Текст книги "Книга Дины"
Автор книги: Хербьёрг Вассму
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
ГЛАВА 8
Потому что блудница – глубокая пропасть, и чужая жена – тесный колодезь;
Она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников.
Книга Притчей Соломоновых, 23:27, 28
Новый брак, который начался для Иакова с вида упругих ляжек, обхвативших тело виолончели, и был ознаменован драматическим спуском с дерева, после поездки в Берген стал более ровным.
Иакова постоянно мучила усталость. Ему приходилось всегда пребывать в Динином мире. Не терять ее из виду и не позволять ей слишком много отдавать другим людям.
Он плохо сознавал свои чувства, чтобы назвать это ревностью. Но чувствовал, что трагедия может разразиться в любую минуту, если он ненадолго выпустит Дину из своего поля зрения.
Между ними всегда что-то оказывалось. Привидение из Тьотты. Художники и музыканты. Даже матрос, которого они из милости взяли в Берген, потому что у него не было денег на пароход, казался Иакову унизительной и мрачной угрозой. Дина играла в карты! И курила трубку с этим небритым и грязным парнем!
Иакову становилось все яснее, что его последняя любовь обойдется ему дороже, чем он предполагал. Что платить за нее придется, между прочим, и ночным отдыхом.
У него не было возможности возобновить свои поездки по побережью, чтобы погулять и покутить с дружками молодости. Он не мог ни оставить Дину дома, ни взять ее с собой. Она бы нарушила всеобщий мир и покой одним своим присутствием.
Дина порой бывала груба, как пьяный работник на Иванов день, или непостижима, как судья.
О женственности Дины говорить было трудно. Во всяком случае, ее женственность не имела ничего общего с расхожим представлением о ней. Пышнотелая Дина держалась по-генеральски, ехала ли она верхом или сидела в гостиной.
А исходивший от нее запах конюшни и розовой воды в сочетании с ее холодным равнодушием привлекал к ней мужчин, и они кружили вокруг нее как мухи.
Иакову хватило одной поездки в Берген. Он там довольно настрадался. Ему это стоило многих терзаний, у него болела голова/
А ее музыка!..
Игра Дины на виолончели приносила Иакову эротическое наслаждение; при мысли о том, что кто-то посторонний увидит ее с виолончелью между колен, его охватывала бешеная ревность.
Он дошел до того, что велел ей ставить обе ноги по одну сторону виолончели! Чтобы не производить ненужного впечатления на слушателей.
Дина смеялась редко, можно даже сказать, не смеялась вообще. Но когда Иаков, красный от злости, словно сибирский мак в августе, показал Дине, как ей следует держать ноги, она расхохоталась на весь дом. Ее смех был слышен даже в лавке и на причалах.
Она соблазняла его среди бела дня и при незапертой двери. Случалось, он мучил себя мыслью, что в первую ночь Дина вовсе не была девственницей. Полное отсутствие стыда, смущения, ее возбуждающая покорность и внимательный осмотр его волосатого мужского тела походили скорее на то, с чем он сталкивался там, где ему приходилось платить, чем на поведение шестнадцатилетней девушки.
Это мучило его даже во сне. Он пытался расспросить Дину, как бы случайно.
Ответом ему был колючий, точно осколки стекла, взгляд.
Матушка Карен и приемные сыновья позволили Иакову наслаждаться медовым месяцем до его возвращения с осенних торгов. А потом недвусмысленно дали понять, что усадьба, лавка и постоялый двор нуждаются в его внимании.
До этого он даже не вспоминал о них.
Матушка Карен позвала его к себе в комнату и там прямо сказала, что не знает, плакать ей или смеяться, видя, какую жизнь ведет он, взрослый мужчина.
Им было тяжело, когда он горевал после смерти Ингеборг, но все-таки не так, как сейчас. Он должен рано вставать и вовремя приходить к завтраку, а вечером ложиться тогда, когда ложатся все добрые христиане. Или она уедет. С тех пор как у них в усадьбе появилась Дина, жизнь тут разладилась.
Иаков принял все, как положено почтительному сыну. Виновато склонив голову.
Да, он запустил и дела, и работу на усадьбе. Дина поглощала все его время. Дни летели незаметно причудливым хороводом, в котором Динины капризы, проделки и желания сливались с его собственными.
