. Нельзя. Ни в коем случае. Потом все вмиг меняется: только что ты был сопляк, потому что играл с девочками, а теперь ты сопляк, потому что с ними не гуляешь. Так устроен мир, в нем никогда не выиграешь. Самое большее – добьешься ничьей. Меня завораживала грудь Салли. Мне просто хотелось на нее смотреть, хотелось заметить, как она растет. Вряд ли мне хотелось чего-то еще. Я готов был всю жизнь смотреть на нее не отрываясь… Сейчас проверим, подействует ли на меня еда. Разбудит ли. Покончит ли с зевотой. Никакого толку. Придется и по пути домой вспоминать Салли, чтобы не зевать во весь рот. Откуда это взялось? Когда я в последний раз мечтал о Салли и ее груди? Тогда она была еще так себе, не то что через годик-другой. Но этого я уже не помню. Через годик-другой такими же шарами обзавелись все. Вот когда не было времени зевать. Ха-ха, все мы тогда заделались спортсменами – первая база, вторая база… Я тоже стал игроком в бейсбол. Хотя мне понадобилось довольно много времени, чтобы научиться такому бейсболу. Но большого мастерства я не достиг. Не знаю, много ли было в нашей лиге настоящих мастеров. Мы все друг другу врали, во всяком случае, вольно трактовали истину. Вспоминает ли кто-нибудь об этом теперь? Удачно добрался до дому. Благодаря груди Салли я успешно преодолел завтрак. А теперь что? Боже, это невыносимо. Непреодолимая инертность. Нельзя было падать на диван, теперь с него не встать. Раз такую пользу принесла мне юная грудь Салли, то, может, прибегнуть кое к чему более зрелому? Только кого звать? До телефона и то не дотянуться. Договоришься на вечер или на уикенд, но окажешься слабаком. Вечно одно и то же: проводишь ночь с женщиной, до которой тебе нет никакого дела. Это лишнее. Но деваться некуда. Даже если они сами не хотят или не могут, их огорчает твое нежелание. Приходится играть, а если это не игра, они просто говорят: пошли. К тебе или ко мне? Кошмар. Что прикажете делать, зевать им в лицо? Попросить на время убрать грудь? Билет в психушку без шанса на выписку. Зачем упираться, раз все так бессмысленно? Ложишься в постель, занимаешься несколько часов любовью, а утром встаешь и понимаешь, что предстоит первый день остатка жизни. Зачем отвлекаться? Зачем отодвигать неизбежное? Лучше поработать. Только для чего? Даже если бы удалось встать, как дотащиться до кабинета, как включить компьютер, просмотреть работу, разобраться, что надо сделать… Нет, невозможно. Позавтракал и лишился сил. Как бы не на неделю вперед. Незачем есть каждый день. Мысль о еде тошнотворна. Непонятно, как я решился позавтракать. Боже, тело все больше наливается тяжестью. Меня тянет вниз. Вокруг чернота. Что происходит? Невозможно. Это состояние не должно было повториться. Оно в прошлом. Жизнь больше не должна подкладывать мне свинью. Я не позволю. Не вынесу. Возьму и включу телевизор. Нашел из-за чего подохнуть. Телевизор. Что смотреть? Взорвано несколько домов. Вместе с людьми. Какой-то кретин в форме орет: «ДАВАЙ ДАВАЙ ДАВАЙ!!!» Боже, какая глупость. Покончить с насилием, со специальными эффектами и шумом и знай себе открывай-закрывай кредит. Нет, спасибо. Пушистое кино мне тоже ни к чему. Пусть барс разрывает старого пастуха, с меня как с гуся вода. Проживу и без телевизора. От него впору рехнуться. Можно подумать, у каналов собственная жизнь, а нам, олухам, только и остается, что их перебирать. Неудивительно, что это страна олухов. Каждый проводит перед экраном в среднем по шесть часов в день. Страна идиотов. Не моральное разложение, а отмирание морали. Безнравственность