Текст книги "Чудесные занятия"

Слюни дьявола

Никто так никогда и не поймет, как следует рассказывать об этом: от первого лица или от второго, в третьем лице множественного числа или же вообще – постоянно изобретая все новые, ни на что не годные формы. Вот если бы можно было сказать: я видели как подниматься луна; или: мне больно у нас глазное дно; а еще лучше вот так: ты женщина блондинка были облака которые все плывут перед моими твоими нашими их вашими лицами. Что за чертовщина!

Ну а раз уж начали, было бы просто идеально, если бы я мог пойти выпить стаканчик за углом, а машинка продолжала бы стучать сама по себе (обычно я пишу на машинке). И это ведь я не для красного словца. Идеала можно было бы достичь с учетом того, что штуковина, из-за которой и получился весь этот сыр-бор, – тоже машинка (хотя и совершенно иного рода – фотокамера «Контакс» 1.1.2), и вполне возможно, что одна машина лучше понимает другую, чем я, ты, она – женщина – блондинка – и облака. Но пусть мне и везет как дураку, я все-таки в состоянии осознать, что стоит мне уйти, как этот «Ремингтон» замрет на столе с подчеркнуто спокойным видом, какой приобретают обычно подвижные вещи, оставленные в неподвижности. Так что – придется писать самому. Кому-то из нас двоих – если, конечно, всему этому суждено быть рассказанным. Лучше пусть это буду я, уже мертвый и куда меньше замешанный во всем этом, чем тот, другой; я, ибо я уже не вижу ничего, кроме облаков, и могу подумать, не отвлекаясь; я, ибо я уже мертв (и жив – тут ведь дело не в том, чтобы ввести кого-то в заблуждение, вы сами увидите, когда настанет время, потому что мне все равно нужно как-то начинать, и я начал с этой стороны – с конца ли, с начала, – что, в конце концов, есть лучшее решение, когда хочешь о чем-то рассказать).

Вдруг я задаюсь вопросом: а с чего мне вообще нужно все это рассказывать? Но ведь известно, что стоит начать спрашивать себя, почему ты делаешь все то, что делаешь, стоит только спросить, почему ты принимаешь приглашение на ужин (вон голубь пролетел, а мне кажется – воробей) или почему, когда кто-нибудь расскажет нам хороший анекдот, у тебя начинает так зудеть в животе, что ты не успокоишься, пока не зайдешь в соседний кабинет и не расскажешь его сотрудникам, а там, глядишь, и за работу можно снова браться с ощущением выполненного долга. Насколько мне известно, никому еще не удалось объяснить это, так что лучше отбросить всякие стеснения и смело пересказывать все, что хочется, ведь, в конце-то концов, никто не стесняется вздыхать или надевать ботинки; это делают все и постоянно, а когда происходит что-нибудь необычное, ну, например, когда в ботинке оказывается паук или когда, вздыхая, ощущаешь в легких резь, словно туда попало битое стекло, – вот тогда-то и нужно рассказывать о том, что случилось, рассказывать ребятам с работы или врачу. Знаете, доктор, стоит вдохнуть поглубже… Всегда, всегда рассказывать – успокаивать этот раздражающий зуд в животе.

А раз уж решили рассказывать – давайте приведем все хотя бы в относительный порядок: давайте вместе спустимся по лестнице этого же самого дома, спустимся до воскресенья седьмого ноября, ровно на месяц назад. Спускаешься на пять этажей, и вот тебе воскресенье, неожиданно солнечное для ноябрьского Парижа, с огромным, непреодолимым желанием пройтись по нему, поснимать (потому что мы оба были фотографами, я – фотограф). Я знаю, что самым трудным будет правильно рассказать все, и я не боюсь повторить это. Трудно будет потому, что никто толком не знает, кто на самом деле все рассказывает, я ли, или это то, что случилось, или то, что я вижу (облака и время от времени какой-нибудь голубь), или же я просто пересказываю всю правду, которая – лишь моя правда, не более чем правда моего живота, зудящая от желания вырваться оттуда и как угодно, но покончить со всем этим, совершенно все равно как.

Начнем рассказывать не торопясь, посмотрим, как оно пойдет по мере того, как я буду писать. Если меня заменят, если я не буду знать, что сказать, если вдруг кончатся облака и начнется что-нибудь еще (потому что не может же быть так, чтобы все это было только наблюдением за проплывающими облаками да еще время от времени за голубями), если что-то из всего этого… И после очередного «если» – что прикажете поставить, как правильно закончить предложение? Но если начать задавать вопросы – ничего рассказать не удастся; лучше рассказывать, может быть, мой рассказ и станет своего рода ответом, по крайней мере для кого-нибудь, кто прочтет это.

