Текст книги "Белая кошка"

Автор книги: Холли Блэк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Меч ставлю к стенке.

У крыльца скопилось уже порядочно мусорных мешков. Скоро придется на свалку ехать. Перевожу взгляд на чистенькие аккуратненьки соседские дома – подстриженные лужайки, свежевыкрашенные двери, а потом обратно на нашу берлогу. На окнах кривые ставни, одно стекло разбито, краска облупилась, кедровые доски посерели. Дом гниет изнутри.

Оттаскиваю от дорожки проклятущий стул. По лестнице спускается дед, покачивает у меня перед носом ключами.

– Жду к ужину.

Сжимаю ключи так, что металл с силой врезается в ладонь. Бог с ним, со стулом. Твердой походкой направляюсь к машине, как будто у меня и правда прием назначен и опаздывать не дело.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Доктор Черчилль принимает в Принстоне, на Вандевентер-авеню. Так, во всяком случае, написано в Интернете. Паркуюсь около соседнего ресторанчика и внимательно осматриваю себя в зеркале заднего вида. Пальцами приглаживаю волосы. Похож я на хорошего, правильного мальчика? Руки до сих пор грязные от черной жирной пыли, хотя я их три раза помыл, когда останавливался у магазина выпить кофе. Вхожу в приемную. Так и хочется пальцы о джинсы вытереть.

Подхожу к стойке. Там женщина отвечает на телефонный звонок. Кудряшки выкрашены в рыжий, очки висят на нитке с бусинками. Сама, интересно, нанизывала? Рукоделие у меня подсознательно ассоциируется с дружелюбием. Лет пятьдесят на вид. Седина пробивается, лицо в морщинках.

– Здравствуйте, у меня назначено на два.

Не улыбается, смотрит серьезно и что-то выстукивает у себя на клавиатуре. Я-то знаю, ничего она там не увидит, в компьютере. Мне того и надо. Все по плану.

– Как вас зовут?

– Кассель Шарп.

Как можно больше правды – а вдруг потребуются детали, попросят удостоверение. Она стучит по клавишам, пытаясь попять, кто же из нас ошибся, а я изучаю обстановку. На двери в кабинет только один доктор указан – Эрик Черчилль, д. м. н., значит, та дамочка в сиреневой униформе – медсестра. На шкафу темно-зеленые конверты с историями болезни. Впереди на стойке скотчем приклеено объявление о часах работы. Бланк фирменный. Тянусь к нему.

– Не могу вас найти, мистер Шарп.

– Правда?

Рука останавливается на полпути. Если сейчас стащу объявление – заметит.

– Какая досада!

Надо прикинуться расстроенным. Пускай пожалеет бедного мальчика и еще поищет, а лучше – пойдет и спросит кого-нибудь.

Не очень-то она купилась на мое липовое отчаяние. Похоже, даже разозлилась, никакого сочувствия.

– Кто вас записывал на прием?

– Мама. Может, она свою фамилию продиктовала?

Медсестра достает зеленую папку и кладет на стойку, совсем близко от меня.

– Никакого Шарпа. Может, ваша мама перепутала? – Взгляд у регистраторши непреклонный.

Глубоко вздыхаю и концентрируюсь. Здесь важно не выдать себя. Лгуны обычно дотрагиваются до лица, путаются в словах, вздрагивают. Десятки очевидных предательских мелочей: они часто дышат, говорят сбивчиво, краснеют.

– Ее фамилия Сингер. Проверьте, пожалуйста.

Поворачивается к монитору, а я стягиваю со стойки папку и прячу под курткой.

– Нет, никакого Сингера. – Теперь уже явно злится. – Не хотите позвонить матери?

– Да, пожалуй.

С сокрушенным видом поворачиваюсь и одновременно сдергиваю объявление. Заметила или нет – сказать не берусь. Заставляю себя не оглядываться, твердо иду к выходу, одной рукой придерживаю папку под курткой, а другой прячу объявление. Все шито-крыто.

Позади открывается дверь, слышу женский голос (пациентка, может быть, даже та, чью историю болезни я стащил):

– Не понимаю. Если меня прокляли, почему не сработал амулет? Посмотрите, тут же изумруды; вы что, хотите сказать – это подделка? Как в дешевых лавчонках?…

Ровным шагом иду к выходу.

