Текст книги "Книга Дины"
Автор книги: Хербьёрг Вассму
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Вороной просунул свою большую голову в ворота хлева и скалил зубы, не в силах побороть тревогу.
Если бы все это не было чудом и если б Иаков не умер в ноябре, Олине сказала бы, что ребенок родился слишком рано.
Но всю вину она возложила на молодую мать, которая в «таком положении» вела себя как девчонка.
Дина не кричала во время родов. Она лежала с широко открытыми глазами и стонала.
Но когда ребенок уже появился на свет и женщины ждали, чтобы отошел послед, раздался страшный крик Дины.
Она била руками и кричала.
Я Дина, я слышу крик, что свил гнездо у меня в голове. От него звенит в ушах. В прачечной в Фагернессете из Ертрюд вырывается пар; когда он весь выйдет, она упадет. Лицо ее без конца разбивается пополам. Мы уплываем вместе. Далеко-далеко…
Дина тяжело затихла на руках у женщин.
Матушка Карен, тоже пришедшая в хлев, громко всхлипывала.
Олине била Дину по щекам с такой силой, что на них остались следы от ее пальцев.
И снова у Дины вырвался крик. Словно он был заперт в ней тысячу лет. Он смешался с тихим плачем ребенка.
Мальчика приложили Дине к груди. Его звали Вениамином. Волосы у него были черные. Глаза старые и темные, как уголь в земле.
Мир затаил дыхание. Внезапно наступила тишина. Освобождение.
И тут неожиданно и властно с окровавленных простыней раздался голос:
– Закройте двери! Там холодно!
Это сказала Дина. Олине вытерла лоб. Матушка Карен набожно сложила руки. Дождь проложил себе путь сквозь дерновую крышу. Осторожный мокрый гость.
Эта новость дошла до Фомы, сидевшего на ящике под деревом. Он был насквозь мокрый, но не замечал этого. Держался на почтительном расстоянии от хлева.
По всему существу Фомы расползлась удивленная улыбка. Она достигла его рук. И они, улыбаясь, сложились так, что дождь наполнил ладони.
– Как ты сказала? – Он даже всхлипнул от счастья, когда услыхал от Олине эту новость.
– «Закройте двери! Там холодно!» – засмеялась Олине, обхватив себя голыми розовыми руками.
Между Олине и Фомой прокатился смех. Олине радостно улыбалась.
– «Закройте двери! Там холодно!» – бормотала она и качала головой.
Дину несли домой на крепком парусе. Нильс, скотник, случайный покупатель, оказавшийся в лавке, и Фома.
Вниз по тропинке, что вела к усадьбе, через двустворчатые двери парадного крыльца, вверх по лестнице, в залу, на кровать с пологом.
Только тогда появилась повитуха, чтобы удостовериться, что все сделано как надо. Она была очень довольна: на серебряном подносе ей дважды подали рюмку, положенную повитухам, сперва в кухне, а потом в зале.
Дина выпила свою рюмку жадно, тогда как все остальные только пригубили вино. Потом она попросила служанок достать из комода мыло. Голос у нее звучал жалобно, как долго не бывшие в употреблении тали.
Она положила мыло вокруг груди, у которой лежал ребенок. Тринадцать кусков, благоухавших лавандой и фиалками. Магический круг благоухания.
Вскоре мать и дитя уже спали.
Молоко не приходило.
Сначала младенца кормили подслащенной водой. Но долго так продолжаться не могло.
От его несмолкаемого плача у женщин по спине бежали струйки пота. На четвертые сутки он уже не плакал, а только слабо сипел. Иногда он ненадолго засыпал от слабости.
Дина была очень бледная, она не вмешивалась в заботы женщин.
Наконец Фома пришел и сказал, что знает в приходе одну молодую лопарку, которая только что родила, но ребенок у нее умер.
Лопарку звали Стине. Она была худая, большеглазая, с красивой золотистой кожей и широкими скулами.
Олине откровенно сокрушалась, что кормилица так тщедушна. Не говоря уже о том, что она лопарка.
Но очень скоро выяснилось, что маленькие груди лопарки полны эликсира жизни. А ее сухощавое крепкое тело источает покой, необходимый для ребенка.