Роберто Мишель, франко-чилиец, переводчик и фотограф-любитель на досуге, вышел из дома номер одиннадцать по улице Месье-ле-Пранс в воскресенье, седьмого ноября текущего года (вот еще два поплыли, серебристые по кромке). Вот уже три недели он корпел над французским переводом научного труда по апелляциям и их отклонениям, вышедшего из-под пера Хосе Норберто Альенде, профессора из университета Сантьяго. В Париже редко бывает ветер, да еще такой, что приподнимает и изрядно трясет старые деревянные ставни на угловых окнах, за которыми удивленные дамы на все лады обсуждают, насколько непредсказуемой стала погода за последние несколько лет. Но солнце – друг кошек, оседлавший ветер, – тоже светило в тот день, и ничто мне не мешало прогуляться по набережным Сены и поснимать Консьержери и Сент-Шапель[87]87
  С. 161. Консьержери и Сент-Шапель. – Дворец Консьержери (XIV век) и часовня Сент-Шапель (XIII век) входят в знаменитый архитектурный ансамбль Парижа – Дворец правосудия (остров Сите).


[Закрыть]. Было всего десять утра, и я прикинул, что около одиннадцати у меня будет лучший свет, какой только возможен по осени; чтобы убить время, я продрейфовал до острова Сен-Луи[88]88
  Сен-Луи – остров, расположенный рядом с островом Сите, «колыбелью Парижа».


[Закрыть], откуда пошел по набережной Анжу, взглянул на отель «Лозен», припомнил кое-что из Аполлинера[89]89
  Аполлинер Гийом (наст, имя – Гийом Альбер Владимир Александр Аполлинарий Костровицкий; 1880– 1918) – французский поэт. О каких конкретно строках Аполлинера (в связи с особняком Лозен на острове Сен-Луи) идет речь, не ясно. Также не ясно, какого «другого поэта» вспоминает рассказчик. Может быть (учитывая, что Роберто Мишель наполовину француз, наполовину чилиец), имеется в виду чилийский поэт Висенте Уидобро (1893-1948). В 1916-1933 годах он жил в Париже, писал стихи на испанском и французском языках; в некоторых ранних произведениях Уидобро ощутимо влияние Аполлинера.


[Закрыть] – строки, которые всегда приходят мне на память, когда я прохожу перед «Лозеном» (а ведь должен бы припоминать другого поэта, но Мишель – он ведь такой упрямый), и когда вдруг стих ветер, а солнце стало в два раза больше (вдвое теплее, следовало бы сказать, но ведь это, в общем-то, одно и то же), я присел на парапет и почувствовал себя жутко счастливым в это воскресное утро.

Среди множества способов борьбы с пустотой ничегонеделания фотографирование, пожалуй, один из лучших. Стоило бы ввести преподавание этого ремесла детям с самого раннего возраста, ибо оно требует дисциплинированности, эстетической развитости, меткого взгляда и твердых рук. И вовсе не обязательно отслеживать какую-нибудь ложь, как это делают репортеры, и уж совсем не требуется запечатлевать для истории дурацкий силуэт очередной важной шишки, переступающей порог дома номер десять по Даунинг-стрит[90]90
  Даунинг-стрит – улица в Лондоне, на которой находится резиденция премьер-министра.


[Закрыть]; если идешь по улице с фотоаппаратом, то ты просто вынужден быть начеку, чтобы не пропустить на мгновение заигравший на изломе камня луч солнца или бегущую – косички по ветру – девчонку с батоном или бутылкой молока в руках. Мишель знал, что фотограф вынужден работать не в соответствии с тем, что подсказывает ему его внутренний взгляд, а так, как ему коварно навязывает камера (вот еще одно облако, нет, почти черная туча), но он не опасался этой подмены, потому что знал, что стоит ему выйти из дому без «Контакса», как к нему тотчас же вернется беспечная рассеянность, взгляд, не ограниченный рамкой визира, чувство света, не прочитанное диафрагмой и выдержкой, пусть даже 1:250. И прямо сейчас (ну и словечко – сейчас, – глупая, примитивная ложь) я мог бы остаться сидеть на парапете у реки, наблюдая, как мимо проплывают красные и белые лодки, при этом мне и в голову не пришло бы мысленно выстраивать кадр, не то что уж позволить себе вмешиваться в самопроизвольное течение вещей; так и сидел бы неподвижно, влекомый временем. Да и ветер к тому времени стих.

