Текст книги "Таверна трех обезьян"

Автор книги: Хуан Бас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Ее жизнь, как и моя – вечное состязание.

Разумеется, теперь мы чаще играем в покер друг с другом, чем с Противником. Таким образом, решение самых разнообразных проблем зависит от того, как ляжет карта, то есть от сильнейшей комбинации. Например, вчера мы поставили на кон, кому их нас двоих идти в супермаркет за недельным запасом продуктов. Ее тройка валетов, побив мой несостоявшийся флэш, предопределила, кому придется заниматься этим занудным делом. Но вскоре полный стрит от дамы против ее двух пар самых старших карт подарил мне право на сексуальный опыт, в котором моя возлюбленная необычайно искусна.

Наша общая страсть к покеру послужила отправной точкой для изобретения весьма остроумного конкурса, основанного на правилах и технике этой игры. Мы составили подробное руководство, до мельчайших деталей расписав конкурс, который мы назвали «Стрит по масти», и, окрыленные надеждой, послали проект на телевидение. То, что мы открыли новые горизонты в нашей деятельности, обрадовало меня чрезвычайно.

Наше предложение занимательного и головоломного «Стрита по масти» оставили без внимания. Может, чтобы продвинуть телевизионную программу, ей мало быть просто хорошей; наверное, нужны покровители, которые замолвят словечко. Мы точно не знаем, и на самом деле нас это мало волнует, хотя нам нелегко было пережить разочарование, что нами пренебрегли.

Но в тот вечер, когда во время трансляции викторины «Раз, два, три» нам выпал долгожданный счастливый билет, мы мигом забыли прошлые обиды. Наконец, красавица Мария Касаль выбрала наугад одну из открыток с рисунком навьюченного ослика в соломенной шляпе – одну из наших! Я узнал ее прежде, чем девушка прочитала мое имя.

До выступления оставалась еще целая неделя, но у нашего счастливого семейного очага уже ощущается нервное напряжение. С самого начала мы прощали друг другу раздражительность. Мы оба профессиональные игроки, и нас не беспокоило участие в конкурсе само по себе; нам впервые предстояло работать вдвоем, и как раз это обстоятельство служило источником волнений и тревоги в последние дни. Мы посвятили их интенсивной подготовке.

По восемь часов в день, не меньше, мы штудировали в кабинете энциклопедические словари от корки до корки и упражнялись в различных способах находить ассоциативные связи и взаимозависимость понятий. Последний рекорд, который несомненно в ближайшее время развеется в дым, мы установили, сочинив за сорок пять секунд тридцать девять решений простейшей проблемы и восемнадцать – для темы повышенной сложности.

Остальное время суток, до восхода солнца, мы проделывали в порядке тренировки все физические упражнения, какие только могли изобрести. Мы почти не отдыхали, нам это было не нужно.

Довольно часто, всякий раз, когда мы выполняли очередную задачу идеально с нашей точки зрения, мы занимались любовью. Излюбленным местом стала ванная комната с ее мягким маслянистым покрытием. Мы не устояли перед соблазном ввести определенные правила и хронометраж интимных забав.

– Мы выиграем, вот увидишь. Я совершенно уверен… Это будет незабываемый и восхитительный опыт!

Она не ответила, улыбнувшись с выражением глубокого одобрения, которое я понял лучше слов.

– Сколько тебе карт? Остаешься при своих? Это большая ошибка, любовь моя… Так как мне надо три, ни больше ни меньше… Конечно, прежде чем лечь спать, мы должны повторить королевские дома Европы. Помнится, вчера ты остановилась на Вильгельме IV из Ганноверской династии.

Она сказала, что это не обязательно, она помнит их досконально.

– Итак, что у тебя? Флэш! Пять червей! Вот уж чего не ожидал. Я даже открываться не стану… Словом, опять моя очередь скатывать колючую проволоку, та еще работенка! Ладно, сейчас сделаю. Но сначала предлагаю пари. Вернемся к королевским особам. Спорим, что за минуту напишу больше имен, чем ты?