– Мистер Шарп. – Мужской голос. Почти добрался до двери, только пара шагов еще, но я останавливаюсь. План не сработает, если меня здесь запомнят, а пациента, за которым пришлось гоняться, запомнят наверняка. – Да?

Доктор Черчилль загорелый и худой, белоснежные вьющиеся волосы коротко подстрижены. Рассеянным движением он сдвигает очки с толстыми линзами на кончик носа.

– Не знаю, кто напутал с вашей фамилией, но у меня как раз есть немного времени, проходите.

– Что? Но вы же сказали…

Удерживая папку, поворачиваюсь к регистраторше. Та хмурится.

– Вам нужен врач или нет?

Ничего не остается, кроме как идти в его кабинет.

Посреди комнаты кушетка для осмотра пациентов. Медсестра дает мне анкету, куда надо вписать адрес и информацию по страховке, и уходит. Пялюсь в одиночестве на график с разными стадиями сна и соответствующими формами волн, потом чуть-чуть надрываю подкладку у куртки (совсем немного – чтобы туда папку можно было засунуть) и сажусь вписывать личные данные. Пишу почти полную правду.

На столе несколько брошюр: «Четыре типа бессонницы», «Симптомы негативного воздействия ГИГИ», «Остановка дыхания во сне – насколько это опасно», «Все о нарколепсии».

Рассматриваю одну, про ГИГИ. «Негативное воздействие ГИГИ» – юридический термин, то, что мамочка с тем миллионером провернула. Негативное воздействие. Симптомы перечислены в столбик. Внизу предупреждение: дифференциальная диагностика (что это такое, интересно знать?) допускает широкое толкование некоторых признаков:

– Головокружение.

– Слуховые галлюцинации.

– Зрительные галлюцинации.

– Головная боль.

– Переутомление.

– Повышенное беспокойство.

Вспоминаю про Мауру с ее музыкой. Какую, интересно, форму принимают галлюцинации?

В кармане звенит телефон, достаю его на автопилоте, голова все еще занята брошюрой. Ничего нового – например, давно знаю, что частые головные боли у меня из-за мамы. Обычно родители в угол ставят, а она вот всегда применяла магию эмоций. Но все-таки странно читать о таком в медицинском проспекте.

Открываю мобильник, и листовка выпадает из рук. «Кассель, давай немедленно сюда: у нас большая неприятность». Первая, наверное, за всю мою жизнь эсэмэска, где знаки препинания расставлены. Сэм.

Набираю номер, но попадаю в голосовую почту. Наверное, на уроке еще. Проверяю время – точно, до школьного обеда полчаса. Печатаю второпях: «Что ты выкинул?» Не самый тактичный вопрос, но вдруг действительно катастрофа?

Может, Сэм попался с блокнотом и сдал меня с потрохами. Неужели теперь так и буду слоняться по семейной свалке, пока дед не подыщет какую-нибудь работенку?

Телефон снова гудит: «Выплата».

Фу, слава богу. Кто-то удачно поставил, а у моего соседа, конечно, налички нет. Я как раз набираю: «Скоро приеду», когда входит доктор.

Черчилль изучает анкету, на меня и не глядит вовсе.

– Долорес говорила о какой-то ошибке?

Долорес? Видимо, суровая регистраторша.

– Мама сказала, что записала меня на сегодня.

Вру без запинки, даже тон получается немного обиженный. Всегда так – если повторяешь одну и ту же ложь несколько раз, в какой-то момент сам начинаешь в нее верить.

Он поднимает глаза. Такое впечатление, что видит меня насквозь. За пазухой под подкладкой ворованная папка – ему достаточно руку протянуть, и я ничего не смогу сделать. Надеюсь, без стетоскопа будет осмотр, ведь сердце стучит как бешеное.

– А почему она записала вас к специалисту по сну? На что жалуетесь?

Молчу. Может рассказать, как проснулся на крыше? Как ходил во сне? Про странные кошмары? Но тогда он наверняка меня запомнит. Ни один врач в здравом уме не напишет нужную мне справку, а Черчилль явно в здравом уме. Рисковать нельзя, так что пускай вовсе ничего не пишет.

– Давайте угадаю.

Это на секунду выбивает меня из колеи. Как, интересно знать, можно угадать,зачем пациент пришел?

– Хотите пройти тест?

