Текст книги "Виллу-филателист"

Автор книги: Холгер-Феликс Пукк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Пистолет

Я на одном дыхании взбежал на чердак. Тут была моя надежная крепость и было убежище. Захлопнул за собой дверцу и припер ее куском доски. Вообще-то это было не нужно, потому что сюда, где рядом люди, Денжатник все равно бы не осмелился прийти.

Сунул руку в карман. Двадцать копеек были в целости. Я вынул монету и стал рассматривать, будто в ней было что-то особенное. Может, и было. Я спас ее от Денжатника, и она казалась мне теперь особенно ценной. Кроме ценности денежной, они словно бы вобрали в себя радость победы, потому что в схватке с Денжатником я вышел победителем. Хотя и ценой бегства, но все же! Редко случалось остаться при своих деньгах, если Денжатник, то есть Хейно, протягивал руку и требовал: «Выкладывай!»

Надо сказать, что Хейно жил за счет нас, окрестных и даже дальних мальчишек, довольно сносно. Мелочь на курево и карточную игру доставалась ему без особого труда. Жаловаться мы не решались, потому что с Денжатником нам и дальше приходилось жить на одной улице и в одном дворе. Предостережением нам стала трепка, которая досталась первому жалобщику, и никто из нас не желал испытать ее на своей шкуре.

Я устроился на ящике около окна и стал дожидаться, когда можно будет выйти. Денжатник пока еще слонялся по двору.

На подоконнике валялся какой-то железный штырек. Он лежал там столько, сколько я себя помню. Еще с тех пор, когда в детстве приходилось искать убежище от бабушки, когда я задавал деру от соседской собаки, когда мальчишка из соседнего дома обещал свернуть мне шею.

Я рассеянно взял штырек и принялся ковырять пыльный песочный пол чердака под ногами. Ковырял, ковырял и проделал маленькую пещерку под потолочной балкой. Время от времени выглядывал в окно. Денжатник все еще слонялся возле сараев. Теперь уже в компании с Возчиком.

Денжатник и Возчик были два сапога пара. Единственное различие было в том, что если Денжатнику надо было что-нибудь перенести, это делал Ильмар, то есть Возчик. Отсюда он и получил свою кличку. Должность эта его не обижала, потому что в награду и ему перепадали от Денжатника копейки, а то и рубли.

От нечего делать я продолжал ковырять, подкапывать балку. Вдруг почувствовал, что штырь дальше не идет. Конец его уперся во что-то мягкое и твердое одновременно.

Потыкал вокруг. Штырь проходил свободно. Что же там такое?

Обычно я не стал бы ломать голову над таким пустым вопросом, но делать все равно было нечего, поэтому я опустился на колени и стал разгребать руками песок.

Вскоре я вытащил из-под балки какой-то тяжелый тряпичный сверток. Развернул его, и не совру, если скажу, что на минуту у меня сперло дыхание. В тряпке был завернут пистолет! Настоящий пистолет и совсем не ржавый! Понятно, разве он заржавеет на сухом чердаке!

Я вертел пистолет в руках, и глаза мои, наверное, сверкали куда сильнее, чем утром в день рождения, когда принимаешь подарки. Ничем более поразительным я раньше не обладал!

У пистолета был довольно длинный ствол. Посередине внушительное утолщение. Казалось, что там был какой-то барабан. Я понял, что туда вкладываются патроны. Рукоятка была черноватой, немного блестела, и ее было так удобно держать в руке. И еще спуск! У меня было страшное желание нажать на него. Но я не решился. В барабане вроде патронов не было, но один патрон мог быть в стволе. Проверить это я, конечно, не умел. Я направил пистолет в окно, произнес: «Бах!» – и был абсолютно уверен, что воробей на соседней крыше прощебетал в последний раз.

Интересно, как называется мое оружие? В голове пронеслось: браунинг, кольт, парабеллум.

Парабеллум! Мне хотелось, чтобы мое оружие именно так и называлось. Па-ра-бел-лум! Это звучало гордо и немного загадочно – «р» и «л» рокотали и звучали с таким мужеством!

Мой взгляд скользнул во двор. Денжатник и Возчик все еще стояли, прислонившись к сараю, и попыхивали сигаретами.