Со смехом и шутками, мы наперегонки бросились за карандашами и бумагой. Торопливо царапая твердым грифелем имена королей и королев, я украдкой поглядывал на нее, и от страсти у меня захватывало дух.

– Ни одного не пропустил, можешь проверить. А у тебя что…

Я придирчиво изучил ее список, и она проделала то же с моим: мы оба упомянули всех. Не теряя времени на раздевание, мы любили друг друга прямо на игорном столе.

Мы не пошли на телевидение, проигнорировав участие в этом примитивном конкурсе. Не обошлось без небольшого спора, но, как обычно, мы быстро договорились и решили обратиться за советом к карточной колоде. Ответ ясно истолковывался: пара шестерок против вероятного стрита по масти у нас на руках. Нам пришлось сыграть рискованно, в результате после сброса и прикупа мы остались всего с тремя картами – пиковыми валетом, десяткой и девяткой. Может, подсознательно мы хотели проиграть?

Телевикторины нас больше не интересуют. До знакомства они являлись основной целью наших профессиональных устремлений, но теперь все изменилось. Где мне найти судью, товарища и соперника лучше, чем она? Разве кто-нибудь в силах изобрести конкурсы более изощренные, сложные и волнующие, нежели те, что созданы двумя специалистами нашего уровня? Мы состязаемся дома в самом узком кругу, друг с другом.

Сегодня мы собираемся весь день провести в постели, чтобы восстановить силы, потраченные на игры в слова. В их основе – комбинаторность и синонимичность существительных, но только тех, в которых количество букв вычисляется с помощью математического коэффициента. Целый день отдыха. Вчера мы придумали весьма азартное, правда, изнурительное соревнование, которое я выиграл после шести часов непрерывного труда.

Похоже, наших неласковых соседей беспокоит шум, который мы неизбежно создаем – судя по тому, что моя подруга слышала через кладку окна на кухне.

У нас еще есть деньги, и это меня успокаивает, во всяком случае, пока. Сегодня соседка снизу, глупая торговка, которая влачит растительное существование, посмела пригрозить, что вызовет полицию, так как водой залило ее ванную комнату. Она винит в этом нас.

Я уверен, главной причиной является самая обычная зависть: она завидует нашей несокрушимой любви, завидует что мы свысока смотрим на всякие бытовые мелочи.

«Не извиняйся, кабачок вовсе не ледяной, все-таки его достали из морозилки некоторое время назад… Нет, лучше сейчас смажем его маслом, чтобы он скорее оттаял. Твой ход. Пять втемную без прикупа. Идет? Заметано… Три тебе, три мне… две… и две. Твое слово. Поднимаешь ставку? Рискуешь сыграть по-крупному? О нет, ох! Что у тебя? Пара королей! А у меня две дамы! Какая досада! Так проиграть! Чуть-чуть не хватило… Ладно, ладно, я уже принял позу… Только, пожалуйста, сделай это нежно, дорогая…»

«Любимая, не устраивай ловушек… да, ты, кто же еще… Я видел, как ты следила за мной, пока ставила капкан… Нет, другой, зазубренный. Поверить не могу, что ты собираешься выиграть таким грубым способом… Хорошо, ты готова? Итак, становись рядом, начинаем вместе. Напоминаю: мы должны пройти весь маршрут, прыгая на одной ноге с закрытыми глазами… Единственная подсказка – бубенчики вокруг чашки с соляной кислотой, они зазвенят, если мы подойдем слишком близко… Не забудь – оголенные провода под напряжением могут быть натянуты на разной высоте…»

«'Эта умственно отсталая особа снизу опять… Не обращай внимания, нужно вопить во все горло, чтобы не проиграть… Теперь моя очередь. Свинья… Хрю! Хрю! Хрю! Верно? Теперь ты. Лягушка… Ква! Ква! Ква! Идет. Кошка, только… разъяренная. Мяа-ауу!»

В то утро перед нами стоит очень простая задача: спрятаться. Причем, только в стенах дома, за его пределами не получится, выйти нельзя. Я загородил дверь, приставив к ней трехстворчатый шкаф.

