Текст книги "Белая кошка"

Автор книги: Холли Блэк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Холли Блэк
Белая кошка

Посвящается всем кошкам,

Которых я убила в других книгах

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Открываю глаза. Черепица холодит босые ноги. Опускаю взгляд, и тут же начинает кружиться голова. Судорожно вдыхаю морозный воздух.

В небе мерцают звезды, а внизу посреди квадратного дворика возвышается бронзовый памятник полковнику Уоллингфорду. До меня постепенно доходит, где я, – на крыше общежития Смит-холл.

Как я сюда попал? По лестнице поднялся? Ничего не помню. Как вообще сюда попадают? Паршиво – ведь надо как-то спускаться, и хорошо бы не угробиться по пути.

Меня трясет. Усилием воли заставляю себя не двигаться. Дышать медленнее. Вцепиться в шифер пальцами ног.

В абсолютной полуночной тишине моя возня, каждый вздох порождает эхо. Над головой темнеют ветви деревьев. От шороха листьев испуганно вздрагиваю и на чем-то поскальзываюсь. Оказывается, здесь мох растет.

Пытаюсь удержать равновесие, но ноги не слушаются.

Изо всех сил хватаюсь за воздух и падаю ничком на холодную черепицу. В ладонь врезается острый край медного водостока, но боли почти нет. Суматошно нашариваю ногами опору – крошечный пластиковый треугольник, такие ставят на крышах, чтобы снег не падал вниз целыми сугробами. Вроде больше не сползаю – смеюсь от облегчения. Но наверх точно не залезть – слишком уж сильно меня трясет.

Холод сковывает пальцы. От прилива адреналина гудит в голове.

– Помогите, – чуть слышно шепчу я и прикусываю щеку, пытаясь подавить клокочущий в горле истерический смех.

Никаких криков о помощи. Нельзя никого звать, иначе грош цена всем моим попыткам казаться нормальным, а я так тщательно над этим работал. Только дети ходят во сне, не нормальные люди, нет, – слишком уж нелепо, слишком странно.

В темноте видно не очень хорошо, но здесь должны быть еще такие штуковины – для снега, хотя на мой вес они явно не рассчитаны. Если бы подобраться поближе к окну, попробовать в него влезть.

Медленно-медленно тянусь ногой к ближайшему пластиковому треугольничку, извиваюсь червяком. Неровная, местами сколотая черепица обдирает голый живот. Первая зацепка, еще одна – чуть пониже, потом вбок, и я у края. Вот и все. Лезть больше некуда – окна слишком далеко. Тяжело дышу. Ладно, будет стыдно, конечно, но от этого еще никто не умирал.

Несколько раз глубоко вдыхаю ледяной воздух и кричу:

– Эй! Эгей! Помогите!

Мой голос уносит ночь. Где-то на шоссе приглушенно гудят машины. В окнах подо мной никто ничего не слышит.

– ЭГЕЙ! – теперь уже ору что есть мочи. Даже в горле запершило. – Помогите!

В комнате внизу загорается свет, двигаются чьи-то руки, открывается окно, заспанный голос спрашивает:

– Кто здесь?

На мгновение голос кажется знакомым, похожим на голос одной девчонки. Мертвой девчонки.

Свесив голову, выдаю свою самую смущенную улыбку. Только бы не психанула.

– Я тут, на крыше.

– Боже мой, – пугается Жюстина Мур.

В окне появляется Уиллоу Дэвис:

– Сейчас позову коменданта.

Прижимаюсь щекой к холодному шиферу и пытаюсь успокоиться. Все будет хорошо. На мне нет проклятия. Еще чуть-чуть продержаться – и порядок.

Из общежития выбегают ученики. Собирается целая толпа.

– Прыгай! Ну же! – кричит какой-то придурок.

– Мистер Шарп? – Это уже Уортон. – Немедленно спускайтесь, мистер Шарп!

Седые волосы торчат в разные стороны, словно его током шарахнуло. Халат наизнанку, и пояс болтается. Редкостный шанс выпал всей школе – полюбоваться на белые трусы в обтяжку, которые носит завуч.

Но на мне-то вообще ничего, кроме трусов, нет. По сравнению со мной вид у него вполне приличный.

– Кассель! – кричит мисс Нойз. – Только не прыгайте! Понимаю, порой приходится туго…

И замолкает, не зная, что бы еще добавить. Задумалась, наверное, насколько туго мне приходится. На оценки никогда не жаловался, с остальными в ладах.