Меня обуяла неожиданная храбрость. Недолго думая я отшвырнул ногой доску от дверцы и сбежал с лестницы во двор. Пистолет я благоразумно сунул под курточку. Я шел через двор и, как мне казалось, смотрел на Денжатника.

Дуэль глазами продолжалась довольно долго. Я изо всех сил желал, чтобы Денжатник подошел ко мне и вытянул руку… Я уже предвкушал, как он в следующий миг побледнеет и, словно побитая собака, поджав хвост, поплетется прочь… А я буду твердой рукой держать пистолет и скажу коротко и многозначительно: «С сегодняшнего дня конец твоим штучкам!»

Денжатник выплюнул сигарету, придавил ее ногой и направился ко мне. Вытянул руку и сказал уже знакомым, нагоняющим страх тоном: «Выкладывай!»

Теперь настал мой великий миг.

Я выхватил пистолет и направил его в украшенный пряжкой живот Денжатника.

«Фью-ю!» – только и свистнул Денжатник, ничуть не изменившись в лице.

Сердце пронзила боль. Говоря высоким слогом, в этом было предчувствие взбучки и горечь несбывшейся надежды.

– Я нажму на курок! – выложил я свой последний козырь.

Надо сказать, что у Денжатника были крепкие нервы. А может, разница в два-три года давала ему преимущество в оценке положения? Наверное, подумал: мол, этот древний пистолетишко явно не заряжен, а если и заряжен, то я все равно не решусь выстрелить.

Денжатник многозначительно потер указательным и большим пальцем перед дулом моего парабеллума и сказал:

– Выкладывай! А уж потом нажимай… И не на курок, а на спуск! Спуск! Запомнил?

Я уже собирался повернуться и бежать в свою надежную крепость и свое убежище, как заметил, что за моей спиной стоит Возчик. Это была их старая уловка, когда они действовали вдвоем.

«Сейчас… сейчас они отберут мой парабеллум!» – от болезненного страха у меня дрогнули колени. Возможность лишиться двадцати копеек не пришла мне в голову.

Но ничего такого не случилось.

Денжатник опустил руку и по-свойски полюбопытствовал:

– Откуда у тебя эта пушка?

– Не твое дело! – ответил я более робко, чем молено было бы из этих слов заключить.

– Ладно. Чего ты фыркаешь! – пожал плечами Денжатник. Кивнул на мой пистолет и добавил: – Продай!

«С ума сошел! – мелькнуло у меня в голове. – Продать такую вещь! Как он вообще может про меня такое подумать!»

Но внутренне я уже чувствовал, что так оно и будет. Что мне остается!

Я хотел, чтобы они набросились на меня, пытались силой отобрать парабеллум. Вот тогда бы я поборолся! Ох, как бы я боролся! И, если бы даже они взяли верх, то это было бы в отчаянной борьбе.

Но они не набрасывались.

Денжатник спокойно повторил:

– Продай!

Через некоторое время многозначительно добавил:

– Все равно у тебя его отберут!

И еще через миг:

– Ну, трояк!

Три рубля! Боже мой, какие деньги! Я был полностью подавлен и растерян.

Но во мне снова загорелся дух борьбы. Я повернулся и… сделал решительный шажок. Возчик схватил меня за свободную руку и больно вывернул ее. Я чуть не опустился на колени. Пистолет униженно пропахал дулом землю.

– Не суетись! – снова спокойно сказал Денжатник. – Мы же честные люди. Это же не копеечное дело!

Я не понимал его. Что им стоило отобрать у меня пистолет! Почему же они не отбирали?

Наверное, разница лет не позволила мне тогда понять о недобром желании Денжатника унизить меня. Наверное, он думал, что если заставить продать дорогую для меня вещь, то этим он в пух и прах развеет мою гордость. Одно дело взять силой, совсем другое дело, если жертва с комком в горле сама продает. Хоть и продает под угрозой и силой, но все же продает сам. Продает то, что и в мыслях не было продать.

А может, Денжатник думал, что пистолет принадлежит, например, моему отцу? Отобрав, напоролся бы на неприятности. Но если сыночек добровольно продает, то и попадет только ему.

Я был побит и жалостливо начал поднимать цену. Хотя и три рубля, по моим понятиям, были настоящим богатством.