Примечательно, что в этом состязании нам предстоит соревноваться с другой командой: я знаю, что их вызвали соседи, и они уже в пути. Они явятся с большой помпой – под вой сирены, не знаю только, «скорой помощи» или полицейской – взломают дверь, опрокинут баррикаду, неукротимые в своем желании разорить наше счастливое гнездышко. Наверняка по пятам за ними будут следовать наши соседи во главе с глупой торговкой снизу и толстокожей скотиной сверху.

Они начнут искать нас по всему дому, однако есть одно идеальное убежище. Давай сыграем на то, кому из нас оно достанется, но я уверен, что эту последнюю партию в покер выиграешь ты: думаю, даже необязательно сдавать карты, времени совсем нет.

Настаиваешь? Вот это мне нравится, профессионал борется до конца. Договорились. Пять в открытую. Уступаю тебе ход. Туз тебе. Видишь, какой хороший почин? Восьмерка мне. Валет тебе. Дама мне. Еще один валет тебе: пара. Еще восьмерка мне, тоже пара, но поскромнее. Двойка тебе. Тройка мне. И пятая карта: четверка тебе, ты остаешься с парой валетов. И восьмерка мне: тройка… но она не считается, я взял ее снизу колоды. Возьму себе другую: пятерка…

Ты соображаешь или нет? Я знал, что ты выиграешь, значит, тебе полагается самое надежное укрытие. Оно так хитро устроено, что тебя никогда не найдут, любовь моя, и подумают, будто тебя нет дома или ты вообще не существуешь, они ведь такие ослы…

И о себе я уже подумал, второе местечко тоже неплохое, но вряд ли спасет меня. Тот, кто проиграет, кого они найдут, того заберут, но это не важно: ты же всегда будешь рядом.

Уже слышна сирена… Прячься, дорогая, прячься скорее, соревнование начинается.

Письмо Паулино чистильщика в табачную лавку

Паулино Яньес Сегадо (увечный чистильщик сапог). Барренкалье, 13 (подвал без окон). 48005 Бильбао (Бискайя). У меня нет телефона, даю номер бара «Левиафан», 416-66-11, он на первом этаже прямо надо мной, и там почти всегда принимают сообщения для меня. Сказать, что для Паули, инвалида на тележке.

Свидетельство об инвалидности: Z-0001313 (регистрационный номер в Службе социальной защиты).

В табачный магазин.

Бильбао, 2 февраля 1992, воскресенье.

Милостивые государи!

Я осмелился написать вам, потому как уже давно мысль эта вертелась у меня в голове, а когда мы обсудили ее в баре, меня довольно горячо поддержали и малость приободрили.

Прежде, чем перейти прямиком к дельцу, осмелюсь немного порассказать о вашем покорном слуге и о своей задумке.

Надо мной и моими родичами судьба насмеялась по-разному. Я имею в виду, что им всю паршивую жизнь не требовалась обувка, так уж на роду было написано. Ваш покорный слуга, однако, носил детские ботиночки до семи месяцев. Несчастье случилось со мной в тот день, когда мамка оставила меня на трамвайных рельсах – чтобы я не скучал, играя в паровозик, как она позже объясняла – пока она покупала две полбуханки хлеба, которые ежедневно съедали они с отцом. Прошла «восьмерка» и переехала меня.

С тех давних пор меня нужно поддерживать на тележке, чтобы я сумел помочиться (ширинку я расстегиваю самостоятельно;, не забрызгав себе лицо.

Как вы, наверное, поняли, я не мог не упомянуть о своей тележке, хотя до сих пор еще не коснулся главного. Тележка принадлежала моему отцу, и ее я люблю больше, чем любил его самого.

Бедняга тешился иллюзией, будто его с ней и похоронят, но я – а я заговорил бы зубы и глухонемому – убедил папашу, когда тот одной ногой уже был в могиле, что удобнее, если его положат в склеп без протеса: да-да, не стоит удивляться, что у меня язык подвешен, как надо, я не недотепа какой-нибудь. И тогда, без тележки, ему хватило бы и половинки ниши, а когда наступит день мамке перейти в мир иной, она заняла бы вторую половину, и в результате – небольшая экономия для семьи, главное, конечно, для нижеподписавшегося.