Своего сына она потеряла несколько дней назад. Но об этом она не говорила. Сперва она была подозрительна, глубоко несчастна и страдала от обилия молока.
Мужа у нее не было, но этим ее в Рейнснесе не попрекали.
В те тяжелые, пряные июльские ночи Стине дарила всем покой.
Из комнаты Стине распространялся сладкий запах грудного младенца и материнского молока. Он полз по коридорам, достигая самых отдаленных уголков. Даже в людской угадывался запах женщины и ребенка.
Дина пролежала в постели семь дней. Потом встала и начала ходить. Упрямо, как коза, поднимающаяся по склону.
– То с ребенком неладно, то с ней самой, – ворчала Олине.
Лето выдалось жаркое. И в доме, и на полях. У людей появилась надежда, что все наладится и станет как прежде. Когда был жив покойный господин Иаков и всех гостей угощали пуншем.
Стине кормила ребенка. И тенью скользила по дому. Беззвучно, словно была в родстве с летним ветром и подземными водами.
Олине приказала, чтобы никому не говорили, что ребенок родился в летнем хлеву.
Матушка Карен заметила, что Иисус Христос тоже родился в хлеву и, может быть, это добрый знак.
Но Олине не сдавалась. Об этом никто не должен знать. И все-таки узнали. Дина из Рейнснеса явилась перед гостями на своей усадьбе в одних панталонах, а теперь вот родила в хлеву.
В это лето Дина начала спускаться вниз.
Однажды на кухне она сделала Олине замечание, чтобы та смахнула с плеч перхоть.
Олине была смертельно оскорблена. Разве не она спасла в хлеву эту даму? Когда Дина ушла, Олине закатила глаза к потолку с видом собаки, привязанной к лестнице.
Между Диной и Стине царило безмолвное доверие.
Иногда они стояли рядом над колыбелью ребенка, перебрасываясь односложными словами. Стине была не из разговорчивых.
Однажды Дина спросила:
– Кто был отцом твоего ребенка?
– Он нездешний.
– Это правда, что у него есть жена и дети?
– Кто это сказал?
– Мужики в лавке.
– Они лгут!
– Тогда почему ты не говоришь, кто он?
– Теперь это не имеет значения. Ребенок умер.
Дина сочла, что это сказано сурово, но справедливо.
Она посмотрела Стине в глаза:
– Ты права, сейчас это уже не имеет значения. Какая разница, кто был отцом.
Стине глотнула воздух и с благодарностью встретила взгляд Дины.
– Нашего мальчика будут звать Вениамином, и ты будешь держать его в церкви, – продолжала Дина и взяла в руки маленькую голую ножку, которая дрыгалась в воздухе.
Пеленки были раскрыты. В комнате было тепло и душно. Круглые сутки пахло солнцем.
– Правда? – испуганно спросила Стине.
– Правда. Ведь ты спасла ему жизнь.
– Вы могли бы кормить его коровьим молоком.
– Чепуха! Ты получишь новую юбку, новую блузку и лиф. На крестины приедет пробст.
Ленсман не на шутку рассердился, когда узнал, что не он понесет в церковь своего первого внука и что ребенка не назовут в честь отца.
– Его нужно назвать Иаковом! – гремел ленсман. – Вениамин – это библейский апокриф, выдуманный женщиной!
– Вениамин по Библии сын Иакова! – упорствовала Дина.
– Но в нашем роду никогда не было ни одного Вениамина! – воскликнул ленсман.
– А теперь будет! Со следующего воскресенья!.. Ступай лучше в курительную и не шуми здесь!
Ленсман остолбенел. Налился краской. Люди на кухне и в гостиной оказались свидетелями этой перепалки. Ленсман приехал в Рейнснес, чтобы договориться о крестинах. И вот она, благодарность!
Ему придется стоять в церкви бок о бок с этой лопарской девкой, которая родила незаконного ребенка.
Ленсман был так оскорблен, что на мгновение бешенство парализовало его. Потом его гнев все-таки вырвался наружу, но никто не мог разобрать его слов.
В конце концов он повернулся на каблуках и заявил, что уезжает из этого сумасшедшего дома. И что Вениамин такое же мужское имя, как и Мария.
