Текст книги "ИЗ УДЕЛА БОЖИЕЙ МАТЕРИ. (Ностальгические воспоминания)"

Автор книги: Херувим (Карамбелас) Архимандрит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

СЦЕНЫ ИЗ ЖИЗНИ НАШЕЙ КАЛИВЫ

В нашей каливе не было животных для перевозок. Но зато у нас была «упряжка любви» – отец Стефан! Взвалив на себя безразмерный мешок, он поднимался с пристани по дорожке, непрестанно повторяя «молитву», чаще всего в полный голос. Отцы скита сразу понимали, что это отец Стефан, когда издалека доносился его знакомый всем голос: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Часто, беседуя с кем-нибудь, он вдруг начинал молиться вслух, не обращая внимания на то, что ставил этим своего собеседника в затруднительное положение.

Когда однажды я с благоговением попросил его, чтобы он сказал мне что-нибудь полезное, он ответил:

– Достаточно спастись, отец Георгий (я тогда еще не был монахом), а все остальное имеет второстепенное значение.

И продолжил: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Он был суровый, бесхитростный, прямой и неулыбчивый. Страшный монах, сказал бы кто-нибудь, если бы не знал его ближе. И тем не менее, его душа была неимоверно чувствительна, полна любви и нежности. На Святой Горе характеры выравниваются, упрощаются, избавляются от всего притворного, от мирской изнеженности и актерской вежливости, освящаются в купели искренности, нелицемерной любви, которой днем с огнем не сыщешь в миру.

Мне никогда не забыть любви и самоотверженности отца Стефана. Он всегда стремился носить самую худую одежду, выполнять самую тяжелую работу, есть самую плохую пищу. Он собирал остатки еды с прошлого дня в тазик, добавлял туда воды и молча ел. Часто отец Паисий – «озорник» братства – донимал его:

– Эй, отец Стефан, вот ты ешь эту баланду, а помнишь в Америке ту великолепную еду, которой мы наслаждались, как короли?

Отец Стефан уступчиво, почти безразлично кивал головой, опустошая тем временем свою аскетическую миску с таким удовольствием, будто перед ним богатый обед! Наша калива была для него небесным дворцом, который по своему удобству превосходил все небоскребы Америки, а его еда была самой вкусной в мире. Он все воспринимал именно так благодаря своему душевному расположению.

Когда отец Стефан бывал по делам в Дафнах – главной Афонской пристани, – он обычно приносил мне что-нибудь в подарок и благословение, потому что я был среди братии, как «Вениамин юнейший». Он приходил незаметно, оставлял подарок в келии и уходил. Делал он это для того, чтобы смягчить мою брань и помочь мне приспособиться к монашеской жизни.

Отец Стефан также доставлял мне передачи от моей матери, некоторых родственников и знакомых. В то время по маршруту Пиреи – Фессалоники – Кавалла ходило судно «Керкира». Боцманом на нем был Спиридон Дурацинос – знакомый нашей семьи и брат замечательной монахини Синклитикии, игуменьи монастыря святого Христофора на острове Эгина. Каждый раз, когда корабль заходил в Дафни, он привозил мне какой-нибудь подарок от семьи. Обычно это были сладости: баклава или катаифи (так как они могли долго храниться). Когда передачу приносили в каливу, старец давал каждому из нас по кусочку, а остальное отсылал с отцом Стефаном отцам скита и, главным образом, некоторым старчикам, которые жили одни. По возвращении брат рассказывал нам, с какой радостью старцы принимали этот непривычный для себя подарок, передавая нам бесчисленное количество пожеланий. Где еще могли увидеть, а тем более попробовать таких сладостей те, кто, с тех пор как пришли на Гору, никогда ее уже не покидали!?

Как-то пошел отец Стефан в Карулю, чтобы отнести аскетам даров моей матери. Однако вернулся задумчивый и чем-то удивленный. Почти никто из Карульских отцов не принял подарков. Все ему отвечали, что такие подарки не подходят для Карули. Кто-то даже сделал ему замечание, как он осмелился предлагать их аскетам. Мы все были поражены и возблагодарили Бога, что и в наши дни еще существуют монахи-пустынники, подвизающиеся с полным самоотречением.