Смотрю вниз. Повсюду щелкают камеры мобильников. Девятиклассники свешиваются из окон соседнего Стронг-хауса, десяти– и одиннадцатиклассники в пижамах и халатах толпятся на газоне. Конечно, черта с два их сейчас загонишь обратно.

Ухмыляюсь во весь рот и тихонько говорю сам себе:

– Сейчас вылетит птичка.

– Спускайтесь немедленно, мистер Шарп! Я вас предупреждаю! – опять кричит завуч.

– Мисс Нойз, я в порядке. Не знаю, как сюда попал. Ходил во сне, наверное.

А снилась мне белая кошка. Уселась на грудь, часто задышала – словно хотела весь воздух из легких вытянуть, а потом раз – и откусила язык. И не больно совсем, только невероятно страшно. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мокрый красный язык мышью извивался у нее в зубах. Вернуть его во что бы то ни стало! Я вскочил с кровати и прыгнул на зверюгу, но не тут-то было: слишком уж шустрая и тощая. Погнался за ней. А потом уже проснулся на крыше.

Вдалеке завыла сирена, все ближе, ближе. Не могу больше улыбаться – губы болят.

Пожарные ставят лестницу, снимают меня, выдают одеяло. Зубы так стучат, что ни на один вопрос толком ответить не получается. Как будто правда кошка язык откусила.

В кабинете завуча последний раз я был вместе с дедом, на зачислении. Помню, он пересыпал в карман мятные леденцы из хрустальной вазочки, когда Уортон отвернулся. Тот все распинался, какой из меня получится превосходный ученик. А вазочка меж тем перекочевала в другой карман дедовского пальто.

Сижу в том самом зеленом кожаном кресле, кутаюсь в одеяло, дергаю марлевую повязку на руке. Да уж, превосходный ученик.

– Ходили во сне?

Уортон постукивает затянутой в перчатку рукой по истертым корешкам каких-то древних энциклопедий. Уже успел нацепить коричневый твидовый костюм, но волосы по-прежнему торчат в разные стороны.

На столе красуется новая хрустальная вазочка с леденцами. Дешевка. В голове гудит. Вот бы это были не конфеты, а аспирин.

– Я раньше ходил во сне, но очень давно.

С детьми такое часто случается, особенно с мальчиками, – в Интернете вычитал, еще в тринадцать, после того раза, когда, посиневший от холода, проснулся на дороге. Странное было чувство: будто откуда-то вернулся, но откуда – не помню.

Лучи восходящего солнца золотят кору деревьев за окном. Мисс Норткатт, директриса, пьет кофе. Глаза распухли и покраснели. Она так вцепилась в кружку с эмблемой Уоллингфорда, что кожа на перчатках натянулась.

– У вас, кажется, были проблемы с девушкой?

– Нет. Вовсе нет.

После зимних каникул Одри меня бросила. Из-за моего поганого характера. А какие, спрашивается, могут быть проблемы с девушкой, если и девушки-то нет?

Директриса прокашливается:

– Поговаривают, вы принимаете ставки на деньги. Может, проблема в этом? Задолжали кому-то?

Опускаю глаза и пытаюсь сдержать улыбку. Да-да, моя маленькая криминальная империя: немного подлога, азартные игры и никаких фокусов, я даже братцу Филипу отказал, когда тот предложил в обход закона снабжать учеников спиртным. Директрисе-то вроде наплевать на наши развлечения. Слава богу, она не знает, что ставят в основном на учителей – кто с кем спит. На нее с Уортоном к примеру. денег не жалеют, хотя что между этими двумя может быть? Качаю головой.

– Возможно, перепады настроения? – Это уже завуч Уортон.

– Нет.

– Потеря аппетита? Сон нарушен?

Он что, справочник цитирует?

– Да, со сном явно проблемы.

– Вы что имеете в виду? – Директриса вся напряглась.

– Да ничего! Я во сне ходил, понимаете? И с крыши прыгать не собирался. Если бы хотел покончить с собой – не полез бы на крышу, выбрал местечко повеселее. А если с крыши – так уж точно штаны бы не забыл надеть.

Норткатт пьет кофе. Кажется, расслабилась чуть-чуть.