Ибо я спал и видел вожделенную тележку. Мне до смерти надоело ползать по полу с культями спеленатыми мешком из толстой дерюги, и утыкаться носом в вонючие ноги, чужие, разумеется.

Дело, в котором я надеюсь на вашу подмогу, касается тележки, что для вас, ясно, давно не секрет. Сам я тоже моментально сообразил, что она выглядит довольно непрезентабельно, ей недоставало солидности, что ли.

Ко всему прочему дети меня постоянно донимают и позорят. Стоит только зазеваться, они опрокидывают тележку, и – раз! – покорный слуга ваших милостей катится кубарем, точно черепаха, сверкая исподним на всю улицу, пока какая-нибудь добрая душа не сжалится и не прервет мой полет.

Нет, меня не грабят. Я всегда ношу с собой электрическую дубинку, так что с этой стороны проблем никаких.

Мне же лично малость поднадоело носить башмаки на руках каждый божий день. Верно, можно было бы толкать тележку с помощью мягких рукавичек вроде кухонных, пользоваться палками, всякими рычагами или досточками, но, что поделать, каждый по-своему тщеславен и хочет выглядеть чуточку получше, несмотря ни на что, а для меня это единственный способ похвастаться отличными замшевыми штиблетами.

Самое паршивое, когда у меня вылетает из головы, что на мне ботинки, и вдруг соринка попадает в глаз: на том уровне, на каком я передвигаюсь, не составляет труда окатить меня грязью или мелкими камешками. Редкая неделя обходится без того, чтобы щепки не наделали мне ссадин и царапин.

Вот по всем указанным веским причинам, любезные сеньоры, я обращаюсь к вашим превосходительствам с нижайшим почтением и уважением, так как податься несчастному калеке более некуда.

Я сделал кое-какие подсчеты – их прилагаю на отдельной четвертушке – и с помощью местного умельца, а также скромной суммы в двадцать тысяч дуро смогу поставить на тележку подержанный спиртовой моторчик и подновить фюзеляж.

Какой вам прок с такого пожертвования? Давайте по порядку. Слово за словом, без спешки, зря я говорить не стану.

С означенным мотором, да под горку, я выжму все восемьдесят в час, а чтобы вернуть денежки, облеплю со всех сторон тележку наклейками с «Мальборо» и другими папиросками из вашего уважаемого заведения. Еще я собираюсь покрасить каркас в бело-красный цвет и обить его полосками хромированной жести. Со стороны же это будет похоже на логотипы на гоночных машинах из телевизора – вот умора!

А вот сию минуту меня осенило, что я могу еще продавать пачки сигарет. С новым оснащением я сварганю заместо сидения прилавочек между поручнями, и, как я есть увечный, толкну пачки подороже, чем в лавчонке, и переведу вам навар. Блин, вы должны признать, что новая обшивка – сущая безделка, так как через некоторое время, или и того быстрее, вы начнете зашибать на мне деньгу.

Клянусь предками, в будущем я закажу фото тележки с усовершенствованиями. А прямо сейчас, чтобы положить в конверт, у меня есть только рисунок старенькой повозки, который сделала для меня Сорайита, молодка из «Левиафана»: чтобы вы увидели, какая у меня рухлядь.

На всякий случай, если мне вправду отсыпят бумажек на обзаведение, зарубите на носу, что надо вручить их в собственные руки Паули, так как не настолько я доверяю дружкам из бара, и едва ли кто найдется в доме, у кого еще не вскрывали почтовый ящик.

Вот и все. Я чую, что мы поладим, и вы не бросите меня прозябать, потому как жизнь эта собачья, и много в ней обид и унижения, куда ни кинь.

На милость я надеюсь из рук ваших святейшеств, и пусть Бог хранит вас многие лета от злой судьбы, а я хорошенько его попрошу.

Целую ваши ноги.

(Неразборчивая подпись детским почерком).