Однажды отец Стефан, отправившись в Дафни за покупками, купил вместо того, что было нужно, что-то другое. Он вернулся в каливу, и старец, обнаружив ошибку, позвал отца Стефана и сделал ему суровый выговор. Он стоял перед старцем прямо, безмолвно, с поникшей головой. Когда тот закончил, отец Стефан упал ниц перед ним и начал просить прощения: «Благослови, благослови, благослови», – повторял он своим, как обычно, железным голосом, как будто ударял чем-то тяжелым по своему упрямому характеру. Его раскаяние смягчило старца, который сильно огорчался, когда кто-либо из нас нарушал порядок. Однако, когда ошибку признавали, его отношение полностью изменялось: он не только прощал виновного, но начинал все время проявлять свою любовь к нему.

На берегу моря напротив нашего скита жил дядя Янис – шестидесятилетний хромой рыбак. Родом он был из Митилины [45]45
  Остров Лесбос.


[Закрыть], носил монашескую скуфью, имел бороду и длинные волосы. Он прислуживал отцам.

Однажды дядя Яннис принес нам несколько окад [46]46
  Мера веса. 1 ока равна 1280 г.


[Закрыть] рыбы. Старец поблагодарил его и дал нам задание почистить рыбу за пределами каливы, чтобы водопровод не забился чешуей. Как самый младший, я сразу же изъявил готовность исполнить это послушание. Однако я не подумал о холоде, который был такой сильный, что все вокруг замерзло, а вода едва капала из источника. Руки у меня окоченели и невыносимо болели, поэтому мне пришлось продолжить работу внутри каливы.

Отец Иоаким, увидев меня, подошел и спросил:

– Малыш, почему ты зашел внутрь?

– Я не смог, отче, выдержать такого холода и ледяной воды.

– Однако старец приказал, чтобы рыба была почищена вне каливы. Нужно, чтобы его задание выполнялось без малейшего противления и оправдания.

Отец Стефан – раб, готовый служить всем, и неутомимый слуга для всех нас – услышал этот диалог. Не теряя времени, он подошел ко мне, забрал таз с рыбой и с рвением и ловкостью, не обращая внимания на холод, дочистил ее до конца. Признаюсь, что его героизм и любовь остались для меня незабываемыми. Его руки замерзли, однако евангельское «любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» [47]47
  1 Кор. 13, 7.


[Закрыть] стало для отца Стефана образом жизни. Я, застыв, смотрел на него, будучи не в состоянии вымолвить ни слова, пораженный его самоотречением.

– Монах должен умирать много раз в день, когда этого требует послушание, – сказал мне отец Иоаким. – Ты сейчас потерял свою плату – ее полностью забрал себе отец Стефан.

Да, я тоже это понял, но в первую очередь я понял, что этот брат был уже «воскресшим» монахом, ибо прежде «умер» для плоти и вещественного.

У каждого монастыря, у каждой каливы, почти у каждой пустынной келии на Святой Горе есть свой сад, где выращивают зимние и летние овощи и фрукты. Послушание садовника получает монах, у которого есть соответствующие знания и опыт. Нашим садовником был отец Паисий.

Отец Паисий большую часть своей жизни прожил в Америке. Будучи еще мирянином, он жил строгой христианской жизнью. Характерной чертой этого человека была богатая, искренняя любовь. Многие греки-переселенцы приходили к нему, чтобы поделиться с ним своими трудностями: они обращались к нему за решением всякого рода проблем, особенно экономических. В кругах греческих переселенцев он был известен как «дядя Яннис». Будучи свободным от семейных обязанностей, безбрачным, он полностью – душой и телом – предался отцу Иоакиму, которого безмерно почитал. Поэтому, когда тот уехал на Святую Гору, отец Паисий с верой и решительностью последовал за ним. Он был очень мягким в поведении, услужливым, смиренным и кротким.