Какой еще тест?

– Ну да, хочу.

– А запись на прием наверняка отменил ваш отец?

Загнал в угол, остается только импровизировать.

– Да, скорее всего.

Кивает, как будто все сходится лучше некуда. Залезает в ящик стола и вытаскивает пучок электродов. Затянутой в перчатку рукой крепит их мне на голову. Липкие.

– Измерим ваши гамма-волны. Включает приборы. Тонкие иголки принимаются что-то выписывать на полоске бумаги, замысловатая кривая отображается и на мониторе компьютера.

– Гамма-волны?

Я же не сплю, зачем их измерять?

– А больно не будет?

– Совершенно безболезненно и очень быстро. А почему вы решили, что у вас гиперинтенсивное гамма-излучение?

Черчилль уставился на кривую. Гиперинтенсивное гамма-излучение. Тот самый длинный медицинский термин. ГИГИ. Гигишники.

– Ччч-то? – От волнения я заикаюсь.

Во взгляде доктора проскальзывает удивление.

– Я думал…

Та женщина в приемной жаловалась на проклятие, говорила так, будто знала точно, словно вплела результаты теста. Но меня спрашивают не про проклятие. Он спрашивает, не мастер ли я сам.

Значит, вот про это столько времени треплются в новостях? Тест, который консерваторы хотят сделать обязательным. Якобы в помощь детям с гиперинтенсивным гамма-излучением, чтобы они ненароком не нарушили закон по незнанию, в первый раз используя силы. Результаты, конечно, не подлежат разглашению, и никакого от них вреда. Но любому дураку ясно: информация попадет куда надо.

В правительство, например, – они же обожают вербовать мастеров для антитеррористических организаций, да мало ли для чего еще. Или к местным властям, законно или незаконно. Сначала обязательное тестирование, а что потом – понятно. Я знаю: нельзя строить логические рассуждения на подобных нечетких допущениях, но уж слишком все очевидно.

Сторонники поправки и обычных людей агитируют пройти проверку. Идея простая: в итоге мастера окажутся единственными, кто отказался от обследования. Получается, даже если тестирование не принудительное, ГИГИ все равно гораздо легче будет вычислить.

Спрыгиваю с кушетки, сдергиваю электроды. Я не то чтобы горячо люблю мою семейку, но это уже чересчур! Они используют меня для своей базы данных, занесут в список не-мастеров, чтобы потом поймать Филипа, Баррона, дедушку.

– Простите, мне пора.

– Сядьте. Мы же почти закончили. Мистер Шарп!

Черчилль хватается за провода.

В этот раз я не останавливаюсь. Люди в приемной таращатся, медсестра что-то кричит вслед, но я упрямо иду к выходу, опустив голову. Надо срочно убираться отсюда.

Стараюсь дышать медленно и глубоко. Непроизвольно вдавливаю педаль газа в пол, пальцы автоматически нажимают на кнопку радиоприемника. Нужен хоть какой-нибудь звук – заглушить пульсирующую в голове мысль: «Облажался».

Собирался остаться незамеченным, а в итоге? Привлек всеобщее внимание. Вдобавок имя настоящее назвал. И ведь знаю, где именно прокололся: когда доктор спросил, зачем я здесь. Со мной часто так: слишком увлекаюсь. Если афера идет не по плану, надо смываться, а я чересчур увлекаюсь и не могу остановиться. Следовало поправить Черчилля, сказать, что не для теста пришел, но любопытство пересилило, очень уж хотелось узнать, что он имеет в виду.

Но я добыл их фирменный бланк; может, все-таки сработает. Радио не помогает заглушить мысленные упреки самому себе. Паркуюсь около универмага торговой сети «Таргет». В витринах бежевые корзинки с пасхальными шоколадными яйцами, хотя до праздника еще жить и жить. Покупаю дешевый мобильнике оплаченными минутами разговора, потом иду в копировальный центр.

На школу немного похоже, тихий гул ксероксов и запах чернил успокаивают, но когда достаю из сумки папку, сердце опять начинает учащенно биться.

Еще один прокол. Не надо было ее воровать. Раз они меня запомнили – могут запросто и в краже заподозрить.

Собирался-то всего лишь логотип клиники раздобыть в нормальном разрешении, потому что картинка из Интернета никуда не годится. Папка мне не нужна, из-за нее можно серьезно влипнуть. Но вот увидел и цапнул, не подумав.