Пост скрипум; Пока я сочинял все, о чем сообщил выше, и собирал то, что к письму приложено, на мою горемычную голову свалилась небольшая напасть, но, думаю, все уладится, если ваши милости отсыпят от щедрот еще чуток. Я сильно на вас рассчитываю. В «Левиафане», уже упоминавшейся харчевне, мы давненько повадились играть по маленькой партию-другую в «лгуна», обманный покер на костях. Обыкновенно я играю всегда с одними и теми же, а их набирается по соседству до четырех-пяти придурков – все с нашей улицы, с Барренкалье. И в компанию всегда набивается Фермин, настоящий бандерильеро на пенсии. Хитрецом он был еще в утробе матери и совсем совесть потерял, одеревенев от беспробудного пьянства. И вот сегодня днем, во время одной партии, когда у нас обоих было по три проигрыша, а остальные уже выбыли, мы сразились один на один…

Я бросал кости первым. Две выброшенные кости, в открытую, были мелочь и король. В темную мне пришли две точно такие же, так что под него я пошел двумя упомянутыми парами. Фермин мне поверил, отложил выпавшие в этой игре четыре кости и выбросил пятую. Он посмотрел, что вышло, так, как делал всегда: чуть-чуть приподнял стаканчик и одним глазком заглянул в щелочку, чтобы никто ничего не пронюхал. И сделал под меня ход, от которого за версту тянуло тухлятиной – фулл королей и тузов…

Вот тут-то мы и сцепились. Я ему сказал, что ни капли не верю, что ему пришел король, и что я намерен поднять стаканчик. Фермин, прожженный хитрец, меня подначил: если я так уверен в выигрыше, отчего бы нам не поставить что-нибудь сверх, что-то посущественнее. Нижеподписавшийся, будучи слегка под парами, сказал ему, что он, видно, с дуба рухнул, и я лично не собираюсь попадаться на пустой крючок.

Фермин ответил, спокойненько так, что поставит свою самую ценную памятную вещь: единственную в своем роде пару бандерилий, которые ему удалось вонзить в загривок Геноцида, зверя, который отправил на тот свет маэстро Писаррина на арене Виста Алегре в августе пятьдесят девятого…

У покорного слуги ваших высочеств отнялись руки и в глазах помутилось. Я всегда хотел, даже больше, чем потискать грудь Маси, бабы Хонаса, одного типа из «Левиафана», иметь эту пару почтенных колючек. Я столько раз мечтал позабавиться с ними вволю и погоняться за местными собаками… или отправиться в поле и разогнаться, втыкая бандерильи во вспаханную землю, точно карликовый лыжник!

Потому-то я в два счета клюнул и согласился поставить взамен, как думаете, что? Изумлены, верно? Увы, это так, ваши светлости, тележку, которая понадобилась капризному Фермину для того, чтобы подарить ее своему внуку на манер гоитиберы, наверное, затем, чтобы тот невзначай свернул себе шею, катаясь по склонам Сан-Доминго на ежегодном соревновании этих приспособлений, которые проводятся на горе Артксанда.

Ослепнув от жадности, я поднял сальный стаканчик, и под ним лежал проклятущий король.

Жестокий Фермин не знает ни капли жалости, и я ни под каким видом не мог заикнуться о прощении долга, тем более об отсрочке платежа. Он собственноручно вышиб молотком и зубилом крепления, которые столько долгих лет соединяли меня неразрывно с тележкой – моей тележкой! – словно она была продолжением моего тела. И вот она увезена – он тащил ее за собой на веревочке, на которой я желаю ему повеситься однажды…

Такие вот дела. Я рассказал вам, превосходительнейшие светлости, все без утайки, чтобы вы хорошо поняли, что весь я как на ладони и никакого злого умысла и нечестного коварства не было и нет в поступках раба вашего, кто униженно ползает в ногах – а сейчас лучше и не скажешь – по случаю ужасного бедствия.

Вы уже смекнули со своей врожденной сообразительностью, что весь план сделки пошел наперекосяк, и поскольку дело не ждет, то заставляет теперь и меня малость поторопиться. Галиндес из бакалейного магазина раздобыл мне мешок из-под картошки, и мне пока пришлось вернуться к состоянию рептилии.