Затем я прогулялся по набережной Бурбон и дошел до самого конца острова, где находится одна уютная площадь (уютная не потому, что маленькая, и не потому, что скрыта от посторонних глаз; наоборот – она широко распахнута навстречу реке и небу), которую я просто обожаю. Площадь была пуста – если не считать одной парочки да непременных голубей; может быть, некоторые из тех, что сейчас пролетают надо мной, как раз были там, на площади. Я прыжком взлетел на парапет и отдался обволакивавшему и окутывавшему меня солнцу, предоставив ему лицо, уши, обе руки (перчатки я положил в карман). Фотографировать я не собирался и закурил – просто чтобы чем-то заняться; полагаю, что именно в тот момент, когда я подносил спичку к сигарете, мой взгляд остановился на том мальчике.

Те двое, которых я сразу признал за парочку, походили скорее на маму с сыном, хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакая это не мать, а он ей не сын, что они – именно пара, в том самом смысле, которым мы наделяем это слово, когда применяем его к двоим, стоящим у перил набережных или сидящим в обнимку где-нибудь на скамейке на площади. Делать мне было нечего, и времени подумать хватило с лихвой: я заинтересовался тем, почему парнишка так нервничал – словно жеребенок или заяц; он то совал руки в карманы, то вынимал их, то приглаживал волосы, то переступал с ноги на ногу. Еще больший интерес вызвала во мне причина испытываемого парнишкой страха, а то, что он боялся чего-то, отражалось в каждом его движении, в каждом жесте. Страх этот был придушен одним лишь стыдом; тело его, словно ежесекундно подталкиваемое к броску назад, будто находилось на грани бегства, и сдерживал его только стыд – эта последняя, жалкая декорация.

Все это было настолько ясно – оттуда, с пяти метров, – а мы на набережной, на самой стрелке острова были одни, что заинтересовавший меня страх мальчика не дал мне толком рассмотреть его спутницу-блондинку. Сейчас, думая об этом, я прекрасно вижу ее в тот первый миг, когда прочитал ее лицо (она резко, неожиданно повернулась, словно медный флюгер, и – глаза, какие глаза…), когда стал смутно догадываться о том, что же могло происходить с мальчиком, и я уже понял, что стоило остаться там, рядом с ними, и смотреть (ветер уносил слова прочь, и слышно было лишь невнятное бормотание). Полагаю, что смотреть я умею, если вообще что-то умею в этой жизни, а всякое лицезрение исподволь наполняется фальшью, потому что это занятие стремительно уносит нас прочь от нас самих, не давая ни малейшей уверенности в том, что, касаясь… (впрочем, на Мишеля часто находят волны излишнего красноречия, и нечего позволять ему декламировать всякую чушь когда и сколько ему заблагорассудится). В общих словах, если заранее признавать вероятность существования изначальной фальши, то смотреть становится возможным; можно даже хорошо разъединить само наблюдение и наблюдаемые объекты и явления, суметь отделить истинные вещи от множественных наносных покровов. Ну и, разумеется, все это не так чтобы просто-запросто дается.

От мальчика у меня в памяти осталось скорее его лицо, чем оттиск его тела (потом это все станет понятно), в то же время я уверен, что куда лучше помню внешность женщины, чем выражение ее лица. Она была худой и стройной – вот вам два совершенно не подходящих для ее описания слова – и была одета в кожаное пальто – почти черное, почти длинное, почти красивое. Весь утренний ветер (теперь едва ощущавшийся, и, кстати, холодно не было) прошелся по ее светлым волосам, обрамлявшим бледное и мрачное лицо – еще два неподходящих слова, – и бросил мир, застывший в одиночестве, к ее темным глазам, глазам, что падали на окружающие предметы, как два стремительных орла, два прыжка в пропасть, две молнии зеленого пламени. Я ничего не описываю, скорее – сам пытаюсь что-то понять. И повторяю: две молнии зеленого пламени.

