Текст книги "Виллу-филателист"

Автор книги: Холгер-Феликс Пукк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Одна семья (документальный рассказ)

Улица Иозепа Лаара, 19. Номер этот прикреплен к двухэтажному деревянному дому. Нас же интересует соседний дом, длинное приземистое строение, которое притулилось к торцу вышеназванного дома. Пятьдесят лет тому назад в этом низком строении помещалась мелочная лавка. В ней торговали хлебом, селедкой, керосином, крупой… Принадлежала лавка Паулине Вакманн, у которой было три сына: Рудольф, Эрих и Рихард.

Номер в то время был на доме тот же, но улица называлась по-другому. Тогда на углу улицы висела табличка с названием Вилларди.

Паулины и ее сыновей, Эриха и Рихарда, уже лет пятьдесят нет в живых. Жизненный путь Рудольфа оборвался более тридцати лет тому назад. Но о том, как жили и что делали однажды вечером и ночью в этом приземистом доме, стоит и сегодня еще вспомнить. Достоверность этим воображаемым картинам придадут найденные в архивах документы, а также воспоминания людей, которые в то далекое время общались с семьей Вакманнов.

…Вечер 30 ноября 1924 года. Во двор входят трое парней лет по семнадцати. Один из них стучится в заднюю дверь лавки. Дверь открывается, и ребята входят.

– Присаживайтесь, Рихард сейчас придет, – приветливо говорит мамаша Вакманн. Парней этих она хорошо знает – сокурсники Рихарда по торговой школе. Они и раньше бывали здесь, приходили поговорить, сыграть в шахматы.

Голос матери хотя и приветлив, но ребята чувствуют в нем нотки озабоченности. И мать Рихарда довольно рассеянна и как-то неспокойна.

Ребятам не понять, о чем она может беспокоиться. Откуда им знать, что под полом примыкающей к лавке каморки лежат завернутые в масленые тряпки револьверы и патроны. Не знают они и того, что в лавке между хлебной полкой и стеной спрятаны два красных флага и что мать Рихарда вчера ночью старательно обметывала их края. Не могут знать парни и о том, что на дне мешка с крупой спрятан большой узел с резиновым шрифтом. Наконец, не знают они и того, зачем Рихард позвал их сегодня сюда и что ожидается… Но мамаша Вакманн все это очень хорошо знает. И переживает. Из-за Эриха и Рихарда.

Сокурсники знают ровно столько, что им сказал Рихард. А именно: ожидается чрезвычайно важное тайное собрание, которое может продлиться всю ночь. Хотя парни были удивлены и проявляли любопытство, они не стали выпытывать у Рихарда дополнительных сведений. Были уже научены, что расспросами его на откровенность не вызовешь. Что считает нужным, то и говорит.

Прошлым летом и прошлой осенью они о многом говорили с Рихардом. О социализме, о рабочей власти и о том, на чью сторону им стать, случись что-нибудь… И они втроем заверили Рихарда, что всегда будут на стороне рабочих. Благодаря ему они в очень многих вопросах пришли к более ясному и твердому пониманию.

Вскоре и Рихард входит в маленькую комнату. Движения его живые, лицо радостное, улыбчивое. Он кидает на стол свою кепку с широким козырьком и обмахивается полами пальто.

– Управился, Рикс? – озабоченно спрашивает мать.

– Да. Потом мы зайдем туда и все заберем! – отзывается Рихард.

Однокашники хотя и слушают Рихарда, но в его словах ничего особого не видят. Любому из них было бы совершенно невозможно догадаться, что Рихард ходил на соседнюю улицу к старому рабочему, что они откопали в сарае винтовки, которые лежали завернутые в мешки из-под картофеля, за поленницей.

– Пошли, ребята, – говорит Рихард и хватает кепку.

– Ты когда вернешься? – спрашивает мать.

Сын пропускает друзей во двор и говорит матери вполголоса:

– Часов в девять-десять. Тогда уже за товаром…

И исчезает за дверью.