Открываю. Настоящий идиот. Имя пациентки, номер страховки, кучка цифр и зазубренных кривых. Зачем мне все это? Хорошо хоть есть подпись Черчилля – скопирую отсюда его каракули.

Листаю, натыкаюсь на график, помеченный «гамма-волны». На кривой красным обведены колебания. Ну-ка, что нам скажет Google? Мастер вводит человека в состояние, близкое к глубокому сну, но при этом можно засечь гамма-излучение. Хотя обычно оно отслеживается лишь при пробуждении или в фазе быстрого сна. На графике пациентки видны гамма-волны, а она при этом была в глубокой фазе, когда даже зрачки неподвижны. Именно в таком состоянии люди ходят по ночам или видят кошмары. Вот и доказательство: над ней поработал мастер.

На том же сайте утверждают, что по этим самым гамма-волнам определяют наличие способностей. У мастеров излучение интенсивнее в несколько раз – и во сне, и во время бодрствования.

Гиперинтенсивное гамма-излучение.

Бессмысленно пялюсь на монитор. Никогда даже не думал об этом, а информация всегда была рядом, под рукой. Почему же я так оплошал в кабинете врача? Запаниковал. Мать всегда учила: никому ничего не говори про семью, молчи о том, что знаешь, даже о своих догадках не смей болтать. А теперь и говорить не надо. Вот ужас-то. Они могут все вычислить при помощи электродов.

И все же… И все же внутренний голос подначивает: что, если позвонить Черчиллю? «Вы же почти закончили тест. Какой результат?» А вдруг он ответит: «Кассель, все ошибались. Ты же наикрутейший мастер. Сам не догадался? Поздравляю. Получай свои законные права и привилегии».

Гоню жалкие мысли прочь. Надо сосредоточиться. Сэм ждет. Надо сделать письмо, если собираюсь вернуться в Уоллингфорд насовсем, а не просто наезжать туда время от времени и вытаскивать своего соседа из неприятностей.

Сканирую бланк, подбираю нужный шрифт, стираю в графическом редакторе телефон клиники и вбиваю номер только что купленного мобильника. Вырезаю объявление о часах работы и вписываю свой текст: «Я наблюдаю Касселя Шарпа на протяжении нескольких лет. Он прекратил прием медикаментов вопреки моим строгим рекомендациям, результатом чего и явился сомнамбулизм».

Что дальше?

Снова лезу в Google в поисках подходящей врачебной белиберды. «У пациента зафиксировано расстройство сна, вызванное употреблением стимуляторов, что привело к приступам бессонницы. Я прописал ему необходимые препараты, которые должны нейтрализовать расстройство. Бессонница часто вызывает хождение во сне. Согласно результатам обследования, Кассель может возвращаться к занятиям, инцидент с сомнамбулизмом не повторится».

Меня распирает. Вокруг куча серьезного вида дядек печатают бизнес-схемы и чертежи. Вот бы подойти к кому-нибудь и похвастаться, какой я умный. Что бы еще написать от лица поддельного Черчилля?

«Осмотр не выявил никакого внешнего негативного воздействия на пациента».

Пусть не волнуются. Всего-навсего сумасшедшее, грызущее меня изнутри чувство вины. Да и я не буду беспокоиться.

Распечатываю поддельное письмо и фальшивый конверт. Заклеиваю его, оплачиваю счет за пользование компьютером, сканером и принтером. Опускаю письмо в почтовый ящик. Хорошо бы еще как-то подстраховаться на всякий случай.

Лучше всего, конечно, просто перестать ходить во сне.

К четырем добираюсь до Уоллингфорда. Сэм, наверное, на уроке драмы. В учебный театр имени Картера Томпсона проскользнуть легче легкого. Усаживаюсь в последнем ряду. Свет приглушенный, студенты толпятся на сцене, Пиппин бросается на отца, массовка бросается на него, мисс Ставракис, учительница драмы, помирает от скуки:

– Встаньте ближе. Пиппин, нож повыше. Надо, чтобы в нем отразился свет.

Одри улыбается Грегу Хармсфорду. Отсюда плохо видно, но я по памяти представляю себе ее глаза – точно в тон голубому свитеру.