осязаема. Это определенный склад ума. Определенный подход к жизни, поступки, необходимые для того, чтобы обыграть жизнь в навязанной ею игре. У безнравственности мускулы, а не уютный пушок. У фундаменталистов четкие намерения, их можно пощупать, это как монолитный бетон. Дурацкий ящик гонит лохов к ним на убой. Лохи этого не понимают, они сидят сиднем, потребляют посредственную телепродукцию и клянутся, что им весело, ну и черт с ними. Бессмыслица. Лучше посмотреть «Доджеров». Несколько часов ускоренного сердцебиения, чтобы выяснилось, что они опять продули? Воплощенная тщетность. Примерно раз в пять минут кто-то бросает мяч, кто-то другой пытается его отбить. Страшно интересно. Они тем временем ходят кругами, постукивают бутсами, чешут в промежности, поправляют шлемы, озираются, потягиваются, разминаются, подпрыгивают, потом повторяется то же самое, и так далее, до бесконечности, до тошноты. Болельщики сидят несколько часов на солнышке, а после игры торчат несколько часов в автомобильной пробке. Обалдеть. Гораздо занимательнее был бы чемпионат по игре в стеклянные шарики. Интересно, в них еще играют? Наверное. Где-нибудь. Ребятня была от них без ума. Одно из последних детских пристрастий. Скоро им приходится соревноваться на площадке жизни. Мало просто ходить в школу и стараться, изволь показывать класс. Класс во всем. По меньшей мере в чем-то одном. И никто не предупреждает, что жизнь затмит любой фильм ужасов. Что она тщетна и бесцельна. Делать деньги. Боже, что может быть проще, чем делание денег? А что потом? Это превращает тебя в лепешку. Жизнь становится все тяжелее, опутывает тебя своими щупальцами и выжимает из тебя все жизненные соки, но не до смерти. В тебе по-прежнему теплится жизнь, и ты все дальше уходишь во тьму. Гротеск, бред. Смех до упаду. Над тобой потешается солнечный свет, и лунный свет потешается над тобой. Насмешники-цветы, деревья, тени. Не говоря уже о пересмешниках. На улице зажглись фонари. Они указывают путь – или смеются? Вроде бы рассеивают тьму, но тьма по-прежнему рядом, готовая тебя раздавить. Солнце гонит мрак, но само сдается от отчаяния. Мрак неизменно возвращается, затмевает солнечный свет, гонит его прочь, гасит, заставляет малодушно трепетать, иссякать, молить о пощаде. И за светом неумолимо следует тьма, обволакивающая все сущее. Мы наслаждаемся солнечным светом, но это всего лишь краткий миг. Чувства питаются от солнца, загораются, наливаются блеском, озаряют наш путь, заставляют забыть сомнения и осторожность, и вот мы перестаем следить, куда ступаем, а просто идем туда, куда хотим, все больше, все дальше погружаемся в свет, вся цель которого – даровать жизнь. Ты знаешь – знаешь! – что это и есть жизнь, ради которой ты создан. Она есть смысл, ради которого тебе не лень вдыхать к выдыхать воздух. Все вокруг приобретает смысл. Нет, загадки жизни не решены, просто они теряют значение, превращаются в игрушки, которые можно забыть, забросить, так поступают со своими игрушками дети. Но мы знаем, что это игрушки, мы же как будто заняты важнейшими вопросами, поставленными жизнью. Загадки… Их можно изучать, обсуждать, анализировать, из-за них можно ссориться, их можно умалять, канонизировать, или… или просто жить. Что толку об этом думать? Ведь ты наслаждаешься мгновением высшей цели, понимания своего предназначения. На тебе благословение, ты избран, ты купаешься в свете. Тебе дарована непревзойденная радость не просто влачить существование, не просто перемещать бренное тело, сознавая бессмысленность происходящего. Кажется, что оно