Текст книги "Таверна трех обезьян"

Автор книги: Хуан Бас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Летом еще не время капусте, – внес поправку отец из темноты.

– Да какая разница…

Последнее слово всегда оставалось за матерью, с кем бы она ни говорила, и муж не являлся исключением.

– Как поживает твоя мама? – спросил Хульен Сигора, старательно изображая безразличие.

– Старушка? Нормально… Нынче она работает в парикмахерской.

– У нее… Она встречается с кем-нибудь? Сумерки скрыли внезапное смущение Хульена – бедняга весь покраснел, но голос его не дрогнул.

– По-моему, да, с одним типом из Баракальдо, он продает всякую всячину ветеринару и довольно часто бывает в городе. Но меня это не особенно колышет…

– Чего можно ждать от чужачки из Касереса? – изрекла мать.

Хульен умолк и печально смотрел на черную громаду леса. Все трое притихли, слышалось только надоедливое стрекотание сверчков.

Два дня спустя, когда настал час кормежки, Хульен сфотографировал Килеса с выпуском ежедневной газеты «Эхин» в руках, позаботившись, чтобы дата оказалась в фокусе. Астарлоа наблюдал за процедурой, сидя на своей койке. Перу держал их под прицелом «браунинга», стоя на верхней перекладине лестницы.

– А я знаю, зачем ты это делаешь. Чтобы все поняли, что меня вправду похитили, – сообщил Килес, довольный своим умозаключением.

Баски в разговор не вступали. Они собрались уходить.

– Одну минуту, пожалуйста, – попросил Астарлоа с подчеркнутым смирением.

Хульен обернулся с лестницы, Перу снова поднял пистолет.

– Принесите нам что-нибудь почитать, – продолжал Астарлоа, – какую-нибудь книгу, что-нибудь. С одной лишь газетой… Тем более, когда почти все новости вырезаны… Чтобы можно было чуть-чуть отвлечься… Надеюсь, я прошу не слишком многого, не так ли?

Тюремщики переглянулись, выбрались из люка и закрыли его с резким стуком.

– Как ты думаешь, то, что меня сняли на фото, хороший знак? И не следовало ничего просить у них, они все равно только рассердились… Мне, в целом, от чтения мало радости, – сказал Килес, едва они остались одни.

– Ты всего-навсего идиот. Астарлоа встал с кровати, чтобы поесть.

На следующий вечер вместе с едой пленникам оставили на столике испанскую колоду карт. Хульен указал на нее с напускной любезностью. Перу тихонько посмеивался на лестнице, и Хульен, хохотнув, разделил веселье с приятелем.

Когда тюремщики ушли, Астарлоа взял колоду со словами:

– Карты, чтобы мы не скучали… Как тогда, когда Чалбауды платили выкуп за своего отца. Они должны были оставить бабки, семьдесят кило с гаком, в багажнике машины, а эти подонки подсунули им взамен пустую коробку из-под красного вина… Таково чувство юмора у этих невежественных ублюдков.

– А мне вот в Монторо очень нравилось играть в шестьдесят шесть, мы резались по многу часов. Иногда еще в пикет, но мне не особенно везло…

Прошла еще неделя. Заложники коротали время за картами. Астарлоа предчувствовал, что их плен окажется долгим. К тому же он допускал, что его семья, возможно, уже заплатила выкуп, но на заключительном этапе операции ЕТА нарочно медлит с освобождением по тактическим причинам или из соображений безопасности. Что касается Килеса, принимая во внимание причины его похищения, то он мог просидеть под замком еще очень долго, прежде чем дело сдвинется с мертвой точки и обстановка вдруг быстро изменится, причем, вероятно, не в лучшую сторону.

В первые дни, поскольку Килес не знал других игр, они резались в шестьдесят шесть и пикет. Но в конце концов Астарлоа смертельно надоели обе: первая была слишком примитивной, а во второй его невольный партнер показал себя из рук вон плохо. Вскоре Астарлоа пришло в голову научить Килеса покеру, за которым он обычно посиживал в кругу друзей в гольф-клубе, и для которого вполне годится также испанская колода. Килесу стоило титанических усилий понять правила игры в простой покер с прикупом, а когда, наконец, он сообразил, что к чему, то начал сносить карты с замечательным отсутствием логики. Но потом дело пошло веселее, и они уже играли совсем неплохо. Располагая весьма скудными средствами для ставок в их плачевном положении, они играли по двести очков за партию, которые подсчитывали в уме, на ничтожные привилегии в еде: самые большие куски мяса из жаркого, грудку цыпленка, количество жареных анчоусов на брата.