Я уже не посылаю вам рисунок отнятой у меня тележки, а только набросок новой, той, которую мне так нужно, чтобы мне купили. Чтобы вы случайно не решили, что я слишком жадный, я заменил на чертеже кожаное сидение на пластмассовое, и вместо мотора с зажиганием я могу обойтись велосипедным механизмом с зубчатым приводом, приспособленным для рук. И – что поделаешь! – я больше не заикаюсь о том, чтобы мне отсыпали деньжат наличными. Хотя, если ваши благословенства пожелают, мы можем вернуться к этому вопросу позднее, смотря по тому, как все обернется. А нынче я готов сидеть на бобах, только бы мне помогли выбраться из западни.

Баранья нога под мятным соусом

Бросив карты, Годфри Конкокшен поднял ставку на пару франков, отхлебнул из кружки большой глоток тепловатого горького «Пигсвилла» – пива, типа крепкого портера – своего любимого, закусил толстеньким корнишоном, замаринованным в уксусе с майораном, и стал ждать реакции четырех знаменитостей – своих партнеров по покеру.

Бабетта Лаветт, легендарная хозяйка «Кафе Англе», создательница бессмертных «перепелов, запеченных в слоеном тесте», уравняла два франка и добавила один, проглотила в один присест миндальный пирожок с начинкой из темного шоколадного мусса и облегчила ему путь вниз по пищеводу с помощью трех капелек – одна за одной – старого арманьяка из Медока с ароматом фиалок.

Осташ Экумуар, ресторатор, обласканный сверх меры критикой журнала «Гурман» и избалованный благосклонностью парижской элиты 1887 года, шеф-повар престижнейшего «Ля Тур Д'Аржо» и гениальный творец изумительного «пирога, начиненного утиным паштетом с охлажденной печенкой и трюфелями», уравнял три франка и отправил в рот ложечку свежей французской икры, которая, по мнению маэстро, была не хуже, а даже лучше русской, и выпил четверть бокала шампанского «Родере».

Антуан Гингетт, гастрономический критик и профессиональный прихлебатель, автор знаменитого литературного лирико-кулинарного шедевра «Ода благословенной свинье», биограф и любовник Экумуара, сказал «пас», отщипнул кусочек гренки с гусиной печенкой, посыпанной рубленными трюфелями из Перигора – лакомство, лично приготовленное его возлюбленным – и омочил губы в вине «Шато д'Икем» урожая 1874 года.

Наконец, пятым игроком был никто иной, как великий Эмиль Золя, в прошлом году завершивший свой роман «Жерминаль», который пользовался теперь грандиозным успехом; он тоже ограничился ставкой в три франка, высосал устрицу из третьей дюжины и сдобрил ее бокалом o'Шато Лятур Бланш". Хотя ему было далеко до феерического обжорства своего прославленного коллеги Виктора Гюго, который, по свидетельству братьев Гонкур, мог прикончить двенадцать дюжин остендских устриц за один присест и переварить лангуста вместе с панцирем, Золя тоже любил плотно покушать.

Годфри оценил троих противников, которые собирались померяться с ним силами в этой сдаче.

Опасность представляла только Бабетта, сбросившая две карты и имевшая, вероятно, тройку: но коварство дамы могло сравниться только с ее сластолюбием. Экумуар и Золя, по-видимому, просто не выносили маленьких ставок.

– Мадам Лаветт. мэтр Экумуар, месье Золя… Ставлю франк, которого не хватает для ровного счета и… – Годфри повертел в руках свои фишки, изображая сомнение, – повышаю… скажем, на пять франков.

Два кулинара и писатель неохотно бросили карты. Годфри с улыбкой забрал банк, отхлебнул еще темно-золотистого пива и закурил новую сигару. Он опять обвел их вокруг пальца – он блефовал и выигрывал третий раз за ночь: ожидаемый стрит не получился.

Годфри Конкокшен чувствовал себя вполне счастливым. Не считая удовольствия ободрать четырех влиятельных партнеров, особое значение имело первое приглашение на покер для избранных, который устраивали по традиции дважды в месяц; подобный шаг со стороны этих людей предполагал, что цвет парижского общества гурманов признал его окончательно.