само по себе движется туда, куда надо, где оно может наилучшим образом послужить жизни. Но в конце концов жизнь отбрасывает тебя прочь, уподобляясь корпорации, выставляющей сотрудника за порог. Ступай. Ты больше не нужен. Больше не подпирай дверь. Как это могло случиться? Почему? Кажется, что я совсем не был на свету. Меня мгновенно начинает давить тяжкая, непроницаемая тьма. Господи, такое ощущение, что мои собственные плечи оказались на уровне бедер и сдавливают их, как тиски. Все перепутано, перекручено. Почему меня снова сюда отшвырнуло? Но по крайней мере у меня есть теперь револьвер. Вместе с револьвером я приобрел возможность разорвать порочный круг. Я больше не обречен на роль жертвы. Жизнь больше не будет надо мной издеваться. Я могу сделать тот единственный, решающий шаг, на который у каждого есть право. Не важно, что болтают другие. Не сомневаюсь, что смогу, если захочу. Это моя, а не чужая жизнь. Какое мне дело до их дурацких законов? Им подвластна моя жизнь, но не смерть. Это мой личный выбор. Зная, что у меня есть этот выбор, право и, разумеется, способ поступить по-своему, я уже не обязан торопиться. Никакого обязательного испытательного срока. Все в моих собственных руках. Быть или не быть. Вот в чем вопрос, но дать на него ответ я могу, когда мне заблагорассудится. Я сам себе хозяин. Попробую поспать. Может, получится. Я устал. Измучен. Изнурен. Можно вытянуть ноги и уснуть прямо здесь. Нет, не надо. Проснусь среди ночи и больше не смогу заснуть, это невыносимо. Проделать дыру во тьме, чтобы подышать. Теперь, когда я знаю, что могу делать все, что захочу, я могу заставить себя подняться. Все зависит от меня самого. Посмотрим, что принесет утро.

Фу! Чертов солнечный свет. Ощущение, что кто-то давит пальцами на глазные яблоки. Жарко. Небось скоро полдень. Но глаза не открываются. Солнечный свет. Зачем открывать глаза? Знакомое дерьмо: окно, шторы, занавеска, свет, стена, опостылевшие птицы, новый никчемный день. Боже, рано или поздно придется встать. Или помочиться прямо в постели? А что, все лучше, чем вставать. Хорошенькое начало дня. Никакого нового дня. Вообще ничего. Не вставать, попытаться уснуть опять. Невозможно. Проклятие вставания. Помочиться в постель превыше моих сил. Черт, может, удастся снова залечь… Размечтался. К чертям душ. А может, от него будет прок? Не знаю. Сама мысль слишком утомительна: снять пижаму, открыть дверцу душа, включить воду, установить температуру… Боже, одно и то же, этому нет конца, потом облиться, взять мыло, намылиться, поднимать ноги, будь они прокляты, любая мелочь повергает в ужас, даже думать об этом страшно, потом вытираться… Боже, нельзя же навсегда приклеиться к этой долбаной двери. Туда или обратно. Хотя бы постоять под душем. Подгибаются ноги. Полегче, крепись. От воды становится приятно. Что толку? Все равно впереди целый день, а потом еще и еще, сколько можно, сколько дней можно вот так протянуть? Зачем причинять себе беспокойство? Не хочется даже на похороны Барнарда. Не смей развлекаться. Не позволяй жизни заподозрить, что ты счастлив. Ну, вперед! Мммм… «Колодец и маятник», вот что это такое. По крайней мере мокро, и то хорошо. Могу я раствориться? Уйти в сток вместе с водой? Как долго можно тут проторчать? Летаргический сон. Гипноз. Уж не сползаю ли я на пол? Повернуться? Как? Упереться руками в стенки и удержаться? Все-таки сползаю понемножку. Еще, еще, черт, стук в ушах, еще, еще, как хорошо… Пусть льется на спину. Сколько еще можно упираться спиной? Рано или поздно брякнусь и расшибу себе