Мать знает, куда они отправились. На улицу Тынисмяэ, дом номер восемь. Там собираются штаб восстания и отряд защиты штаба. Так как Рихард подготовил к восстанию трех однокашников, то всех четырех и направили на защиту штаба. Рихард скажет им об этом, когда они дойдут до конспиративной квартиры на Тынисмяэ. Раньше нельзя. Чем меньше людей узнает о том, что завтра на рассвете начнется штурм, тем меньше риск, что об этом услышат те, кому не должно это знать. Хотя все товарищи достойны доверия, но кто-нибудь может ненароком обронить лишнее слово домашним или друзьям.

Мать присаживается у стола и принимается за шитье. Но в мыслях у нее Эрих. Где он сейчас? Какими делами занят? Мать не может найти ответа. Эрих не Рихард, который обо всем делится с матерью. Эрих очень замкнутый. Иные утверждают, что даже мрачный. Он неразговорчив. Поэтому мать и не знает его дел. Одно ясно: тоже готовится к восстанию. Уже неделю не ходит по вечерам в школу: не хватает времени, тысячу дел надо переделать… Вечернюю школу можно и потом закончить, а дело рабочего класса не ждет!

Кто-то стучится в дверь. Мать поднимается, откладывает шитье, вглядывается из окна в темный двор и спешит открыть дверь. Этих людей она знает. Товарищи Рикса и Ээри.

Пришельцы пошатываются. Глядя на них, можно подумать, что пьяные. Но едва мужчины переступают порог, ясно, что они трезвее трезвого, просто напустили на себя для отвода глаз. Пьяницы тут не редкость, никто из соседей не удивится, что два подвыпивших приятеля воскресным вечером ломятся в лавку. Паулине и сама дает понять, что иногда тайком поторговывает водкой. Так-то под видом продажи спиртного в каморке за лавкой нередко проводились тайные собрания.

Мужчины спрашивают про Эриха, но так как мать ничего не может им ответить, они тут же уходят все той же пошатывающейся походкой.

Время подходит к девяти. Скоро должен вернуться Рихард. Да вот и он. Кидает свою неимоверно широкую кепку на материнское шитье, тяжело дышит и смачно пьет из ведра воду. Он никогда не умел спокойно ходить, вечно несется как угорелый.

Вот уже опустился на колени. Отбрасывает половичок, поднимает две половицы и достает из-под них шесть пистолетов и много патронов. Мать берет со шкафа круглую фанерную коробку. Сын складывает туда оружие и патроны и застегивает ремнем крышку.

Так. Остался еще узелок с едой, и можно двигаться.

Мать вынимает хлеб, мясо, масло, вареный картофель. Все складывает в платок и увязывает.

Рихард говорит матери, что еще раз забежит домой, но только под утро, незадолго до того, как начнется… Придут за винтовками, которые спрятаны в сарае за поленницей. Тогда он и заскочит домой. Беспокоиться не стоит, они скоро увидятся.

С коробкой в одной руке, с узелком в другой, Рихард спешит из ворот на улицу. На Тынисмяэ, номер восемь, ребята ждут оружия и пищи.

На дворе уже давно ночь. Но Паулине не ложится. Она шьет и ждет Эриха. Вот и утро. Должен бы уже прийти. Обещал сам явиться за шрифтом и флагами. И когда он только успеет отпечатать эти бланки! Набрать из букв слова – на это нужно время, а уж печатать – и того больше…

Эрих был непривычно разговорчив, когда прятал шрифт в крупяной мешок. Поэтому мать и знает, что еще до начала восстания надо отпечатать две сотни бланков. На одних будет стоять: «Рабочесолдатский и матросский революционный комитет», на других – «Штаб революционных войск». На готовых бланках рабочая власть сможет в нужный момент рассылать официальные письма и приказы.

Вот и Эрих. Он выше и крупнее Рихарда. Два года разницы между братьями очень заметны: Эрих выглядит много крепче, мужественнее Рихарда. Его замкнутость и серьезность еще более подчеркивают это впечатление.

Эрих прячет шрифт в карманы, а флаги за пазуху.

– Скажи, твое задание не только печатать бланки? – встревоженно осведомляется мать.

– Да нет… – отвечает Эрих как бы против желания.

– А что же еще?

– Ну, я связной штаба и еще должен снабжать отряды оружием, – скупо поясняет Эрих. Чувствуется, что он не хочет волновать мать серьезностью своих поручений. Но с другой стороны и просто промолчать не осмеливается – неведение ведь тоже доставляет материнскому сердцу горе.