– Наш юрист говорит: без медицинского осмотра в общежитии вам оставаться нельзя. Мы должны быть уверены, что подобное впредь не повторится. Страховка такого не покроет.

Знал, что придется от них натерпеться, но чтобы так! Ну, думал, отчитают; может быть, вкатают пару плохих отметок по поведению, но не настолько же все серьезно. Почти целую минуту ошарашенно молчу.

– Но я же ничего плохого не делал!

Полнейшая, конечно, глупость. Гадости не потому случаются, что ты их заслужил. Да и, честно говоря, грехов на моей совести немало.

– Мы связались с Филипом, он вас заберет, – подводит черту завуч и переглядывается с директрисой. Его рука непроизвольно тянется к воротнику – там на разноцветном шнурке наверняка висит амулет, хоть под рубашкой и не видно.

Ну, понятно. Думают, мастер надо мной поработал. Ведь почти ни для кого не секрет, что мой дедуля трудился в свое время на семью Захаровых: у него вместо половины пальцев маленькие черные культи – мастер смерти, сразу видно. А про маму в газетах писали. Неудивительно, что Уортон и Норткатт готовы любые мои выкрутасы списать на проклятие. Поднимаюсь:

– Не можете вы меня отчислить за хождение во сне. Это наверняка противозаконно. Это дискриминация по…

Неожиданно замолкаю. Желудок на мгновение скручивает от нестерпимого холодного ужаса. А вдруг и вправду прокляли? Касался ли меня кто-нибудь? Незаметно? Нет, голыми руками никто не трогал, только в перчатках.

– Мы ничего окончательно не решили.

Директриса роется в бумагах на столе, а завуч наливает кофе.

– Так я остаюсь в школе?

Не хотелось бы, конечно, ночевать одному в пустом родительском доме, тем более вламываться к кому-нибудь из братцев, но что поделать. Все, что угодно, лишь бы жизнь моя шла как идет.

– Отправляйтесь в комнату и соберите вещи. Будем считать это больничным.

– Но только пока не пройду медосмотр?

Молчат. Неловко топчусь возле кресла и, так и не дождавшись ответа, выхожу в коридор.

Можете особо не сочувствовать. На самом-то деле я убийца. В четырнадцать лет убил одну девчонку. Лила была моим лучшим другом, я ее любил и убил все равно. Мало что помню, все как в тумане. Стоял над телом и криво улыбался, руки по локоть в крови, так меня и нашли мои братья. Отчетливо помню лишь, как смотрел на Лилу и радовался, будто мне что-то с рук удачно сошло. И голова кружилась.

Об этом никто не знает, кроме моей семьи. Ну и меня, конечно же.

Но таким я быть не хочу. Поэтому в Уоллингфорде прикидываюсь и вру изо всех сил, а постоянно притворяться страшно трудно. Никогда, к примеру, не слушаю музыку, которая мне нравится, только ту, которая должна нравиться. И девушку бывшую пытался убедить, что я вовсе не я, а тот, кем она меня хочет видеть. В компании всегда сажусь в сторонке и вычисляю, как бы их половчее рассмешить. Только это у меня и выходит хорошо – врать и прикидываться.

Говорил же, грехов на моей совести немало.

Шлепаю босыми ногами обратно к общежитию через залитый солнцем двор. Все еще кутаюсь в колючее одеяло. При моем появлении сосед по комнате удивленно вздрагивает. Он как раз галстук завязывал. Рубашка вся мятая.

– Я в порядке. Если тебе вдруг интересно, – бросаю ему устало.

Сэм помешан на научной фантастике и фильмах ужасов. Поэтому вся комната у нас оклеена мрачными плакатами и резиновыми масками лупоглазых пришельцев. Родители надеются запихать сына в Массачусетский технологический институт, а потом в какую-нибудь фармацевтическую контору покруче. Самому Сэму перспектива не очень нравится, но они об этом и не подозревают. Даром что мой сосед высоченный, как медведь, и только про мордобитие и болтает – отстаивать свою точку зрения не умеет совсем. Вроде как мы друзья. Во всяком случае, мне приятно так думать.

Компании у нас разные, и «дружить» поэтому легче.

– На самом деле я… Да какая разница. Умирать не планирую.

Сэм, улыбаясь, натягивает форменные уоллингфордовские перчатки.

– Хорошо, что ты хоть голым не спишь.