С той только разницей, что она была ребенком и на ней не лежало никакой ответственности.
Иаков уже давно чувствовал себя бесполезным и усталым. Динины причуды превратились для него в ярмо. Ее звериные игры в кровати с пологом или в любом другом месте отнимали у него сон и покой, в которых он так нуждался.
В тот же вечер, после разговора с матушкой Карен, Иаков отказался пить с Диной перед сном вино и полуодетым играть в шахматы возле печки.
Дина пожала плечами и наполнила два бокала. Она громко хлопала печными дверцами и пела вполголоса чуть ли не полночи.
Иаков, конечно, не спал. Время от времени он тихим голосом просил ее угомониться и лечь.
Но она поджала губы и даже не отвечала ему.
Уже перед самым рассветом он встал. Потянулся, разминая уставшее тело, и подошел к ней.
Он действовал с ангельским терпением и змеиным расчетом. И не жалел времени, чтобы переломить ее. На это потребовалось ровно три партии. Вино она выпила уже давно. Он принес с ночного столика хрустальный графин и налил тепловатой воды в предназначавшийся ему бокал. Вопросительно посмотрел на Дину.
Она кивнула. Он налил воды и ей. Они чокнулись и выпили воду. Иаков уже знал, что Дина перестает разговаривать и не отвечает на вопросы, когда ее взгляд тяжелеет от выпитого вина, и все-таки сделал попытку:
– Дина, так продолжаться не может. Мне ночью нужен отдых. У меня много дел. Днем. Ты должна понять…
На губах у нее играла усмешка. Но она не смотрела на него. Он придвинулся к ней. Обнял, стал гладить волосы, спину. Осторожно. Он так устал, что остерегался нечаянно вызвать ссору или размолвку. К тому же характер у него был мирный.
– Праздник окончен, Дина. Пойми, мы, живущие морем, должны работать. А для этого нам по ночам, как и всем людям, нужен отдых.
Она не отвечала. Лишь тяжело прислонилась к нему и замерла.
Так он и сидел, глотая теплую воду и гладя ее по спине, пока она не уснула.
Сперва она была как напряженная пружина под его руками, но постепенно обмякла и покорилась, словно ребенок, уснувший от слез.
Он отнес ее в кровать. Дина была слишком большая и тяжелая. Даже для такого сильного человека, как Иаков. Ему казалось, будто земля тянет ее к себе и хочет заставить их обоих опуститься на колени перед кроватью с пологом.
Она всхлипнула, когда он положил ее на кровать и укрыл периной.
Пора было вставать. Иаков чувствовал себя разбитым, старым и одиноким, спускаясь к делам, которыми так долго пренебрегал.
В тот же день Иаков велел разобрать небольшой чулан рядом с залой, которым пользовались как гардеробной. Там стояла кушетка с оторванными кистями и потертой обивкой коньячного цвета. Принесли лишний ночной горшок и постельное белье. Здесь Иаков собирался спать, объяснив это тем, что его храп мешает Дине.
Услышав это, Олине с удивлением подняла на него глаза. Но промолчала, лишь выразительно поджала губы, и морщинки веером побежали по ее лицу. Ну и времена настали в Рейнснесе, если хозяин дома должен спать на неудобной кушетке, а девчонка – на его кровати с пологом! Олине фыркнула и велела служанке отнести наверх простыни, перину и подушки.
В ту ночь когда Иаков перебрался спать в чулан, Дина в полночь вдруг заиграла на виолончели. В доме все спали.
Иаков тут же проснулся. Его охватило опасное бешенство, глаза у него загорелись. Он вышел в залу:
– Перестань! Ты разбудишь весь дом!
Дина не ответила и продолжала играть. Он подошел к ней и схватил за руку.
Она вырвала руку и встала, они были одного роста. Она осторожно прислонила виолончель к спинке стула и положила смычок на сиденье. Потом подбоченилась и, улыбаясь, посмотрела ему в глаза.
Это привело его в ярость.
– Чего ты хочешь? – спросил он.
– Играть на виолончели, – холодно ответила Дина.
– Ночью?
– Музыке живется лучше, когда кругом все мертво!
Иаков понял, что такой разговор ни к чему не приведет. Интуитивно он сделал то же самое, что прошлой ночью. Он обнял ее. Погладил. Почувствовал, как она безвольно повисла у него на руках. Так тяжело и безвольно, что он без труда уложил ее в постель. Потом лег рядом и гладил ее до тех пор, пока она не заснула.
Его удивило, что это оказалось совсем нетрудно, но он подумал, как утомительно постоянно иметь в доме такого большого ребенка.
Страсть! Та, которая дни и ночи сжигала его до поездки в Берген, вдруг исчезла. Все получилось иначе и сложнее, чем он думал. От одной мысли об этом Иаков уже чувствовал усталость.
Но в чулан в ту ночь не ушел.
Совершенно опустошенный, он лежал, держа на своем плече голову Дины. Смотрел в потолок и вспоминал покладистый характер Ингеборг.
Как они с ней всегда мирно жили, как были терпимы друг к другу и старались друг друга порадовать! Правда, у них были разные комнаты. Ему пришло в голову занять свою прежнюю комнату. Но он тут же отказался от этой мысли.
Дина жестоко отомстила бы ему за это. Теперь он ее знал гораздо лучше. Она умела распоряжаться человеком, не позволяя распоряжаться собой.
Он почти не видел ее в темноте. Но мог наслаждаться ее запахом и ее кожей.
Иаков тяжело вздохнул.
Все приходит неожиданно.
У матушки Карен вдруг начался ее «весенний недуг», как она говорила. Однако теперь на дворе был октябрь.
Недуг матушки Карен был просто-напросто бессонницей. Обычно это бывало весной, когда в высокие окна заглядывало солнце.
– Слишком яркий свет! – вздыхая, жаловалась матушка Карен.
Олине молчала. Но уголки губ у нее презрительно опускались книзу, и она отворачивалась. Вечная история. Тоже мне южане! Всего-то из Трондхейма, а нытья и жалоб не оберешься. Осенью и зимой – на темноту. Но когда Господь посылает им весной белые ночи, они опять недовольны. Олине в молодости сама жила в Трондхейме и знает, что весной там ночью тоже светло.
Люди всегда найдут причину для недовольства. Эти трондхеймские дамы ведут себя так, будто приехали из Италии.
Весенний недуг матушки Карен, который так же верно говорил о наступлении весны, как появление кулика-сороки, вдруг перепутал времена года.
И пришел в октябре.
Недуг знаменовался тем, что на лестнице по ночам поскрипывали ступени. И на столе в кухне появлялась кастрюля с молочной пенкой.
Матушка Карен грела себе молоко с медом. Она сидела за столом в пустой кухне и смотрела, как солнечный луч ползет по медным котлам, подбирается к синей крашеной панели и напоминает, что половик давно пора выстирать.
Она просыпалась сразу после полуночи. Спускалась в кухню и грела себе молоко. В большом спящем доме.
Но теперь было другое время года, и матушке Карен пришлось брать с собой свечу.
Проходя мимо окна в коридоре, она обнаружила, что в садовой беседке горит фонарь. Сперва она подумала, что это лунный свет играет в цветных стеклах. Однако потом разглядела, что это фонарь.
Ее первой мыслью было разбудить Иакова. Но она тут же взяла себя в руки. Накинула на халат теплый тулуп и отправилась выяснять, что это означает.
Не успела она выйти на крыльцо, как дверь в беседке открылась и показалась высокая фигура в шубе.
Дина!
Матушка Карен поспешно юркнула в прихожую и поднялась к себе так быстро, как позволяли ее старые ноги.
Она не хотела выслушивать громогласные объяснения Дины в это время суток. Но твердо решила на другой же день поговорить с ней.
По той или иной причине разговор не состоялся.
Теперь матушка Карен тем более не могла спать по ночам. Ведь ей нужно было караулить Дину. Разве можно молодой женщине в мороз по ночам сидеть в беседке, даже если на ней теплая шуба!
Почему-то матушке Карен не хотелось говорить об этом с Иаковом.
Она обнаружила определенную закономерность в ночных прогулках Дины. Дина сидела в беседке ясными морозными ночами, когда на небе горело северное сияние.
Наконец однажды, оставшись с Диной наедине, матушка Карен спросила будто бы случайно, не спуская с Дины внимательных глаз:
– Ты тоже плохо спишь по ночам? Дина быстро глянула на матушку Карен:
– Я сплю как убитая!
– А мне казалось, я слышала… В ночь на пятницу ты разве никуда не выходила?
– Не помню…
На этом разговор кончился. Матушка Карен замолчала. Не в ее духе было бить тревогу из-за того, что кто-то не может спать. Однако ей было странно, что Дина делает из этого тайну.
– Ты ведь привыкла, что в это время года всегда темно.
– Да. – Дина начала насвистывать.
Матушка Карен тут же покинула гостиную. Она восприняла это как грубый вызов. Женщина из хорошей семьи не свистит.
Но она не позволила себе долго оставаться оскорбленной. Вскоре она снова вернулась в гостиную. Заглянула через плечо Дины, разбиравшей ноты, и попросила:
– Лучше поиграй мне. Ты же знаешь, я не выношу, когда свистят. Это очень дурная и неприличная привычка… Голос звучал мягко. Но смысл слов не оставлял сомнений.
Дина пожала плечами и вышла из комнаты. Она медленно поднялась в залу и, не закрыв дверь, начала играть псалмы.
Матушка Карен имела обыкновение совершать обход и проверять запасы, какие имелись в доме.
Ей стоило большого труда спускаться в сырой погреб. Но приходилось. Она осматривала полки с горшками и кринками, бочки с солониной. Следила за поддержанием чистоты и за тем, чтобы испорченные или старые продукты вовремя заменялись свежими. Ее добрая властная рука чувствовалась повсюду. Она всегда точно знала, сколько красной смородины и малины осталось после зимы и сколько предстоит заготовить на новый год.
Винный погреб заполнялся четыре раза в году. Там хранился запас вина, необходимый для дома. Если исключить печальный период в жизни Иакова, пили в Рейнснесе весьма умеренно.
Однажды во вторник, незадолго до Рождества, матушка Карен спустилась в погреб, чтобы пересчитать бутылки. И не обнаружила там ни одной бутылки дорогой сухой мадеры, по семьдесят восемь скиллингов за бутылку. Рейнского и «Хоххеймера» по шестьдесят шесть скиллингов осталось всего несколько бутылок. А из красного столового вина – лишь две бутылки изысканного «Сен-Жюльена» по сорок четыре скиллинга.
Матушка Карен решительно поднялась из погреба. Завязала шаль на несколько узлов и отправилась в лавку, чтобы поговорить с самим Иаковом.
Ключ к чулану, где находились полки с вином, был только у него. Ей самой пришлось попросить у него утром этот ключ.
Матушка Карен была в растерянности. Иаков нисколько не смутился, узнав утром, что она собирается считать бутылки.
Олине было строго-настрого приказано подчеркивать в списке израсходованных продуктов каждую взятую ею бутылку. Так что уравнение в конце концов должно было сойтись.
Иаков с наслаждением курил трубку. Лицо у него было красное, галстук развязан, как всегда, когда они с Нильсом подводили итоги года. Иаков не любил эту работу.
Как только он увидел в дверях матушку Карен, он понял, что что-то случилось. Худая фигурка в шали с кистями выражала крайнее волнение.
– Иаков, мне надо поговорить с тобой! Наедине!
Нильс послушно вышел и прикрыл за собой дверь.
Матушка Карен немного выждала, потом быстро распахнула дверь, чтобы убедиться, что Нильс действительно прошел через склад в лавку.
– Ты опять принялся за старое? – без обиняков спросила она.
– О чем ты говоришь?
Он отложил бумаги и погасил трубку, чтобы хоть этим немного успокоить ее.
– Я была в погребе! Сухой мадеры там совсем нет и почти не осталось «Сен-Жюльена»!
Иаков откинулся на спинку стула и подергал себя за усы. Что-то похожее на старые угрызения совести проснулось в нем, он уже был готов поверить, что и в самом деле выпил все это вино.
– Но ведь это невозможно!
– Проверь сам, если не веришь!
Голос у матушки Карен дрогнул.
– Но я уже очень давно не брал оттуда вина без ведома Олине. Последний раз – задолго до поездки в Берген… Матушка Карен видела перед собой несчастного маленького мальчика, обвиненного в проступке, которого он не совершал.
– Во всяком случае, этих бутылок там нет! – твердо сказала матушка Карен и опустилась на стул для посетителей перед большим письменным столом. Она тяжело дышала и вопросительно смотрела на Иакова. Он торжественно заверил ее в своей невиновности. Они перебрали все возможности, но так и не пришли ни к какому решению.
Когда Дина вернулась с верховой прогулки, на кухне и в буфетной царил переполох. Только что там произвели настоящий обыск.
Олине плакала. Подозревали всех.
Дина пошла на звук взволнованных голосов и остановилась в дверях буфетной. Ее никто не заметил. На ней были старые кожаные штаны, в которых она всегда ездила верхом. Волосы растрепались. Лицо раскраснелось от встречного ветра со снегом.
Некоторое время она переводила глаза с одного на другого. Потом спокойно сказала:
– Это я взяла вино. Не так уж их там много и было, этих бутылок, как ты думаешь, матушка Карен.
В буфетной воцарилась мертвая тишина.
У Иакова задрожали усы, они у него всегда начинали дрожать, когда его достоинству угрожала опасность.
Матушка Карен побледнела еще больше.
Олине перестала плакать и решительно выдвинула вперед тяжелую нижнюю челюсть – зубы у нее лязгнули.
– Ты? – не в силах опомниться, спросила матушка Карен. – А по какому поводу?
– Поводы были разные, я уже не помню. Последний раз ночью, в полнолуние. Был мороз и северное сияние, я решила чего-нибудь выпить, чтобы заснуть.
– А ключ? – Иаков уже пришел в себя и шагнул к Дине.
– Ключ всегда лежит рядом с твоим бритвенным прибором. Это все знают. А то как бы служанка каждый раз доставала вино? Вы собираетесь допрашивать меня здесь, в буфетной? Может, пригласим ленсмана?
Она повернулась на каблуках и вышла из комнаты. Но взгляд, брошенный ею на Иакова, не предвещал добра.
– Боже милостивый! – ахнула Олине.
– Господи помилуй! – вторила ей одна из служанок. Матушке Карен потребовалось несколько мгновений, чтобы оценить положение и спасти честь дома.
– Это уже другое дело! – спокойно заявила она. – Прошу у всех прощения! У тебя, Олине! И у вас у всех! Я просто старая подозрительная женщина. Мне и в голову не пришло, что фру Дина станет сама спускаться в погреб за вином для гостей и всех обитателей дома.
Она выпрямилась, скрестила на груди руки, словно защищаясь, и с достоинством вышла следом за Диной.
Иаков забыл закрыть рот. Олине не могла опомниться от изумления. У служанок загорелись глаза.
О чем говорили между собой Дина и матушка Карен, осталось тайной.
Однако с тех пор, когда пополнялся запас вина и водки, определенное количество покупалось для молодой хозяйки. И этим вином она могла распоряжаться по своему усмотрению…
Но старая хозяйка продолжала следить, как часто пополняются запасы, а также сколько и какого вина покупается для дома.
Каждое полнолуние, а иногда и между ними Дина спускалась из залы только в середине дня.
Свои огорчения матушка Карен держала при себе.
Поскольку зимой беседкой пользовалась только Дина, никто, кроме матушки Карен, не видел полупустых бутылок с замерзшим содержимым, которые без пробок были выставлены под скамейкой.
Зато в те разы, когда Дина в беседке распевала псалмы так громко, что это слышали и в большом доме, и в людской, сохранять достоинство и делать вид, будто ничего не случилось, было трудно. Матушка Карен вела долгие беседы сама с собой, она задавала себе вопросы и сама же на них отвечала.
Но надо сказать, такое с Диной случалось нечасто. Каким-то образом это было связано с положением луны на небесном своде.
Иаков и матушка Карен с тревогой следили за развитием событий. Они-то знали: если на Дину нашло, бесполезно уговаривать ее лечь в постель.
Она могла впасть в бешенство, если бы кто-нибудь осмелился подойти к ней.
Однажды матушка Карен сказала с опаской, что Дина может простудиться, если будет по ночам сидеть на морозе.
Дина расхохоталась ей в лицо, дерзко обнажив белые зубы.
Она никогда не болеет. И ни разу не испытывала никакого недомогания за то время, что живет в Рейнснесе.
В конце концов походы с вином в беседку стали своего рода семейной тайной. В каждой семье свои странности – это было странностью семьи Грёнэльвов.
ГЛАВА 9
Коня приготовляют на день битвы, но победа – от Господа.
Книга Притчей Соломоновых, 21:31
Дина стала навещать большие морские пакгаузы, она как будто что-то в них искала. То и дело она брала большие кованые ключи.
Люди слышали, как она ходит там взад и вперед. То вверх, то вниз. Ее видели то у погрузочного люка, то в казенке карбаса. Она стояла неподвижно, и взгляд ее бывал устремлен туда, где сходились море и небо.
Я Дина. Рейнснес пожирает людей. Люди как деревья. Я их считаю. Чем больше, тем лучше. На расстоянии. Не у самых окон. А то они застят свет.
Я хожу по Рейнснесу и считаю. У горного кряжа на той стороне пролива семь вершин. В аллее по двенадцать деревьев с каждой стороны!
Ертрюд была со мной в Тьотте. Она и была той маленькой девочкой, которая прошла и спряталась за часами. Я была не одна, вот она и стала такой маленькой. Ей нужно свое место. Зимой на берегу в Фагернессете слишком холодно.
Какой ты есть, такой ты есть всегда. Независимо от того, где ты.
Ертрюд дышит под досками причалов. Свистит между балками, когда я открываю погрузочные люки. Она никогда не вернется. У меня хранится та перламутровая раковинка.
Дина могла бродить по высоким ярусам дощатых морских пакгаузов в любое время суток. Если было темно, она брала с собой фонарь. Люди привыкли к ее причудам.
– Это молодая хозяйка ходит, – говорили они друг другу, услышав ее шаги в пакгаузах или увидев мерцание фонаря в окнах.
Эхо шагов менялось в зависимости от того, где шла Дина, какой товар там хранился, на каком ярусе или откуда дул ветер. Все сливалось с вечным и всегда менявшимся зовом ветра, прилива, отлива.
Часть большого пакгауза была сложена из бревен. Она служила остовом, обнесенным щелястыми дощатыми стенами. В бревенчатой части складывались товары, которые боялись мороза, влаги или тепла. Каждый товар хранился отдельно от другого. Бочки с сельдью, вяленая рыба, соль, смола.
В бревенчатых клетях хранились мука и немолотое зерно. Кожи, инструменты и снасти всякого рода. На первом и втором ярусах запах смолы чувствовался не так сильно.
Неплотно свернутые серые паруса складывались высоко под крышей на решетках из жердей. Или развешивались для сушки на могучих матицах. Таинственно и ритмично они роняли капли на щербатые половицы. На полу пестрели пятна от смолы, рыбьего жира и крови.
В большом пакгаузе, который назывался пакгаузом Андреаса, по имени давнего, удавившегося там владельца, на стенах висели небольшие кошельковые неводы и рыболовные снасти. Здесь же хранился и новый темно-коричневый кошельковый невод для сельди – гордость Рейнснеса. Он висел высоко и свободно напротив больших двустворчатых дверей, выходивших на море.
Любой резкий запах облагораживался здесь соленым морским ветром и становился приятным.
Лучи света проникали сюда через щелястые стены и перекрещивались друг с другом то в одном месте, то в другом.
Сюда к Дине пришла Ертрюд. Поздней осенью. Дина первый год жила в Рейнснесе.
Ертрюд вдруг возникла перед ней на пересечении трех солнечных лучей.
Необваренная, с неповрежденным лицом. С живыми, добрыми глазами. В руках она держала какой-то прозрачный предмет.
Дина сказала звонким детским голосом:
– Отец уже давно разрушил ту прачечную. А прачечная здесь, в Рейнснесе, не опасна…
Ертрюд скользнула за складки кошелькового невода, словно ей было тяжело говорить об этом.
Но она пришла снова. Пакгауз Андреаса стал местом их встреч. Он был больше других доступен ветру.
Дина рассказала Ертрюд о той маленькой девочке, что скрылась за часами в Тьотте, и о том, как она проводит время в беседке.
Но она не донимала ее рассказами о будничных делах, с которыми могла справиться сама, без ее помощи.
Зачем говорить Ертрюд, что Иаков и матушка Карен недовольны, что она не занимается хозяйством, что им хотелось бы, чтобы она сделала высокую прическу и каждый день обсуждала с Олине меню обеда.
Она рассказала Ертрюд о чудесах, какие видела в Бергене. Но не упомянула о повешенном.
Иногда Ертрюд улыбалась, обнажая в улыбке зубы.