В шестьдесят лет, когда я застал его на Святой Горе, у него, – как я уже говорил, – было послушание садовника. При нем наш сад прославился – ему не находилось равных. Отец Паисий много трудился, как, конечно же, и все отцы в садах скита. Поскольку склон скита был пологий, монахи, жившие в старое время, сделали на нем большие выступы, заполнили их почвой, которую наносили на своих плечах издалека. Теперь, благодаря их трудам, мы наслаждались благословением и урожаями садов. Отец Паисий заботился об удобрении почвы. Он поднимался высоко в горы и там, в лесу, под густыми ветвями, собирал перегнившие листья и подходящую почву. Все это затем он переносил на своих плечах. Поэтому наш сад, также богато орошаемый водой из местного источника, приносил отменные плоды.

Отец Паисий был преисполнен простоты и детскости. С большой ревностью и духовной жаждой он слушал чтения за трапезой и последования в церкви. «Молитва» никогда не сходила с его уст и была его любимым занятием. Достойна упоминания также его непосредственность, главным образом в реакции на демонские нападения. Много раз, очень много раз мы вынуждены были бежать к ограде сада, чтобы посмотреть, что там происходит. То есть, что случилось с отцом Паисием: может, разгневавшись, он с кем-то ругается?

– Эй, отец Паисий, – спрашивает его старец, – что ты кричишь?

– Что мне еще делать, старче, – отвечает тот, – не оставляет меня в покое этот зловреднейший! (Он имел в виду диавола, для которого в его лексиконе находились и другие эпитеты. Он ругался и плевался на него!)

– Тьфу на тебя, отойди от меня, – говорит он с простотой. – Тьфу, тьфу на тебя, зловреднейший!

– Хорошо, но что он тебе сделал? – спрашивает его старец, подшучивая.

– Вот, пришел сейчас и напомнил мне… И что он мне напомнил! – Красивую жизнь в Америке, вкусную еду, удобства, все хорошее и безобразное Америки. Лица и дела. Суетные помышления и лукавые воспоминания. Тьфу на тебя, зловреднейший!

– Хорошо, – отвечает ему старец, – терпи. Это работа диавола: расставить препятствия на пути того, кто идет к Богу. И чем еще может он помешать, если не воспоминанием лиц, которые ты знал, и дел, которые делал в прошлом.

Отец Паисий рассказывал нам интересные случаи из своей мирской жизни, которые позволяли нам еще лучше оценить монашескую жизнь.

Я следил за коварством и уловками, которые использовал в невидимой брани мысленный Амалик, зловреднейший – по отцу Паисию, – и вспоминал святого Антония. Я увидел, – говорил он, – сети диавола, растянутые по всей земле, и удивился…

Никто из монахов не остается вне этой брани. Следовательно, не остался вне ее и я. Очень часто я претерпевал безжалостную брань из-за разлуки с матерью, потому что у меня не было ни брата, ни сестры, и своего отца я не успел узнать. Я был наполовину сиротой. Однако, благодатью Божией и молитвами моего старца, ни одному искушению не удалось поколебать меня, ни один помысел не смог меня согнуть или задержаться во мне, чтобы прервать мой путь. Но враг не сложил своего оружия.

Помню, была весна. Однажды после обеда я сидел в своей келии и читал, когда услышал под окном голос, который был точь-в-точь как голос моей матери: «Георгий! Георгий!» В ту же секунду дрожь пробежала по всему моему телу. Я открыл окно и выглянул наружу, не подумав даже, что присутствие моей матери на Горе было физически невозможно. Возбужденный, я побежал к старцу и рассказал ему о происшедшем. Изумившись, он не удержался и сказал незабываемые для меня слова:

– Злодей диавол! Так ты даже такие средства используешь, чтобы бороться с новоначальным!? Теперь же ступай, дитя мое, в свою комнату и прочитай Акафист Божией Матери.

На протяжении всего моего пребывания на Святой Горе эти несколько минут после демонского нападения были для меня, пожалуй, самыми трудными. Пока я читал Акафист и пытался следить за его глубокими и небесными мыслями, посвященными Божественному Вочеловечению, в моих ушах постоянно слышался голос моей матери: «Георгий! Георгий!» Я закончил эту «кровавую» молитву и опять пошел к старцу.