Тюремщики догадались, что узники развлекаются покером, и по просьбе Астарлоа принесли им крошечный блокнотик и карандаш для подсчета очков, что позволило повысить ставки.

Несколько дней спустя Хульен вернулся очень озабоченный со встречи, состоявшейся в многолюдном кафетерии в Бильбао. Курьер от верхушки руководства доставил устные распоряжения, которые надо было выполнить без промедления.

Вечером Хульен и Перу принесли заложникам кое-что помимо пропитания: они оставили дряхлый магнитофон со вставленной кассетой. Когда пленники остались одни, они тотчас включили устройство. Голос, записанный на пленку, звучал искаженно, что только усиливало мрачный смысл послания.

«Испанцы из правительства не уступают и не собираются уступать впредь требованию перевести заключенных ближе к дому, так сказал министр внутренних дел. А твоя семья, Астарлоа, заплатила, но слишком мало, они говорят, что больше ничего нет, а это ложь…» Килес и Астарлоа уставились друг на друга глазами, расширившимися от выброса адреналина, который всегда сопутствует сильному испугу.

«Мы вынуждены казнить кого-то одного, любого из вас. А второй останется в камере. Мы не хотим принимать решение, поэтому сделайте выбор сами, с помощью карт или как угодно».

Астарлоа медленно осел на кровать и закрыл лицо руками. Килес ткнулся лбом в стену и завыл, горестно всхлипывая.

Внезапно Астарлоа вскочил с кровати, быстро вскарабкался по лестнице и оглушительно забарабанил в железный люк, выкрикивая с отчаянием:

– Послушайте! Послушайте меня, пожалуйста! В одном из банков Бильбао, в сейфе, у меня хранятся десять тысяч наличными. Никто о них не знает. Если вы спасете меня, я отдам их вам, вам двоим… Клянусь!

Килес ринулся к своему сокамернику и попытался стащить с лестницы, осыпая того ругательствами, самыми сильными из своего словарного запаса. Астарлоа продолжал кричать, отпихивая недруга ногами.

Прошло несколько часов, заложники не знали, сколько именно. Никто не услышал посулов Астарлоа, а может, ими просто пренебрегли. Килес лежал на койке, скорчившись и уткнувшись лицом в подушку, и время от времени всхлипывал. Астарлоа сидел за столом спиной к нему и неподвижно уставившись в стену. Обернувшись украдкой, он удостоверился, что Килес не смотрит на него, повернулся на стуле, взял колоду, вытащил оттуда туза и короля и спрятал карты в носки – туз к одной лодыжке, короля к другой. Затем он встал и подошел к съежившемуся Килесу.

– Килес… Валентин, – он смягчил тон и попытался заговорить проникновенно, – хватит плакать…

Килес поднял на него глаза, красные от слез.

– Придется сыграть… другого выхода не остается, – сказал Астарлоа.

– Ты тварь, паразит… Оставь меня в покое, не смей со мной разговаривать.

– Прости, конечно, но от страха ты совсем голову потерял. Давай сыграем. У нас с тобой равные шансы: как судьба рассудит.

– Почему ты такой бесчувственный? Разве можно на это играть?

У тебя есть другие варианты? Ну, давай же. Уже много времени прошло, я не знаю, сколько нам еще осталось.

– Не буду. Что придумали, мерзавцы! Пусть убивают, кого захотят.

– Начнем, – подвел черту Астарлоа зловещим тоном.

Он убрал со стола нетронутый ужин, оставив, правда, две бутылки – вина принесли вдвое больше, чем обычно.

В домике, на кухне, Перу и Хульен с матерью, которая сама назначила себя на роль третейского судьи, ожесточенно спорили из-за того, кому из них придется выступить палачом, причем для безопасности им полагалось идти в землянку вдвоем. Перу упрямо не соглашался, что все должен сделать Хульен, старший по возрасту. Хульену это казалось несправедливым. Потом его осенило, что они могут разделить ответственность, выстрелив одновременно. Против такого решения Перу тоже возражал.