Фыркнув, падаю на койку. Жалобно скрипят пружины. На подушке свеженький конверт с шифром: какой-то девятиклассник ставит пятьдесят баксов на победу Виктории Кварони в конкурсе талантов. Шансы ничтожные. Кстати говоря, пока меня нет, кто будет вести дела и выплачивать выигрыши?

– Ты точно в порядке? – интересуется Сэм, легонько пиная ножку кровати.

Киваю. Надо бы рассказать о своем отъезде. Счастливчик: скоро вся комната будет в его распоряжении. Но что-то не хочется окончательно расставаться с призрачными остатками нормальности.

– Устал просто.

Нацепив рюкзак, Сэм хватается за ручку двери.

– Пока, шизик.

Машу в ответ перевязанной рукой, и тут меня осеняет:

– Эй, постой-ка.

Оборачивается.

– Я тут подумал… Если мне придется уехать, ставки принимать сможешь?

Не надо бы его просить. Если сознаться, что практически отчислили, так еще и буду в долгу. Но уж очень хорошо у меня все устроено, бросать – не дело.

Сэм задумался.

– Да ладно. Забудь. Считай, что ничего…

– А процент мне полагается?

– Двадцать пять процентов. Ровно четверть. Но тогда будешь не только деньги собирать.

– Пойдет. – Он медленно кивает.

– Ну и чудно, в тебе я уверен на все сто.

– Лестью ты чего хочешь добьешься. Только с крыши она слезть не помогает.

– Ну-ну.

Со вздохом сползаю с кровати и достаю из комода чистые форменные брюки. Черная ткань ужасно колется.

– А чего это ты вдруг уезжаешь? Не отчисляют ведь?

Отворачиваюсь, натягивая штаны, но голос подделать трудно:

– Нет. Вообще-то не знаю. Давай-ка расскажу, что делать.

– Ну и?

– Возьмешь записную книжку. Там имена, цифры – короче, все. Заноси туда ставки.

Приставляю стул к шкафу и вспрыгиваю на сиденье.

– Вот.

Нащупываю приклеенный скотчем блокнот. Отдираю. Там еще один остался, с десятого класса. Тогда дела как раз пошли в гору, начал все записывать. А раньше работал по памяти. Отличная у меня память на самом деле, хоть и не фотографическая.

– Пожалуй, справлюсь.

Сэм ухмыляется. Удивился. Ему и в голову не приходило, что у меня тут тайник. Листает записную книжку. Там все ставки с начала одиннадцатого класса, все расчеты. Что будет с мышью из Стэнтон-холла: зашибет ли ее колотушкой Кевин Браун, сработает ли мышеловка профессора Мильтона или ее поймает Чайават Тервейл (гуманно, на листик салата). Ставят все больше на колотушку. Кто получит главную роль в «Пиппине»: Аманда, Шэрон или Кортни, не перехватит ли роль новенькая из массовки? В итоге победила Кортни, они до сих пор репетируют. Сколько раз в неделю нас будут пичкать в столовой «ореховым печеньем» без орехов.

Чтобы не прогореть, настоящие букмекеры высчитывают процент и определяют баланс. Ну, к примеру, кто-нибудь ставит пять долларов, а из них пятьдесят центов идут букмекеру, поэтому ему все равно, кто выиграет. Лишь бы процент сходился и неудачных ставок хватало на выплаты победителям. Я не всегда так работаю. В Уоллингфорде вечно ставят на всякую ерунду, иногда совершенно невозможную ерунду: денег-то куры не клюют. Так что временами высчитываю баланс по всем правилам, как в конторе, а иногда ничего не высчитываю и просто надеюсь прикарманить денежки. Пожалуй, тоже в своем роде азартные игры. Ну да, так и есть.

– И не забудь, только наличные. Никаких кредиток или часов.

Сэм закатывает глаза.

– Они что, думают – у тебя тут кассовый аппарат?

– Да нет. Обычно просят взять карточку и купить что-нибудь в счет долга. Не бери. Получится, ты ее украл. А им того и надо – родителям мозги запудрить.

Сэм медлит, но в конце концов соглашается.

– Ну и лады. На столе новый конверт. Не забудь все записать.

Я к нему излишне цепляюсь, но нельзя же прямо сказать, что мне позарез нужны деньги. В Уоллингфорде беднякам не место. Я тут единственный одиннадцатиклассник без машины, например.