– Хорошо, не бойся, – ответил он мне. – Вечером все братья переберут по одному разу четки, чтобы Бог помог тебе. Я тоже думаю, что это было одним из наиболее вероломных нападений на тебя.

Старец, в сотрудничестве со своими послушниками, привык всегда оценивать события их духовной жизни с абсолютной точностью, ничего не опуская в личной борьбе каждого своего послушника. Он был рассудительным и объективным. И это придавало нам большую смелость.

Прошло время, и старец получил письмо от моей матери, которая сообщала, что после обеда в тот же самый день – согласно подсчетам – она услышала у калитки мой голос: «Мама! мама!» Ошеломленная, мать выбежала во двор, думая, что я вернулся со Святой Горы. Увидев, что никого нет, она не смогла объяснить происшедшего и, плача, вернулась в дом. В письме она просила, чтобы ей объяснили произошедшее. Ее письмо старец прочитал перед братией, и все мы были поражены уловками диавола, направленными на то, чтобы помешать душе посвятить себя Богу.

«Брань ведется постоянно, и постоянно воинам Христа нужно быть облеченными в свое оружие. Ибо наши враги бесплотны…» (Святой Симеон Новый Богослов).

ДУХОВНАЯ БОРЬБА – ИЗМЕНЕНИЕ УМА

Кроме благодатных отца Иоакима, отца Паисия и отца Стефана особый тон нашему братству задавала личность отца Григория. Это был благодатный юноша. Родом он был из Мессинии и приходился, таким образом, земляком отцу Иоакиму и мне.

Старец в беседах со мной часто говорил о преуспевании отца Григория, и это очень помогало мне в духовной жизни. Когда он рассказывал мне о его духовных достижениях, я чрезвычайно радовался за него. Только через некоторое время я начинал приобретать на личном опыте то, что слышал об отце Григории. Так мне открывался его героизм. Он был на два года старше меня и в монашеском чине, и по возрасту. Он был примером послушника. Закалка, пост, молитва и послушание были его украшениями. Отец Иоаким часто указывал мне на него как на пример для подражания:

– Малыш, хочешь стать хорошим монахом, таким монахом, как это описывают Святые Отцы? – Бери пример с отца Григория!

Отец Иоаким видел в отце Григории монаха, который жил подлинной монашеской жизнью, как о ней учили Святые Отцы. Не будет преувеличением сказать, что в посте он был способен превзойти не только современных ему строгих монахов, но и великих отцов прошлого. Он не позволял себе ни одной лишней капли воды. Во время поста он вкушал единожды в день. Следуя примеру отца Иоакима, он, с тех пор как поступил в нашу общину и сколько я его помнил, ни разу не положил себе в рот сладкого. Спал он, как и отец Иоаким, сидя на полу в углу своей келии, укрывшись одеялами и не снимая с себя ничего из одежды – даже скуфьи.

Согласно монашеским правилам, монах должен спать в подряснике, поясе, скуфье и носках – как солдат. Как воин всегда обязан быть готовым заступить на стражу, когда его об этом оповестят, так и монах, когда его позовут на молитву, должен быть наготове: сбрасывает с себя покрывала и одним прыжком уже на ногах. В жизни монаха это повторяется каждый вечер, ибо каждый вечер он встает на свое «правило».

Для отца Григория молитва была непрекращающимся трудом ума и сердца. Весь день он молился умом, в молчании. Всякий раз, когда я хотел что-либо спросить у него или вызвать его на беседу, он отвечал мне:

– Давай лучше читать молитву, ибо мы не знаем, будем ли живы завтра!

Он постоянно памятовал о смерти.