– Тогда бросьте жребий, – сказала мать.

После долгих препирательств баски приняли ее предложение. Каждый взял по три монеты: они решили сыграть в чет-нечет. Тот, кто проиграет три раза, будет палачом.

В то. же самое время Астарлоа и Килес уже вовсю резались в карты: они договорились, что в живых останется тот, кто первым наберет пятьсот очков. Килес не принял элементарных мер предосторожности и не проверил до начала игры, полна ли колода.

– В меня больше не лезет, уже живот сводит, – сказал Килес.

Они поделили спиртное поровну. Астарлоа уже почти прикончил свою бутылку.

– Ну так давай сюда. Я хочу еще.

– Кто сдает?

Астарлоа разрешил сомнение, начав сдачу

– Твое слово, – сказал он Килесу.

– Тридцать… нет, сорок. Боже! У меня грандиозное предчувствие.

– Иди ты, хватит блажить, сосредоточься на игре. Карты?

– Дай мне две.

– И три мне… Сколько ставишь?

– Не знаю… Еще сорок.

– Пас… Триста двадцать очков у тебя, и у меня двести восемьдесят. Сдавай.

Астарлоа выложил перед Килесом колоду, допил одну бутылку и взял вторую.

Хульен и Перу проиграли каждый по два раза. Они приготовились попытать счастья в последний раз. Они заложили руки за спину. Хульен взял только одну монету, Перу – другую. Под цепким взглядом матери они выставили вперед кулаки.

– Твой ход, – сказал Хульен.

– Раз.

Для Хульена все выглядело достаточно просто. Правда, у него закрались сомнения, что у Перу может ничего не оказаться, и тогда ему придется считать только свои очки, но это было маловероятно.

– Два, – решился Хульен, разжимая кулак и показывая единственную монетку в пять дуро.

Перу изменился в лице и медленно раскрыл ладонь, на которой лежала точно такая же.

– Ладно, теперь все ясно, – объявила мать. Она принялась искать в буфете хорошенько припрятанную бутылку коньяка «Соберано».

Хульен подбадривал товарища, напоминая, что они будут вместе, заодно: кто фактически нажмет на курок не имеет никакого значения. Перу сидел, понурившись. Мать поставила перед ним бутылку скверного коньяка и надтреснутую пузатую рюмочку.

– Четыреста твоих и триста пятьдесят у меня. Эта партия, вероятно, последняя. Тебе сдавать, – сказал Астарлоа.

Килес неуклюже перетасовал карты. Болезненные спазмы внизу живота усугубляли его страдания.

– Мне худо. Вино не пошло мне впрок, – пожаловался Килес.

– Мне тоже не сладко. Сдавай снова, шевелись.

– Не хочу, ты меня обыграешь. Я знаю, – Килес рассыпал карты по столу.

– Не заговаривай мне зубы. У тебя на пятьдесят очков больше, а я… я не жалуюсь. Возьми карты и продолжай игру, или я тебя вздую так, что небо с овчинку покажется.

Килес чувствовал позывы к рвоте. Он собрал карты, перемешал их, дал снять и сдал по пять каждому. Обоим пришлось вытирать потные ладони о грязные рубахи, чтобы удержать карты в руках. Килес составил тройку семерок, Астарлоа две пары королей и валетов.

Астарлоа осознавал, что настал момент проучить дурака, который ни разу за всю игру не заподозрил, что не хватает туза и короля. Капли холодного пота покрыли его лоб и мясистые щеки, потом он произнес:

– Ставлю пятьдесят.

– Я… и я тоже.