– Где же ты возьмешь это оружие?

– В военной школе Тонди, в армейских частях, в полиции… Когда мы их заберем в свои руки. Грузовик у меня есть…

Мать не знает, о чем еще спросить.

– До свидания! – говорит Эрих так просто, уверенно и спокойно, словно уходит на часок к другу.

– Когда вернешься? – спрашивает мать, как спрашивают все матери уходящих из дома детей.

Эрих улыбается:

– К обеду. Суп разогрей!

Мать выпускает сына из лавки прямо на улицу.

На тротуаре стоят двое мужчин. Они подходят к Эриху. Все вместе направляются к центру города.

«Наверно, на Тынисмяэ!» – думает мать, радуясь, что сыновья там вместе. Ей кажется, что вдвоем им будет легче.

Снова проходят часы. Мать уже не шьет. Глаза болят от шитья и бессонницы. Она сидит, сложив руки на коленях, и думает. Думает о сыновьях, о себе. И понимает, что на дорогу революции всех их вывел Рудольф. Тот самый Рудольф, которого ненавидели царские власти, которого сослали на поселение в Сибирь, который боролся в подполье против эстонской господской республики и который теперь работает и учится в революционном городе на Неве. Великий гнев старшего брата Рудольфа против угнетателей рабочих и его решимость в этой трудной борьбе стали примером для Эриха и Рихарда. Да и она, Паулине, казалось, прозрела благодаря Рудольфу. Многие годы она, как слепая, думала только о своей семье, радела лишь за благополучие Вакманнов. Сыновья же научили ее видеть беды и нищету всего народа, научили ее понимать, что основа благополучия и радости одной бедной семьи может быть лишь в радости и благополучии всего трудового народа.

Рихард еще раз забежал домой.

– В четверть шестого начнем! Люди уже собрались на восемнадцати конспиративных квартирах! – и спешит дальше.

Из центра города начинают доноситься выстрелы. Стреляют час, другой, третий. Потом все замолкает. Только жители дома глухо переговариваются во дворе и в коридоре. То здесь, то там приоткрываются ставни, и люди выглядывают на улицу.

Погода пасмурная, и утренний свет с трудом пробивается во дворы.

Мамаша Вакманн открывает двери лавки.

Она стоит за прилавком. Подает хлеб, отвешивает селедку. Сама, наверное, и не сознает, что делает. Она будто отсутствует: руки сами непроизвольно движутся между полками, мешками и весами.

«Эрих, где ты? Почему не идешь!»

«Рихард, где ты? Почему не идешь!»

Редкие покупатели рассказывают просто страшные и ужасные истории. Каждый, что слышал, что понял в меру своего отношения. Одни проклинают власть. Но находятся и такие, кто оправдывает ее. Большинство же держат языки за зубами.

Восстание подавлено, многие восставшие убиты. Еще больше схвачено…

«Эрих, где ты? Я боюсь за тебя!»

«Рихард, где ты? Я боюсь за тебя!»

Около полудня в лавку заходит какой-то мужчина. Покупает пачку папирос, оглядывается, одни ли они в лавке, и шепчет через прилавок Паулине:

– Мужайтесь… Ээри и Рикс арестованы.

Паулине не в состоянии что-либо спросить. Она чувствует, что теряет силы, судорожно вцепилась в прилавок, чтобы не рухнуть.

– Мужайтесь… – снова шепчет мужчина. – Если у вас здесь что-нибудь осталось такого, что… сами знаете… тогда уничтожьте или перепрячьте в надежное место… Наверняка и сюда нагрянут с обыском!

Пока мать Вакманнов немного пришла в себя, мужчина уже исчез. Паулине не смогла и спросить, как схватили ее сыновей. Может, этот мужчина знал об этом… А может, хоть слышал через вторые-третьи руки… Если так… если через вторые-третьи руки, то… то это может быть и неправда! Это должно быть неправдой! Должно!

Проходит день, второй, третий. Дверь лавки с грохотом распахивается. Так же распахивают и заднюю дверь. Врываются полицейские. Обыскивают лавку, комнату. Находят под полом углубление, там какие-то масляные тряпки.