Часто ночью я слышал: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя» или Акафист, хотя было время покоя. Тогда я задавался вопросом: «Почему отец Григорий не думает о братьях, которые отдыхают, и молится вслух?» Мое затруднение разрешил старец:

– Отец Григорий, – сказал он мне, – молится во сне. Его ум целый день пребывает на лугах молитвы, поэтому вечером, хотя его тело отдыхает, сердце от изобилия духовной теплоты и подъема не успокаивается, но бдит, вовлекая в молитву и уста, которые бессознательно произносят слова.

Я с восхищением понял, что на моем героическом брате исполняется сказанное в «Лествице» святого Иоанна: «Если душа беспрерывно и каждый день поучается в слове Господа, то они (слова) проникают в нее и во сне; второе является вознаграждением за первое». Мой брат во Христе, имевший такую горячую любовь к Богу, мог бы со смирением признаться: «Я сплю – по нужде природы, – а мое сердце бодрствует – по множеству любви» («Лествица»).

От многих трудов он весь истощился. Его тело стало восприимчивым к простуде. Но несмотря на это, он совсем его не жалел: выполнял самые тяжелые работы и преодолевал себя, идя на любые жертвы.

В разговоре он никогда не смотрел собеседнику в глаза: его взгляд всегда был устремлен вниз. Он отвечал с рассудительностью пожилого монаха, избегая любого лишнего слова. Он во всем пытался подражать отцу Иоакиму. Часто он говорил мне:

– Если бы ты знал, какое сокровище мы имеем здесь в каливе – подразумевая отца Иоакима, – то захотел бы всегда быть вместе с ним.

И в самом деле, по благословению старца, отец Григорий ни на шаг не отходил от отца Иоакима на протяжении всего дня. Отец Григорий был одним из лучших послушников нашего скита, вместе с другим отцом Григорием и отцом Иоанникием.

* * *

Прошло время, и однажды после обеда старец взял меня с собой в кириакон. Дикеем скита был тогда иеромонах Харлампий. Серьезный и немногословный, он принял нас и предложил угощение. Он принадлежал каливе святого Модеста, которая находилась за кириаконом. Его община, отличавшаяся упорядоченной монашеской жизнью, состояла из четырех иеромонахов и одного иеродиакона. Его приснопамятный старец, отец Леонтий, имел славу хорошего духовника. Братья каливы святого Модеста изготавливали рубахи и шерстяные скуфьи.

– Святый дикее, вот я привел своего послушника и прошу вписать его в списки, – сказал ему старец.

Тогда наш скит насчитывал приблизительно сто тридцать монахов. Я сделал поклон перед чудотворной иконой святой Анны и перед дикеем, – представителем всего скита. Я был взволнован и радостен, потому что с этого момента мое имя было занесено в списки – священный каталог, через который прошло столько известных и неизвестных святых, чьи имена записаны в «Книге Жизни».

Теперь я уже официально был послушником. Новопризванный воин Христов. Принятие присяги – великое, священное и официальное деяние окончательного и пожизненного моего зачисления – должно было совершиться позже, во время священного последования пострижения в монахи.

С этих пор и впредь мне нужно более продуманно каждый вечер исповедовать старцу свою жизнь за день, свои помыслы и брань, и получать наставления, перенимать опыт от его опыта, силу от его силы, просвещение от его просвещения. Ни одно движение моего ума и сердца не должно было оставаться неизвестным для него. Только в этом случае он сможет управлять кораблем моей души, подобно капитану, который хорошо знает устройство своего корабля, море и погоду, которая ожидает его во время пути.

Однажды утром вижу я отца Иоакима, который переделывает какой-то мешок. Рассматривает его со всех сторон. Затем берет ножницы и срезает у него два угла внизу. Затем складывает его вдвое по длине и срезает угол у изгиба. После этого зовет меня и говорит:

– Ступай-ка сюда, чтобы пройти по пути, по которому прошли все мы. Такой «костюмчик» носили первые шесть месяцев все братья нашей каливы. Только, идя в церковь, набрасывали сверху рясу.

Я на секунду растерялся. Всего ожидал, но такого «одеяния» – никогда! Однако, слово отца Иоакима было для нас законом. «Сказано – сделано». Я надел мешок, со словами: «Благословите». Затем он взял меня за руку и повел к старцу. Как только старец увидел меня, заулыбался.