Ставракис что-то внушает Джеймсу Пейджу (он играет Карла):

– А вы, пожалуйста, не двигайтесь. Лежать всего ничего, воскреснете через минуту.

На сцену выходит Сэм и прокашливается. – Хм… Прошу прощения, можно хотя бы раз опробовать наш спецэффект? Без крови получается неправдоподобно, к тому же нужно попрактиковаться. Кстати говоря, может, Пиппину лучше застрелить Карла? Гораздо круче, чем ножом. Используем особые пакеты, тогда брызнет в разные стороны!

– Восьмой век. Никаких пистолетов.

– Но в начале мюзикла у всех костюмы из разных исторических эпох. Так же…

– Никаких пистолетов.

– Ну ладно, но один-то пакет можно? Или прикрепим к выдвижному лезвию специальный контейнер.

– Сэм, нам нужно еще раз отрепетировать сцену. Подойди ко мне завтра перед началом, мы обо всем поговорим. Хорошо?

– Хорошо.

Он уходит за кулисы, я отправляюсь следом.

На столе разбросаны бутылки с красной жидкостью и обертки от презервативов. На сцене Одри что-то кричит о субботней вечеринке.

– Ну и чем вы тут занимаетесь? На драме народ развлекается, я смотрю, вовсю.

Сэм резко поворачивается: не слышал, как я вошел. Потом смотрит на презервативы, нервно хихикает и, покраснев, пускается в объяснения:

– Это для крови. Они прочные, но хорошо рвутся, когда надо.

Подбираю один со стола.

– Ну как скажешь, брат.

– Да нет, гляди. Крепишь маленький заряд на металлическую пластину, поверх губки или пленки, потом – пакет с кровью. Работает на батарейке. Приматываешь скотчем к актеру, прикрепляешь кнопку, так чтоб не видно было. Прозрачной изолентой, например. Если для кино – вообще неважно, пускай провода торчат – можно стереть при монтаже. Но в театре надо все аккуратно и незаметно.

– Ну да. Жалко, она тебе не разрешит.

– Ей накладки мои тоже не понравились, а я хотел Джеймсу сделать бороду. Да Ставракис видела портреты Карла Великого вообще? Бородища ого-го. Ты в порядке?

Смотрит на меня пристально.

– А то. Лучше всех. Так кто что выиграл?

– Да, извини.

Сэм убирает свое добро.

– Засекли двоих учителей. Почти никто на них не ставил, всего трое. Тебе надо выплатить около шести сотен.

Он поправляется:

– Нам надо выплатить.

– Ну, не всегда везет. Кто?

Я сильно просчитался. Но лучше пусть не знает, насколько сильно. Как обычно – слишком полагался на проигрышные ставки.

– Рамирес и Картер, – ухмыляется мой сосед.

Качаю головой. Учительница музыки и учительница английского. Обе замужем.

– Доказательства? Без них любой выигрыш… Он открывает ноутбук. На фотографии миссис Картер обнимает миссис Рамирес и целует ее в шею.

– Может, фальшивка? – спрашиваю с надеждой.

– Нет. Знаешь, после твоего отъезда все ведут себя странно. Начали про меня друзей расспрашивать.

– Людям обычно не нравится, что у букмекера тоже есть друзья. Подозревать начинают.

– Но я не собираюсь бросать своих друзей.

– Никто тебя и не заставляет, – отвечаю ему машинально, потом вздыхаю. – Я пошел за наличкой. Слушай, прости, что веду себя как свинья, требую доказательства.

Жутко неловко. Разговариваем как два подельника.

– Да ну, ничего странного, ты вроде всегда такой. И ведешь себя как обычно.

Сэм, кажется, искренне озадачен. Привык, наверное, иметь дело с подозрительными, вспыльчивыми типами. Или я никогда и не выглядел нормальным, себе только льстил. Опустив голову, шагаю к библиотеке. Если меня застукает Норткатт или кто-нибудь из ее прихвостней, точно получится «нарушение административного предписания». Я же вроде как на больничном. Стараюсь не смотреть никому в глаза.

Библиотеку Лейнхарта построили в восьмидесятых на деньги какого-то известного музыканта. Тогда, вероятно, казалось, что это перекошенное круглое здание удачно осовременивает старинные кирпичные постройки, новое слово в архитектуре. Самая уродливая часть кампуса. Зато внутри уютно: везде расставлены диваны, от центра веером расходятся книжные стеллажи, в главном читальном зале висит громадный глобус. Каждый год двенадцатиклассники пытаются его украсть – регулярные ставки.