…Паулине так и не узнала, как схватили ее сыновей Эриха и Рихарда. В военно-полевом суде ее били и допрашивали. На ее горе слов не тратили. На долгое расследование времени не тратили. Да и что им расследовать! Господам офицерам все яснее ясного. Обвиняемая хранила под полом оружие, вся семья пропитана коммунистическим духом. А за это только смерть! И приговор привести в исполнение немедленно!

Такой же приговор за несколько дней до этого оборвал жизнь двух школьников – Эриха и Рихарда.

Классный руководитель, который незадолго до исполнения приговора смог поговорить с Эрихом, докладывал директору школы:

– Он назвал себя убежденным коммунистом, был немногословен, внешне безразличен и спокоен, на губах улыбка…

О расстреле рассказал тот же учитель:

– После первого залпа, упав на землю, он гордо крикнул: «Стреляйте еще!»

О Рихарде говорили, что его привели на место расстрела окровавленного…

Из этой семьи в живых оставался один Рудольф. До него буржуйские руки палачей не дотянулись. Многие годы он еще преподавал в Ленинграде политэкономию.

На улице Йозепа Лаара в доме номер 19 сейчас живет маленький мальчик. Радостно бегает он по комнате. И не знает, что пятьдесят лет назад Рихард Вакманн вытащил тут из-под пола шесть пистолетов и много патронов… Ему еще слишком мало лет для этого. Но он обязательно все узнает, потому что его молодая мама знает, что здесь, в их квартире, прятали оружие…

Так память о восстании первого декабря живет из поколения в поколение.

Желтая скамейка

– Председатели совета отрядов, к сдаче рапорта приготовиться!

Команда ясная, звучная и умеренно резкая, как и полагается быть команде. Она несется по залу, ее слышат триста двадцать восемь пионеров, из них десять председателей совета отрядов, старшая пионервожатая, пять классных руководителей и гость с орденскими планками на груди.

Никто, кроме гостя, не удивляется, что Лайли так здорово отдает команды. Все уже давно привыкли к этому. Звание и обязанности председателя совета дружины Лайли исполняет уже второй год. С ней считаются, ею любуются, ее даже по-своему любят. Она хороший товарищ, великолепный организатор, она почти что незаменима.

Команда, сделав в зале свое дело, странным образом вернулась к Лайли. По крайней мере ей так показалось. Потому что лишь после того, как председатель первого отряда скомандовал «Равняйся!», только тогда Лайли отчетливо услышала и свою команду. И удивилась, что команда «Председатели совета отрядов, к сдаче рапортов приготовиться!» произнеслась как бы сама собой. Она удивилась и в то же время испугалась: «А вдруг вот так же, бессознательно, произнесла бы совершенно другую команду…»

К счастью, все в наилучшем виде: Лембит, председатель первого отряда, уже стоит перед ней… и испуг проходит.

Но слова Лембита пролетают мимо ушей. Лайли смотрит на него, видит, как открывается его рот, а слов не слышит, как будто между ней и Лембитом встала какая-то прозрачная и звуконепроницаемая стена.

И тут она замечает салютующую руку Лембита. Она снова пугается, хочет поднять и свою руку, но видит, что уже сделала это.

Рот Лембита вдруг перестает двигаться.

Почему он больше не говорит?

А! Теперь моя очередь!

– Вольно! – разносится по залу четкая и в меру резкая команда.

Лембит поворачивается к Лайли спиной, опускает руку и уходит. Идет и исчезает в красногалстучной и белорубашечной ребячьей стене.

Лайли провожает его взглядом.

«Лембит, постой!» – хочется ей крикнуть, но она все же не делает этого. Ничего подобного ни на одном сборе дружины она не делала. Ни в прошлом году, ни летом в лагере, ни в этом году. Она не смеет этого делать! Это против правила! Предостережение засело в подсознании. Ее удерживает картина, которая на мгновение всплывает перед глазами…

Они стоят у открытого окна в пионерской комнате. Весеннее солнце струится в комнату, согревает щеки и оттеняет на полу ее и его силуэты.

В шаге от них, за письменным столом, сидит старшая пионервожатая и чертит какой-то сине-красно-черный график.

– Лембит, ты вчера возражал, говорил, что твой отряд не справится с макетом правил уличного движения, что у ребят и без того много дела, – говорит она, Лайли.

Лембит поспешно смотрит на старшую пионервожатую и не дает ей, Лайли, досказать, а услужливо восклицает:

– Ничего, сделают! Я нажму на них!