– Что это с тобой сделали?

– Э, старче, это чтобы брат не лишился великой чести мешка! В свое время все мы наслаждались этой честью.

– Рад, очень этому рад, – сказал старец, удовлетворенно улыбаясь, – Желаю, чтобы это стало для тебя одним из тех средств, благодаря которым получаются хорошие монахи, лишенные тщеславия и своеволия. Давай, добрый монах.

Я взял благословение у своего старца с тайной радостью быть в одном ряду с братьями нашей каливы. Этот мешок я носил свыше пяти месяцев внутри и вне каливы, и только, идя на службу, набрасывал сверху рясу.

Послушническим «правилом» нашей каливы было шесть четок и шестьдесят поклонов. Ничто не оправдывало его нарушение, даже если к этому были серьезные причины.

«Монах, который оставляет свое правило,

не приходит на общие службы

и разрешает себе мясо,

не может устоять и преуспеть.

Учись выполнять работу, которую на тебя возлагают,

с большой аккуратностью и последовательностью.

Каждое свое дело и каждое свое слово вымеряй

по критерию своей принадлежности монашеству:

разговаривай, как монах, смотри, как монах,

сиди, как монах, ходи, как монах,

ешь, как монах, спи, как монах,

думай, как монах, молись, как монах», —

часто повторял на первых порах мой учитель, отец Иоаким, пока не закрепятся во мне эти важные истины.

* * *

20 октября 1938 года, в день великомученика Артемия все братья нашей общины отправились на праздник в одноименную каливу. Впервые я покидал свое каливу в качестве послушника. На празднике царила незабываемая атмосфера. Отцы каливы святого Артемия – старец и его послушник – все приготовили для праздника. Церковь была празднично украшена, пол был устлан листьями винограда.

Вечером за ужином на стол, сколоченный из досок, поставили улитки – обычную еду на престольные праздники скитян. Все отцы расселись вокруг стола – аскетические тени, облеченные в хитоны плоти. Их бледные лица освещались спокойным светом керосиновой лампы. Умилительная, непринужденная атмосфера. Атмосфера, которая оживила и напомнила мне то, о чем я читал в книгах, рассказывавших о жизни древних монахов. Я был воодушевлен. Неужели я тоже принадлежу этому благодатному собранию? Да. Это уже не юношеская мечта – это действительность.

Главными певчими на празднике были братья по плоти Иоанн и Аверкий – послушники старца Азарии. Священник, чередующиеся певчие, канонарх, чтец, экклесиарх, праздничные гимны Святому, неизменный многовековой византийский устав Святой Горы – все складывалось в единое гармоничное целое.

Многие отцы причастились Пречистых Таин. Перед этим каждый испросил прощения у присутствующих, поклонившись направо и налево и приложившись к иконам святого иконостаса.

В конце была предложена общая трапеза, которой праздничное собрание и завершилось.

Отцы расходились по своим каливам. Неся свои котомки, монахи, которые всю ночь воспевали в священных псалмах Бога и Его Святого, теперь возвращались со счастливыми сердцами, опираясь на свои аскетические посохи, чтобы с новыми силами продолжать невидимую брань.

* * *

Первая зима, которую я застал на Святой Горе, пришла с дождями, бурями и снегом. Мы постоянно топили печки. Я получил послушание колоть дрова, которые заготавливали далеко, а складывали за каливой. Отец Иоаким, с присущей ему практической смекалкой, нашел легкий способ переноски дров:

– Когда вы проходите через это место в каливу, не приходите с пустыми руками: принесите по одному полену.

Невзирая на ту суровую зиму, наш устав оставался неизменным. В шесть часов по византийскому времени [48]48
  Почти весь Афон до сих пор живет по особому – византийскому – времени, которое составляет разницу с «мирским» временем приблизительно в шесть часов. Византийские сутки начинаются вечером с заходом солнца, поэтому разница с обыкновенным временем не постоянна, но изменяется на протяжении года.