– Пять… – сказал я, уставившись в ноги Денжатника.

– Три! – повторил он и добавил: – А будешь торговаться, получишь только рупь.

Я испугался, что и правда будет так, и молча протянул пистолет.

Денжатник сразу же сунул его за пазуху. Затем достал кошелек. Копался в нем, бренча мелочью. Наконец высыпал мне на ладонь кучку монет.

– Два восемьдесят! – уточнил Денжатник. – До этого ты не отдал мне двадцать копеек. Я их вычел.

Это был последний удар. Я сник и побрел через двор. Я не жалел о двадцати копейках. Мне было жалко, до слез жалко, что я не смог сохранить их, даже с помощью пистолета. Я был шутом, который продал пистолет и предал свою недавнюю победу.

Моя надежная крепость и убежище снова приняли меня. Я опустился на ящик перед окошком и глянул во двор. Денжатник и Возчик исчезли. Да и что им было здесь околачиваться!

Штырек валялся на полу, там, куда я его и бросил. Я поднял его и вновь стал рассеянно ковырять песок. Появилась глупая мысль: «А вдруг под балкой лежит еще один пистолет?»

И хотя я знал, что у другого пистолета никогда не будет той ценности, что у первого, я продолжал старательно копаться.

И действительно из-под балки показалось что-то. Это была длинная жестяная округлая коробка. Я открыл крышку. В коробке были свернуты трубкой какие-то бумаги. Пожелтевшие и в пятнах, но все же читаемые.

В углу первого листа было напечатано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И ниже, чуточку более крупными буквами, – «Воззвание».

Дальше я не стал читать. Засунул бумаги обратно в коробку, взял ее под мышку и побрел по лесенке вниз. Отец как раз пришел с работы. Я положил находку на стол и сказал, что нашел ее на чердаке в песке. Сказал и пошел в другую комнату учить уроки. Прежде чем раскрыть учебник, я выскреб из кармана два рубля восемьдесят копеек и положил их в коробочку из-под кнопок. Почему-то не хотелось, чтобы эти деньги позванивали у меня в кармане.

Дня через два отец сказал, чтобы я был после обеда дома. К нам должен прийти работник музея, который хочет поговорить со мной. Сперва я не понял, какое у него может быть ко мне дело. Но потом вспомнил, что отец обещал отнести найденное на чердаке воззвание в музей.

Историк пришел. К моему удивлению, он выглядел вовсе не так, как я представлял себе. Это был молодой человек, с бородой и в модном пиджаке. Из кармашка выглядывал в тон галстуку платочек.

Разговор наш был очень короткий, но для меня довольно неприятный, потому что молодой человек дважды спросил, не нашел ли я еще чего-нибудь на чердаке. Хоть и чувствовалось, что в его словах не было и тени сомнения, но мне для тревоги хватало уже вопроса.

Мы поднялись на чердак, и молодой человек очистил от песка и балку и все вокруг. Но ничего нового не попалось.

Прощаясь, он спросил:

– Ты в нашем музее был?

Я молча покачал головой и, наверное, покраснел, потому что когда наш класс ходил в музей, я, чтобы отвертеться от скучной экскурсии, сбежал.

– Приходи завтра после обеда. Я тебе кое-что покажу!

Сначала я решил, что пойду, потом раздумал.

Но все же я скоро оказался в кабинете у молодого человека. Он еще раз расспросил меня и что-то записал. Затем сказал, что найденные мною воззвания относятся ко времени декабрьского восстания тысяча девятьсот двадцать четвертого года. И надо будет еще выяснить, как эти бумаги попали к нам на чердак. Скорее всего, в нашем доме жил кто-нибудь из участников восстания. Он сказал, что воззвания будут выставлены в музее и укажут, кто их нашёл.

Это немного подняло мое настроение, но не очень. Я был перед этим доброжелательным молодым человеком словно бы в долгу или в роли обманщика. Особенно после того, как мы прошли по залам музея, и он, останавливаясь у экспозиции, с большой теплотой и подъемом рассказывал мне о восстании, о его ходе, об участниках и об оружии. Да, и об оружии.