Только после этого она, Лайли, получает возможность досказать свою мысль:

– У ребят вашего отряда действительно много поручений. Я проверила. Так что мы снимем с вас ответственность за макет!

Лембит опять смотрит на старшую пионервожатую, облизывает губы. В ярком свете солнечных лучей над верхней губой поблескивают золотисто-белесые волосинки.

– Я вчера сразу сказал… – бормочет он себе под нос и уходит. И вовсе не таким бравым шагом, как сейчас на сборе дружины, пять секунд назад…

Лайли понимает: нельзя и представить себе, чтобы председатель совета дружины вернул председателя совета отряда, который только что отрапортовал, и сказал ему, мол, Райво, что же теперь будет… Это же немыслимо, если и Лембит был бы ее лучшим другом. Ведь идет торжественный сбор дружины… и… и гость!

Тут Лайли видит, что перед ней стоит уже Сийна. У нее пухлые, бантиком губки и густые курчавые волосы.

Их, наверное, очень трудно мыть… Потом расчесывать…

О какой глупости я думаю!

– …на месте двадцать девять пионеров. Председатель совета отряда – Сийна.

Лайли знает, что теперь ей нужно сказать: «Вольно!» Нужно сказать звонко, четко и достаточно повелительно. Этого ждут все пионеры, все председатели отрядов, все учителя, да, наверное, и гость.

Но Лайли не в силах произнести это. Ей не хочется, чтобы Сийна уходила. Она не в состоянии оставаться одна, одна среди более чем трехсот мальчишек, девчонок, учителей.

Она хочет, чтобы Сийна подошла еще ближе. Подошла и обняла бы ее за плечи, и она прошептала бы Сийне на ухо:

«Райво отправляют в колонию…»

Но нет! Нет, нет! Сийна никогда не обнимала ее за плечи. И она никогда не шептала Сийне доверительно на ухо. Они обменивались только деловыми фразами, такими как: «Сделай! Ладно! Сходи! Некогда! Дневник в порядке? Успеется! Где план работы? Вчера положила в тетрадь…» Какая она, Сийна? У нее бантиком губы, у нее густые курчавые волосы, она отвечает: «Не буду делать… Да, сделаю… Уже сделала…» А вот какая она, этого я не знаю. Поэтому и не могу ей ничего прошептать на ухо… Тем более о Райво! Никогда!

Лайли вдруг замечает, что на нее уставились округлившиеся глаза старшей пионервожатой. Ужасно округлившиеся и ужасно испуганные.

Ах! Верно! Торжественный сбор дружины, гость…

– Вольно!

Громко и четко разносится голос Лайли по залу. И достаточно резко, как и полагается команде.

Копна Сийниных волос уплывает. Исчезает в сине-красно-белой массе ребят.

В глазах старшей пионервожатой вновь засияла уверенная и радостная улыбка.

Но отчего улыбка? Да еще радостная? Сияюще радостная?

Райво отправляют в колонию. Разве она не знает об этом? Конечно, знает! Сама нам сказала. Вошла сегодня в пионерскую комнату и объявила. Именно объявила. Она объявила еще и о другом. Что третий отряд не выполнил план сдачи макулатуры, что дежурные по пионерской комнате не поддерживают порядок…

Лайли тогда непонимающе посмотрела на пионервожатую.

«Райво отправляют в колонию».

Как можно так сообщать об этом! Сама бы Лайли проорала, прокричала бы эти слова, они бы рекой хлынули из нее. Но нет, она вообще бы не смогла высказать эти слова. Она затаила бы их в себе. И так хранила бы в тайнике весь день. Но слова рвутся наружу. Хотят, чтобы их прошептали кому-нибудь близкому. Эти и еще многие другие тревожные слова.

Что за глупость! Какое шептание! Все ведь знают, что Райво… Кто жалеет, кто злорадствует, мол, чего добивался, то и получил. Никому нет до него дела. Зачем же тогда шептать! Будто дело касается невесть какой тайны! Тайны! А если и вправду тайны?