[Закрыть], то есть приблизительно в двенадцать часов ночи по мирскому, назначенный брат стучал в двери наших келий: «Молитвами Святых Отец наших…» Это был сигнал к пробуждению. Мы тут же сбрасывали с себя свои покрывала, чтобы встать как воины духовной стражи – стражи молитвы. Ночью, как уже говорилось, мы спали во всем своем монашеском облачении, подобно воинам, ожидающим своей очереди караула. Сразу после подъема брали в руки четки и начинали по келиям свое «правило», которое продолжалось приблизительно час: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.» Так начиналась самая сладкая и самая сильная молитва из всех существующих в мире. И после определенного количества четок: «Пресвятая Богородице, спаси нас».

Полночь заставала не только нас, но и всех обитателей Афона с умами и сердцами, вознесенными к Единому в Троице Богу.

Для новоначального борьба со сном есть особая брань и одно из наиболее суровых упражнений. Вначале тело, отяжелевшее от дневной работы, с трудом сообразуется с желанием души. Однако затем не медлит стать хорошим ее послушником, даже в зимние ночи – невыносимые, когда все внутри и снаружи замерзает, и «сталактиты» свисают с крыш, как кристальные мечи.

К сожалению, в своем «правиле» я немногого достиг: присутствие Христа было для меня еще мало ощутимым.

– Я не чувствую в себе Бога, – жаловался я старцу.

– Еще рано, дитя мое, – говорил он мне. – Пройдет время, может даже годы, прежде чем Бог пошлет тебе капли Своего утешения и сладости. Часто мы читаем в святоотеческих книгах, что избранные души в борьбе и со слезами испрашивали себе это утешение, это Божественное посещение. При этом искали Бога с желанием более горячим, с глубокими стенаниями, безутешно, как писал святой Симеон Новый Богослов в своем гимне:

Когда Ты открываешься, Владыко всяческих,

и являешь величайшую славу Своего лица,

меня всего охватывает страх, когда я вижу Тебя в высоте…

Видеть Тебя, чистого и святого Владыку,

Которому с благоговением и страхом служат Ангелы…

Когда же я скажу об этом и закрою глаза,

то есть обращу свой ум вниз, будучи не в состоянии

видеть и созерцать вид Твоего огня,

который не испепеляет,

тогда я рыдаю, лишенный Твоей красоты, Боже мой,

не вынося Твоего удаления, единого Человеколюбца…

Когда я говорю все это Тебе, Творцу мира,

явившемуся сначала в высоте и опять скрывшемуся для меня,

затем вновь окружившего всего меня Своими лучами,

то различаю Тебя всего, пребывающего во мне,

явившегося сначала в высоте и опять скрывшегося

в облаке, как солнце, совершенно без лучей…

Колокол созывал нас в нашу маленькую церковь на утреннюю службу. Мы собирались вместе и возносили гимны благодарения и славословия нашему Богу Отцу: «От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце, и устне мои отверзи, во еже пети Тя, Святая Троице: Свят, Свят, Свят еси, Боже,…». «От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго…».

После «непорочных» и некоторых других молитвословий заканчивалась первая часть службы – полунощница. Далее следовала утреня. Шестопсалмие обычно читал старец, а в его отсутствие – отец Иоаким. На шестопсалмии все свечи были потушены, и только лампады тускло освещали образы Святых в иконостасе. В такой атмосфере и абсолютном молчании мы наслаждались высочайшими мыслями шестопсалмия. Наша утреня полностью соответствовала святогорскому уставу. Кафизмы Псалтири и дневные каноны тоже преподносили нам божественные мысли. После хвалитных и славословия читались часы, а затем канон с акафистом Божией Матери.

После канона, если по какой-либо причине мы не имели Божественного Причащения, мы брали антидор и святую воду, лобызали руку старца и, получив духовное обновление, начинали свой день.