башку. Дурацкая смерть. Зато подохну. И сам не буду этого знать. Бац затылком – и конец. Немного крови. Возможно, я захлебнусь. Неплохой вариант. Но: полежу немного без сознания, а потом меня разбудит вода. На затылке шишка. Я упал в душе, доктор. Только такого унижения мне не хватает. Так сползаю я или нет? От воды немеет тело. А когда-то вода мне помогала. Оглушенный водой. Идиотизм, конечно. Теперь опять повернуться. Не перестараться. Нащупать кран и выключить воду. Так лучше. Отдышаться: вдох – выдох… Кажется, я полностью проснулся. Больше не уснуть. Отодвинуть дверцу. Боже, как я слаб. Слишком много воды… последняя энергия растворилась в воде. Да открывайся ты, дай просунуть руку, ну и… Господи, никак. Слишком велика и тяжела. Высохну так, здесь жарко, потом в халат… к черту, обойдусь, подумаешь, капли на ковре. Ну и слабость! Лучше сесть. Уф, целый день впереди. А потом целая ночь. Вдруг я не усну? Посмотреть телевизор? Это может навеять сон. Почитать книжку. Или еще что-нибудь. Как прожить день, каждую его бесконечную минуту? Так ярко, хоть надевай дома солнечные очки, а я погружен в темноту. Невероятно. Однажды я это уже пережил. Как вышло, что я снова ухнул во мрак? Неужели недостаточно одного раза? В тот раз было худо, дальше некуда, но оказалось, что плохому нет предела. Вернуться во мрак после света – хуже самой жестокой пытки. Туг нужен Бог, человеку такой план не под силу. Слишком многое приходится держать под контролем. Слишком много разных обстоятельств. Человеку недоступен такой внутренний мир. Нет. Он доступен одному Богу. Почему? Почему так происходит? А-а-а, что толку. Хватит тянуть. Но сперва надо одеться. Не могу же я застрелиться в голом виде. Но как одеться, черт возьми? Как взять револьвер? Пошевелиться и то не могу. Сумел залезть в душ, сумеешь и револьвер взять. Чепуха. Так и просидишь голышом весь день? И остаток жизни? Имей по крайней мере какое-то достоинство. Собрался продырявить себе черепушку – так позаботься о презентабельности всего остального. Живи быстро и все такое. Как ты представляешь себе презентабельный труп с наполовину снесенной головой? Сплошная глупость – и жизнь, и смерть. Все одинаково глупо, одинаково бесцельно. Зачем страдать? Покончить со всем раз и навсегда. Хочешь вот так сидеть здесь день за днем? Даже годами? Что за сложность – кое-как одеться? Всю жизнь одевался. Ага, всю жизнь. Господи! Я в депрессии, но не парализован. До какой же глупости можно докатиться! Сидением в голом виде ничего не изменишь. Подумаешь! Сколько тебе на это надо? Две минуты? Старые штаны. Ну и гадость! Рубашку – через голову; ноги – в шлепанцы. Вот и все. Теперь пушка. Приятно сжимать ее в руке. Красивая, чистенькая. Посидеть еще минутку. Зачем было столько ждать? Мне уже лучше. Я больше не чувствую себя в западне. Есть способ выбраться. Можно воспользоваться им когда угодно, было бы желание. Вот так, сунуть дуло в рот… Какая гадость! Нет, терпимо. Легкий привкус масла, металла. Одно нажатие на курок – и привкуса как не бывало. Только сначала надо сделать еще кое-что… Сформулировать последнюю волю. Она нехитрая: я хочу умереть. Должен умереть. Это никогда не изменится. У меня всегда такое чувство. Не могу работать. Сижу и дожидаюсь, когда хватит решимости сунуть в рот дуло и спустить курок. Вот и все, что меня ждет. Единственная оставшаяся цель. Оставить верхнюю часть своей головы на потолке. Альтернатива отсутствует. Дело времени. Неизбежность. Бремя расплющивает в лепешку. Бремя жизни. Только это не жизнь. Жить хорошо. Но темнота живого состояния при неспособности жить – бесчеловечна. Не могу даже обвинить в этом Барнарда. Каждый паршивый вдох кажется вечностью. Сижу бесконечные часы – а проходят всего лишь минуты. Мучаюсь, чтобы дышать, а это нужно, чтобы… мучиться. Бессмыслица. Не знаю, куда подевался воздух. Не дышится. Наверное, эта жара погубит много народу. Счастливчики, они получат свободу: Им уже не придется продираться сквозь это безумие. Почему у меня не получается спустить курок? Вот дерьмо, сколько можно это сосать? Во рту такой вкус, словно я наелся испражнений. Ничего не поделаешь, рано или поздно придется обломать себе зубы. Буду повторять попытки. Рано или поздно спущу курок, и все будет кончено. Надеюсь. Лучше так. Нет, ни в коем случае, никакой церковной тягомотины. Хотя не знаю. Я не смогу забрать с собой свою боль. Невообразимая жестокость. Никто… ничто не способно на такую. Даже Барнард. Что он сейчас подстывает? Просто лежит в могиле или расплачивается за свои грехи? Мертвец – он мертвец и есть. Я знаю по крайней мере, что делаю. Да, у меня есть цель – умереть. Возможно, это единственная стоящая цель. Так что у меня есть ради чего жить. Странно. Забавно. Зато правда. Боже, помоги прожить день. Уже не чувствую такой безнадежности, беспомощности. Става богу, у меня есть револьвер. Я не отдан на съедение демону зла. Я могу сам положить всему этому конец. Когда захочу. Этого достаточно, чтобы жить. Я хозяин положения. Больше никто. Моя жизнь у меня под контролем. Ощущение примерно такое же, как за работой. Возможно, позже смогу поесть. Что-нибудь из холодильника. В ногах уже нет прежней тяжести. Наверное, я просидел здесь весь день. Скоро стемнеет. Прошлой ночью я спал. Может, попозже включу телевизор. Он меня утомляет. Вдруг найду что-нибудь приличное. Кино. Старая классика. «Убийство». Так… Или «Дракула». Не везет. Хотя… Фестиваль или еще что-нибудь… Нет, не сейчас. Сплошной Хэллоуин. Может, «Лесси, или Старый крикун»? Что за чушь! И уж тем более не «Эта прекрасная жизнь». Избавьте. Убить телевизор. Сначала его, потом себя. Пусть горит в аду. Не могу изучать телепрограмму. Господи! Безумие! Найти, взять, прочесть. Хотя бы пролистать. Или просто попрыгать с канала на канал. Не торопиться, не выплевывать револьверное дуло. До курка всего несколько дюймов. Поразительно. Змея и птичка. Я ее не вижу, только нащупываю большим пальцем. Сколько еще можно таращиться? Перед глазами появилась пелена, их жжет. Револьверов уже два, а если приглядеться, то целая куча, одни револьверы. Но рот у меня один, пуля тоже будет только одна. Я ее почувствую? Надолго ли? Скорее всего вообще не успею. Смерть наступит прежде боли. Не исключено. Вкус пропал. Почти. Как запах. Быстро принюхиваешься и перестаешь замечать. Так, нейтральный вкус, не приятный и не противный, его можно не замечать. Все рано или поздно приедается. Арахис. Спаржа. Человек не все время ест. Хота бы на секунду он должен прерваться. Потом кладет в рот еще. Постепенно он перестает жевать. Челюсти. Зубы. Наполненный желудок. Но перерыв неминуем. Рано или поздно. Так что посасывай дуло. Без усилия. Как младенец – соску. Он засыпает с соской во рту. Может, и я засну с револьверным дулом во рту? Кошмар. Стоит шелохнуться, малейшая судорога – бах! Когда засыпаешь сидя, обязательно дергаешься. Случайное нажатие на курок Если я тут засижусь, это может случиться. Само по себе. Могут устать зубы. Как на приеме у стоматолога. Нельзя сидеть так до скончания века. Знаю, знаю. Можно попробовать – проверить, тугой ли курок. Пушка тяжеловата. С меня станется ее выронить. Может произойти произвольный выстрел, ранение в ногу. Это недопустимо. Привыкай держать его во рту. Черт, давай, давай! Уже ломит челюсти. Ладно, спокойно опусти и положи на диван. Рука устала, сам проголодался. Почти стемнело. Поздно. Короткая прогулка на кухню. Инспекция холодильника. Сунуть что-нибудь в микроволновку. Хоть что-то перехватить. Скромная трапеза. Никакого телевизора. Сейчас приготовится. Так и не осилил инструкцию. Даже от нажимания кнопок пробуждается волчий голод. Конечно, я давно не ел, но за считанные минуты голод усиливается вдвое. Можно вывалить месиво на тарелку и сделать вид, что это нормальная еда. Хотя зачем? Еще мыть потом тарелку. Рано или поздно. Все равно какая еда, лишь бы утолить голод. Почему вечно столько соли? Или этот соленый привкус из-за смазочного масла на стволе? Двигать челюстями уже приятно. Им требуется упражнение. Правая рука и челюсти затекли. Руку вообще не чувствую. Сейчас восстановится кровообращение. Просидел, должно быть, не один час. Так можно отсидеть все на свете. Еда – полезная разминка. Еда возвращает к жизни. Чтобы покончить с собой, приходится поддерживать в себе жизнь. Как тот заключенный в тюрьме Синг-Синг. Когда? В тридцатые, кажется. Он попытался покончить с собой за несколько часов до казни на электрическом стуле. Его спешно отвезли в городскую больницу, собрали специалистов, спасли ему жизнь, потом так же спешно вернули в Синг-Синг, чтобы умертвить вовремя. До чего осмысленно! Как и все остальное в этом мире. Интересно, ему предъявили обвинение в покушении на самоубийство, прежде чем отправить на тот свет? Не припомню, гае про это вычитал. Наверное, в каком-то детективном журнальчике. Нельзя было просто позволить бедняге умереть. Нет, им обязательно надо было его убить, иначе не восторжествовала бы их справедливость или еще какое-нибудь их безумие. Правосудие. Вот о чем они надрываются – о правосудии. Лицемерные слизняки! Просто им нравится убивать. Знают, что это не приносит пользы, не останавливает убийц. Но зато доставляет им наслаждение. Им необходимо найти и наказать виновного, иначе жизнь лишается для них смысла. А ведь заключенный в тюрьме никому не может причинить вреда. Во всяком случае, никому из тех. кто на свободе. Оставьте его в покое, дайте умереть. Часы пробьют двенадцать раз, и он испустит дух… Забудь. Чего зря беситься. Одно дело – подохнуть и совсем другое – свихнуться. Может статься, мне даже не придется спускать курок: замороженная жратва прикончит вернее пули. Неудивительно, что американцы такие болезненные: это же помои, а не еда. А «Макдональдсы»? Господи, что у них со вкусовыми рецепторами? Или они их лишены? Когда растешь на картофельных чипсах и шипучке, то к возрасту, когда можно самому переходить улицу, уже нечем ощущать вкус. От здоровой пищи от блюют. Им подавай отравленные помои. Это как свежий воздух, он их тоже убивает. Блестящая идея: новое могучее оружие. Истребление населения при помощи свежего воздуха и хорошей пищи. Это сработает. Что стало бы с мафиози, если бы их лишили бесконечных сигарет, жвачки и кофе «эспрессо»? Очень просто: они посыпались бы, как листья по осени. Хрипя и хватаясь за горло. Почему бы ФБР не принять это на вооружение? Новое оружие для борьбы с преступностью. Изощренная пытка: заставлять пить американский кофе и курить сверхлегкие лжесигареты с двойным фильтром. Так они живо признаются во всем, вплоть до убийства Кеннеди. Скорейший способ разобраться со всеми заговорами. Даже инквизиция до этого не додумалась.