– В Италии мужчин, между прочим, называют Мариями, – сухо заметила Дина. – Если ты уезжаешь, не забудь свою трубку, она лежит в курительной. Но ребенка я все равно назову Вениамином!
На втором этаже в коридоре беззвучно плакала Стине. Она слышала каждое слово.
Олине что-то бурчала себе под нос. На кухне ужинали наемные работники, им было не по себе.
Но смятение длилось недолго. Когда молва о случившемся достигла людской, там грянул смех. А она упряма, наша молодая хозяйка! И людям это нравилось. Ни у кого в приходе не было хозяйки, которая возвысила бы служанку, доверив ей держать своего ребенка перед Всевышним, только потому, что та его выкормила.
Ленсман Холм тяжелой походкой сердито шагал к своему карбасу.
Но когда посыпанная гравием дорожка осталась у него за спиной, он как будто одумался. Шаги его замедлились, и наконец он со вздохом остановился у лодочного сарая.
Потом второй раз за этот день круто повернулся на каблуках и пошел обратно. Громыхнув без всякой надобности на крыльце, он крикнул в открытые двери:
– Ладно, пусть он живет во грехе и зовется Вениамином! Во имя Бога!
Но Дагни приняла это близко к сердцу. Она вообще не желает ехать в церковь. Это преднамеренное оскорбление не давало ей покоя ни днем ни ночью.
В день крестин она оказалась простуженной. Жалкая и несчастная, она лежала в постели с головной болью и красными глазами.
Сыновья тоже не могли поехать без ее присмотра. Теперь их у ленсмана было уже двое.
Поймав на себе укоризненный взгляд Дагни, ленсман почувствовал себя виноватым. Но собрался с духом и объявил, что как бы там ни было, а это его первый внук и долг обязывает его поехать в церковь.
С подарком в кармане он гордо отправился в церковь. Он испытывал облегчение, оказавшись вне досягаемости упреков и сочувственных взглядов Дагни, которые, казалось, говорили: «Бедный Ларс, что за наказание тебе с этой дочерью! Подумать только, какой позор!»
Точно он сам не знал этого.
Нестерпимей всего были выразительные глаза Дагни и ее замечания о собственном примерном поведении в девичестве. Они привели ленсмана в такую ярость, что несколько раз он с трудом сдержался, чтобы не задушить ее своими руками.
Однако ленсман никого не задушил и не ударил. Он только долго смотрел на Дагни. Такие сцены глубоко оскорбляли его.
Добродушно или бесшумно, он все равно добивался того, чего хотел, будь то на тинге или где бы то ни было. Особенно после того, как Дина переселилась в Рейнснес.
Не раз он с благодарностью думал о своем покойном друге и матушке Карен. Но никогда не задавался вопросом, легко ли им было с Диной.
Никто не осмеливался передавать ему сплетни оттуда. Лишь когда Дагни по той либо другой причине хотела уязвить ленсмана, она сообщала ему о том, что происходит в Рейнснесе, где хозяйка не спускается к гостям, а по ночам бродит по усадьбе. И предпочитает общество работников и служанок.
Случалось, ленсман думал о детстве Дины. Она слишком долго жила не так, как того требовали приличия. До самого приезда в Фагернессет этого чудного господина Лорка, который, по словам Дагни, был ни рыба ни мясо.
Что-то похожее на запоздалые угрызения совести ненадолго охватывало ленсмана, но он обиженно отгонял их прочь как нечто посланное исключительно ему во вред. Он считал себя вправе не придавать этому значения.
ГЛАВА 3
И сказал Маной: итак, если исполнится слово твое, как нам поступать с младенцем сим и что делать с ним?
Книга Судей Израилевых, 13:12
Кисло-сладкий запах грудного ребенка и грудного молока удивительным образом действовал на всех. Последний раз в Рейнснесе так пахло двадцать три года тому назад.
Олине не могла удержаться от сравнений:
– Он похож на Юхана! Или:
– Я как будто вижу маленького Юхана! У него было такое же лицо, когда он какал!