Астарлоа попросил одну карту. Килес оставил тройку и сбросил две. Килеса беспокоило, что Астарлоа сохранил четыре карты, собственная тройка не внушала ему уверенности. Но все волосы на его теле встали дыбом, когда он убедился: после сброса и прикупа комбинация не улучшилась. Он не знал, что к Астарлоа тоже не пришло ничего стоящего, и он, Килес, бьет две пары противника. Тот же ломал голову над тем, как же ему исхитриться и подменить бесполезную четверку, которую он получил в прикупе, тузом, припрятанным в правом носке, зато он прекрасно знал, что у партнера на руках тройка, и если удастся совершить подмену, то он выиграет партию, а если сейчас выйдет из игры, то на следующей сдаче его положение будет весьма шатким. Он собрал остатки мужества и поднял ставку на сотню. Судьба была благосклонна к начинающему шулеру. От азартного волнения непереваренное вино неудержимо подступило из желудка к горлу, и Килес едва успел вскочить, схватив одной рукой свои карты, а другой – колоду, до того, как едкая жижа фонтаном хлынула изо рта на перекладины лестницы. Астарлоа использовал те пять секунд, в течение которых находился вне поля зрения Килеса, чтобы подменить четверку тузом, достроив таким образом фулл. Три бурных приступа рвоты исторгли из Килеса остатки последнего ужина, обильно оросив железные ступени.

Килес возвратился к столу, выложил изгаженную колоду, еще раз посмотрел на свои пять карт, тоже выпачканные, и выдавил после мучительного раздумья пророческие слова:

– Все в руках Господа. Ставлю сто.

Спустилась ночь. Прошло больше часа с тех пор, как Хульен с матерью оставили Перу в одиночестве на кухне, ошибочно полагая, что он хочет побыть наедине с собой. Подмастерье палача выпил целую бутылку сногсшибательного пойла и был совершенно пьян. Когда мать и Хульен вернулись за ним, он не сумел даже приподняться со стула. Хульен бил его по щекам, ругался и проклинал себя за то, что совершил такую ужасную глупость, оставив парня одного. Еще он корил мать за то, что дала Перу коньяк.

– Словами делу не поможешь, а сделанного не воротишь. Подожди до завтра, и все дела. Ничего не случится за один день, – посоветовала мать, вовсе не желавшая лишних неприятностей.

– Так нельзя. Приказано все сделать сегодня ночью. Мне надо это сделать самому, сверх того, придется пойти одному.

– Ну и чего ты хочешь? Чтобы с тобой пошла твоя мать?

Хульен достал из тайника пистолет и попросил мать, чтобы она помогла пьяному забраться в постель.

Килес сидел на койке и слепо смотрел перед собой. Красноватые потеки рвоты – в землянке воняло ужасно – запачкали всю рубаху на груди, тянулись из углов рта по подбородку: у него не было сил даже на то, чтобы просто утереть рот рукой. Он почти неслышно повторял снова и снова:

– Я очень молод… Не хочу умирать.

Астарлоа стоял, привалившись спиной к стене в углу бункера, где Килес со своего места не мог его видеть. Время от времени он непроизвольно вздрагивал, не справившись с нервным напряжением.

Своей скачущей походкой Хульен с заряженным «браунингом» проковылял при свете фонарика триста метров, отделявшие лачугу от землянки. Он не понимал, почему вдруг именно в этот момент ему с тоской вспомнилось обнаженное тело бывшей жены. Ночи с луной на ущербе очень темные.

Хульен откинул люк, который, открываясь, заунывно проскрипел, так как железо заржавело из-за лесной сырости. Спустившись на несколько ступеней, он поднял пистолет и снял его с предохранителя. Вопросительно вскинув голову, он осведомился, кому выпало умереть. Астарлоа по-прежнему стоял, прижавшись к стене: без единого слова он указал на своего товарища, далеко вытянув руку. Килес вскочил на ноги, заскулил и взмолился о пощаде, бухнулся на колени и, наконец, поклялся, что на самом деле проиграл другой; на ширинке штанов расплывалось темное пятно мочи. Хульен продолжил спуск. Но на третьей с конца ступени ненадежная хромая нога подвела его: он оскользнулся на рвоте своей жертвы. Хульен свалился мешком – он упал навзничь и сломал шею, ударившись о стальную перекладину; падая, он нажал на курок. Пуля поразила Астарлоа в сердце, его тело сползло по стене на пол. Похититель и похищенный умерли с разницей в одну секунду.

Килес сипло заверещал, не в силах шевельнуться и оторвать взгляда от двух покойников. Но уже в следующее мгновение он поспешно оттащил труп Хульена от лестницы, взлетел вверх по ступеням и выбрался наружу. От ошеломления и по глупости он пошел по направлению к единственным огням, которые видел, к светящимся окнам лачуги. Миновав сад, он наткнулся на отца, который сидел на земле, прислонившись к дереву, и прихлебывал из своей бутылки. Отец молча указал ему пальцем в сторону городка.