На одном из стендов среди других пистолетов я увидел такой же, какой был у меня. В мыслях я все еще называл его своим, хотя для меня сейчас он был всего лишь горсткой монет, спрятанных в ящике стола в коробке из-под кнопок.

Я нагнулся, чтобы рассмотреть пистолет поближе.

– А, – засмеялся молодой человек. – И тебя интересует оружие! Вообще-то я не видел еще ни одного мальчишки, который не остановился бы возле этого стенда!

Он сделал паузу и неожиданно доверительно сказал:

– Ты когда-нибудь задумывался о судьбе оружия? Нет, наверное. Да и я мальчишкой не задумывался. Только сейчас иногда задумываюсь.

Я стал невольно слушать, что он еще скажет.

– Судьба оружия зависит от того, в чьи руки оно попадет, – сказал он, смотря мне в глаза. – Есть оружие с хорошей судьбой. Оно выступало в защиту благополучия людей или же сражалось за это благополучие. Как и пистолеты на этом стенде. Их судьбой было сражаться за справедливость. Те, кто держал их в руках, были благородные душой люди, оттого и оружие стало как бы благородным. В руках же подлецов и трусов и оружие становится подлым. В руки подлецов и трусов оружие вообще не должно попадать! – Молодой человек улыбнулся, как бы прося у меня извинения, и сказал: – Я, наверное, наскучил тебе?

Вместо ответа я что-то пробурчал. Это могло быть и «нет», и в этом была доля правды. Могло быть и «да», и в этом тоже была своя правда.

Единственный вывод, который я сделал, был тот, что свой парабеллум я твердо отнес к разряду благородных. О том, что и я держал его в руках, я совершенно забыл.

Вечером мама рассказывала отцу за ужином:

– Ты слышал, какая страшная история случилась сегодня ночью на улице Винди? Теперь уж, едва стемнеет, не выйдешь из дому!

– Ну? – вопросительно буркнул отец.

– Тетушку Лаане остановили два парня, приставили к груди револьвер и отняли больше десяти рублей денег! – на одном дыхании выпалила мама.

– Какие парни! – неожиданно воскликнул я.

– Кто их знает! Обвязали лица платками!

Еле досидел до конца ужина. Не слышал, о чем говорили отец с матерью, и сам не мог ни о чем думать. Собрался с мыслями уже за столом, в другой комнате. Но и теперь я не решался себе сказать, почему в мое сердце закрался страх. Собственно, это был не страх, а какая-то жуткая тошнота, будто я был облеплен грязью и весь мокрый. Мне и в голову не приходило думать о благородстве и подлости оружия, о благородстве или трусости и подлости их обладателей. Я сунул коробочку с деньгами в карман и выбежал на улицу. Денжатник жил в доме во дворе. Я постучался и тут же вошел. На мое счастье, он был дома один.

– Отдай пистолет! – бросил я в дверях.

Уже то, как я ворвался, испугало Хейно, и он словно бы опешил. А тут еще больше побледнел.

– Но я… но мы… – быстро проговорил он.

Я понял, о чем он думал. И еще мне показалось, что он был ночью там. Может, пока еще не был, но…

– Отдавай пистолет! – повторил я.

Было видно, как Хейно собирался с духом. Он махнул рукой и сказал:

– Бери, если найдешь!

– Сам принесешь и отдашь!

– Но… – храбрился Денжатник. – Неужели в самом деле!

– Принесешь! – Я подогревал свою смелость. – Или придут и найдут те, кто расследует дело ограбления на улице Винни!

– Ты… ты расскажешь?

Голос и весь его облик выражали удивление. Казалось, он своим ушам не верит.

– Расскажу! – отрезал я в ответ, хотя вовсе не думал об этом, и, наверно, даже не решился бы. Но как знать… Сейчас я был на все готов.

Денжатник как-то сник. Он нагнулся к кушетке и вытащил из бельевого ящика мой парабеллум.

Я положил коробочку с деньгами на стол и сказал:

– Здесь твои два рубля восемьдесят копеек. Запомни, что двадцать копеек я тебе не давал!

Так. И это в порядке.

На лестнице я почувствовал, будто меня выжали. Мне почудилось, что Денжатник открыл свою дверь. Я сломя голову бросился вниз по лестнице, чтобы его «Продай!» не настигло меня и не вынудило вернуться.