Забираю блокнот, лезу обратно на стул, чтоб приклеить его на место, и тут раздается громкий стук, от которого я чуть не падаю. Дверь распахивается, и входит мистер Валерио, наш комендант. Таращится так, словно я в петлю забираюсь у него на глазах. Спрыгиваю.

– Я тут как раз…

– Спасибо, что сумку достал, – приходит на помощь Сэм.

– Сэмюэль Ю, для завтрака поздновато, а вот занятия уже начались.

– Ставлю пять баксов – вы правы, – выпаливает сосед и по-идиотски мне ухмыляется.

При желании я мог бы легко обвести его вокруг пальца. Вот именно так – попросил бы о помощи, предложил долю и обобрал как липку. Мог бы, но не буду.

Нет, правда не буду.

Дверь захлопывается, и Валерио поворачивается ко мне:

– Ваш брат сможет подъехать только завтра утром. Так что отправляйтесь пока на уроки. Мы еще не решили, где вам сегодня ночевать.

– Можете к кровати меня привязать.

Комендант не улыбается в ответ.

Мамочка рассказала мне про проклятия и мастеров и научила мошенничать еще в детстве. Она сама мастер, поэтому легко всего добивается, а мошенничает, чтобы это сошло ей с рук. Я не умею, как она, заставить любить или ненавидеть, или, как Филип, обратить силу удара против нападающего, или, как Баррон, забрать чью-то удачу. А вот обманывать могут все.

С проклятиями не сложилось, но зато обдурю хоть кого.

Простачка, которого наметил в жертву, нужно хорошо изучить (тоже мамина наука), знать его лучше, чем он сам себя знает. Только так и можно кого-нибудь нагреть, с магией или без.

Сначала втираешься в доверие. Очаровываешь. Жертва должна считать себя намного умнее. А потом предлагаешь ставку, а еще лучше, чтобы предложил твой партнер.

Но простачок сперва обязательно что-то получает. Мы это называем «приманка». Деньги уже есть, можно в любой момент развернуться и уйти, и он расслабляется.

Тогда ставки повышаются. Сильно повышаются. У мамы всегда выходит гладко – мастер эмоций заставит доверять кого угодно. Но и ей нужно тщательно следовать схеме, чтобы позже, по зрелом размышлении, ее не вычислили.

В конце срываешь куш и делаешь ноги.

Хороший мошенник должен быть умнее всех, не упустить ни одной мелочи, твердо верить, что все сойдет с рук. Только тогда он и вправду хороший мошенник.

Дурить людям голову при каждом удобном случае, конечно же, плохо. Увы, я не всегда могу сдержаться. Зато в отличие от мамочки хотя бы самому себе голову не дурю.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Второпях натягиваю форму и бегу со всех ног на французский. Завтрак уже давно кончился. Бросаю учебники на парту, и тут как раз включается телевизор. Сквозь помехи Сэди Флорес, ведущая школьного канала, рассказывает, что клуб латинского языка продает печенье (копят деньги на постройку грота в парке), а регбисты соберутся сегодня в спортзале. С трудом высиживаю уроки, но на истории не выдерживаю и засыпаю. Пробуждение наступает внезапно. Весь рукав в слюне, а Льюис ехидно интересуется:

– Мистер Шарп, когда именно запрет вступил в силу?

– В тысяча девятьсот двадцать девятом. Через девять лет после принятия сухого закона. Как раз перед финансовым обвалом, – мямлю спросонья.

– Очень хорошо. – Но моему ответу он явно не рад. – Сухой закон потом отменили, а запрет нет. Почему?

Вытираю рот. Голова раскалывается пуще прежнего.

– Потому что на черном рынке мастера все еще предлагают свои услуги?

В классе раздаются смешки, но Льюис по-прежнему серьезен. Показывает на исписанную мелом доску. Что-то там про экономические стимулы и торговое соглашение с Евросоюзом.

– Вы, мистер Шарп, во сне чем только не занимаетесь, но на моих уроках лучше бодрствовать.

Его шутке смеются громче. Чтобы не заснуть до звонка, приходится время от времени тыкать себя ручкой.

Возвращаюсь в общежитие и падаю в кровать. Просыпаю урок самостоятельной работы, тренировку по легкой атлетике, встречу дискуссионного клуба. Нормальный ритм жизни сдвигается. Просыпаюсь только к ужину. Как бы вернуться обратно в привычный режим?