Из-за большого дубового стола машет рукой библиотекарша. Сама только что из колледжа, носит продолговатые очки в разноцветной оправе. Некоторые придурки пытаются ее закадрить и ставят на это. Такие пари принимать противно.

– Здорово, что вы вернулись, Кассель.

– Я тоже рад, мисс Фиске.

Раз уж заметила, попытаюсь не вызывать подозрений. Надеюсь, не сразу поймет, что я тут не насовсем, а когда поймет – уже сумею вернуться по-настоящему.

Рабочий капитал спрятан в огромном переплетенном в кожу словаре имен собственных. Три тысячи долларов. Уже два года их тут храню, и пока все шло гладко. Никто им не пользуется, кроме меня. Боюсь только, что книгу в любой момент могут списать – какой прок от ономастического словаря? С другой стороны, том на вид дорогущий, название непонятное – начальство Уоллингфорда наверняка его хранит, чтобы очки родителям втирать: вот, мол, какие заумные книжки ученики здесь читают.

Открываю, достаю шесть сотен, озираюсь, словно рассматривая сборники поэзии Возрождения, а потом по-тихому смываюсь в общежитие. Там уже должен ждать Сэм. На лестнице чуть не натыкаюсь на Валерио. Второпях ныряю в туалет и запираюсь в кабинке. Сердце бьется как сумасшедшее. Прислоняюсь к стене и успокаиваю сам себя. Ничего страшного, ни на чем неприличном пока не застукали. Валерио меня не заметил, по всей видимости. Пишу сообщение Сэму.

Через минуту он уже в туалете.

– У нас тут тайная явка?

– Смейся-смейся.

Даже не злюсь на него, скорее уж в голосе облегчение. Открываю дверь кабинки.

– Все чисто. Прием-прием. Орел в курятнике. Бабушка приехала.

Невольно улыбаюсь, доставая деньги.

– Ты прямо мастер маскировки.

– Слушай, научи вычислять процент, а? Если бы я сам захотел на что-то поставить. Как ты перераспределяешь деньги игроков? В Интернете пишут кое-что, но ты вроде по-другому работаешь?

– Все сложно.

Не хочется ему объяснять, что я на самом деле мухлюю.

Сосед наклоняется к раковине.

– Мы, азиаты, знаешь ли, здорово сечем в математике.

– Ну ладно, гений. Давай в другой раз.

– Лады.

Интересно: не собирается ли он выжить меня из дела? В случае чего могу устроить ему серьезные неприятности. Хотя думать об этом противно.

Внимательно пересчитывает деньги. Слежу за ним в зеркале.

– Знаешь, чего бы я хотел?

– Чего?

– Превратить свою кровать в робота, чтобы она билась до смерти с другими роботокроватями.

Смеюсь в ответ.

– Получилось бы зашибись. Сэм улыбается смущенно:

– Ставки можно было бы принимать. Разбогатели бы в момент.

Прислоняюсь лбом к двери кабинки. По кафельной плитке разбегаются в разные стороны желтые трещинки. Ухмыляюсь во весь рот:

– Беру свои слова назад. Сэм, ты действительно гений.

С друзьями у меня никогда не ладилось. Я могу быть кому-то полезным, могу втереться в компанию. Меня приглашают на вечеринки, в столовой сижу с кем захочу.

Но если человеку от меня ничего не нужно, как ему доверять? Нелогично.

Любая дружба – это союз, союз в поисках выгоды.

У Филипа вот лучший друг Антон, двоюродный брат Лилы. Иногда приезжал с ней в Карни на каникулы. Как-то летом они с Филипом три невыносимо жарких месяца подряд пили все, что только под руку попадалось, и ковырялись безвылазно в своих тачках.

Ева – мать Антона и сестра Захарова. Получается, Антон ближайший родственник старика по мужской линии. Он ясно дал понять Филипу: хочешь работать на семью – придется работать на меня. Такая у них дружба, была и есть, братец признает авторитет «друга» и во всем ему подчиняется.

Меня Антон никогда не любил. Из-за Лилы. Наши отношения никак не согласовывались с его статусом.