Годфри ступил на берег Франции всего лишь год назад, и за это время он сумел открыть на оживленной улице Родомон собственный ресторан «Горностай», раньше других первооткрывателей водрузив на континенте знамя британской кухни: риск, который полностью себя оправдал.

Он был английским поваром и сыграл именно на этом. Он пустил в ход все сбережения, накопленные за долгие годы рабского труда в лондонском отеле «Всякая всячина» под деспотическим гнетом шеф-повара Монтегю Спунфула; затем последовала еще одна мрачная эпоха, когда ему приходилось гнуть спину вместе с деревенщиной из Честерфилда у плит замка лорда Колларбона, сельского аристократа, совершенно лишенного обоняния, который не мог отличить запах выдержанного портвейна от ослиной мочи. Все кончилось тем, что он оказался замешан вместе с экономкой в дикую и темную историю, связанную с людоедством.

«Горностай» немедленно вошел в моду в среде интеллектуалов и артистической богемы Парижа (его завсегдатаями были молоденькие Марсель Пруст и Сантьяго Русиньоль), которые превозносили фирменные блюда заведения: ростбиф, охлажденный в дождевой воде из Шотландии, которую привозили в бочках со склонов самих Грампианских гор, а также колбаски, подрумяненные до хрустящей корочки, рулеты из Йоркской ветчины, начиненные конфитюром из ревеня и имбиря, отварной поросенок, телячьи ребрышки на решетке под острым горчичным соусом, подаваемые с ломтиками картофеля, зажаренными с кожурой; но лицом ресторана, его самым главным яством, значившим столько же, сколько некогда резная фигура на носу корабля, была нога английского барашка, выросшего исключительно на пастбищах Винчестера, под мятным соусом. Все эти деликатесы непривычной англосаксонской кухни запивались литрами и литрами освежающего пива разных сортов – портера, эля, светлого эля – легкого напитка, идеального для дам; пиво подавали комнатной температуры или подогретым с помощью раскаленного докрасна железа, но обязательно пастеризованным.

Клиентура средней руки приносила Конкокшену стабильный доход, однако почти все влиятельное общество Парижа повернулось к нему спиной, и лишь немногие знаменитости бывали частыми гостями за его столом. Поэтому Годфри берег их как зеницу ока: его навещали семья Хенесси – династия производителей коньяка, генерал Буланже – знатный истребитель улиток, Клод Дебюсси и поэт-натурист Огюст Помпетт, даже сочинивший экспромт, посвященный супу из бычьих хвостов с зеленым яванским перцем из меню «Горностая», к которому он пристрастился не меньше, чем к опиуму. Он декламировал поэму в обеденном зале нагишом, не переставая теребить свой отросток, со всеми вытекающими последствиями – публичным скандалом и явкой в суд.

Но сегодняшнее приглашение на вечер меняло дело. Соседство за игорным столом с упомянутой четверкой означало для посвященного, что ресторан Годфри внесен в недоступный список лучших харчевен Парижа. Собственно, четыре наихудших игрока в покер – как бы то ни было, его мастерство картежника прошло суровую закалку в тавернах Ист-Энда – показались ему невыносимыми, каждый на свой лад. Но для его целей это не имело никакого значения.

Бабетта Лаветт производила впечатление тучной нимфоманки, которая ела и. пила непрерывно, помимо тех мгновений, когда ее рот был занят делом, тоже плотского свойства, что случалось довольно часто, хотя ей уже давно стукнуло шестьдесят. Минуту назад она уединилась с молодым волосатым посыльным из «Кафе Англе», который принес ей записку, в кладовке с консервами ресторана «Ля Тур Д'Аржо».

Игра шла в кухнях ресторана, уже к тому времени закрытого, благодаря любезности Осташа Экумуара.

Четверть часа спустя ненасытная толстуха вновь появилась с побагровевшим лицом, а за ней плелся несчастный посыльный с вытаращенными в панике глазами.