Именно так и представлял себе Уоллингфорд, когда читал брошюру. Братец Баррон ее притащил. Газоны не такие зеленые, конечно, и кампус поменьше, зато библиотека впечатляющая и на ужин все являются в костюмах. В эту частную школу попадают по двум причинам: либо хотят поступить в престижный университет, либо из бесплатной средней школы выгнали, и родителям пришлось раскошелиться, чтобы чадо не загремело в заведение для трудных подростков.

Не так круто, как школа Чоут, к примеру, или там академия Дирфилд, но меня взяли, даже несмотря на связь с семьей Захаровых. Баррон сказал: в школе у меня будет нормальная упорядоченная жизнь, без нашего сумасшедшего дома. И я очень старался. Здесь никого не раздражает, что я не мастер, наоборот, хоть где-то отсутствие способностей пригодилось. И все равно лезу в неприятности, что за напасть! Ставки принимаю, когда нужны деньги, мухлюю.

Столовая обшита деревом, а потолки сводчатые, поэтому всегда получается эхо. Стены увешаны портретами директоров, ну и основатель школы, конечно, тоже висит, скалится на меня из своей позолоченной рамы. Полковник Уоллингфорд погиб от проклятия как раз за год до принятия запрета.

Шагаю по истертым мраморным плитам на кухню. Голоса сливаются в смазанный, неясный шум, от которого звенит в ушах. Хмурюсь. В перчатках потеют руки.

Как обычно, ищу взглядом Одри. Ее нет, а от привычки необходимо избавляться. На бывшую девушку нельзя обращать внимание. Причем ровно настолько, чтобы казаться безразличным, тут главное – не перегнуть палку. Переусердствуешь – она тут же все поймет.

Тем более сегодня, когда я в полном разброде.

– Поздновато ты, ужин закончился. – Повариха на меня и не смотрит, вытирает стойку. Лет ей не меньше, чем моему дедуле. Из-под колпака выбилась завитая прядь.

– Знаю, извините.

– Еду уже унесли. Все остыло. – Она поднимает глаза и складывает на груди руки в резиновых перчатках.

– А я люблю холодное, – выдавливаю свою лучшую идиотскую улыбочку.

Женщина качает головой.

– Хорошо, когда аппетит есть, а то такие тощие. В журналах пишут, что вы себя голодом морите, как девчонки.

– Ну, это не про меня.

В желудке бурчит, и она смеется.

– Ладно, иди садись, принесу тебе тарелку. И печенье возьми.

Теперь я в ее глазах бедный голодный мальчик.

Еда в Уоллингфорде нормальная, не как в обычных школах. Печенье достаточно сладкое, и имбиря в нем хватает. Спагетти чуть теплые, конечно, зато с мясом и томатным соусом. Подбираю с тарелки остатки кусочком хлеба. К столу подходит Даника Вассерман.

– Можно присесть?

Смотрю на настенные часы.

– Скоро уже занятия.

Растрепанные темно-русые кудряшки забраны под деревянный обруч. На боку болтается холщовая сумка, утыканная значками: «ЕМ ТОЛЬКО ТОФУ», «ДОЛОЙ ВТОРУЮ ПОПРАВКУ» и «У МАСТЕРОВ ТОЖЕ ЕСТЬ ПРАВА».

– Ты на дискуссионный клуб не пришел.

– Ну да.

Данику я избегаю с самого появления в Уоллингфорде. Хамлю ей постоянно, хотя мне это совсем не нравится. А она еще и с Сэмом дружит, так что бегать от нее вдвойне сложно.

– Мама хочет с тобой поговорить. Утверждает, что ты на крышу неспроста полез – просил о помощи.

– Ну да. Именно поэтому и кричал: «Помогите!» Развлекаюсь-то я обычно по-другому.

Фыркает раздраженно. Вассерманы входят в число основателей юридического сообщества, которое пытается опять сделать работу мастеров легальной, ужесточив наказания за серьезные проклятия. По телевизору как-то показывали ее мамашу: сидела в своем кабинете (Принстон, кирпичный домик, цветущий садик и все такое) и рассказывала, что, даже несмотря на запрет, на свадьбы и крещения всегда зовут мастера удачи. Говорила, что магия может быть полезной, а запрет на легальное использование способностей лишь помогает криминальным сообществам. Призналась, что сама мастер. Ничего такую речь толкнула. Очень опасную речь.