Что было дальше?

На автобусе я доехал до реки. И там, насколько у меня хватило сил, забросил свой парабеллум в самое глубокое место.

Палатка

На краю леса горит костер. Несколько веток, пригоршня угольков, два язычка пламени. Небольшой, на одного человека, скромный костерик.

Под первыми деревьями стоит палатка. Большая, темно-синяя, белошнурая, с тремя оконцами и дугообразным сводом. Польская. По крайней мере на пять человек.

Возле палатки, прислоненный к сосне, приткнулся велосипед. Самое обыкновенное средство передвижения. Но рама особенная. Вся обклеенная крохотными картинками и табличками, этикетками и рекламками. Так и тянет посмотреть поближе.

У костра сидит мальчишка. Сидит и торкает палочкой головешки. Огонь отсвечивает на лице. Оно уже достаточно мужественное, но хмурое и насупленное.

Ночь набирает силы. Лес окутывается сумерками. Стволы, ветви и мох сливаются в одно. Угрюмым бугром понурилась рядом с ними палатка. Угрюмым из-за своих бесполезных размеров.

Из-за реки доносятся голоса. Слышится разговор и смех.

Мальчишка беспокойно передергивается. Хватает ветку и начинает яростно ломать ее на куски. Ломает и ломает. Одну, вторую, третью… Треск заглушает голоса и смех. Мальчишке так легче.

Обломки веток летят в костер. Пламя разгорается и становится жарче. Жар вынуждает мальчишку отодвинуться. Он ложится на бок, но в сторону реки, за спиной, не смотрит. Не бросает туда ни одного взгляда.

Он хорошо знает, кто там и что там происходит.

Старый сарай. Возле стены четыре велосипеда. Костер. На огне котелок, в нем геркулесовая каша и кусочки колбасы. Вокруг огня четверо мальчишек. Ээди, конечно, болтает и болтает. Как ему кажется, шутит! Анте обещает в полночь искупаться в омуте. Тоже мне герой! Тойво строгает очередную палку. Дурацкая привычка! Рейн, тот играет на губной гармошке. Музыкант нашелся! Сборище дураков, больше ничего! Такая первоклассная палатка! Им не годится спать в ней. Перебрались через речку в сарай. Не хотят, и не надо! Завидуют. А что они могут поставить рядом с палаткой? Гармошку и котелок. Ха!

Из-за реки донеслась тихая мелодия.

Мальчишка начинает снова раздраженно ломать ветки.

Раке, раке…

Звучит мелодия.

Ракс, ракс, ракс…

Мелодия все равно звучит.

Чертов музыкантишка!

Он вскакивает. Бежит, топая и продираясь сквозь кусты в лес. Ломает сухие ветки. Набирает большую охапку. Тащить ее не так-то просто. Ветки подлиннее волочатся по мху и брусничнику. Шуршат, шелестят. Заглушают все другие звуки.

Мальчишка опускает охапку у костра.

Прислушивается.

Губная гармошка больше не играет. Но тут доносится смех! Слышится громко и ясно.

Наверное, Ээди сказал что-то… Иногда он довольно остроумен!

Пусть смеются! Черт с ними! Посмотрим, будут ли они ночью смеяться… За лесом уже гром. Ночью польет как из ведра… А крыша у сарая как решето… Когда под боком поплывет, тогда не посмеются!

Ракс, ракс, ракс…

Снова ломает он ветки. Бросает в костер. Затем идет в палатку.

Она огромная, будто загон. Пустая, неприятная. Фонарик выхватывает спальный мешок. Он валяется посередине палатки. Ждет, когда заберутся в него. Рюкзак в углу. Дожидается, когда распакуют. Возле рюкзака половинка хлеба и консервные банки.

Мальчишка выуживает из рюкзака пачку вафель. Большую пачку вкусных апельсиновых вафель. Консервы отпихивает ногой, будто они мешаются.

Оставляют здесь свои банки… Твоя доля! Чтобы не проголодался! Ха! Нашли нищего!

Он подсаживается к огню. Хрустит вафлями. Чертовски вкусные! Не чета подгоревшей каше! Как пить дать подгорит! Разве Тойво повар! Стругать палочки – вот его работа. Строгаль-могаль!

