Текст книги "Герда Таро: двойная экспозиция"

Автор книги: Хелена Янечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

«Рад за тебя, что у тебя есть желание вернуться», – пробормотал доктор Чардак.

Во время путешествия через Атлантику он не избежал любопытных расспросов Штайнов по поводу Герды. Лило спросила, когда они познакомились, и Вилли ответил, что это случилось в конце лета 1929‑го, когда герр Похорилле получил предложение открыть дело в Лейпциге и переехал из Штутгарта вместе с семьей.

Вилли возвращался домой на трамвае и во время остановки заметил женщину, стоявшую перед витриной ателье модистки. На ней были кружевные чулки, туфли чуть темнее чулок, подол платья цвета слоновой кости лежал мягкими складками выше колена, короткие каштановые волосы оставляли открытым участок янтарной кожи от линии ушей до плеч. Вилли захотелось, прежде чем тронется трамвай, увидеть лицо женщины, такой ирреально, кинематографически элегантной. Но она вдруг устремилась вперед, будто решила над ним посмеяться. Она ускользала от него, и он видел только ее прямую спину и полуприкрытые ямки под коленями. Когда трамвай тронулся, точно вдогонку за незнакомкой, Вилли ожидал увидеть профиль Элизабет Бергнер – настолько она напомнила ему любимую актрису. Но в тот момент, когда трамвай поравнялся с ней, он осознал, что лжедива молода, гораздо моложе, чем он себе вообразил. С этой девушкой он мог бы познакомиться, а точнее, хотел познакомиться во что бы то ни стало.

И они познакомились несколько недель спустя. К тому моменту она уже успела сблизиться со многими из его компании, например с Рут Серф и особенно с Георгом Курицкесом. Такса думал, что ни у кого из них, неоперившихся юнцов, нет никаких шансов, а уж у Георга тем более: тот слишком увлечен идеями экспроприации у буржуазии, чтобы угодить вкусам изысканной фройляйн Похорилле. Однако, как и во многих других случаях, он ошибался.

Не будь это Герда, доктор Чардак не запомнил бы на всю жизнь ни одну женщину, увиденную из окна трамвая. И если бы он тогда не осознал – может, не в шестнадцать лет, но в восемнадцать, – что ее очарование и обескураживающее умение ускользать от него (и не только от него) были взаимосвязаны. Но сейчас уже все не так. Теперь воспоминания о Герде – лишь поблажка себе, пустая трата времени, как и любые другие воспоминания. Он продолжает идти по Хертель-авеню, перекинув пиджак через руку, потому что от тоненьких деревцов нет никакой тени, а тем временем мысли его уводят куда‑то в сторону: например, кто дал Георгу его номер телефона? Точно не брат из Колорадо, с которым доктор Чардак потерял связь. Может, его мать, но от кого она сама узнала номер? От Рут? Интересно, помогали ли мать Курицкеса и ее второй муж, доктор Гельбке, вдове Серф в годы нацизма? Вполне возможно, и Рут из тех, кто такого не забывает. Но у нее теперь совсем другая жизнь в Швейцарии (в достатке, замужем, с детьми: сколько их у нее?). Звонит ли она из вежливости Дине Гельбке? О чем им говорить? О здоровье, о погоде в Лейпциге и Цюрихе, о детях и внуках, о старых завсегдатаях Фридрих-Карл-штрассе, но благоразумно – только о мертвых, особенно об обожаемой Герде, а не о тех, кого разбросало, и далеко не случайно, по всем четырем концам западного полушария… «Кто его знает! Интересно, сменилось ли название улицы и живут ли Гельбке по старому адресу», – размышляет доктор Чардак; в редеющих волосах блестят капельки пота. Во всяком случае, теперь он уверен, что его номер Георгу дала Рут Серф. В Европе намного проще сохранить старую дружбу.

Почему он никогда не обращал всерьез внимания на Рут? Только потому, что она была слишком высокой, а ее красота вгоняла в краску? В Париже она подрабатывала моделью, пока ее типаж не вышел из моды, сочтенный слишком немецким, – злая ирония эпохи. Но в Лейпциге, когда они еще учились в лицее, такая девушка, как Рут, не могла остаться незамеченной. Но такая, как двадцатилетняя Герда, оказалась в новинку, к тому же она была утонченной, glamorous[37]37
  Пленительной (англ.).