Один раз застал нас в кухне у Лилиной бабушки. Нам было по тринадцать. Смеялись, боролись в шутку, натыкаясь на шкафы и стулья. Он оттащил меня за шиворот и сбил с ног.

– Извиняйся, маленький извращенец.

В общем-то, правильно. Возня была лишь предлогом: мне все время хотелось прикоснуться к Лиле. Но я скорее бы позволил себя избить, чем признался.

– Прекрати! – закричала она, хватая двоюродного брата за руки, затянутые в перчатки.

– Дядя послал меня сюда присматривать за тобой. Ему бы не понравилось, что ты все время проводишь с этим недоделком. Он даже не один из нас.

– Не смей мне указывать. Никогда.

– А ты, Кассель? – Антон смотрел на меня сверху вниз. – Тебе я буду указывать. На колени перед принцессой клана мастеров.

– Не слушай его. Встань.

Я попытался подняться, но он ударил меня ногой. Я рухнул на колени.

– Прекрати! – завопила Лила.

– Вот так. Поцелуй-ка ее туфлю. Знаю же, тебе этого хочется.

– Антон, оставь его в покое. Что же ты за придурок такой?

– Целуй, тогда отпущу.

Ему было девятнадцать. Здоровенный детина. Ударил меня сильно – плечо болело. Щеки горели от стыда. Я наклонился и прижался губами к Лилиной босоножке. Кожа оказалась соленая на вкус – мы ведь в тот день как раз купались.

Она отдернула ногу. Антон засмеялся.

– Думаешь, ты тут самый главный? – Голос у нее дрожал. – Рассчитываешь, что папа сделает тебя наследником? Я его дочь. Я наследница. Когда окажусь во главе клана – припомню тебе это, не сомневайся.

Я медленно встал и побрел домой к деду.

Лила несколько недель со мной не разговаривала. Наверное, злилась, что я послушался Антона, а не ее. Филип вел себя как ни в чем не бывало. Он-то уже сделал свой выбор: променял меня на выгоду.

Не могу доверять людям, даже близким. Боюсь, что сделают больно. Да и в себе не уверен – я, может, и сам вполне способен им навредить.

Так что дружба – полная фигня.

По дороге к машине смотрю на часы. Пора домой уже, а то дед будет расспрашивать. Но кое-куда надо заехать. На ходу звоню Мауре. Последний штрих в моем плане: она будет отвечать на заранее оплаченный звонок.

– Алло.

Голос тихий, в трубке слышен детский плач.

– Привет. – Слава богу, не Филип ответил. – Это Кассель. Занята?

– Да нет, просто счищаю со стенки персиковое пюре. Ты брата ищешь? Он…

– Нет-нет. – Получилось слишком торопливо. – Хочу попросить об одолжении. Тебя. Очень бы выручила.

– Ладно.

– Мне надо, чтобы ты отвечала по мобильнику, который я тебе дам, и говорила, что ты регистратор в клинике. Я напишу все, что тебе нужно говорить.

– Дай угадаю: говорить буду, что тебе можно вернуться в школу?

– Да нет. Подтвердишь, что клиника послала им письмо, и скажешь, что доктор сейчас занят с пациентом и подойти не может. Потом мне позвони, я улажу остальное. На самом деле вряд ли до этого дойдет. Но вдруг они захотят проверить насчет письма.

– Не рановато ли тебе впутываться в такие дела?

Улыбаюсь в трубку.

– Сделаешь?

– Без проблем. Вези свой телефон. Филипа еще час не будет, ты ведь вряд ли хочешь посвящать его в свою аферу.

Ухмыляюсь. Говорит вроде уверенно и спокойно. Не как в тот раз, когда сидела с синяками под глазами на лестнице и рассказывала про ангелов.

– Маура, ты просто прелесть. Я тебя изваяю из картофельного пюре и буду поклоняться. Когда уйдешь от Филипа, выйдешь за меня?

– Ему только не говори, – смеется она.

– Ага. А ты не сказала? Я имею в виду, он еще не знает?

– О чем?

Настораживаюсь.

– Ну тогда, ночью. Говорила, уходишь от него. Но вы, наверное, уже помирились. Молодцы.

– Никогда такого не говорила, – отвечает Маура бесцветным голосом. – Мы же счастливы, зачем мне такое говорить?