Ого! Галдят! Опять галдят!

Ясное дело. Назло. Чтобы слышно было, как у них хорошо. Ну давайте. Тут ни один нерв не дрогнет!

Ракс… ракс… ракс… ракс…

Огонь с шумом набрасывается на ветки.

Трещит пламя. Хрустят вафли на зубах. До чего хорошо! Ни галдежа, ни пиликанья гармошки. Ни тебе болтовни Ээди, ни бахвальства Антса. Один сидишь у костра и думаешь. Перед своей палаткой. Вафли хрустят на зубах. Ни с кем не надо ничем делиться.

Да… Палатка и вправду люкс. Капроновые шнуры. Дверца на «молнии». Води ради забавы вверх-вниз, вверх-вниз. Отец все же молодец, знал, что дарить!

А эта дурацкая компания! Вздумала командовать! Принеси воды. Сходи в деревню за молоком. Приготовь ольховые рогульки. Первоклассная палатка! На общее пользование. А им все мало! Понукают! Ясно было сказано: моя доля – палатка, и дело в шляпе. Вот и убрались со своим барахлом. Ну и пусть! Кому они нужны! Ха!

Вафля хрустит. Костер потрескивает. Трещит и гудит. Снова смеются.

Ого, кто-то колотит в било. Конечно, Ээди. Его глупые шутки: «Дети, ужинать!»

Интересно, достали они молока?

Тьфу, до чего приторные эти вафли!

Последняя летит в костер.

Вспомнил о консервах. Консервы и полбуханки хлеба.

Ах, возиться с ними! Холодными не хочется, разогревать лень.

Ворошит костер. Прислушивается.

Замолчали. Наверное, едят… Интересно, какой у них костер?

Бросает быстрый взгляд через плечо. Словно боясь, что кто-нибудь заметит его слабость.

С этой стороны берег выше. Смотри, как с балкона на сцену. Сумерки обратили кусты в серые бугры. О течении реки можно лишь догадываться. Зато костер виден ясно. И четверо сидящих тоже. Где кто, этого, правда, не скажешь.

Ха, велика важность! Пусть сидят! И едят себе! Пусть делают что хотят! А то пришли обязанности раздавать! Что ты без дела шатаешься! Ну и шатаюсь! Моя палатка – ваша работа! Ишь, с меня семь шкур сдирать! Не выйдет! Но поговори ты с дураками! Задрали нос и ушли! Вот здорово, если ночью дождь ливанет! Я в палатке буду посапывать и посмеиваться.

Снова стали доноситься голоса.

Он прислушался. Чего они там орут?

Хотя нет! Голоса вовсе не из-за реки. А прямо отсюда, из леса. Кто-то идет по дороге. Теперь запели. Про поленницу. Мотив тот же, но слова другие. Похлеще.

Он подбросил в огонь веток. Вокруг стало светлее. Дорога хорошо видна. На ней две фигуры.

Песня замолкает. Фигуры останавливаются. То ли совещаются или оценивают положение. Затем начинают приближаться.

– «Сижу я у костра…» – заводит один из идущих новую песню.

Другой тут же подхватывает. Но песня у него своя:

– «Э-э-та-а ро-ма-а-а-анти-каа…»

И обе песни обрываются. К костру подходят два парня. Совсем еще юных. Пламя костра отсвечивает на «молниях», на громадной пряжке и коричневой бутылке. Ее один из подошедших держит меж пальцев.

Завязывается разговор.

– Да здравствует костровой!

– Какой там костровой…

– А чего ты клюешь здесь?

– Так…

– Во шутник! А другие где?

– Других нет…

– Храбрец! Дети все на лето в лес! Прямо один и пришел?

– Да нет, не один…

– Чего мелешь? Пришел не один, а сидишь один!

– Другие ушли…

– И ты, божий человек, теперь один бьешь поклоны?

– Один…

– Так что уважаемые товарищи собрали свои манатки и дали трепака?

– Ну да…

– Так что небольшое расхождение идеалов?

– Ну да…

– Вот поросята! Господи, все ты видишь и не грохнешь! Дружба – ценный клад! А тут дружки по-свински тягу дали!