Она с энтузиазмом следила за успехами рода Грёнэльвов. Особенно ее занимали уши маленького Вениамина. Она с удивлением обнаружила, что ушки у мальчика немного острые. Таких ушей среди представителей этого рода еще не встречалось. Олине поглядывала на Дину, у которой уши всегда были скрыты волосами.
Ее так и подмывало спросить, не унаследовал ли мальчик свои острые, как у фавна, ушки от матери.
Но поскольку обратиться с таким вопросом к Дине было невозможно, Олине ограничилась замечанием, что забыла посмотреть, какие уши у ленсмана.
– Когда ленсман был маленький, ему подрезали уши, потому что они были очень некрасивые, – без должного уважения сказала Дина.
Олине обиделась. Но намек поняла. И больше в присутствии Дины о внешности мальчика не говорила никогда.
А вот Стине приходилось выслушивать многое. Олине беспокоило, что у ребенка на головке не было ни одного волосика. И что у него большое родимое пятно на левом плече.
Она обвиняла Стине в том, что волосы у ребенка не растут от ее молока.
И сколько бы матушка Карен и Стине ни объясняли ей, что дети часто бывают лысые, пока не начнут ходить, что, значит, так распорядилась природа, переубедить Олине они не могли.
Первое лето Вениамина выдалось на диво жаркое.
Лифчики Стине быстро начинали пахнуть кислым, они дюжинами сохли на веревке за прачечной.
Сирень отцвела так скоро, что люди едва заметили ее запах. Урожаю грозила засуха. От жары все были ленивые и раздражительные.
А маленький Вениамин ел, плакал и спал как породистый щенок. Он рос на глазах, но волос у него по-прежнему не было.
Он буквально сжирал свою маленькую, тщедушную кормилицу. У нее болели зубы. И она все худела, несмотря на то что Олине кормила ее сливками с маслом, чтобы у нее было достаточно молока.
Благодаря тому что Дина настояла на своем и заставила Стине держать Вениамина в церкви, эта лопарская девушка приобрела особый статус не только в самом Рейнснесе, но и далеко за его пределами.
Сама же Дина как будто забыла об этом, когда крестины были уже позади.
В обязанности Стине входило кормление, ночной уход и смена пеленок. Она наслаждалась уважением, которое ей оказывали. Не слушала никакие сплетни и пользовалась привилегией получать завтрак в постель и каждый день есть консервированную морошку, густые сливки, а также свежесбитое масло и молоко с медом, чтобы поддерживать силы и аппетит.
Она со страхом гнала от себя мысли, что произойдет в тот день, когда мальчика отнимут от груди. До этого было еще далеко, и пока разговора об этом не заходило.
Каждый раз, когда Стине клала ребенка в руки Дины, вокруг них будто возникал магический круг. Дина и брала Вениамина на руки, только если ей его давала Стине. Все начиналось и кончалось со Стине.
Однажды, когда матушка Карен и Олине наблюдали, как Стине кормит Вениамина, Дина сказала:
– Стине будет жить у нас столько, сколько сама захочет. Она нужна Вениамину не только как кормилица!
Матушка Карен быстро справилась с обидой, что с ней не посоветовались.
Так было решено, что Стине останется в Рейнснесе, даже когда отпадет нужда в ее молоке.
С того дня она начала улыбаться. А зубная боль прошла после того, как Стине набралась храбрости и позволила кузнецу выдернуть коренной зуб.
Фому преследовало воспоминание о том дне, когда хоронили Иакова. Это стало для него наваждением.
Он снова и снова видел, как Дина съезжает по перилам. Большая, голая, подложив под себя рубашку, чтобы лучше скользить по дереву, покрытому лаком.
То Фоме казалось, что все это ему приснилось. То – что этого просто не было.
Пока наконец он не уверовал, что не кто иной, как он сам, лежал в зале на бараньих шкурах.
Фома втайне оказался избранным, и это навсегда лишило его покоя. Теперь он больше не принадлежал к своему сословию. И не важно, что никто, кроме него, не знал об этом.
Он стал держаться прямее, и во взгляде у него появилась надменность, неуместная для конюха, сына бедного арендатора.
Люди замечали это, но не понимали истинной причины. Он был чужой в Рейнснесе. Приехал сюда вместе с Диной.