[Закрыть]: не удивительно, что парни так и вились вокруг нее, а удивительно то, что он сильнее прочих запутался в ее сетях. Ведь его прозвали Таксой не только за рост, но и потому, что он всегда ставил перед собой достижимые цели.

Но Герда не одаривала своей благосклонностью только за внешность, и сама она была больше чем девушка, по которой вздыхают, глядя из окна трамвая. Она много значила для тех, кто ее любил, судя по поведению Андре Фридмана после его диких загулов в Париже, пока сама Герда со своей «Лейкой» была на передовой с Республиканской армией. Уже овеянный ореолом первой славы, Роберт Капа появлялся на бульварах левого берега – воплощение жизнелюбия и сексуальной раскованности – в обнимку с девушкой, которую он подцепил на одну ночь. «Как долго Герда будет терпеть этого типа, который покупает себе выпивку и шлюх на их общий гонорар?» – спрашивал себя потрясенный Вилли. Но ему случалось встретить Капу и поздним утром: от ночного веселья оставалась лишь усталая улыбка. С измученным, почти умоляющим выражением лица Капа приглашал Таксу в кафе обсудить отъезд и планы на будущее. Он пил чашку за чашкой и продолжал говорить «мы». «Он говорит о Герде, как бедный melamed[38]38
  Учитель (иврит).


[Закрыть] – о Едином и Всевышнем, хотя и называет ее по имени», – иронизировал про себя Вилли, вспоминая своего учителя из Галиции, готовившего его к бар мицве. Недостаточно, чтобы оправдать его ночные похождения, но следовало признать: не один Капа пьянел от восторга, стоило только Герде вступить в игру. Она была источником жизни, неизлечимой зависимостью.

Вилли пытался излечиться, и, казалось, даже успешно, но он все равно срывался. Самые унизительные эпизоды остались в прошлом, еще когда Герда официально выбрала Георга Курицкеса. Жених из Штутгарта выбыл из игры с достоинством, как все те, кто привык после crash[39]39
  Краха (англ.).


[Закрыть] 1929 года проигрывать по‑крупному. Герда утверждала, что они «остались добрыми друзьями», но Вилли виделось в этом что‑то нарочитое и больше смахивавшее на тактическое отступление: жених ждал, что его соперник постепенно исчерпает все свои возможности (в том числе финансовые), но этого не произошло.

Было очевидно, что Герда сильно влюблена в Георга и в его мир. И эта несокрушимая реальность поражала реалиста Таксу его же оружием.

Ему случалось наблюдать за Гердой в прокуренной гостиной на Фридрих-Карл-штрассе, когда Дина Гельбке, мать Георга, вспоминала какую‑нибудь историю из своего прошлого – большевистский приключенческий роман, в котором Герда старалась не упустить ни одной детали. Дина рассказывала, как ее, совсем юную и необразованную, разбудили яростные ветра 1905 года, охватившие даже пролетарскую Лодзь, и как она, спасаясь от преследований, убежала из дома, чтобы присоединиться к товарищам в Москве. Она рассказывала о тюрьмах, поддельных паспортах, бегстве от царской полиции и о своем самом захватывающем после переезда в Лейпциг приключении, когда сбежала из больницы в Мерано, где наблюдалась во время первой беременности, чтобы встретиться с человеком, которому была обязана смыслом жизни, – с Лениным. «Я чувствовала себя хорошо, и никто не смог бы мне помешать: ни муж, ни тем более врачи».

Кто же в тот памятный ему день дал ей повод снова рассказать об этом курьезе? Нет, не Бертольт Брехт и не Курт Тухольский; кто‑то менее известный, кто зашел к Гельбке, будучи в городе проездом. Но, рассказывая, Дина смотрела на молодежь и не без самодовольства уточнила, что вскоре после ее приезда в Цюрих Георг тоже проявил революционное нетерпение, а затем обрушил безудержную ярость, но не на швейцарские банки, а на акушерку и врача, то есть на весь окружающий мир.

«Тебе бы не мешало снова выпустить ту ярость, а то ты слишком любишь разглагольствовать», – заключила она, остановив взгляд на молодых людях, сидевших на ковре у ее ног. Герда не удостоила Георга ни нежной, ни даже сияющей улыбки. Она расхохоталась ему в лицо, запрокинув голову и одновременно повернув ее так, чтобы вновь поймать взгляд Дины и следить за ее мясистыми губами; Георг убрал руку с колена Герды, дрожавшего от ее звонкого смеха.

Вилли страдал. Он завидовал небрежности собственника, с какой Георг прикасался к Герде, и еще сильнее – той непринужденности, с какой он от нее отрывался. Завидовал его врожденной самоуверенности (чего еще ждать от человека, чьим крестным отцом был Ленин?); его выводило из себя, что Георг принимает благосклонность Герды не как дар небес, а как свою заслугу. Вилли ревновал даже к Дине, которая обхаживала Герду с того самого дня, как сын ввел ее в дом. Он снова и снова вызывал в памяти ее образ, увиденный из окна трамвая, – образ женщины, сошедшей с экрана. «Будьте начеку, – твердил он про себя. – Как только дела здесь пойдут на лад или ей наскучат ваши революционные crème[40]40
  Сливки (фр.).


[Закрыть], Герда в мгновение ока станет самой собой».

Он не очень‑то верил, что в 1931‑м или 1932‑м дела в Германии могут пойти на лад. Поэтому Вилли цеплялся за образ светлой фигурки, которая любовалась bérets[41]41
  Беретами (фр.).


[Закрыть] и шляпками в витрине возле трамвайной остановки. Дешевая уловка. К тому же он был уверен, что Герда не забыла Питера. Ее бывший жених снова занялся, и с большим размахом, импортом кофе – делом, которое она когда‑то помогла ему начать. И кто знает, может, в память о старых добрых временах она согласится сопровождать его в деловых поездках, а потом открыть вместе с ним офис в Южной Америке?

Интересно, что бы она ответила, предложи ей это Питер? Выбрала бы Георга, который все время уезжал в Берлин, или воспользовалась бы случаем сбежать от грозивших нищеты и опасностей?

Вилли страшился возможного ответа. Свив кокон из ревности и попыток от нее избавиться, он гнал прочь – неуклюже, тщетно – обвинение, которое годы спустя многие из них бросили в лицо Герде. Приспособленка! Она прикуривала сигарету с чисто парижской беспечностью и, задрав подбородок, выдыхала: «Если ты и вправду так думаешь…» Ее досадная гримаска отражалась в зеркалах, дым обволакивал ее визави за столиком кафе. Обычно тот сразу же извинялся, словно улаживал формальность: быстро и деловито, то есть уже с улыбкой. Настаивать на своем, объясняться было бесполезно.

Да, «приспособленка» – многие думали о ней именно так, и, оглядываясь назад, это нельзя назвать преувеличением. Но злость проходила, разочарования рассеивались, а Герда оставалась. Она была так устроена: ветреная и волевая, полтора метра гордости и честолюбия, если без каблуков. Нужно было принимать Герду такой как есть: искренней до жестокости, преданной – на свой манер, в долгосрочной перспективе.

Она была искренней, когда того требовала дружба, если только речь не заходила о ее приключениях, которым она любила добавить голливудских мазков. Например, соучастницей ее бегства через границу была «Красная лягушка» – опель-кабриолет Питера, который он доверил одному другу, чтобы тот довез Герду до вокзала в Страсбурге и тем же утром вернулся в Штутгарт. Герда всегда опускала эпизод с пограничным контролем и даже самым близким друзьям ни за что бы не призналась, что ей было страшно. Она всегда хотела произвести впечатление, держать внимание и привлекать в свою свиту новых обожателей. Кто знает, имела ли та короткая поездка хоть что‑то общее с легкой прогулкой в кабриолете?

Но в том, что бывший жених очень помог ей после бегства в Париж, сомнений не было: ДЕНЬГИ ПОЛУЧИЛА ТЧК ТЫ ЗОЛОТО ТЧК – Такса не раз провожал ее на почту на Монпарнас получать денежные переводы.

Теперь, уже глядя на все отсюда, с Хертель-авеню, доктор Чардак знает, что самое важное он понял слишком поздно. Даже в точных науках личность исследователя влияет на данные, а в то время Вилли тем более не был беспристрастным наблюдателем. Его датчики определили, что не стоит рассчитывать на верность Герды в прямом смысле этого слова (что давало ему проблески надежды), но оказались неспособны уловить самое значительное обстоятельство. Невозможно было просчитать ее выбор, подвернись ей выгодное предложение вроде кофейного бизнеса в Южной Америке или случись что‑либо чрезвычайное. Да, вероятно, Герда руководствовалась бы своей выгодой, но она ни за что бы не повернула назад.

Кажется, это было начало 1934‑го, Фридман тогда еще не появился, а Герда, вопреки своим усилиям, снова оказалась в исходной точке. Чтобы продлить разрешение на пребывание, нужно было подтвердить средства к существованию; но на это у нее были квитанции переводов из Штутгарта, и к тому же этих денег хватало и на гостиницу. Однако доктор Шпиц дал ей отставку, и ей пришлось перебиваться со дня на день. Она выходила на рассвете, мерила шагами бульвары с пачкой газет, которые из рук такой привлекательной colporteuse[42]42
  Разносчицы прессы (фр.).


[Закрыть] разбирали быстро. Она позволяла себя чашку очень сладкого кофе, расправлялась с заказами на машинопись (их было теперь немного) и шла в парк загорать. Такова Герда: выглядела она великолепно, как беззаботная красавица. И Рут такая же: подрабатывая моделью, а летом еще и гимнасткой – она показывала вольные упражнения завсегдатаям пляжного клуба на набережной Сены, – она и виду не подавала, что денег у нее в обрез. Рут, которая в гимназии изучала мертвые языки, выполняла работу, где слова не были нужны вовсе.

Такса был в курсе, что у девушек не самый простой период в жизни, но все‑таки недоумевал, куда Рут и Герда исчезают, особенно по выходным.

– Где были? Ездили за город с богатым поклонником? – спросил он их однажды на улице, не без тревоги ожидая ответа той, которая без колебаний приняла бы подобное предложение.

– Если бы! Весь день дома просидели: лежа под одеялом, экономишь много калорий.

– И что вы делали? – растерянно спросил он.

Что за вопрос! Болтали, читали, приводили в порядок ногти и брови, замазывали лаком дырочки на чулках, а когда начинало урчать в животе («Кто бы мог подумать, – смеялась Рут, – что Герда способна издавать такие звуки?»), они на два голоса глушили его, и не каким‑нибудь шлягером, а настоящей революционной песней, потому что именно ее требовал пустой желудок…

Зимой 1932‑го они побежали смотреть «Куле Вампе»[43]43
  «Куле Вампе, или Кому принадлежит мир?» (1932) – немецкий фильм режиссера Златана Дудова по сценарию Бертольта Брехта и Эрнста Отвальта, первый прокоммунистический фильм веймарской Германии. Название рабочего поселка Куле Вампе, в котором разворачивается действие фильма, означает «пустой живот». – Примеч. пер.


[Закрыть], привлеченные «пустым желудком» в названии и протестами против цензуры, благодаря которым фильм разрешили показать в нескольких кинотеатрах.

Доктор Чардак помнит только начало, и оно, как пощечина его совести, усыпленной временем, возвращает его в Германию на пороге гибели. Поток велосипедистов несется по Берлину, будто на соревнованиях, но на самом деле они состязаются за поденную работу. Юноша, вернувшийся домой с пустыми руками, молча съедает тарелку супа под упреки родителей («Трудолюбивые люди добиваются своего»). Оставшись один, он снимает с руки часы – единственную свою ценную вещь – и выбрасывается в окно. Пронзительный крик – и одним безработным меньше. Гибель их ровесника, уложенная в несколько минут киноленты.

Успех «Куле Вампе» превзошел все ожидания. Больше всего зрителей поразили актеры, которые говорили с грубоватым берлинским акцентом и на актеров вовсе не походили. «Это все правда!» В гостиной Дины Гельбке разгорелся неожиданный спор. Вилли не спрашивал, кто эти хмурые товарищи, было ясно, что они принадлежат к своего рода рабочей аристократии. Дифирамбы хозяйки дома и ее свиты в адрес proletkino[44]44
  Зд.: пролеткино, сокращение от «пролетарское кино». В Советском Союзе существовала киностудия с таким же названием. – Примеч. ред.


[Закрыть], придуманного и поставленного их другом Брехтом, вызвали возражения истинных пролетариев.

«И где же был ваш Брехт и его товарищи из съемочной группы, когда мы устраивали забастовки и пикеты? – возмущались они. – Прогуливался с девушкой? Или заучивал стихи Гете?»

Столь бурная реакция озадачила даже друзей братьев Курицкесов. Они выросли на кино, и им бы в голову не пришло даже самый реалистичный фильм принять за отражение реальности. Они заняли сторону тех, кто возражал против того, что фильм должен нести универсальную идею.

На вечере присутствовал мужчина, по слухам, великая – в прошлом – любовь Дины Гельбке. Какая еще женщина развелась бы с таким мужем, как Курицкес, рядом c которым она ни в чем не нуждалась, ради интрижки с богемным неимущим гоем, даже не потрудившись скрыть эту связь от детей. Второй ее брак – с доктором Гельбке – хотя бы обеспечил трем бедным детишкам крышу над головой, как говорила мать Вилли. Сам он пропускал мимо ушей все эти сплетни. Когда в лицее подруги стали расспрашивать его, что он знает о том романе и об обворожительном кавалере, он отре́зал: «Я ничего не знаю». Вилли и вправду знал только, что братья Курицкес упоминали некоего Заса, который стал заходить к ним домой. Друг семьи. Бывший рабочий, а теперь школьный учитель и преподаватель музыки. Ему нравилось быть среди молодежи, и молодежь отвечала ему взаимностью. Вот и все.

Поэтому в том, что Зас поднимался к ним в мансарду, чтобы еще подискутировать, не было ничего необычного. Но по поводу «Куле Вампе» он буквально взорвался. «Вы верите в молодежь, и это совершенно справедливо! – бушевал он. – Эта война против рабочего класса больше всего ударила именно по вам! Но как можно бросать обвинения и объявлять никчемными всех рабочих, которые не в состоянии осознать, в какой нищете они пребывают!» То, что он был не согласен с Коммунистической партией и ничуть этого не скрывал, разве что от Дины, из очевидного уважения к ней, вызвало еще большее восхищение компании. Но они уловили в этом, помимо политики, еще и какие‑то отголоски личных трений, поэтому, когда смешки стихли, никто не знал, что сказать. Проворнее всех оказалась та, кому находчивость не изменяла даже в неловкой ситуации. Герда пустилась рассказывать о последней поездке к Георгу. «Куле Вампе» только вышел, и им пришлось не только тащиться через пол-Берлина, но и прийти сильно заранее, потому что перед «Атриум-Паласом» в Вильмерсдорфе – единственным кинотеатром, где показывали фильм, – тянулись бесконечные очереди. Рабочие и творческая интеллигенция, деятели театра и кино, продавщицы, танцовщицы из ночных клубов и тому подобные – сборище настолько пестрой публики произвело на нее впечатление не меньшее, чем музыка, диалоги и потрясающий монтаж! Эта сцена в метро, где прозвучала впервые Solidaritätslied[45]45
  «Песня солидарности» (нем.).


[Закрыть], этот припев, который так и звучит в ушах! Эта женская гонка на лодках, как будто гребля – eins zwei hop hop[46]46
  «Раз, два, оп, оп» (нем.).


[Закрыть]– самый приятный и эффективный способ изменить мир. «Я тогда сказала Георгу и не побоюсь повторить: разве это может сравниться с вальсом из “Конгресс танцует”?»[47]47
  «Der Kongreß tanzt» (1931), комедия-мюзикл Эрика Чарелла. – Примеч. пер.


[Закрыть]

– Стоп! Не смей даже упоминать эту реакционную патоку рядом с музыкальным шедевром Ханса Эйслера! – вскочил Зас, попавшись на провокацию.

– А чего ты хочешь? – ответила явно довольная Герда. – Пока коммунизм в кино будет пресным, реакционеры будут брать верх, и переизбрание Гинденбурга тому подтверждение…

Блеснув тонкими стеклами очков, Зас признал, что ему нечего возразить:

– А скажи‑ка мне: не дашь ли ты несколько уроков танцев в моей музыкальной школе, вроде тех, на которые отправляют молодежь перед балом дебютантов?

– Для тебя – все что угодно! Ну, или для просвещения масс, если тебе так больше нравится…

Конец фразы растворился в хрустальном смехе Герды, который заразил и увлек всех вокруг. Обстановка в мансарде разрядилась.

Лучше смеяться: и тогда и потом, и в Лейпциге и в Париже. Лучше рассмеяться в лицо несчастью, чем застрять в ловушке споров, которые после гитлеровской расправы над левыми потеряли всякий смысл, но все равно разгорались повсюду: в различных объединениях и в редакциях в изгнании, в бывших казармах, отданных под общежития для беженцев, в очередях в préfecture[48]48
  Префектуру (фр.).


[Закрыть], в благотворительных столовых, где и социал-демократы, и коммунисты, и растерянные представители еврейской буржуазии сжимали в руках одинаковые щербатые миски. Но особенно в кафе, где можно было никуда не спешить и где гул ожесточенных споров обрушивался на всякого, кто устраивался за столиком. Бывшие депутаты часами просиживали над пустыми чашками, защищая свои прежние позиции, как последнее достояние, как последний повод для гордости. Лучше не слушать их, лучше отшутиться. Лучше наслаждаться привилегией быть студентом, как Такса, или уединением захудалого гостиничного номера, наполняя его песней пролетарской борьбы, осознавая, что ты тоже принадлежишь к безработному Weltproletariat[49]49
  Мировому пролетариату (нем.).


[Закрыть]. А еще лучше выйти на улицу и исполнить ее дуэтом для более благодарной, чем клопы, публики, исполнить ее как гимн для товарищей, застрявших на террасах левого берега, вдобавок теша себя тем, что парижане ничего не понимают, кроме того что это по‑немецки и что это марш.

«Vorwärts und nichtvergessen, worinunsere Stärkebesteht. Beim Hungern und beim Essen, vorwärts, und nievergessen – die Solidarität!»[50]50
  «Вперед, и не забудьте, в чем наша сила. Голодные иль сытые, вперед, не забудьте – Солидарность» (нем.).


[Закрыть]

Года два спустя, когда самые тяжелые времена остались позади, Рут и Герда оказались на вечере в поддержку антифашистской борьбы в Германии. Им уже не нужно было выживать и делить кишащую клопами кровать, а «Песню солидарности», которая была дорога и голодным, и сытым, исполняла жена Брехта Хелена Вайгель. Маленькая, худенькая, с горящим взглядом и лицом героини греческой трагедии (и, признаться, в котором было что‑то обезьянье), она пела как настоящая актриса, с чувством, а не развязно и во весь голос, как подруги Вилли. Вилли почувствовал, насколько далеки друг от друга жизнь и театр. Он поздно освободился, добрался наконец до кафе «Мефисто» на бульваре Сен-Жермен и сразу же увидел знакомые лица: Рут и Мельхиора Бричги, печатника, за которого она недавно вышла замуж, Герду со Штайнами и галдевшую на разных языках компанию во главе с Андре Фридманом, ставшим к тому времени уже своим в ванной-лаборатории на Монмартре. На том soirée[51]51
  Вечере (фр.).


[Закрыть] собрались в основном немецкие эмигранты. Обычно встреча со всем этим Heimat[52]52
  Родина, отечество (нем.).


[Закрыть] вызывала у него тревогу, схожую с клаустрофобией, но в этот раз мысль, что он знаком с таким множеством людей, доставляла ему удовольствие. Простое удовольствие, вроде того, что он ловил на лицах родителей, когда случалось выбраться с ними на концерт или на премьеру в театр: и мы, и мы тоже здесь, в избранном обществе!

И если все они даже здесь, среди корифеев немецкой культуры в изгнании, были никем, то что уж говорить о Париже… Они узнавали друг друга по одному взгляду, по кивку, по едва заметному жесту. Близость первых лет развила в них эту способность распознавать своих. Они обрели солидарность, которой уже не забыть: она возникла из насущных потребностей. Вилли Чардак никогда особенно не верил в новое человечество, порожденное социализмом, но эта их манера держаться вместе толкала их вперед, vorwärts, как пелось в Solidaritätslied, и с такой силой, которую они вряд ли обрели каким‑то иным способом.

Вот что он находил в первую очередь в Герде и в большой компании, окружавшей ее неотразимую и дорогую ему особу. Он вдруг вспомнил, что, когда они с Гердой случайно встречались на улице или когда она вскакивала с места, энергично затушив окурок – «Ну все, мне некогда, надо узнать то‑то, сходить туда‑то», – он называл ее Fräulein Vorwärts. Это была его шутка для одного себя, попытка уверить себя, что он избавился от кокона лейпцигской ревности, угнетавшей его, как небо, затянутое низкими облаками и фабричным дымом. Но даже в тот вечер на концерте, когда Герда казалась ему такой близкой, он и представить себе не мог, какой неудержимой движущей силой обладала его Фройляйн Вперед…

Доктор Чардак проходит мимо закрытых рольставней супермаркета, дамской парикмахерской, магазина товаров для дома и сада, прачечной, мимо работающей бензоколонки. Ему встречаются подростки, одетые легко и, на его вкус, слишком ярко, семьи, которые словно сошли с выцветшей фотографии его предков в shtetl[53]53
  Местечке (идиш).


[Закрыть], если не считать ботинок на резиновом ходу, которые здесь носят женщины в париках. Стоит только отвлечься, и уже не понимаешь: а в Америке ли ты? Все одеты удобно, практично, все в одинаковых saddle shoes[54]54
  Американские двухцветные кожаные ботинки. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Капитализм предлагает покупать равенство, размышляет он, а реальный социализм распределяет лучшее между вернейшими. Такими как те, кто поселился в его отчем доме на Голизерштрассе: сначала партийный чиновник-нацист, а сейчас – он готов поспорить – чиновник из Социалистической единой партии. Лучше бы его разбомбили, как дом на Шпрингерштрассе, где жила Герда Похорилле.

«Холодная война, – часто повторяет про себя доктор Чардак, – удачный лозунг в стране, которую не разрушила война настоящая, хотя именно холодный мир и разорвал окончательно некоторые связи».

Когда ему на визу в паспорте поставили штамп ENEMY ALIEN[55]55
  Гражданин враждебного государства (англ.).


[Закрыть], это было не очень приятно, но война есть война, он это понимал. Но уже натурализованному американцу Уильяму М. Чардаку пришлось отвечать на вопрос, состоял ли он в Коммунистической партии или СРПГ[56]56
  Социалистическая рабочая партия Германии – немецкая левая партия, действовавшая с 1931 г. (с 1933‑го – нелегально), но фактически прекратившая существование к 1945 г. – Примеч. ред.


[Закрыть].

– Нет, – честно ответил он.

Однако он общался с некоторыми участниками этой революционной марксистской группы?

– Да, – признал он, – но только из личной симпатии.

Тем не менее он участвовал в разнообразных акциях, организованных этой партией, как в Германии, так и в Париже.

– Это были антифашистские инициативы, – заявил он.

Верно, но зачинщиками были троцкисты.

Что он должен был на это сказать? Что только они одни и радели за единый левый фронт? Или что в СРПГ критиковали Сталина?

– Я учился на медицинском, – ответил он, – все свое время проводил на лекциях, на практике, готовился к экзаменам. Но когда я слышал, что где‑то намечается демонстрация против нацистов, то не задавался вопросом, кто ее организовал.

В тот момент он подумал: «Отправьте меня в Палестину или вышлите в Германию, только избавьте от ваших вопросов».

Несколько лет спустя, когда он уже вернулся из Кореи, его вызвали снова.

– Мы не сомневаемся, доктор Чардак, в вашей преданности Соединенным Штатам. Но вы можете сделать нечто большее для своей страны.

Его спросили, знает ли он кого‑нибудь из окружения женщины-фотографа, о чьей близости к компартии (и дружеской близости с ним) они были осведомлены. Из предложенных имен он знал только Роберта Капу, но с ним в США они никогда не общались.

– И больше никого? – настаивали они. – Подумайте еще минутку…

В эту минутку доктор Чардак подумал, неужели они на самом деле считают, что человек вроде него может быть осведомителем.

– Вилли Брандт, – сказал он, – он сейчас председатель палаты депутатов в Берлине, в Западном Берлине, разумеется.

Чардак никогда не был близко знаком со своим тезкой, но несколько раз они встречались на импровизированных ужинах у Штайнов, где Вилли Брандт, как и все остальные, подпадал под Гердины чары.

Когда пришло трагическое известие, а затем доставили останки Герды, именно Брандт предположил, что ее гибель под гусеницами танка не была просто несчастным случаем. Эти слухи, возможно, не без помощи Фреда и Лило, растекались по левому берегу, от одного кафе к другому. Ужасное подозрение. Но Вилли Брандт был восходящей звездой, и ему верили активисты СРПГ. Однако Герда погибла под Мадридом в июле 1937‑го, а на тот момент Вилли Брандт не появлялся в Испании уже около месяца, с тех самых пор, как чудом избежал облавы на «троцкистов» в Барселоне. Какие у него были основания, чтобы выдвинуть эту страшную гипотезу? Против версии Брандта выступил канадский журналист, тяжело раненный в той аварии, в которой погибла Герда. Он приехал в Париж, Рут его видела. Он поселился в одной гостинице с Капой, ходил за ним по пятам на костылях, ковыляя, как арестант в кандалах. Но товарищи из СРПГ не успокоились. Сломанные ноги – еще не гарантия правдивости свидетеля. К тому же выяснилось, что этот Тед Аллан был комиссаром, товарищем, обязанным докладывать о любом отклонении от линии Москвы. И этого оказалось достаточно, чтобы самые мрачные догадки о смерти Герды муссировались еще долго.

В последнее время, когда Герда объявлялась в Париже, уже с испанским загаром на лице, друзья, активисты из СРПГ, советовали ей быть начеку.

– Ничего со мной не случится! – отрезала она. – Я работаю в правильных газетах, знаю правильных людей…

Ни у кого тогда не хватило смелости возразить, что этих «правильных людей» начинали опасаться. А она не заметила тревоги друзей или сделала вид, что не заметила, – это Герда умела делать как никто другой. Она ловко приподняла лежавшую на столе камеру: теперь она будет работать не только с «Лейкой», но и с кинокамерой, которую Капа получил от «Тайм-Лайф»: «Ну, вы же знаете эти знаменитые американские кинохроники…» Новость всех обрадовала и отчасти успокоила. Герда держала фотокамеру на ладони и смотрела на нее с нежной радостью, как на только что открывшего глаза котенка. «Вы ведь тоже понимаете, как важна моя “Лейка” для общего дела?» – заключила она с обезоруживающей улыбкой.

Нет, они не осмеливались спросить, стала ли она убежденной коммунисткой: сами‑то они оставались в Париже, а Герда возвращалась в пекло на поле боя. Многие тогда хотели уйти добровольцами, даже такая благоразумная девушка, как Рут. Несколько месяцев она выкраивала время на курсы медсестер, но, когда обучение закончилось, ей сказали, что уже слишком поздно. «Если хотите ехать в Испанию, отправляйтесь сами по себе. Наша партия ни за кого не ручается». Даже за медсестер Красного Креста? Даже за них.

При встрече Рут злилась и на верхушку СРПГ, и на всю абсурдную логику больших и маленьких партий: все повторялось снова, даже теперь, когда испанцы каждый день гибли под бомбами. «Смотри», – сказала она Вилли, достав последний номер «Регар»[57]57
  Фр. «Regards», «Взгляды» – ежемесячный журнал французских коммунистов (создан в 1932 г.), стал популярен в годы перед Второй мировой войной благодаря фоторепортажам.


[Закрыть], на обложке которого был снимок Герды с обличительным заголовком: Guernica! Almería! Et démain?[58]58
  «Герника! Альмерия! Что завтра?» (фр.)


[Закрыть] На фото – женщины и мужчины у ворот больницы в Валенсии, куда свозили жертв бомбардировки в середине мая. В репортаже говорилось о «генеральной репетиции всеобщей войны», а на снимках Герды были сваленные на плиточном полу трупы: мальчик в коротких штанишках, голый мужчина, кое‑как прикрытый окровавленной простыней, старуха в черном, не то живая, не то мертвая, лежащая на носилках рядом с остальными. «Только в фотографах там нет недостатка», – скривившись, заметила Рут, больше не показывая ни гнева, ни разочарования. Ach Scheisse![59]59
  Вот дерьмо! (нем.)


[Закрыть] Вилли не спросил, отговорило ли ее ехать руководство СРПГ или она сама, пусть и против воли, но сдалась.

Бывает, что мысли внезапно сбиваются с маршрута, по которому кружили долгие годы. Уильям Чардак часто повторял себе и жене, что ему незаслуженно повезло: «Благодари товарища Сталина, дорогая, что ФБР не может доставить мне еще бо́льших неприятностей!» Жена только качала головой, давая ему понять, что не стоит подшучивать над ее опасениями и перебарщивать с черным юмором. Но он по чистой случайности в Лейпциге сблизился с маленькой рабочей партией, оказавшейся в черном списке у Сталина; и это обстоятельство в США тоже учли. Все его друзья были связаны с СРПГ, а значит, и Вилли тоже. Все его друзья (нет, почти все), даже бывшие партийные начальники, чьих имен он не стал называть следователям, были еще живы и чего‑то добились. Значит, СРПГ стала их спасением. Умозаключение безупречное, как логическое доказательство. Слабое место в нем обнаружилось только сейчас, когда он вспомнил Рут: она хотела спасать чужие жизни, но вместо этого испугалась за свою. Все его друзья (да, все, и он тоже) сходились на том, что в Испании нужно победить, победить любой ценой, победить, и точка. Но только Герда наплевала на опасности, на предосторожности и вообще на все, кроме необходимости оказаться в нужное время в нужном месте; она единственная из них отправилась в Испанию и там осталась.