– Мама все время общается с мастерами. Занимается проблемами, с которыми сталкиваются их дети.

– Да знаю-знаю. Послушай, Даника, я и в прошлом году в ваш клуб поддержки мастеров не вступил, и сейчас впутываться не хочу. Я не мастер, и мне плевать, мастер ли ты. Хочешь кого-нибудь завербовать или там спасти – поищи в другом месте. С твоей матерью тоже встречаться не собираюсь.

Не уходит.

– Я не мастер. Совсем нет. Просто хочу…

– Да какая разница. Сказал же – мне плевать.

– Плевать, что в Южной Корее мастеров вылавливают и расстреливают, как животных? Что здесь, в Штатах, их законодательно фактически вынуждают работать на преступные синдикаты? Тебе на все это наплевать?

– Да, наплевать.

В дверях столовой возникает Валерио. Даника хватает сумку и поспешно удаляется. Конечно, зачем ей рисковать – еще выговор вкатают за прогул. По пути оборачивается и смотрит на меня разочарованно-озабоченно. Гадко получилось.

Запихиваю в рот последний кусок и встаю.

– Мои поздравления, мистер Шарп. Сегодня вы спите в своей комнате.

Киваю, прожевывая хлеб. Может, все-таки оставят в школе, если сумею эту ночь продержаться?

– Учтите, пес завуча сторожит в коридоре. Решите прогуляться посреди ночи – поднимет лай. Так что не высовывайтесь подобру-поздорову, в туалет в том числе. Понятно?

Сглатываю.

– Да, сэр.

– Идите к себе и делайте уроки.

– Конечно. Уже иду. Спасибо, сэр.

Обычно-то я всегда возвращаюсь из столовой в компании, а сейчас вот бреду один. Повсюду набухли почки, мыши летучие проносятся на фоне закатного неба, пахнет свежескошенной травой и дымом. Где-то жгут давно опавшие, гнилые листья, оставшиеся с зимы.

Сэм склонился над столом и выводит какие-то каракули в тетради по физике. Наушники нацепил, повернулся медвежьей спиной к двери и даже не оборачивается, когда я шлепаюсь на кровать. Обычно у нас всего часа три на домашнее задание, а потом еще два часа занятий. Так что если хочешь поразвлечься после полдесятого вечера, приходится в этот перерыв усиленно зубрить. Вряд ли Сэму задали по физике нарисовать большеглазую зомби-девицу, которая откусывает голову Джеймсу Пейджу, одному подонку из двенадцатого класса. А было бы здорово, я бы такого физика зауважал.

Достаю из рюкзака учебники и принимаюсь за тригонометрию. Карандаш бессмысленно скользит по бумаге, ничего путного из урока не помню. Лучше почитаю мифологию. Что-то там про Олимп, какие-то очередные перипетии в их сумасшедшей древнегреческой семейке. Гера дурит мозги беременной подружке мужа Семеле, и та уговаривает Зевса явиться ей во всей красе. Тот, конечно, знает, что этим убьет девчушку, и все равно соглашается. Показывает дурочке небо в алмазах, а потом вырезает из обуглившегося тела младенца Диониса и зашивает в собственное бедро. Неудивительно, что тот потом пил не переставая. Дочитываю до того момента, как маленького Диониса переодевают в девочку (чтоб от Геры уберечь, ну да), и тут раздается стук в дверь.

– Что такое? – Сэм вынимает наушник и разворачивается на стуле.

– Тебя к телефону. – Вошедший Кайл обращается ко мне.

Наверное, пока не появились мобильники, студентам приходилось вечно откладывать четвертаки, чтобы звонить домой с телефона-автомата. Такие агрегаты висят в общежитиях на каждом этаже, их не снимают, несмотря на эпизодические ночные звонки разных шизиков. Иногда это старье оказывается полезным. В основном родители звонят, когда чадо на эсэмэски не отвечает, потому что аккумулятор сел. Или вот моя мама из тюрьмы.

Знакомая тяжесть черной телефонной трубки.

– Алло.

– Я просто тебя не узнаю. Ты в этой школе повредился умом. Зачем на крышу полез?