Руки брата Олегарио

Эпизод первый

Можно сказать, что до рокового дня, когда приключилась беда, я вел спокойную, даже приятную жизнь – в точности как Спенсер Трейси в «Отважных капитанах», пока юнец Фредди Бартоломью не ухитрился осложнить ее. Разумеется, мне приходилось мириться со всеми ограничениями и рутиной, присущими монашеской жизни в общине, но к этому я давно привык, учитывая, что в минувший день Святого Олегарио мне исполнилось сорок пять лет, из которых тридцать прошли в соблюдении строжайшей дисциплины, ибо моя набожная матушка определила меня в семинарию сразу после кончины моего неверующего родителя. Поясню, что сие прискорбное событие произошло не на море, тем более не на реке или каком-нибудь болоте. Помимо того, что мы родом из краев, далеких от побережья – Пелеас де Абахо, провинция Самора я подозреваю, что мой отец вообще никогда не мылся целиком. Кукурузное зернышко, застрявшее у него в горле на свадебном банкете кузена Пакона Калабасаса по прозвищу Снегоочиститель, повинно в том, что он отправился прямиком в ад.

Однако я не намерен пускаться в путь до самой Убеды, провинция Хаэн – иными словами, так далеко уклоняться от темы, и перейду непосредственно к обескураживающим событиям, о которых, собственно, и речь. Как я уже говорил, я монах. Вот уже много лет я живу и учительствую в коллегии Эль Сальвадор, что стоит на вершине крутого подъема, каковой и представляет собой улица Итуррибиде де Бильбао. Помимо курса испанского языка для студентов старшей ступени я провожу семинары по киноискусству в средних классах и время от времени даю уроки труда в младших: последнее обстоятельство сыграло не последнюю роль в том несчастном случае, который принес мне столько горя – подобно тому, как сорвавшаяся черепица, казалось, ждала удобного момента, чтобы погубить Чарльтона Хестона в фильме «Бен Гур».

Итак, я жил припеваючи, отдавая все силы души преподаванию семиотики швейцарца Фердинанда де Соссюра, отца современной лингвистики, и, с особым удовольствием, киносеминарам. С ранней юности я являюсь страстным поклонником седьмого искусства: я киноман. Мне очень повезло, что актовый зал колледжа оборудован как превосходный кинозал, с экраном, на котором картины, снятые в широком формате, блистали во всем своем великолепии. В этой связи с огромным удовольствием я вспоминаю просмотры фильмов «Падение Римской империи», «Спартак», «Сил», «55 дней в Пекине», «Паттон», «Десять заповедей», «Лорд Джим» и особенно «Лоуренс Аравийский»… Однако недавно я предложил ребятам насладиться шедевром Роберта Россена «Отпетые мошенники», и директор, брат Каликст, прозванный учащимися Плевком, гневно укорял меня за безнравственность фильма. Какая узость взглядов!

Но не будем больше отвлекаться и немедленно перейдем к сути дела. Катастрофа постигла вашего слугу 13 января 1977 года в день Святого Гумерсиндо и Святого Марсиано. Брат Бернабе, набитый дурак, носивший прозвище Бурдюк, расхворался: слег с гриппом, как он утверждал, хотя всем известно – в действительности Бурдюк частенько выбывал из строя вследствие обильных возлияний, и в его больничные листки верилось еще меньше, чем в клятвы Джека Леммона в «Днях вина и роз». Короче, в результате на меня взвалили его дневной урок труда, то есть неисправимых дурней из третьего "Д". Тупицам пришла пора предъявить поделки, которые они должны были смастерить дома в течение недели. Тихоня Ларраури, один из самых невежественных юнцов, притащил некое месиво из глины, еще сырой, налепленной кое-как на деревянную доску: по его заверениям, изделие представляло собой макет базилики Святой Бегоньи, хотя, скорее, оно напоминало сцену из какого-нибудь боевика – панораму после взрыва, скажем, кинотеатра. Для начала я отвесил молокососу пару оплеух за очевидное нерадение и еще одну добавил на закуску за вопиющее нахальство. Тихоня, всхлипывая и шмыгая носом, хныкал, что его кощунственное творение имеет столь жалкий вид оттого, что совершенно не просохло. И хотя его оправдания были вздорными, он вымолил у меня разрешение выставить эту кучу грязи на карниз за окно под слабые лучи зимнего солнышка. Чертов недоумок и чертова нелепая идея! Высунувшись в окошко, что ваш Джеймс Стюарт в «Окне во двор», я собирался поставить упомянутое уродство на тот самый карниз, когда острый витраж красного цвета, словно молния с небес, пал мне на руки, начисто отрезав обе кисти… Последнее, что помню, это мой собственный вопль при виде истекавших кровью обрубков, подхваченный пятью десятками дикарей: я потерял сознание…