Хотя председатель совета дружины Лайли говорит себе, что она дура и тронулась умом, все же обыкновенная девочка Лайли чувствует, что должна прошептать… Ну, может, не прошептать, а сказать, обязательно сказать! Может, обронить какое-нибудь грустное и недоуменное словечко, и ее поймут, и что-нибудь ответят… Что? Не знаю, не знаю! Может, полсловом не обмолвятся! Да и не нужно говорить! Ей самой нужно сказать… Ей нужно высказать, что на сердце боль… Кому поведать? Кому?

– Смирно! – доносится звонкий голос Рээт.

Она приближается энергичным шагом. Бац-бац-бац! Делает безупречный полуоборот. Поднимает руку для салюта. Для выверенного, точного салюта. Слова ее льются, она не запинается, не нервничает. Она рапортует смело, громким голосом, с достаточным нажимом и немного отрывисто, как рубит.

Рээт словно бомбит ее, Лайли, своим примерным рапортом. И кажется, ощущает большое удовлетворение от этого. На ее галстуке нет ни единой складочки, блузка, видимо, прямо из-под утюга. Ее лоб, нос и подбородок находятся между собой именно в той классической пропорции, о которой говорил учитель рисования. Глаза ясные и откровенные. Это она, Рээт, сказала: «Так ему и надо, чего хотел, того добился!»

Рээт до того чистая, прямая, ясная, что ей ни о чем не прошепчешь. Всякое слово отскочит от нее и разлетится на кусочки.

И Лайли произносит:

– Вольно!

И через несколько мгновений:

– Вольно!

И опять:

– Вольно!

– Вольно!

– Вольно!

Лайли кажется, что председатели совета отрядов друг за другом безразлично и даже презрительно поворачиваются к ней спиной. Подошли, постояли, сказали несколько слов… и тут же спешат отойти. Делали все согласно ее команде. Но, едва отдав рапорт, сразу же убегали от нее. Бежали к своим отрядам. К своим друзьям и подругам, к тем, с кем шепчутся, кому поверяют тайны, с кем хихикают над вещами, которые непонятны другим, с кем обмениваются взглядами, которые говорят больше, чем слова.

Взгляд Лайли пробегает по выстроившейся дружине.

Лица, лица, лица… Знакомые по именам, по отрядам…

Кому из них подмигнуть, пойдем, мол? И в обнимку пройти по школе, спуститься по лестнице, пройти раздевалку, через двор в сад, за кусты жасмина? Присесть вдвоем на маленькую желтую скамейку, которую мальчишки смастерили на уроках труда…

Сесть и начать вполголоса говорить о Райво…

«Знаешь, он живет в соседнем доме. И вовсе он не такой… Он просто привык бродить по улицам, потому что дома быть ему невозможно. Отец каждый день устраивает пьянки. Райво словно разодран надвое. Плохая половинка и хорошая половинка. Они все время борются между собой. Он мне нравится… Я так переживаю за него, так переживаю…»

Лица… Знакомые лица… Друзья… Редактор стенгазеты, ответственный за дневник, пионерский инструктор, вожатый отряда, председатель кружка интернациональной дружбы… И Сальме! Соседка по парте Сальме. Ее пепельно-светлые прямые волосы, ее будто завороженный взгляд. Иногда Сальме за весь день и трех слов не скажет. Сальме незаметна, как воздух. Она, Лайли, о Сальме собственно, ничего толком не знает…

С кем же сесть на желтую скамейку? С кем поговорить о том, что лежит на душе?

Все председатели совета отрядов сдали рапорта.

– Дружина, смирно! – командует Лайли.

Взгляд Лайли отметил движение, которое безмолвно пробежало по строю. Лайли идет по залу умеренным шагом, энергично размахивая руками. Раз-два, раз-два… вперед-назад, вперед-назад…

– Товарищ старшая пионервожатая… – рапортует Лайли. Голос ее звучит звонко, четко и к тому же в меру торжественно. Ведь за спиной застыли триста двадцать восемь пионеров!

В глазах старшей пионервожатой сияет радость и признательность. Потому что Лайли – настоящая находка! Ее хоть куда пошли выступать или представлять, организовывать или рапортовать, она всегда справится. У нее есть авторитет! И уверенность в выступлении! С ней считаются! Ее хвалят!