Ясность внесена. Пришедшие бухаются к костру. Суют бутылку приунывшему пареньку.

– Глотни! Настроение поднимается по стопочке, еще древние эстонцы говорили.

Отказаться неудобно. Пригубил. Только у угощающих глаз острый:

– Чего играешься! Давай тяни! Это же настоящий «Старый Таллин»! Давай, давай!

Он снова подносит бутылку ко рту. Один из пришельцев подталкивает. Большой глоток перехватывает дыхание. Слезы выступили на глазах. Но все же прошло. Будто огненной струей провели в груди.

После того как бутылка завершила круг, кое-что прояснилось. Джон и Том приехали из города на праздник. На деревенский праздник. Он оказался ни туда ни сюда. Музыканты допотопные. Гнали только дедовскую муру – вальсы и фокстроты. О девчонках и говорить не стоит. Вот и пришлось купить коричневую бутылку. А то в чужом лесу страх возьмет… Ну а теперь нашли еще одного дружка с незадавшейся судьбой…

Бутылка пошла по второму кругу.

Он уже не противился. Ребята мировецкие! Не задаются, и все такое.

После второго круга проясняется еще кое-что. Мальчишку зовут Калью. Предатели устроились на другом берегу. Вон костер еще теплится. Мальчишки, наверно, в сарае. Уже сопят. Дело детское…

Два больших глотка дают о себе знать. Удлиняют разговор и подбавляют злого куражу. Свершившаяся несправедливость все больше пронизывает сердце Калью. И настроение, соответственно, становится все горше. Участливые слушатели поддакивают и подогревают. Так что приговор вынесен. Ясный. Крепкий, как тройное мужское слово. И звучит он так: не всякому лягушонку дано командовать! Сами как церковные крысы. А тут у человека лучшая в Прибалтике палатка! Отданная, так сказать, в общее пользование. А у них, у крыс, только губная гармошка и котелок. И смеют еще распоряжаться. Ха!

Следующая сцена – экскурсия к палатке. Джон говорит, что такую можно в любой час ставить во Флориде. Сопляки пусть приходят с шапкой в руке! Раньше не пустят в палатку! Он бы не пустил!

Разговор течет. Бутылка ходит по кругу. Временами пробуют затянуть песню. Но из этого ничего не выходит. Один не знает слов, другой – мотива, третий – ни того, ни другого!

Тогда Том говорит:

– А что, други! Если выкинуть штуку! Свернуть заречным соплякам носы! А?

И Джон решает:

– Небольшая тревога сгодилась бы! Сегодня еще и не повеселились!

Ну а Калью? На лице у него расплылась радость. Месть – дело приятное! До сих пор надежда была только на дождь. А вдруг и не капнет… А что сам сотворишь, то и сотворено будет! Стоит маленько пощекотать сарайщикам нервы! Они это с лихвой заслужили.

Чего ждать? Трое – за. Против – ни одного. Приступаем!

Пустая бутылка остается сторожить костер. Три мстителя уходят на мщение. С берега – вниз. Сквозь кусты. Тихо, тихо! Не шебаршите! Мостка нет? А, ладно! Речка мелкая. По камням можно легко перебраться. Еще несколько шагов, и вот уже кострище.

Его захватывают просто и лихо. Рогульки для котелка из земли вон. Через колено – хрясь. Котелок с остатками каши – в реку. Как комета. Полетел с шумом. Шлепнулось и звякнуло. Ведро – сплющить! Головешки разметать ногой. Что еще? Тарелки-ложки. Пустяки. Каблуком, и готово!

За мной!

К сараю!

Ого! У стены велосипеды!

– Спустим шины! – шепчет Калью.

Почему он шепчет, этого он не объяснил бы. У костра столько крушили! Да-а… Но в голос не орали! Голос может выдать!

– Почему шины? Спицы выдавить! – рубит Том.

– Нет, спицы не стоит трогать… – успевает пропищать Калью.

– Сперва запор на дверь! – Начинает командовать войском Джон. – Тогда крысы будут в капкане!

Этот прекрасный план остается невыполненным. Потому что о нем следовало подумать сразу. Противника нельзя недооценивать. Даже если ты горожанин. И до этого была опорожнена коричневая бутылка.