– Не знаю, может, я не понял чего. Все, побежал. Заеду с мобильником.

Вешаю трубку. Ладони вспотели. Это что такое было? Не хочет по телефону трепаться, боится, что подслушают? Или кто-то там был в комнате?

Дедушка утверждал, что Филип над ней поработал. Может, я не так расслышал? Может, он на самом деле нанял кого-то стереть воспоминания жены? А что она еще забыла?

Звоню. Дверь приоткрывается, но не до конца, зайти тоже не приглашают. Что-то неладное творится.

Смотрю ей в глаза. Но там ничего, только усталость.

– Спасибо еще раз.

Передаю мобильник и листок с инструкциями.

– Да не за что.

Забирает, слегка коснувшись меня рукой в кожаной перчатке. Просовываю ногу в щель, пока дверь не захлопнулась.

– Погоди.

Хмурится.

– А музыку помнишь?

– Ты тоже ее слышишь? – Маура отпускает ручку и удивленно смотрит на меня. – Сегодня утром началось. Такая красивая.

– Нет, не слышу.

Мне не по себе. И правда не помнит. Если жена забыла, что собирается уйти от мужа, кому это в первую очередь выгодно?

Достаю из кармана амулет памяти. «Чтобы не забыть». Вполне подходящая семейная реликвия – достойный подарок невестке. Получится правдоподобная ложь:

– Мама просила тебе передать.

Маура отшатывается. Вот дурак. Конечно, мамочку далеко не все любят.

– Филипу не нравится, когда я ношу амулеты. Говорит, жене мастера не пристало бояться.

– А ты спрячь.

Но дверь уже закрылась.

– Будь осторожен, Кассель. Пока.

Еще пару минут стою на крыльце, сжимая амулет. Что происходит? А что забыл я сам?

Память – ненадежная штука. Ее искажают наши представления о мире, предрассудки. Свидетели преступления редко вспоминают одно и то же. Они часто опознают на следствии не тех людей, рассказывают о событиях, которые никогда не случались. Память – ненадежная штука. А моя память?

После развода родителей Лила отправилась в Европу, потом жила в Нью-Йорке с отцом. Наши бабушки дружили, только поэтому я и знал, где она. Удивился очень, когда однажды застал ее на нашей кухне. Болтала с Барроном как ни в чем не бывало.

– Привет.

Надула жвачку. Волосы до плеч, покрасилась в ярко-розовый. Черная подводка для глаз. Лила выглядела старше тринадцати. Старше меня.

– Исчезни, у нас тут дела, – отрезал Баррон.

Горло словно сжали тисками.

– Как хотите.

Захватил с собой книгу Хайнлайна, взял яблоко и вернулся в подвал.

Сидел и таращился в телик. Там какой-то аниме-парнишка крошил мечом монстров почем зря. Ну и плевать мне, что Лила вернулась. Через какое-то время она спустилась ко мне и плюхнулась рядом на потертый кожаный диван. В сером свитере дырки, на щеке пластырь.

– Чего надо?

– Тебя увидеть хотела, а ты что подумал? Книжка хорошая?

– Про крутых убийц-клонов. Кто ж их не любит?

– Только шизики.

Я невольно улыбнулся. Она немного рассказала про Париж. Как на аукционе «Сотбис» ее отец купил бриллиант, который якобы дарил владельцу бессмертие и раньше принадлежал Распутину. Рассказала, как по утрам на балконе пила кофе с молоком и ела багет. По южному Джерси Лила явно не слишком скучала, да и кто бы скучал на ее месте?

– А чего Баррон хотел?

– Ничего.

Прикусила губу и собрала розовые волосы в маленький тугой хвост.

– Всякие тайные дела. Мастера секретничают. У-у-у! Не рассказывай мне, а то я тут же побегу в полицию.

Лила обернула нитку вокруг большого пальца.

– Он говорит, все очень просто. Пара часов. Обещал вечную преданность.

– Ну да.

Мастера секретничают. До сих пор не знаю, куда они ходили и что делали. Но у Лилы волосы растрепались и стерлась помада. Мы с ней об этом не говорили. Смотрели в подвале старый черно-белый фильм про ограбление банка, курили ее парижские сигареты без фильтра.

Во мне вскипала ядовитая ревность. Я хотел убить Баррона.

И наверное, именно тогда окончательно втюрился в Лилу.