Что произошло? Я получил объяснение гораздо позже, когда очнулся в отделении интенсивной терапии госпиталя Басурто. Бригада рабочих трудилась в башне капеллы, заменяя испорченные стекла в витражах модернистского толка. И какой-то идиот, зазевавшись, выпустил из лап увесистый треугольный фрагмент с гипотенузой в полтора метра, который рухнул вертикально вниз с высоты в двадцать пять метров, как Ким Новак в «Наваждении», превратившись в идеальную гильотину; в полете, слегка отклонившись к западу, он просвистел мимо означенного окна, откуда выпростались мои верхние конечности, державшие мерзкое глиняное тесто. Руки, стекло и базилика из грязи упали во внутренний двор двумя этажами ниже, где маленькие детишки смотрели выступление Пачеко Великого, акробата-энтузиаста, которого иногда нанимали из милосердия, и его собак-эквилибристок. Грянувши о цемент, стеклянная гильотина разлетелась вдребезги, не причинив почти никакого вреда: около дюжины детишек и брат Исайя, он же Полгостии, их воспитатель, получили только легкие порезы. Однако заляпанная грязью доска расплющила одного из псов, чего явно оказалось недостаточно, чтобы отпугнуть двух других, которые, ухватив громадными пастями по обрубку руки, гонимые хроническим голодом, пустились бежать со всех ног – нелепое подражание сцене со взбесившимися буйволами в «Покорении Запада» – в поисках тихого уголка, чтобы сожрать добычу.

Невзирая на это дополнительное несчастье, мне повезло, как тогда мне показалось, ибо в тот самый день в госпитале случайно объявился доктор Адольф Видерспрух, знаменитый немецкий хирург, прославившийся тем, что кардинально усовершенствовал технику пересадки органов после ампутации: он приехал навестить доктора Сахадо, своего друга и коллегу из Бильбао. Узнав о приключившейся со мной драме, прусский ученый предложил прооперировать меня. Так совпало, что этим же вечером в больницу привезли тело внезапно скончавшегося от инсульта Леандро Качон Картона, страхового агента фирмы «Северное сияние»; он был примерно моего возраста и с такой же группой крови, что у меня; совпадали и другие условия, которые делали пересадку возможной без излишнего риска, что произойдет отторжение. Вдова разрешила взять части тела у трупа с обескураживающей легкостью и со словами «по мне, так можете его всего разделать, если хотите». Позднее я понял причину подобной черствости.

Операция прошла успешно, и мой случай обсуждался во всех газетах и на телевидении. Сам доктор Видерспрух еще раз приехал из Гейдельберга, чтобы лично снять с меня бинты и засвидетельствовать чудесное исцеление. Я пережил настоящее эмоциональное потрясение, увидев чужие руки, которые теперь стали моими и двигались по велению моего мозга. Швы на запястьях, конечно, производили впечатление, но не столь ужасное, как я опасался: они нисколько не напоминали жуткие шрамы, какими щеголял Борис Карлофф в фильме «Франкенштейн». Ко всему прочему, врачи уверяли меня, будто со временем они превратятся в тоненькие незаметные рубцы. Руки невольного донора были, пожалуй, намного красивее моих собственных: породистые и сильные, с длинными ловкими перстами, в отличие от тех, какие мне были даны Господом при рождении – лапы мясника с короткими жирными пальцами. Если посмотреть с этой точки зрения, я только выиграл при обмене. Я возблагодарил Бога в молитвах, ибо неисповедимы пути Его.