Осташ Экумуар был нестерпимо томным господином, с женоподобными манерами и голосом евнуха; буквально во всем он находил изъяны. Поговаривали, что если кто-то пробуждал в нем враждебные чувства, он становился самым коварным, подлым и злопамятным врагом из всех, с кем порой сводит судьба; еще говорили, что он обладал всего двумя способностями, но обеими в превосходной степени: он гениально превращал кусок мертвой плоти в кулинарный шедевр и мог доставить мужчине в постели удовольствие такое же или даже-большее, чем королева проституток с площади Пигаль.

Антуан Гингетт, возлюбленный извращенца, был бесстыдным содомитом. В некоторых кругах его окрестили «Гоморритой», позволяя свободно фантазировать на тему о том, каковы были позорные обычаи – для непосвященных – в другом порочном городе из Ветхого Завета. Он жил за счет знаменитого повара, сам не имея никакого занятия. Самодовольный сверх всякой меры и никчемный, он, тем не менее, пользовался заметным влиянием в обществе, поскольку побеспокоился собрать доказательства тайных и постыдных грехов некоторых наиболее прославленных персон в Париже.

Наконец, Эмиль Золя производил впечатление человека тщеславного, тяжелого, жаждущего славы до умопомрачения. Любая беседа, которая немедленно не начинала вращаться вокруг его персоны или творчества, моментально теряла всякий интерес для маститого писателя. Злые языки утверждали, будто подлинной причиной отъезда из Парижа его старинного друга Поля Сезанна явилось желание сбежать от тягостных пиршеств в доме Золя.

– Думаю, мне пора откланяться, – сказал Годфри вкрадчивым тоном, показавшимся ему уместным после выигрыша последней сдачи. – Конечно, дорогие друзья, если с моей стороны не слишком самонадеянно так вас называть, я хотел бы сказать, что я польщен и счастлив вашим приглашением на вечер. Если позволите, я хотел бы предложить тост…

– Замолчите, сделайте милость. Не выставляйте себя еще большим глупцом, чем вы есть, умоляю, – осадила его Лаветт неожиданно и резко.

Английский повар застыл, точно каменное изваяние, с поднятой кружкой пива. Четверо французов изучали его со строгостью и любопытством ученых-энтомологов.

– Простите, мадам… Не понимаю, о чем вы… – Естественно. Вы ничего не понимаете. Но полагаю, теперь это уже лишено какого бы то ни было значения. Который час, Эмиль? – осведомилась Бабетта, снова наливая себе щедрую порцию ар-маньяка и ухватив профитроль.

Золя извлек из жилетного кармана массивные золотые часы, открыл крышку, украшенную профилем Верцингеторикса, предводителя галлов, который наводил ужас на легионы Юлия Цезаря до поражения в Алезии.

– Скоро пробьет два. Да, уверен, прошло уже достаточно времени… – загадочно пробормотал писатель, дожевывая парочку устриц.

– Мистер Конкокшен, незамысловатый, хотя и не лишенный воображения фарс сыгран, занавес опустился и повторения на бис не будет. Притворство с картами окончено, уступая место неизбежной и всегда желанной правде без прикрас, первозданной справедливости, которая пробивает себе путь, подобно славному гусару, налетающему неистовым галопом с окровавленной саблей, – завел нескончаемую речь Гингетт, принюхиваясь к вину в своем бокале.

– Хватит с нас твоей проклятой абракадабры, Гингетт, – вновь встряла Лаветт. – Месье Годфри Конкокшен, перевожу: это вовсе не дружеская вечеринка за картами, и мы, самонадеянный низкопробный проходимец, отнюдь не являемся вашими друзьями, но уполномоченными членами высокого трибунала, который взял на себя труд охранять отечество от вредителей, подобных вам.

– Трагикомичных и злостных типов, что тупо и чванливо подрывают, подобно слепым кротам, надежный бастион неувядаемой гастрономии Франции, – пространно пояснил Гингетт.

– Помолчи немного, Антуан… Какое заблуждение! Вообразить хотя бы на один миг, что Осташу Экумуару и правда пришло в голову пригласить вас в гости, да еще при закрытых дверях, в святая святых «Ля Тур Д'Аржо» – процедил сквозь зубы Осташ Экумуар.