Двери сарая распахиваются.

Яркий луч света ослепляет Джона.

«Фонарик Ээди!» – догадывается Калью. Догадывается и прыгает за куст. Прижимается к земле. Чувствует, как весь кураж уходит из него в эту самую кочку за кустом.

– Бей сопляков! – кричит Том.

Но сопляки налетают словно вихрь. У каждого в руках палка. Удары сыплются, как на молотьбе.

Калью на четвереньках пробирается к речке. Хорошо, что тут частый кустарник!

Палки поднимаются и опускаются. Горожане отступают. И вот уже палки не поднимаются. Горожане пустились наутек.

Плещет вода. Разве станешь в спешке выискивать камни!

Калью уже на другом берегу. Карабкается наверх!

Противник через речку не идет. Считает, наверно, ее границей своего государства.

Возле костра трое мстителей вновь сходятся.

Джон потирает плечо. Том гладит затылок. Затем оба начинают оглядывать штаны. Они до колен мокрые.

– Ну и хлипкий ты! – делает вывод Джон и сплевывает. Прямо к кедам Калью.

Том добавляет деловито и с жутким спокойствием:

– Ну брат-трясун! Теперь твоя польская палатка пойдет на пыльные тряпки! Надо же выкинуть какую-нибудь штуку на этой мужицкой земле!

Он достает из кармана приличный ножичек.

У Калью дух перехватывает. Так, что даже пискнуть не может. Да и какой толк! Руки и ноги надо пускать в дело! Бить, лупить, толкать, двигать, вырываться, рвать… Но руки и ноги не двигаются. Будто они уже и не принадлежат ему.

Клацнуло сверкающее лезвие. Том с наслаждением поглаживает его.

Калью хватает коричневую бутылку.

Наконец-то руки и ноги стали слушаться!

И тут Джон гаркает:

– Поезд… Рванули! Не то до завтра корпи в этом проклятом краю.

Он хватается за руль велосипеда. Перебрасывает ногу через раму, через оклеенную этикетками и картинками раму.

Том закрывает ножик. Вспрыгивает верхом на багажник.

Калью бросается к велосипеду. Том бьет его в грудь. Калью падает навзничь. Велосипед с обклеенной рамой исчезает в темноте. Слышен только скрип. Скрип перегруженного велосипеда. Вскоре и он стихает.

Лес шумит. Серьезно и угрюмо. С кострища летят искры и пепел. Верх палатки треплется на ветру. Рядом с Калью падает ветка.

Первые капли. Большие и тяжелые.

Кап-кап-кап…

Калью садится. Прислоняется спиной к стволу дерева.

Голова тяжелая. Мыслей никаких. Капли бомбардируют лицо и руки. Это хорошо! Это очень хорошо!

Калью задирает голову.

Пускай льет!

Вдруг все освещается. Становится так светло, что глаза ничего не различают.

Свет гаснет. В глазах встают белые круги.

Чей-то голос спрашивает:

– С тобой что-нибудь случилось?

Это голос Ээди.

Что ему здесь нужно?

– Велосипед… – невольно бормочет Калью.

– Взяли твою машину? – восклицает другой голос.

И Тойво здесь!

– Надо было гнаться за ними по пятам. Только потом дошло, что могут и к тебе пристать! – сетует Ээди.

– Куда они могли поехать? – размышляет Тойво.

– На станцию… – говорит Калью.

Мысли его заработали. Надежда начинает теплиться. Не возьмут же они велосипед в город.

– Ребята! – кричит Калью.

В ответ доносится шорох кустов. У реки мелькает свет. Фонарик Ээди.

– Ребята! – слышится голос Тойво. – Давай на велосипедах на станцию. Подонки отобрали у Калью велосипед!

По лицу Калью стекают струйки дождя. Рубашка, словно холодный компресс, охватывает плечи. Во рту приторный привкус. Голова гудит.

Там внизу, у сарая, мелькает свет. Четыре еле заметных пятнышка. Они направляются к дороге. Темнота и дождь проглатывают их.

Калью сидит понурившись.

– Не разбирался же этот котелок… – бормочет он и встряхивает головой. Какие только глупости не лезут в нее!..

Дождь уже льет как из ведра.