После недолгого периода реабилитации и краткого отдыха в деревне у матери, которая с годами превратилась в персонаж из картины «Бесплодная земля», я вернулся к привычной столичной жизни и повседневным обязанностям.

Эпизод второй

Первая странность приключилась прямо на уроке. Я сидел, спрятавшись, как за барьером, за частой баллюстрадкой учительского стола, и благодаря этому никто, слава Богу, не обратил внимания на мое недостойное поведение. В классе находилась группа "Б" старшей ступени обучения, и я числился ее куратором. Ученики углубились в серьезный синтаксический анализ фрагмента из «Приключений, изобретений и мистификаций Сильвестра Парадокса» дона Пио Барохи.

Два года назад в коллегии ввели смешанное обучение для старшей ступени. Нынешний 1977 год был вторым с момента начала этого эксперимента, в аудитории, до сих пор не ведавшие ничего, кроме здоровой грубости мужского общения, вторгся буйный поток полнокровных девушек-подростков, вызвав понятный ажиотаж и волнение как среди учителей, так и учеников. Но, в целом, мы быстро привыкаем. Брат Кркспуло, по прозвищу Перец, был единственным, кто категорически отказался давать уроки в условиях смешанного обучения, считая их совершенно неприемлемыми.

Что касается меня, обет целомудрия я всегда хранил без особых трудностей. Разумеется, время от времени природа требовала свое, и порой неизбежно случались во сне ночные поллюции. Однако, не считая этих непроизвольных семяизвержений – semen reten-tum venenum est – и отрывочных похотливых мыслей в темном зале при виде моих любимых кинозвезд (с Энджи Дикинсон в «Рио Браво» во главе списка), я никогда не грешил ни с женщинами, ни в одиночестве сам с собою, чем, по слухам, злоупотреблял брат Тан-кредо, он же Кракатук; или еще того хуже – стыдно повторить, какие сплетни ходят вокруг брата Панкрасио, по прозванию Мохнатый Глаз или Слюнявый Рот, тренера по баскетболу, любителя неожиданно заглядывать в мужскую раздевалку.

Но в то жаркое утро в конце мая, месяца цветов и Пресвятой Богородицы, пока юноши и девушки трудились в поте лица над подлежащими и сказуемыми, мои глаза не могли оторваться от первого ряда парт – от ног Майте Мачичако, которые справедливо сводили с ума ее одноклассников мужского пола. Майте была лучшей ученицей, девочка старательная и скромная, но с пышными, кругленькими формами и неосознанными манерами роковой женщины. Писаная красавица, брюнетка с зелеными глазами, вторая Вивьен Ли, она к тому же обладала умопомрачительными ногами, которые плиссированная юбочка, надетая в тот день, открывала с волнующей откровенностью. Конечно, я не однажды уже обращал внимание на ноги сеньориты Мачичако: я монах, а не идиот, но я никогда не заходил дальше мимолетных взглядов и воспоминаний о ножках Сид Чарисс в «Серенаде под дождем». Тем не менее, в то самое утро я не мог заставить себя отвести взор от высовывавшихся из-под парты чудесных ляжек, оголенных, без чулок… Майте сосредоточенно работала над заданием, но левой рукой рассеянно приподняла подол юбки, чтобы почесать внутреннюю сторону правой ляжки, и для этого еще немного раздвинула бедра, так что мне стал виден белый треугольничек: трусики, совершенно лишившие меня рассудка!

Помимо моей воли, новая левая рука нырнула в левый потайной карман сутаны, в котором была прореха. Я с проворством до конца расстегнул молнию на штанах и схватил срамную часть тела, уже изнывавшую от могучего напряжения, словно я страдал приапизмом. Я жаждал прекратить позорные действия, но рука меня не послушалась. Я обогатил порочное зрительное наслаждение, скользнув взглядом с треугольника трусиков на шикарную грудь, похожую на розовые резиновые мячики, туго схваченные тесным бюстгальтером.. Я не знал, как быть, куда деваться. Открыв тетрадь, я вознамерился сделать кое-какие заметки, но вместо этого пририсовал усы, рога и хвост изображенному на гравюрке блаженному Марселино Шампанскому, основателю нашего ордена, в то время как похотливая рука продолжала двигаться, не сбиваясь с ритма и с отточенным мастерством. В момент низменного излияния, я притворился, будто у меня запершило в горле, но я не мог бороться с головокружением… сладостным головокружением.