Однако обычно мы причащались каждый день. Конечно, Божественная Литургия при этом не служилась, потому что благоговейнейший отец Иоаким взял у старца благословение оставить сан. Так поступали многие благоговейные иеромонахи на Святой Горе: от глубокого осознания и прочувствования ответственности священства, после нескольких лет служения перед страшным жертвенником, они удалялись от этого высочайшего служения и остаток своей жизни предпочитали проводить, как простые монахи, веря, что через эту жертву они смогут освободить свою совесть от излишнего груза, чтобы целиком посвятить себя жестокой борьбе за очищение и освящение.

Таким образом, в конце нашего утреннего последования отец Иоаким просто надевал епитрахиль и причащал нас от Святого Хлеба, который всегда находился на Святом Престоле. Так, каждый наш день был «совершен» и проходил в непрестанной борьбе. Как после этого было возможно не принять в себя Христа? И как можно было очернить грехами день, который освятило Божественное Присутствие и наше вхождение «во светлость Святых»?

Наблюдение и духовное возделывание наших душ были непрерывной заботой старца и отца Иоакима. Чем больше проходило времени, тем больше я удивлялся подвигу отца Иоакима, строгости старца и мужеству братьев.

Каждый вечер с субботы на воскресенье в нашей каливе служили всенощную [49]49
  В Греции вообще и на Афоне в частности нет обычая совершать всенощные бдения с субботы на воскресенье. Их служат только на большие праздники. По субботам же служится великая вечерня, а по воскресеньям утром – воскресные утреня и литургия. Только в некоторых монашеских общинах Святой Горы в это время служат всенощную, которая длится всю ночь.


[Закрыть]. Незабываемыми останутся для меня они. Справа пел старец, как умел, а слева – отец Иоаким; мы же все помогали. Обычно я пел второй «полиелей» и «избранные псалмы» вместе с отцом Григорием. Утром в большинстве случаев мы ходили на Божественную Литургию в какую-нибудь другую каливу, где был священник.

Часто к нам приходил наш духовник, отец Христофор, из «страшной» Карули, где скалы и цепи. Он приходил, несмотря на увечье. Каждый раз с его приходом мы служили всенощную, затем Божественную Литургию, на которой принимали Божественную Жемчужину – Хлеб Жизни. Наш духовник был великим подвижником. Спал очень мало, ел скудно. Он нещадно, сурово порабощал свое тело. Приведу следующий характерный случай.

На одной из наших всенощных, когда закончилась утреня и должна была начаться Божественная Литургия, я услышал звук крепкой пощечины, который обескуражил меня. Всполошенный, я обвел вокруг взглядом. Но братья не проявляли ни малейшего беспокойства. Служба продолжалась, как будто ничего не произошло. Я решил спросить, что случилось позже, потому что старец строго запрещал любые беседы в храме во время Божественной службы. Однако он сам заметил мое недоумение и дал мне знак успокоиться. Когда служба достигла приблизительно середины, послышалась вторая пощечина. Странно, – сказал я себе, – что это за пощечины?

Когда всенощная закончилась, я попросил старца, чтобы он мне объяснил, что значили эти удары во время службы и кто их делал. И тот совершенно спокойно ответил:

– Это наш духовник обычно бьет себя по лицу во время службы, когда понимает, что начинает засыпать. Он очень старается, чтобы его служение Богу было совершенным, и участвует в службе со всей силой души и тела. Понимаешь? Он не прощает себе ни малейшего уклонения от этого принципа. С этой целью он применяет такой болезненный, но результативный способ.

Несмотря на всю строгость к себе, по отношению к другим отец Христофор был исполнен любви. Любви искренней, смиренной, образцовой. Каждый раз, встречая кого-нибудь – монаха, мирянина, человека в возрасте или юношу, – он делал перед ним земной поклон. В первый раз это произвело на меня сильное впечатление. Его смирение не имело границ.

Однажды утром, когда мы сидели вместе во дворе каливы, кто-то постучал в дверь. Какой-то нищий мирянин просил подаяния. Как только духовник заметил его, подбежал к нему и поклонился. Каким странным мне это показалось! Когда нищий ушел, я взял благословение у старца спросить духовника, почему он это сделал, что его к этому подвигло? Он готов был мне ответить, но расплакался и смог вымолвить только: