Текст книги "Книга Дины"
Автор книги: Хербьёрг Вассму
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Она пела Вениамину песенки и ела с большим аппетитом.
Матушка Карен занимала беседой гостей из ближних и дальних краев, рассказывала им о своих поездках в Европу. И не важно, что она рассказывала эти истории не в первый раз.
Для самых почетных гостей они всегда были новые, гости слышали их впервые.
А старые гости привыкли к этим бесхитростным рассказам, как привыкают к временам года. У матушки Карен были истории, подходящие к характеру и учености каждого гостя. И она всегда знала, когда следует остановиться.
Часто она удалялась со вздохом, еще когда пили пунш, сетуя, что возраст и силы не дозволяют ей остаться с гостями.
Ее место занимала Дина, и пальцы ее не знали жалости. Наступало время музыки. Это было освобождение. Лихорадка! Музыка летела по всей усадьбе. Над полями. Вдоль берега. Достигала ушей Фомы, лежавшего в людской на своем жестком тюфяке. Дарила горе и радость. В зависимости от того, кто ее слушал.
ГЛАВА 5
Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать; но Бог не желает погубить душу и помышляет, как бы не отвергнуть от Себя и отверженного.
Вторая книга Царств, 14:14
Однажды на кухню Рейнснеса пришел брат Стине. На нем, как на всех лопарях, живших на побережье, была простая куртка из дубленой оленьей кожи, с синим капюшоном на завязках. Сапоги были разбиты и промокли насквозь.
У них кончилась мука. Отправившись за помощью в Рейнснес, он заблудился в горах. И в Эйдете неожиданно столкнулся с медведем.
Он так испугался, что потерял одну лыжу, она свалилась у него с ноги и скатилась вниз. Остаток дороги он шел по пояс в снегу.
Парень держал руки перед собой, точно они были чужие. Он был хрупкого сложения и невысокий, как сестра. Всего год, как он конфирмовался, бороды у него еще не было. Лишь кое-где проступал пушок, над черными горящими глазами нависал густой чуб.
Олине сразу поняла, что парень отморозил руки. Стине молча ходила по кухне, готовя все необходимое для перевязки. Пропитывала шерстяные тряпки рыбьим жиром.
Когда она перевязывала брату пальцы, в кухню вошла Дина. Там пахло рыбьим жиром, потом и мокрой одеждой. Парень сидел на табурете посреди кухни. Беспомощно позволяя ухаживать за собой.
– Что случилось? – спросила Дина.
Пока они ей отвечали, из сеней, распространяя дух гниющей плоти, вошел Иаков. Спутать этот запах было невозможно ни с чем.
Дина ухватилась за притолоку и тяжело прислонилась к ней, чтобы не упасть. Потом подошла к парню и внимательно осмотрела его руки. Иаков сразу перестал распространять запах гниющей плоти.
Дина наблюдала, как Стине смазывает брату руки. Он беззвучно плакал. На синей кухне было очень тихо. Лишь иногда под ногами Стине поскрипывали половицы.
Благодаря Стине брат поправился. Он жил в Рейнснесе, пока у него не зажили руки. Спал он в каморке вместе с Фомой.
Пользы приносить он не мог. Зато через два дня разговорился.
Фома настороженно отнесся к этой неожиданной дружбе, пока не сообразил, что сможет немного приблизиться к Дине, если займется парнем.
Дина расспрашивала Фому о брате Стине и передавала пожелания поскорее выздороветь.
Фома научил Дину стрелять из охотничьего ружья еще до того, как она переехала в Рейнснес. Дина тайно упражнялась в стрельбе на склонах над Фагернессетом, когда они с Фомой ходили вынимать попавших в силки куропаток. В усадьбе считали, будто Фома упражнялся в стрельбе один.
Ленсман доверял ему и знал, что он не станет зря тратить порох.
Ружье ленсман подарил Фоме за то, что тот отличился во время охоты на медведя, нападавшего на скот. Этот медведь задрал у ленсмана не одну овцу.
Фома принял ружье как посвящение в охотники. Он хотел стать охотником на медведей.
Ружье было сделано в Салангене. Одним лопарем, который знал свое дело. Более дорогой вещи, чем это ружье, у Фомы не было.
Теперь, если где-то видели медведя, Фома старался, чтобы охотники взяли его с собой. Один он еще ни разу не ходил на медведя. Ленсман мирился с тем, что его дочь стреляет из ружья, главное, чтобы она не говорила об этом при гостях.
Иаков, напротив, считал, что стрелять из ружья дело не женское. Да и порох был на вес золота.
Но так же, как ему пришлось смириться с тем, что Дина курит сигары, он смирился и с тем, что она после приезда в Рейнснес продолжала стрелять из ружья.
Ружье было короткое, с узким дулом. С простым, примитивным замком, что требовало от стрелка большой ловкости.
Дина быстро постигла все хитрости. Ее руки и глаз были в ладу с ружьем. С порохом она обращалась так же ловко и точно, как с цифрами.
Медведя, которого видел брат Стине, видели и другие. Должно быть, он направлялся куда-то через горы. Было не похоже, что он собирался залечь в берлогу. Шатун. Не очень большой. Но лапа у него была достаточно увесистая, чтобы забить двух овец, которые не вернулись осенью с горных пастбищ.
Однажды вечером Дина пришла к Фоме в людскую. Она подгадала, чтобы он был один.
– Фома, завтра утром мы с тобой идем на охоту! Надо взять того медведя, что шатается тут в окрестностях! – сказала она.
– Да, я уж думал об этом. Только тебе нельзя идти на медведя. Я возьму с собой кого-нибудь из парней.
– Тс-с! – шикнула на него Дина. – Не говори никому, куда мы пойдем! Это наш медведь! Слышишь, Фома? Скажем, что идем смотреть силки.
Наступило молчание.
Фома принял решение. Кивнул. Он пойдет на медведя, только чтобы пробыть с ней несколько часов. С рассвета до сумерек.
Они приготовили силки. Фома спрятал ружье в свой мешок.
Силки они ставили не очень далеко от усадьбы, куропаток в том году было видимо-невидимо. Потом они присели на опушке и как будто не торопились идти дальше.
Снег выпал рано. Но все-таки его было еще недостаточно, чтобы идти на лыжах по неровной, каменистой местности. Им предстоял трудный путь по снегу, но они не говорили об этом.
Куропатки еще не линяли и были хорошо видны на белом снегу.
Наконец они отправились искать медведя.
Дина шла, слегка подавшись вперед и шаря глазами между деревьями. Фома с заряженным ружьем шел впереди.
Несколько часов они бродили по тому месту, где медведя видели в последний раз. Но не нашли даже его следов. В конце концов им пришлось повернуть назад, начало смеркаться. Оба устали. Фому грызла досада.
Они вернулись к своим силкам, чтобы принести домой хотя бы эту добычу.
Фома освободил пойманных куропаток и повесил их себе на пояс.
Одна из птиц, пытаясь вырваться на свободу, почти оторвала себе крыло. Искристый снег впитал красные капли. Другая была еще жива. Два круглых горящих уголька мигнули им, пока Фома не свернул куропатке голову. Болота были покрыты инеем. От дыхания Дины и Фомы шел пар.
Они еще не оставили надежду встретить медведя, хотя уже изрядно спустились с горы. Они шли прежним путем. На некотором расстоянии друг от друга.
В капкане, поставленном на лисицу, они нашли зайца. У зайца была повреждена задняя лапа. И все-таки он бросился наутек, как только Дина вытащила его из капкана. Мелькнул между березами и скрылся за кочкой. Они кинулись за ним. Нашла зайца Дина.
Она схватила палку и хотела ударить его по голове, но промахнулась и вытянула зайца по спине.
Заяц вздрогнул и на трех лапах снова бросился наутек. Потом повернулся и посмотрел на Дину. Всхлипнул, как годовалый ребенок. И пополз к ней на передних лапах, таща за собой неподвижное туловище. Он плакал, и снег вокруг него становился красным.
– Убей его! – крикнул Фома, когда заяц подполз к ее ногам.
Дина показала на зайца. Глаза его уже подернулись смертью.
Я Дина. Я стою в прачечной в Фагернессете; пар не в состоянии задушить крик Ертрюд. Он рвется наружу. Поет в окне. Дрожит на лицах. Звенит кусочками льда в бочке с водой. От крика и пара весь мир сделался бело-розовым. Ертрюд медленно, как от шелухи, очищается от самой себя. Рывками, с силой.
– Убей его! – снова крикнул Фома.
Она обернулась и посмотрела на него, словно не понимая, что он здесь делает. Губы искривила усмешка.
Впервые сила была на его стороне. Он зарядил ружье и выстрелил. Выстрел подбросил зайца с земли. Голова и маленькое туловище перевернулись у них перед глазами.
Потом заяц затих. Между Диной и Фомой стоял запах пороха. Дина отвернулась. На снегу среди красных пятен валялись пучки белого меха. Фома повесил ружье на плечо. Терпкий дух крови щипал ноздри.
Дина снова повернулась к Фоме и увидела, что он за ней наблюдает. С понимающей улыбкой.
Тогда она прыгнула на него, как рысь на крупную дичь.
Наст грохнул под упавшими на него людьми.
Они покатились по земле, Дина срывала с него одежду, укусила в шею. Фома не сразу опомнился и начал защищаться. Оба тяжело дышали.
Наконец он покорно затих под ней. Она сдернула с него штаны, и его детородный орган ощутил холод ее рук, она бормотала слова, которых он не понимал. По лицу у него прошла гримаса боли, он весь сжался. Потом закрыл глаза и спрятал боль в себе.
Его пылающая, отвердевшая плоть рванулась ей навстречу. Дина запуталась в своей одежде. В конце концов она схватила его охотничий нож и рассекла ткань.
Фома вздрогнул, когда блеснула сталь. Но Дина уже тяжело сидела на нем, приняв его в себя. И бешено понеслась.
Она приподнималась на коленях и, чуть не рыча, всей тяжестью падала на него обратно.
Он ощущал, как жар ее лона обволакивает его целиком. Иногда между ними проникал холодный воздух. Ледяные иглы прокалывали Фому насквозь.
Его окровавленные руки крепко держали ее бедра.
Волосы, словно темный лес, скрывали лицо Дины. Вечернее небо глянуло Фоме в глаза, когда он один раз попытался увидеть ее лицо. Разорванный заяц был красно-белым свидетелем этой сцены.
Когда все было кончено, Дина тяжело рухнула на Фому.
Постепенно лицо у нее стало мокрым. На шею ему капали слезы. Он не шевелился. Пока она не всхлипнула. Тогда он откинул с ее лица волосы и увидел один глаз.
Полынья.
Он приподнялся на локте и губами дотянулся до ее лба. Наконец не выдержал и он. Снег под ними растаял, Фома был весь мокрый, неожиданно со всех сторон его сжал холод.
Дрожь Фомы передалась Дине. Солнце уже давно опустилось за горы. Наст ледяными иглами колол ладони.
Они поднялись и, взявшись за руки, пошли домой. Так и шли, пока вдали не показались дома, теперь их могли увидеть. Их руки разжались. Они молчали.
Фома нес куропаток. Дина – ружье. Дуло спокойно смотрело в землю и раскачивалось в такт шагам.
Уже на усадьбе Фома, кашлянув, сказал, что лучше бы им попалась лиса-крестовка. В прошлом году он убил такую лису. И продал русскому купцу за хорошие деньги. Десять талеров – неплохой заработок.
Дина не ответила.
Взошла луна. Было поздно.
Ертрюд там не было. Дине не удалось выманить ее из углов ни на миг.
Зато Иаков ворчал, как мельница. В пять утра Дина принесла зайца, который висел под крышей людской, взяла нож и освежевала то, что от него осталось.
Получилось это у Дины не сразу. Наконец шкура снялась. Хотя и с трудом… Мертвая тушка поджала синие голые лапки, как только Дина отпустила ее. Словно заяц все еще пытался избежать конца.
Дина стала разделывать тушку. Непривычные к этой работе руки двигались медленно. С каждым куском, что отделялся от недавнего целого, которое уже ничем не напоминало несчастного зайца, оглушительный крик становился тише.
Ветер завывал под стенами дома. Нож скрежетал о кости. Крик постепенно замирал. И вот Ертрюд встала рядом с Диной, лицо у нее было совершенно нетронутое – воцарилась блаженная тишина.
Дина положила куски зайчатины в холодную воду. Они были покрыты синеватой пленкой, на глазах у Дины пленка переливалась всеми цветами радуги. Сквозь воду.
Дина спрятала чан с зайцем под крышку скамьи, что стояла в сенях. Вымыла стол. Убрала потроха и шкурку так, чтобы питающиеся падалью звери и птицы не вытащили все наружу.
Руки у нее распухли после работы в холодной воде. Она растерла их, чтобы согреть, и до наступления утра ходила по комнатам. Потом медленно разделась и легла, усадьба уже просыпалась.
ГЛАВА 6
Любите и вы пришельца; ибо сами были пришельцами в земле Египетской.
Второзаконие, 10:19
Рейнснес пробуждался от оцепенения. Еще трудно было делать окончательные выводы. Но матушка Карен считала, что пробуждение началось тогда, когда Дина попалась в сети, которые называют ответственностью. И она не пропускала случая, чтобы похвалить ее.
– Ты достойная вдова купца, милая Дина, – говорила она иногда. Умалчивая при этом, что Дине следовало бы быть еще и хозяйкой.
Годы давали себя знать. Матушка Карен перебралась из мансарды вниз, в комнату рядом с большой гостиной. Ей стало трудно подниматься по лестнице.
Наняли опытного плотника, и он убрал стену между двумя комнатами. Теперь у матушки Карен было достаточно места и для кровати, и для книжного шкафа.
Ей было необходимо иметь у себя в комнате эти вещи да еще старинное кресло в стиле барокко, с высокой спинкой.
Ключ всегда торчал в замке книжного шкафа, но никто, кроме матушки Карен, не открывал его.
В комнате заменили обои и выкрасили все светлой краской. Дина оказалась хорошей помощницей. На время между ней и матушкой Карен был заключен безмолвный договор.
Деловая хватка Дины и ее способность к любому ремеслу нравились матушке Карен. И она думала в который уж раз: «Хоть бы Дина проявила такую же хватку и во всем остальном, что касается Рейнснеса!»
Или бормотала себе под нос:
– Хоть бы Дина вышла замуж за хорошего человека!
Вениамин подрос и начал знакомиться с Рейнснесом. Теперь он доходил до морских пакгаузов и лавки с одной стороны и до летнего хлева на склоне – с другой. Упрямый, как росток вербы, он шагал повсюду в сопровождении Ханны, дочери Стине. Чтобы познакомиться с миром, лежавшим за пределами белого дома. И всегда между бровями у него лежала глубокая морщинка.
Он так и не привык говорить слова «мамочка» или «мама». Ему некого было звать папой. Но он находил тепло во многих объятиях.
И у каждого было свое имя. И свой запах.
Даже с закрытыми глазами он безошибочно угадывал, кому принадлежит тот или иной запах. Он распоряжался в усадьбе всем. И его нисколько не заботило, что у людей могли быть другие дела. Кто-то всегда был с ним, если он в этом нуждался.
Больше всех он любил Стине. От нее пахло морскими водорослями и созревшей на солнце черникой. Бельем, провисевшим ночь на улице. Руки у нее были как мягкие, добрые зверьки. Смуглые, с коротко остриженными ногтями.
Темные жесткие волосы Стине прилегали к вискам. Они не вились, как у Дины надо лбом, даже когда Стине потела. Вениамину нравилось, как пахнет Стине, – точно ящик со специями. Даже земляника за выгоном не пахла так хорошо.
У матушки Карен были добрые глаза, и она знала много историй. Слова слетали у нее с губ словно подхваченные ветром. Она была похожа на свои цветы, что росли в горшках на подоконнике и всегда болели зимой.
Дина была далекой, как непогода на море. Вениамин не часто искал ее общества. Но по ее глазам он понимал, кому принадлежит.
Она не рассказывала никаких историй. Однако клала руку ему на затылок. Рука была твердая. И Вениамину было приятно.
Дина сажала его на лошадь, только если у нее было время самой идти рядом и вести лошадь под уздцы. Она спокойно разговаривала с Вороным. Но смотрела только на Вениамина.
Все говорили, что Ханна – дочка Стине. Хотя на самом деле она была собственностью Вениамина. У нее были пухлые пальчики и глаза как кофейные зерна. Когда Ханна моргала, на щеках у нее дрожали длинные прямые ресницы.
Иногда у Вениамина при виде Ханны начинало ломить в груди. Внутри как будто что-то рвалось. Он никак не мог решить, больно ему или приятно. Но ломило точно.
Однажды на берег в Рейнснесе сошел художник с мольбертом, плетеной корзиной и холщовым мешком, полным кистей и тюбиков с краской.
Он хотел только засвидетельствовать свое почтение хозяйке Рейнснеса, с которой познакомился в Хельгеланде несколько лет назад. Он попросил капитана подождать, пока он сплавает туда и обратно. Очень быстро. Когда час спустя после назначенного времени художник не вернулся, капитан послал за ним – пассажиры с нетерпением ждали отплытия.
Кончилось тем, что капитан отправил на берег багаж художника и пароход ушел дальше без одного пассажира. Художник тем временем сидел в курительной комнате и слушал, как Дина играет на виолончели.
В последний год Дина часто приносила свою виолончель вниз, когда в Рейнснес приезжали гости.
В тот льдисто-синий вечер фьорд словно парил в воздухе.
Художник назвал это сверкающим чудом. Фата-морганой. Он останется в Рейнснесе до следующего парохода, игра света и тени здесь похожа на шелк и алебастр.
Однако пароход приходил и уходил много раз, прежде чем художник положил последний мазок.
Этот странный человек стал для Дины новым господином Лорком. Несмотря на то что во всем был полной его противоположностью.
Появление художника в Рейнснесе в один из июльских дней походило на извержение клокочущего вулкана. Говорил он на ломаном шведском языке с каким-то чужеродным выговором и пил собственный ром, который привез в глиняном сосуде с краником.
Загорелое, обветренное морщинистое лицо художника обрамляли седые волосы и борода. Нос высился на лице как внушительный горный хребет.
Темные глаза были посажены близко и глубоко, словно художник отводил взгляд от глупости и злобы дольнего мира и берег зрение для лучшей жизни.
Пухлые, чувственные губы были яркие, как у молодой девушки. Уголки губ то и дело поднимались вверх.
Темно-коричневые руки были словно вымазаны в смоле. Сильные и в то же время нежные.
В жару этот человек ходил в черной кожаной шляпе и кожаной жилетке. За недостатком карманов в жилетке с правой стороны был сделан глубокий разрез. В него можно было сунуть трубку или кисти, что нужно.
Смех художника слышался то в доме, то в людской, то на берегу у морских пакгаузов – всюду. Он знал шесть языков. Во всяком случае, так он сам говорил.
Матушка Карен быстро раскусила, что его познания во французском и немецком оставляют желать лучшего. Но она его не выдала.
Педро Пагелли – так он представился. В Рейнснесе не особенно верили тому, что он рассказывал о своем происхождении. Ибо характер и содержание его историй о семейных трагедиях менялись в зависимости от положения луны на небесном своде и от смены гостей за столом. Но рассказывать он был мастер.
Один раз он говорил, что происходит из румынских цыган, в другой хвастался благородным итальянским происхождением, а в третий утверждал, что он серб и что его семья распалась в результате предательства и войны.
Дина пробовала напоить его пьяным, чтобы выведать правду. Однако оказалось, что художник так затвердил свои невероятные истории, что в конце концов сам в них поверил.
Она потратила на это несколько бутылок вина, пила с ним и ночью в беседке, и в курительной комнате. Но правды так никто и не узнал.
Зато Педро написал их всех. Со старого портрета он написал даже Иакова, причем Иаков получился таким похожим, что матушка Карен всплеснула руками и угостила художника мадерой.
Однажды Дина и Педро пошли в пакгауз Андреаса, чтобы принести оттуда несколько холстов, присланных Педро с пароходом. Педро был очарован игрой света, падавшего в открытые двери на втором ярусе.
– Сюда ко мне приходит Ертрюд, – сказала вдруг Дина.
– Кто это?
– Моя мать!
– Покойница? – спросил он.
Дина с удивлением посмотрела на него. Потом лицо ее просияло. Она глубоко вздохнула:
– Сперва Ертрюд долго ходила по берегу. Но теперь она здесь. Она входит через дверь клети, а выходит сквозь невод для сельди, что висит на первом ярусе. Часто она идет по лестнице рядом со мной, а потом вдруг исчезает…
Педро внимательно слушал. Кивал. Просил рассказать еще.
– Как выглядела твоя мать? Она была высокая? Как ты? А какие у нее были волосы?
В тот же вечер Дина показала ему портреты Ертрюд. Рассказала о складках на юбке. О локонах с правой стороны…
Ертрюд так пленила Педро, что он перебрался в пакгауз и написал ее среди висящих сетей. Она получилась как живая.
Работая над портретом, Педро все время разговаривал с Ертрюд.
В тот день, когда Педро завершил работу над портретом, Дина случайно зашла к нему.
– У тебя глаза человека, который охраняет свою душу, – бормотал удовлетворенный Педро, обращаясь к Ертрюд.
Дина замерла у него за спиной. Не слыша даже ее дыхания, Педро принял это за хороший знак.
Но тут же у него за спиной что-то грохнуло, дрогнули половицы. Педро в страхе обернулся.
Дина сидела на выщербленном полу и выла.
Так от бессильной ярости воет одинокий волк. Не стесняясь, не сдерживаясь. Волк сидел на полу в косых лучах солнца, и его плач наводил жуть.
Наконец Дина поняла, что так себя не ведут. Она вытерла слезы и засмеялась.
Педро знал истину, известную каждому артисту: юмор – вернейшая опора трагедии. Он заставил Дину пройти обе фазы. Лишь бросил ей тряпку, которой вытирал кисти, чтобы она вытерла лицо.
И неутомимо продолжал писать дальше, пока не положил последний мазок. Тогда синий час уже сделался призрачно-белым и все звуки в усадьбе слились в слабый гул. Тени, словно штрихи на старом пергаменте, обозначили все углы. И каждый угол имел свой запах.
Осторожно колыхнулись духи Ертрюд. Лицо у нее снова было целое.
Портрет повесили в большой гостиной. Его видели все, кто приезжал в усадьбу. В том числе и Дагни.
– Это настоящее произведение искусства! – милостиво изрекла она и заказала художнику написать свой портрет.
Педро поклонился и поблагодарил. Он с радостью напишет портрет жены ленсмана. Как только у него будет время…
Дину он написал с виолончелью. Она была обнажена, и тело у нее было зеленоватое. Виолончель была белая…
– Это такое освещение, – объяснил Педро.
Дина с удивлением смотрела на картину. Потом кивнула.
– Когда-нибудь я выставлю эту картину в галерее в Париже, – мечтательно сказал Педро и прибавил:
– Она называется «Ребенок, заглушающий горе музыкой».
– Какое горе? – спросила Дина. Педро быстро взглянул на нее и сказал:
– Для меня горе – это все картины, которые я вижу неясно… Но тем не менее должен носить в себе.
– Да. – Дина кивнула. – Картины, которые человек носит в себе.
Я Дина. Иаков всегда ходит рядом со мной. Он большой, тихий и припадает на ногу, которую ему не отрезали. Дух от него теперь не идет. Иаков не исчезает, как иногда Ертрюд. Он – пароход, только без пара. Плывет тихо рядом со мной. И тяжело.
Ертрюд – серп месяца. То прибывает, то убывает. Она плывет без меня.
Педро и Дина никому не показали «Ребенка, заглушающего горе музыкой». Они понимали, что эта картина не для глаз добрых людей.
Портрет завернули в старую простыню и убрали в чулан, где раньше спал Иаков. За потертую кушетку.
Педро тяжело переносил зиму со снегом и стужей. Он весь скукожился. Постарел, одряхлел и стал похож на большую лошадь.
Весной он чуть не умер от кашля, насморка и лихорадки. Стине и Олине кормили его почти насильно.
Пищу он принимал с трудом. Но понемногу окреп настолько, что уже мог писать маслом, сидя в кровати. Тогда все поняли, что худшее позади.
Матушка Карен читала ему вслух газеты, письма Юхана и вообще все, что попадалось под руку.
А вот Библию слушать Педро не пожелал.
– Библия – это священная книга, – мрачно сказал он. – Ее нельзя читать язычникам.
Трудно было понять, кого он имел в виду. Матушка Карен предпочла не принимать этого на свой счет.
Вениамин часто останавливался на пороге комнаты для гостей и во все глаза смотрел на старого человека в кровати, перед которым были разложены тюбики с краской. Следил с восторгом за дымом его трубки. Дым, клубясь, поднимался к потолку между приступами кашля.
Он стоял до тех пор, пока его не подзывали к кровати и тяжелая рука не ложилась ему на голову.
Веселые глаза встречали его взгляд. Тогда Вениамин улыбался. Он был преисполнен ожидания.
Старый человек кашлял, сосал трубку и, положив мазок-другой, начинал рассказывать.
Вениамин любил, когда Педро лежал в кровати. Тогда его легко было найти.
Да и Дина не могла украсть его у Вениамина. Дина боялась комнат с больными.
Педро уехал в сентябре на другой год после приезда. На пароходе.
Один гудок парохода, и Педро не стало. Не стало его кожаной шляпы и жилетки, красок и плетеной корзины. И глиняного сосуда с краником, в котором у него был ром. В погребе Рейнснеса глиняный сосуд наполнили до самого верха. Это было Педро на дорогу.
Я Дина. Все уезжают. Уехал «Ребенок, заглушающий горе музыкой». Я сняла Ертрюд со стены. Ее глаза уехали. Я не могу смотреть на картину без глаз. Горе – это картины, которых человек не видит, но тем не менее должен носить в себе.