Во время сенокоса никто не мог угнаться за ним. Выдержать заданный им темп остальным было не по силам. Работники избегали косить рядом с Фомой.
Они просили его косить помедленнее, но он их как будто не слышал. И всегда намного опережал других.
В конце концов они придумали способ осадить его. Целыми днями Фома стоял с вилами и навивал сено на телегу. А вечером ему поручалось выкашивать в одиночку самые неудобные клинья. Во время же отдыха он то бегал за оселком, то приносил от Олине ведерко с простоквашей.
В то лето, когда родился Вениамин, темное от загара тело Фомы блестело от пота и солнца.
Каждый вечер он опускал голову и плечи в кадку с водой, что стояла в загоне у лошадей, и потом, как лошадь, отряхивался.
И все-таки тайный огонь сжигал его. Немного остужала Фому лишь поездка верхом. Но между ним и Диной всегда стояло его стремя.
Фома был готов продать душу дьяволу, лишь бы тот устранил эту проклятую железку.
Дина часто купалась в глубокой бухте за флагштоком. Холмы и березовый лес хорошо скрывали ее. Бухта была далеко и от полей, и от фарватера, по которому ходили суда.
Дина нежилась в прохладной воде, доходившей ей до подбородка, груди колыхались свободно, словно животные, которые самостоятельно учились плавать.
Иногда на опушке леса стояла Ертрюд. Приподняв руку, она махала Дине, когда та выходила на берег.
Дина останавливалась, прикрывшись рубахой или полотенцем. Стояла, пока Ертрюд говорила с ней, или просто ждала, когда та исчезнет.
С тех пор как Дина оправилась от родов и снова ходила по усадьбе, Фома делал все, чтобы разведать, когда она купается. Это случалось в любое время суток.
У него был свой метод, он не пропускал ни одной возможности.
Даже по ночам просыпался. Его чуткий слух, которому позавидовала бы любая лисица, улавливал самый слабый шелест травы, если кто-нибудь проходил мимо людской на берег.
Однажды Фома неожиданно вырос перед Диной. Он явно поджидал, пока она оденется и выйдет на тропинку, что вела в усадьбу.
В тени летали птицы.
Дина и Фома слышали, как колокол в одной из усадеб по другую сторону пролива сзывал людей к ужину.
Горы закутались в темно-синие предвечерние тени. В воздухе звенели насекомые. Пахло вереском и нагретыми водорослями.
Дина остановилась и с удивлением посмотрела на Фому. Словно не могла вспомнить, кто он. Между бровей у нее появилась глубокая складка. Фома растерялся. И все-таки осмелился заговорить с ней:
– Ты обещала, что дашь мне знать…
– Дам знать? О чем?
– О том, что хочешь меня видеть.
– Зачем мне тебя видеть?
Ее голос раздробил в нем каждую косточку. Тем не менее он удержался на ногах.
– Затем, что… в тот день, когда Иакова… Ну тогда, в зале…
Он говорил шепотом. Жалобно. Точно протягивал ей не слова, а жертвенного барашка.
– То были другие времена, – твердо сказала Дина, словно подвела двойную черту под итогом в неведомом счете. Такой-то доход. Такой-то долг. Такой-то убыток из-за неудачного лова.
– Да… Но…
Она усмехнулась. Люди не правильно толковали ее усмешку. Все. Только не Фома.
Ведь он знал и другую Дину. Ту, что была в зале. С тех пор ему всегда становилось не по себе от этой ее усмешки.
– Теперь другие времена. Мы должны исполнять свой долг, – сказала она, глядя ему в глаза.
Зрачки Дины расширились. На левом зрачке у нее было янтарное пятнышко. Ее свинцово-голубые глаза были так холодны, что Фома ощутил почти телесную боль. Эти глаза завораживали его. Он не мог сдвинуться с места. Хотя она ясно дала понять, чтобы он пропустил ее. Фома не смел прикоснуться к ней, а ведь она стояла так близко, что их разделяла только одежда и кожа.
Дина как будто что-то вспомнила. Подняла руку и погладила Фому по небритой щеке. Влажной от жары, волнения и стыда.
– Что было, то прошло, – равнодушно сказала она. – Но ездить верхом ты умеешь.