– Дорогие ребята! – говорит сияющая старшая пионервожатая. В ее словах звучит ощутимая доля гордости и умиления. – У меня есть для вас хорошая, необыкновенно хорошая новость! Наша всеми любимая и уважаемая Лайли, наш волевой председатель совета дружины удостоена почетной грамоты…

В зале вспыхивают овации. Ребята вовсю аплодируют. Аплодируют учителя и гость с орденскими планками.

Пионервожатая отбивает ладонями такт:

– Б-р-а-в-о! Браво! Браво! Браво! – шумно скандирует зал.

Уже бегут по залу председатели отрядов. Они несут цветы. Вместе получается десять больших букетов. У Лайли полная охапка цветов.

Радость, огромная радость, наполняет ее. Это прекрасно, радость захватывает дух. Лайли зарывается лицом в цветы и вбирает их нежный аромат. Щеки ее пылают, грудь поднимается и опускается.

– Скоро нашу Лайли пошлют с поездом дружбы в ГДР, – слышит она умиленный голос старшей пионервожатой.

И вдруг цветы теряют свой запах и цвет, вдруг голос старшей пионервожатой исчезает куда-то за пределы слышимости…

Они стоят напротив по разные стороны ограды, и Райво говорит:

– Да, это правда, меня отправляют в колонию.

Это было всего час назад. Как раз незадолго до сбора, когда она, Лайли, спешила домой на обед и около детской площадки столкнулась с Райво.

Взгляд у Райво был жесткий. Был, конечно, был, хотя он старался скрыть это, хотя смотрел все время в сторону.

Так он сказал. Потом они замолчали. Шли по краю песочницы и молчали. Скакали по квадратам начерченных на асфальте классиков и молчали.

– Ну, я пошел… – сказал наконец Райво и принялся ломать оказавшуюся в руках ветку. Глаза его были опущены, и при этом ни разу не глянул на Лайли.

Она, Лайли, не ответила ни слова, потому что не могла овладеть своим голосом. Что-то тяжелое и щемящее сдавило его.

Так они и прошли безмолвно каждый в свою комнату.

«Поговорить, поговорить, поговорить!» – вдруг отчаянно загудело внутри. Она ворвалась в комнату и крикнула матери:

– Райво отправляют в колонию!

Она готова была броситься матери на шею, чтобы найти опору. Какое-то бессилие завладело ею.

Но мать приподняла брови и сказала:

– Почему это тебя так волнует?

И это отчаянное гудение сдавило щемящей тяжестью, которая опустилась рядом с бессилием, и Лайли просто удивилась: откуда ей взять силы, чтобы нести и то и другое? В таком состоянии она пообедала, вернулась в школу, скомандовала дружине «Смирно»… Но когда начались рапорты, это отчаянное гудение возникло вновь и потребовало:

«Поговорить! Поговорить! Поговорить! С кем-нибудь поговорить!»

С кем?

Все с ней считаются. Все уважают.

Поговорить! С кем?

Все ее слушаются. Все хвалят ее.

Поговорить! С кем?..

Гость рассказывает о далеких днях Великой Отечественной войны, о солдатской дружбе…

Поговорить! С кем?

– Дружина! Равняйся! Смирно! Знамя дружины вынести!

Торжественная линейка закончилась. Лайли забирает свои цветы и грамоту.

– О, поездом дружбы в Германию! Не загордись! – говорит кто-то.

– Нет… – отзывается Лайли.

– Завтра сбор совета дружины? – спрашивает другая.

– Да… – отвечает Лайли.

– Репетиция ансамбля. Не забудь! – кричит третья.

– Нет… – кивает она.

– Ну и счастливица! – завидует четвертая.

– А мы выполнили план по макулатуре! – хвастается пятая.

– Завтра придет фотограф из «Сяде», – сообщает шестая.

– Почетную повесь на стену! – советует седьмая.

Неожиданно Лайли вскидывает руки и зажимает уши. Цветы и грамота падают на пол. Она выбегает из зала.

– Господи, что это с Лайли! – восклицает старшая пионервожатая. – От радости помешалась или…

Все громко смеются.

Лайли сбегает по лестнице, выбегает через раздевалку во двор. Там стоит Сальме. Она подходит к Лайли и говорит:

– Я ждала тебя. С тобой еще днем что-то произошло. Я хотела спросить, но ты все в бегах…

В тот вечер желтая скамейка за кустами жасмина была дотемна занята.