Вообще-то маме не положено звонить из тюрьмы на телефон-автомат. Но как-то она ухитряется Сначала звонит невестке, а Маура перенаправляет вызов мне или кому-нибудь еще. Адвокату. Филипу. Баррону. А потом оплачивает счет.

Разумеется, можно так и на мобильник звонить, но мама твердо верит, что все разговоры по мобильнику прослушивает некая злобная правительственная организация поэтому всегда использует телефон-автомат.

– Со мной все в порядке. Спасибо, что звонишь.

Снова вспоминаю, что утром приедет Филип. Вот бы он не явился, и все спустили бы на тормозах. Нереально, конечно.

– Спасибо, что звоню? Я же твоя мать! Я должна быть рядом! Как несправедливо, что приходится торчать здесь. Ты бы не разгуливал по крышам, если бы жил в нормальной семье, с матерью. Я предупреждала судью, что так и получится, если меня запрут. Ну не прямо так, конечно. Но все равно предупреждала.

Поговорить мама любит. Иногда так и мычишь все время, и ни одного слова вставить не удается. Сейчас особенно: она ведь далеко, не дотронется, не заставит плакать от отчаяния, только и может, что говорить.

Магия эмоций – очень сильная магия.

– Послушай, отправляйся домой с Филипом. Наконец-то будешь среди своих. В безопасности.

Среди своих. Среди мастеров. Но я-то не мастер. Единственный в семье. Закрываю трубку ладонью.

– Мне грозит опасность?

– Конечно же нет. Не мели чепухи. Я такое письмо чудесное получила от того графа. Хочет отправиться со мной в круиз, когда выйду. Как думаешь? Поехали с нами, скажу, что ты мой помощник.

Улыбаюсь. От матери иногда мороз по коже, а иногда она манипулирует людьми, но меня-то все равно любит.

– Ладно, мам.

– Правда? Милый, как замечательно. Такая несправедливость с этой тюрьмой. Как они могли отнять меня у детей, я ведь им сейчас нужна как никогда. Недавно говорила с адвокатами – обещали все исправить. Написал бы письмо, вдруг поможет.

Не буду я ничего писать.

– Пора, мам. Занятия вечерние начинаются. Мне нельзя сейчас разговаривать.

– Хочешь, поговорю с вашим комендантом. Как его зовут? Валери?

– Валерио.

– Только дай ему трубку. Я все объясню. Уверена, он поймет.

– Мне правда пора. Уроков кучу задали.

Смеется. Слышу, как на том конце щелкает зажигалка, как она глубоко затягивается, как тлеет сигарета.

– Да что с тобой? Со школой же покончено.

– Будет покончено, если не сделаю уроки.

– Милый, ты всегда все воспринимаешь слишком серьезно. В этом твоя проблема. Мой самый младшенький…

Прямо вижу, как она прислонилась к крашеной стенке тюремного коридора и разглагольствует, размахивая руками.

– Пока, мам.

– Держись братьев. С ними ты в безопасности.

– Пока, мам, – повторяю я и кладу трубку. В груди что-то сдавило.

Так и стою у телефона, пока не раздается звонок и из классов не выбегают ученики.

На полосатом диване устроились двое футболистов-одиннадцатиклассников – Рауль Пэтак и Джереми Флетчер-Фиске, машут мне. Киваю в ответ. Покупаю в автомате большой стакан кофе и высыпаю туда пакетик с «горячим шоколадом». Вообще-то автоматы здесь для учителей, по мы постоянно пьем кофе, и всем наплевать. Сажусь на диван. Джереми корчит рожу:

– Гигишники наслали порчу?

– Ага, мамочка твоя.

Я даже не особо злюсь. ГИГИ – это сокращение, какой-то длинный медицинский термин, «мастер» просто-напросто. Отсюда и гигишники.

Да брось. Есть предложение. Сведи меня с кем – нибудь: надо поработать над девчонкой, хочу затащить ее в постель. После выпускного. Я заплачу.

– Не знаю никого.

– Врешь.

Он смотрит на меня, не отводя глаз, пренебрежительно, словно удивляется, что еще приходится эдакое ничтожество уламывать. Когда Флетчер-Фиске просит помочь, такие, как я, должны прыгать от радости. Мы же для этого только и нужны.

– Она обещала снять все амулеты, явно сама не прочь развлечься.

Сколько, интересно знать, он готов отстегнуть? Нет уж, явно маловато будет, чтобы нарываться на неприятности.