В тот же день Дина, с еще мокрыми после купания волосами, уже ехала с Фомой верхом по распадку.
Несколько раз она так осаживала Вороного, что ее нога касалась ноги Фомы.
Осень уже напоминала о себе. Лес пожелтел, и осина стояла словно охваченная пламенем.
Фома больше не смел досаждать Дине. Он бы не выдержал ее второго отказа в один и тот же день.
Но огонь в нем не погас. Фома спал беспокойно, он не мог бы пересказать в людской свои сны.
То он замирал во время работы, вдруг уловив ее запах. То ему казалось, что Дина стоит у него за спиной, и он резко оборачивался. Но ее там не было.
А тем временем кипрей затеплил свои красно-фиолетовые свечи по придорожным канавам и пустошам.
Птенцы давно научились летать. Резкие крики чаек и крачек, которыми они встречали лодки с сайдой, сменились ленивой воркотней. И колодцы начали высыхать.
ГЛАВА 4
Кто украдет человека и продаст его, или найдется он в руках у него, то должно предать его смерти.
Исход, 21:16
Дина перестала прятаться от людей, но матушка Карен с растущей тревогой замечала, что в то же время она вернулась к своим неприличным повадкам и вела себя неподобающим образом.
Посторонних Дина всегда приводила в смятение. Она держалась как богатый, имеющий вес барин. Если у нее возникало такое желание, она, не моргнув глазом, выкуривала после обеда сигару. Она словно нарочно вела себя вызывающе.
Если мужчины удалялись в курительную, Дина невозмутимо шла вместе с ними.
Скрестив ноги, она лежала на кушетке. Рука с сигарой лениво покоилась на плюше.
Ей ничего не стоило сбросить башмаки.
Говорила она немного. Редко принимала участие в спорах, но делала короткие замечания, если ей казалось, что это необходимо.
Под ее внимательным взглядом мужчины чувствовали себя скованно. Вечера с сигарой и стаканом пунша стали уже не такими приятными, как раньше.
Присутствие Дины и выражение ее лица раздражали мужчин. Но она была тут хозяйка, и никто не смел даже намекнуть ей, что ее присутствие мешает. Отделаться от нее было не так-то просто.
Общество Дины было равносильно обществу пастора. К ней нельзя было повернуться спиной, нельзя было при ней рассказать пикантную историю.
Дина сидела со своей обычной усмешкой и внимательно слушала. Мужчины терялись – им не хотелось предстать перед ней в невыгодном свете.
Особенно неприятно было, когда она прерывала говорящего, чтобы поправить цифры или даты, напомнить, что и когда было выгодно в торговле или о чем писали газеты.
Вначале мужчины надеялись, что Дина уйдет, если услышит плач Вениамина. Но Дина и бровью не вела.
В конце концов Нильс не выдержал. Теперь он предпочитал пить пунш у себя в конторе. Во всяком случае, в одном из углов он оборудовал нечто вроде салона.
Но Дина не допустила, чтобы от нее отделались таким образом. Она, как Аргус, проверяла все конторские счета. И тоже пила в конторе пунш.
Однажды, когда Вениамину исполнился год, Дина застала Стине, кормившую мальчика, всю в слезах.
Слезы бежали ручьем. Стине даже не всхлипывала. Вениамин сосал, глядя на кормилицу. Время от времени он жмурился – он уже понял, что слеза может попасть ему в глаз.
Вообще-то сосал он только потому, что это доставляло ему удовольствие и чтобы чувствовать близость Стине, молока у нее уже почти не было. Матушка Карен удивлялась, что оно у нее давно не пропало. После долгих уговоров Стине поведала Дине свое горе.
Она позволила увлечь себя и попалась. Не думала, что забеременеет, пока кормит. Но видно, это старое правило не годится для таких, как она.
Стине долго не говорила, кто отец ее ребенка. Но Дина не сдавалась:
– Если ты не назовешь его, я не смогу оставить тебя в Рейнснесе. Он должен загладить свою вину.
– Это невозможно, – плакала Стине.
– Почему?
– Он не простой человек.
– Значит, он не из Рейнснеса? Стине продолжала плакать.
– Он из Страндстедета?
Стине всхлипнула и покачала головой.