– Люди там ходят в одежде, похожей на футляры, отдают команды, не слушают друг друга и стараются продать свои товары быстро и по хорошей цене. А женщины не умеют складывать даже простые числа! Они не представляют себе, как далеко от них мы живем. И ничего не видят вокруг из-за своих огромных шляп и зонтиков. Они боятся солнца!
Сперва Ертрюд отвечала ей односложно. Но потом сказала, что и у нее есть свои трудности. Они касались места и времени. Ертрюд огорчало, что она лишилась своей комнаты в усадьбе ленсмана.
Но больше всего она говорила о сверкающей радуге и о том, что люди внизу видят лишь ее бледное отражение. И о звездных небесах, которые окружают Землю по спирали. Они так огромны, что их невозможно охватить даже мыслью.
Дина слушала тихий знакомый голос. Она стояла прикрыв глаза и опустив руки.
Запах духов Ертрюд забивал все запахи склада, даже упрямые запахи смолы и соли. А когда он усиливался настолько, что воздух мог вот-вот разорваться, Ертрюд исчезала за складками невода.
Я Дина. Когда Ертрюд уходит, я сперва чувствую себя листком, что плывет по ручью. Потом мое тело словно отделяется от меня, мне становится холодно. Но ненадолго. Я считаю потолочные балки и щели между половицами. Постепенно кровь снова начинает струиться по моим жилам. Я согреваюсь.
Ертрюд есть!
Иаков боялся, что Дина чем-нибудь недовольна. Однажды он зашел в пакгауз, чтобы увести ее домой.
Она приложила руку к губам и шепнула: «Тс-с!» – словно он прервал ее на какой-то очень важной мысли. Его приход вызвал в ней раздражение и ничуть не обрадовал.
С тех пор он перестал следить, где она ходит. Просто ждал. А постепенно и вообще перестал думать об этом.
Первый год Иаков был еще главой и учителем в супружеской постели, однако не всегда. Это и смущало, и пугало его.
Со временем он понял, что супружеские игры, в которые он ринулся с жадностью и нетерпением вдовца, превратились для него в гонки, на которых он уже не мог выступать так часто, как ему хотелось бы.
Иаков, которому любовь всю жизнь приносила только радость, должен был признаться самому себе, что сдал.
А Дина была неумолима. И не щадила его. Случалось, он чувствовал себя племенным жеребцом, хозяином которого оказалась подставленная ему кобыла.
Часто он переводил дух на самом краю пропасти. Но Дина была ненасытна и безжалостна. Она не отказывала себе в удовольствии испытать самые невероятные позы и положения.
Иаков не мог к ней приспособиться. Он состарился, устал и потерял всякий охотничий азарт.
Он мечтал о спокойной жизни с заботливой и верной супругой. Все чаще и чаще он вспоминал покойную Ингеборг. Иногда он даже плакал, стоя за рулем карбаса, но он был опытный мореход, и никто не видел, сколько слез ветер уносит за борт.
И матушка Карен, и Иаков надеялись, что все образуется, как только Дина родит ребенка.
Но Дина не беременела.
Иаков купил молодого вороного жеребца. Жеребец был дик и необъезжен. В конюшне все проклинали его и звали Сатаной.
После Рождества Дина отправила гонца к ленсману, не поставив в известность Иакова. Она просила прислать к ней Фому, чтобы он помог объездить нового жеребца.
Иаков разгневался и хотел отослать Фому домой.
Дина заявила, что слово надо держать. Нельзя сегодня нанять человека, а завтра отправить его домой. Или Иаков хочет, чтобы над ним смеялись? Или он так беден, что не может позволить себе держать и скотника и конюха? Может, у него меньше средств, чем он говорил ее отцу, когда сватал ее за себя?
Нет, конечно…
И Фома остался. Он спал начердаке в людской вместе с другими работниками. На него смотрели свысока и даже дразнили. Но и завидовали. Он был Дининой игрушкой. Ездил с ней в горы. Всегда и всюду ходил за ней по пятам. Провожал ее, опустив глаза, когда она, в платье с облегающим лифом и в пальто, отделанном, бахромой, садилась в карбас с казенкой.
У Дины из Рейнснеса не было собаки. Не было никого, кому бы она могла довериться. У нее были только вороной жеребец и рыжий конюх.