Мальчик, надо отдать ему должное, был весьма прилично одет: чего стоили хотя бы его желтые перчатки – держу пари, принадлежавшие его старшему брату, студенту юридического или, скажем, социологического факультета; замечательно смотрелись торчащие из кармана куртки пальцы этих перчаток. Мне долго не удавалось увидеть его лицо, едва-едва мелькал вовсе не глупый профиль – что-то ястребиное, ангелоподобное, как у фра Филиппо[91]91
  Фра Филиппо (Липпи Филиппо; 1406—1469) – итальянский художник.


[Закрыть], плюс благородная бледность – и спина подростка, который не прочь заниматься дзюдо и которому уже даже доводилось пару раз подраться – за идею или вступившись за сестру. В его четырнадцать, может быть, пятнадцать лет кормили и одевали его, само собой, родители, при этом у парня, скорее всего, карманных денег было негусто. Наверняка ему обычно приходилось долго обсуждать с друзьями любые «серьезные» траты – чашку кофе, рюмку коньяка или пачку сигарет. Гуляя по улицам, он наверняка предавался мыслям и мечтам об одноклассницах, о том, как здорово было бы взять и сходить в кино на самый новый фильм, или покупать в свое удовольствие романы, галстуки или ликеры в бутылках с бело-зелеными этикетками. Дома (а дом его без сомнения был весьма достойным – со вторым завтраком в полдень, с романтическими пейзажами на стенах, с темной прихожей, где в углу обязательно стоит подставка для тростей и зонтиков из черного дерева) он наверняка оплакивал проводимое за учебой время, необходимость быть надеждой мамы и копией папы, да еще и писать письма тете в Авиньон[92]92
  Авиньон – город на юге Франции (в Провансе).


[Закрыть]. Вот почему в его жизни столько улицы: вся река – его (пусть и без гроша в кармане), а с нею и весь город пятнадцати лет: вывески на дверях, потрясающие кошки, пакет жареного картофеля за тридцать франков, сложенный вчетверо порножурнал, одиночество – как пустота в карманах, полные счастья встречи и открытия, лихорадка и головокружение от еще не познанного, но освященного всепоглощающей любовью мира, от его доступности, такой же осязаемой, как ветер и улицы.

Эта биография вполне подошла бы не только тому мальчишке, но и любому другому, но тот – он словно оторвался от всего, что составляло его жизнь, и погрузился в обволакивающее присутствие женщины, которая все говорила и говорила ему о чем-то (я и сам устал от собственной настырности, но не могу не сообщить, что только что проплыли два облака с изрезанными – почти в бахрому – краями. По-моему, за то утро я ни разу не взглянул на небо, потому что быстро прочувствовал, что происходило между мальчиком и женщиной, и мне уже не оставалось ничего иного, кроме как смотреть на них и ждать, смотреть и…). Напомню, что парень очень нервничал, и не требовалось большого труда, чтобы восстановить произошедшее на несколько минут, ну на полчаса ранее. Он пришел сюда, на набережную, увидел женщину и решил для себя, что она прекрасна и восхитительна. Женщина ждала этого, потому что она и оказалась здесь, чтобы ждать этого, хотя, возможно, мальчик появился здесь раньше, а она увидела его откуда-нибудь с балкона или из машины и вышла ему навстречу, спровоцировав разговор под любым предлогом, с первой минуты уверенная в том, что он будет бояться ее, будет порываться убежать, но непременно останется – напряженно выпрямивший плечи и демонстративно немногословный, всеми силами изображающий опытность и удовольствие от очередного приключения. Все остальное было уже просто: дело происходило в пяти метрах от меня, и в такой ситуации не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы проследить дальнейшие этапы начинающейся игры, этого потешного фехтования; а занятнее всего было не то, что разворачивалось у меня на глазах, но возможность практически безошибочно предугадать развязку. Мальчишка сошлется на какую-нибудь назначенную встречу, вполне возможно – даже свидание, на какие-то обязательства, и – поспешит прочь, спотыкаясь от смущения и мечтая о свободной, уверенной походке, словно обнаженный под насмешливым женским взглядом, провожающим его, пока он не скроется из виду. Впрочем, вполне возможно, что он останется на месте, зачарованный и просто не способный принять какое-либо решение, и женщина ласково погладит его по лицу, проведет рукой по волосам, говоря с ним уже без слов, и вскоре она возьмет его за руку, чтобы увести за собой, если только он раньше – в беспокойной тревоге, что начнет затмевать горящее желание, – не решится вдруг обнять ее за талию и поцеловать… Все это могло произойти, но пока не происходило, и Мишель, сидя на парапете, хищно ждал; совершенно безотчетно он поднял камеру, чтобы – а вдруг получится – сделать любопытный, живописный снимок этой весьма необычной парочки, болтающей и обменивающейся взглядами на пустынной набережной.

Занятно, что эту сцену (да в общем-то, ничего в ней не было особенного: ну да, стоят двое, ну, оба молодые – но насколько же по-разному они молоды) окружала какая-то таинственная аура беспокойства и тревоги. Я подумал, что, по всей видимости, сам напустил на ситуацию этот флер и что снимок – нажми я сейчас на затвор камеры – вернет все происходящее к примитивной, безыскусной реальности. Мне захотелось узнать, что думает по этому поводу мужчина в серой шляпе, сидевший за рулем машины, остановившейся на набережной, у самой пешеходной дорожки; мужчина то ли читал газету, то ли дремал. Я только сейчас заметил его, потому что люди в стоящей неподвижно машине обычно становятся незаметными, практически исчезают в этой жалкой частной клетке, лишенной той красоты, что придают ей движение и опасность. И тем не менее эта машина была составной частью всей сцены, впрочем – можно сказать и так, – была инородным телом. Машина – просто предлог, ничем не отличающийся от, скажем, уличного фонаря или скамейки. Никакой это вам не ветер, не солнечный свет – материи, всегда по-новому соприкасающиеся с нашей кожей и глазами. Из всего, что находилось на острове, пожалуй, по-настоящему выделялись, заставляя совершенно иначе играть весь пейзаж, лишь женщина с мальчиком. А мужчина в машине – он вполне мог так же, как и я, наблюдать за их встречей, с точно таким же, свойственным любому ожиданию, недобрым удовольствием. Вот женщина незаметно повернулась так, чтобы парнишка оказался между нею и перилами; теперь я видел их почти в профиль: он был выше ее, хотя и ненамного. Но она возвышалась над ним, обволакивала, словно моросящий дождь (ее улыбка, вдруг – словно бьющий хлыстом яркий плюмаж), раздавив его одним своим присутствием, одной – той самой – улыбкой, одним взмахом руки в воздухе. Чего еще ждать? Диафрагма – на шестнадцать, и скомпоновать кадр так, чтобы в него не вошла эта уродливая туша машины, но обязательно попало вон то дерево – просто чтобы разорвать этот слишком серый фон.

Я поднес фотоаппарат к глазам, сделав вид, что прикидываю композицию кадра в стороне от них, и замер в ожидании, уверенный, что сумею поймать выразительный жест, все объясняющее выражение лица, то острие жизни, которое, даже лишенное спасительного движения, вырванное из него обычно убийственным делением потока времени на мгновения, все равно продолжает нести в себе непознаваемую, но безошибочно узнаваемую частичку сути происходящего. Ждать пришлось очень недолго. Женщина успешно продолжала колдовать над мальчиком, по крохе отбирая у него остатки свободы, наслаждаясь этой медлительной сладостной пыткой. Я представил себе возможные финалы этого спектакля (а сейчас появляется еще одно пышное облако – похоже, в данный момент единственное на всем небе), представил, как они приходят домой (скорее всего – в квартиру на первом этаже, набитую большими подушками и кишащую кошками), и живо прочувствовал тревогу мальчика, его отчаянную решимость скрыть страх и попытаться изобразить, что все происходящее ему давно не в диковинку. Прикрыв глаза – если, конечно, я их закрывал, – я привел сцену в некий порядок: насмешливые поцелуи, женщина, нежно избегающая рук, пытающихся раздеть ее так, как об этом написано в романах – на кровати с лиловым покрывалом, – и, наоборот, заставляющая его раздеть себя, ни дать ни взять – мать с ребенком в опаловом свете, и все кончится так, как всегда, – возможно, а возможно, что все пойдет не так, и обряду инициации подростка не суждено будет исполниться сегодня, ему не дадут совершиться долгие прелюдии, в которых упрямство, неловкость, горячие ласки и быстрые движения рук перейдут бог знает во что, в одинокое, разделенное удовольствие, в наглый, бесстыжий негатив, смешанный с искусством утомлять и рассеивать столь оплакиваемую невинность. Могло быть и так, запросто бы могло быть; та женщина не искала в мальчике любовника и в то же время овладевала им с какой-то непостижимой целью, если, конечно, не с целью поиграть в жестокую игру: желание желать без права на удовлетворение, возбуждаться ради кого-то другого, другого, кто мог быть кем угодно, только не этим мальчиком.