– Из Сандторга?
Дина продолжала допрос, пока не узнала то, что ей уже и так стало ясно. Отцом ребенка был Нильс. Он не только пил пунш в своем салоне.
– Я слышала, ты собираешься стать отцом?
Дина прикрыла за собой дверь конторы и подбоченилась. Нильс сидел за большим дубовым столом.
Он поднял голову. Взгляд его погас. Он не мог смотреть ей в глаза.
Потом сделал вид, что не понимает, о чем она говорит.
Его задыхающиеся слова текли как сахарный песок из дырявого мешка.
– Это сущая клевета! – твердо заявил он.
– Ты уже не так молод, Нильс, и должен отвечать за свои поступки. Это ты и без меня знаешь. От Святого Духа детей не бывает. По крайней мере в наших краях. Другое дело – у иудеев. И то это особый случай. Как я понимаю, ты соблазнил Стине здесь, в конторе?..
Нильс встал на дыбы, не дав ей договорить. Оба горячились и перебивали друг друга.
Наконец глаза Дины сверкнули. К бешенству и презрению прибавилась даже какая-то радость.
Дина медленно подошла к письменному столу. Она пристально глядела на Нильса. Склонилась над ним и положила руку ему на плечо. Голос ее напоминал мурлыканье кошки, гревшейся на солнце.
– Ты взрослый человек, Нильс, и в состоянии сделать выбор. Либо ты ведешь Стине под венец, либо уезжаешь из Рейнснеса по-хорошему. Получишь жалованье за полгода вперед.
Нильс похолодел. Он давно предчувствовал, что Дина только и ждет случая, чтобы избавиться от него. Понял он это, когда она начала рыться в его накладных.
– Ты хочешь прогнать меня из усадьбы Ингеборг! – Он был так взволнован, что даже не позволил себе никакой грубости.
– Вспомни, когда Ингеборг владела усадьбой! – презрительно фыркнула Дина.
– Вот увидишь, я напишу Юхану!
– И не забудь сообщить ему, что через полгода станешь отцом и весь позор хочешь взвалить на Стине. Вряд ли Юхан, который вот-вот станет пастором, сочтет такой поступок достойным мужчины!
Она спокойно повернулась и пошла к двери.
– Вечером скажешь мне о своем решении. – Она даже не обернулась. Осторожно прикрыла за собой дверь и приветливо кивнула служанке из лавки, которая, навострив уши, стояла подозрительно близко от двери.
В сумерках Нильс пришел к Дине в залу, она играла на виолончели. Они подготовились к этому разговору. Оба.
Он не может жениться на лопарке. У которой к тому же только что был ребенок от другого, пусть даже этот ребенок и умер. Неужели Дина не понимает?
По правде говоря, у него совсем другие планы. У него есть на примете девушка из хорошей семьи. Нильс назвал даже ее имя. Он заискивающе улыбался Дине.
– Почему ж ты не думал о своих чувствах к этой благородной девице, когда повалил Стине на пол в конторе?
– Она сама согласилась!
– Она и сейчас согласна. И в животе у нее растет ребенок. Не согласен только ты!
– Если ты вынудишь меня уехать из Рейнснеса, это будет против желания Иакова.
– Тебе, Нильс, о желаниях Иакова ничего не известно. Другое дело – мне!
– Ты выгоняешь меня из дому! Он опустился на стул.
Дина подошла и погладила его по плечу. Ее полное тело склонилось над ним.
– Ты нам нужен только на день свадьбы. А потом уедешь или останешься, как захочешь, – тихо сказала она. – Если останешься, я удвою тебе годовое жалованье.
За Стине.
Нильс кивнул и провел рукой по лицу. Битва была проиграна.
Вечером огорченный Нильс бродил по дорожкам между домами. Ужинать он отказался. Но Нильс давно научился заботиться о себе, пока положение его было недостаточно прочным. Разные хозяева – разные законы. А законы Дины вообще отличались от всех законов, вместе взятых.
Нильс ловчил уже очень давно. Он обладал неистощимым талантом из всего извлекать для себя выгоду. Доход, который он получал, не был проведен ни по одной бухгалтерской книге.