Какой стыд! Какой позор! Кризис миновал и, оставшись в одиночестве, я задумался: я страшно негодовал на самого себя, но вместе с тем меня охватили растерянность и страх. Я готов поклясться, что прилагал героические усилия, дабы остановить распутную руку, но она мне не подчинилась. В сущности, другая тоже, ибо осквернение правой дланью почтенного лика блаженного основателя явилось еще одним чудовищным грехопадением.

Эпизод третий

Несколько дней прошли без каких-либо странных происшествий. Но в пятницу, двадцать седьмого числа, в день Святого Августина Кентерберийского и Святой Анхины, вслед за оживленным диспутом после показа «Планеты обезьян», во время которого не раз речь заходила о теории Дарвина, случилось второе необычное происшествие, еще более странное и внушающее тревогу…

Стемнело. Я спокойно коротал вечер в уединении в своей комнате, углубившись в проверку экзаменационных работ. Я отмечал красным грубейшие ошибки – вопиющее посягательство на грамматику испанского языка, которые снова и снова допускал Касорла Мансанеке, один из самых тупых учеников, как вдруг правая рука, сжимавшая фломастер, вывела несколько цифр на полях работы. Запись походила на номер телефона, мне совершенно незнакомый. Лоб мой покрылся холодным потом: одно из двух – я или схожу с ума, или чужие руки жили своей жизнью!

После ужина и молитвы в капелле, когда другие братья удалились почивать, я позвонил по этому номеру со служебного телефона из привратницкой. Голос, ответивший на звонок, сообщил, что я связался с кафе «Ла опера». Я записал адрес – кафе находилось поблизости от колледжа, за театром Арриаги. Я повесил трубку. Но рука продолжала писать в блокноте брата Рекаредо, привратника, прозванного Занозой. Какое у меня прозвище? И не мечтайте, никогда, ни под каким видом не признаюсь. В том, о чем я вынужден говорить, хватает самоиронии, вам не кажется? Рука дописала: «Спросить Хесуса Мари, от Леандро…» Леандро? Леандро Качон Картон звали прежнего владельца моих новых рук!

Я вернулся к себе в комнату глубоко потрясенный. Я собирался раздеться и лечь спать, но вместо этого руки продемонстрировали противоположные намерения: они надели на меня светский костюм, висевший в шкафу, и заставили взять двадцать тысяч песет, которые я хранил в коробке из-под гаванских сигар. Я сопротивлялся изо всех сил и ухитрился с помощью одной ноги стащить с другой ботинок, но правая рука надавала мне увесистых оплеух, а затем застыла у лица, угрожающе растопырив пальцы…

Я потихоньку выбрался на улицу, так, чтобы меня никто не заметил, и спустился по крутой улице Интуррибиде; было около полуночи. Дорога до кафе «Ла опера» заняла меньше десяти минут. Речь шла о местечке модном и бойком. Несколько дам, достаточно эффектных и бесстыдных, непринужденно флиртовали с мужчинами, которые явно не были их супругами. Практически все посетители пили виски. Я заказал мятный напиток, и когда его принесли, сказал официанту, что ищу Хесуса Мари по рекомендации Леандро… Через мгновение меня радушно приветствовал упакованный в просторный смокинг толстенный детина, напоминавший Орсона Уэллса в «Жажде зла», и пригласил следовать за собой. Я прошел за ним по коридору, куда выходили двери служебных помещений и кухни, до еще одного входа, расположенного в подвале. Хесус Мари открыл эту дверь и пропустил меня вперед. Я очутился в стенах душной комнаты: маленький отдельный кабинет с круглым столом посередине, покрытым зеленой скатертью, за которым четверо мужчин играли в карты. Тучный распорядитель сказал лаконично, что я пришел от Леандро, и мне тотчас организовали место за столом. Прежде, чем я сел, правая рука незаметно достала тысячную купюру и тайком передала деньги вышколенному и сдержанному Хесусу Мари, который поблагодарил за чаевые легким наклоном массивной головы.