Случалось, рыбаки или крестьяне жаловались матушке Карен или Андерсу на жесткие меры Нильса, к которым тот прибегал, если должник не мог вовремя вернуть свой долг.
Иногда матушка Карен даже платила за бедняка, чтобы Нильс оставил его в покое.
Нильс оправдывал себя тем, что, если слух о прощении долгов пойдет по округе, все прибегут жаловаться на нужду.
Но матушка Карен все-таки платила за бедняков.
Дина не вмешивалась в это, если долг был заприходован.
Однако случалось, Нильс взыскивал суммы, которые не значились в бухгалтерских книгах. Это были, как он говорил, устные договоренности. Об этих договоренностях никто и не знал, если должник не жаловался.
Дина поджала губы.
– Если долг не значится в книге, это не долг и его нельзя взыскивать! – сказала она.
И Нильс сдался.
Он только следил, чтобы в следующий раз должник не ходил жаловаться.
И расчет производился тайно, о нем знали не больше, чем о податях на небесах.
Люди давно забыли, что в свое время Нильс почему-то вызвался сам заменить в конторе половицы, сгнившие под тяжелым умывальником с толстой мраморной доской, который стоял в углу за дверью.
Служанки не двигали этот умывальник, когда мыли пол. Он был слишком тяжелый. Они лишь подтирали пол вокруг тумбы, выкрашенной в голубой цвет.
С годами умывальник облез и из-под краски проступило дерево. Деньги Нильса были надежно спрятаны под одной неприбитой половицей. Они хранились в коробке из прочной жести. Состояние потихоньку росло.
Нильс торговал и в праздники и в будни, если мог что-нибудь продать или купить с выгодой для себя.
Однажды, когда Вениамина нужно было укладывать спать, Стине не оказалось дома. Весь день ребенок провел в людской, играя с цветными клубками шерсти, – девушки готовили пряжу для тканья.
Сперва они досадовали, что мальчик устал и начал капризничать, его уже давно должны были забрать.
Потом сообщили об этом Олине. Начались поиски.
Дина бегала и искала вместе со всеми. Но безрезультатно. Стине нигде не было.
На третий день Дина нашла ее в маленьком рыбацком селении, откуда Стине была родом.
Дина с Фомой прибыли туда на двухвесельной шлюпке, чтобы забрать ее домой. Стине у очага варила на ужин кашу. Лицо у нее почернело от сажи и слез.
Сперва она не хотела разговаривать. Лишь испуганно косилась на своих родных, сидевших вокруг. В маленьком доме была только одна комната. Поговорить с глазу на глаз было негде.
Но когда скрюченный от ревматизма отец, от которого остались лишь кожа да кости, кашлянул и мягко взглянул на нее, Стине осмелела.
– Я не пойду замуж за Нильса! – сказала она.
Уж лучше сносить позор, чем всю жизнь терпеть от человека, который женился на тебе против своей воли. Только ради того, чтобы остаться в Рейнснесе.
– Ведь он живет в Рейнснесе с четырнадцати лет, как осиротел! – В голосе Стине звучало обвинение.
Я Дина. Мне не нужно плакать, что все есть так, как есть. Плачет Стине. Я ношу ее с собой. Тяжело или легко. Как я ношу Ертрюд.
Все присутствовавшие слышали, как фру Дина просила у Стине прощения. И не один раз.
Старый отец Стине сидел в углу. Младшая сестра занялась вместо нее приготовлением пищи. Мальчик-подросток приносил в дом то воду, то дрова.
Никто не вмешивался в их разговор. Наконец всех пригласили к столу. Жидкая каша, сваренная с сельдью, и лепешки. Грубо сработанный стол был белый, как выветренные китовые кости. Гнетущее чувство, словно пар, висело над столом.
Новость распространилась точно искры по хвое. Нильс мог радоваться, что ему не надо бывать в людской. Там бы его не пощадили.
Стине отвергла Нильса! Все смеялись. Нильс как мог пытался вернуть себе прежнее уважение. Служанки боялись его. Работники сторонились. Он стал вроде прокаженного. Правосудие низших мира сего не знает пощады.
Но Стине вернулась в Рейнснес. Она располнела, а когда прошла дурнота по утрам, расцвела и посвежела как роза.
