Текст книги "Женщина при 1000 °С"

Автор книги: Хатльгрим Хельгасон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

58
В Исландии приюта нет
1935

Пока мама рассказывала эту историю, у нее текли слезы. Одна слезинка последовала за ее словами прямо мне в ухо, широко открытое ухо (а другим ухом я прижималась к ее груди). Я усмехнулась сквозь грусть и засунула в ухо палец, вытрясла из него дрожь. Мама уже давно выключила «Би-би-си», и снаружи в наше молчание вливались ночные звуки.

Она продолжала рассказ: «Мы даже и не знали, чем ей, бедолаге, помочь. Нам надо было бы лучше за ней присматривать. Только под вечер она вышла, перешла Болото и дошла до самого Ребячьего утеса. Гюнна Свейнс вбежала в дом с криком, и мы помчались туда – я и Сигюрлейг…»

Мамин рассказ проявил кадр, который все время преследовал меня: Гюнна Потная замерла в воздухе, горизонтальная и толстая в талии, словно лежащий на камне тюлень, задравший голову и ласты прежде чем упасть в среброгривую пену прибоя.

Похороны, в отличие от свадьбы, были не в кавычках. Хельга с двумя дочерьми прибыла в назначенное время на лодке, принадлежавшей Хавлиди со Скаулэйар, и процессия из трех лодок поплыла на Флатэй. Там она, родимая, сейчас и лежит: «Гвюдрун Лаурхатльсдоттир – возлюбленная 1910–1935», – под камнем, который я велела сделать много позже, после того, как осознала, насколько тяжел стук смерти, и после того, как мама рассказала мне всю правду о Гюнне Потной: когда она погибла, она была беременна.

А третья лодка так и не причалила. Когда гроб втащили на остров, и мужики опустили его в траву между двором и церковью, усталые после того, как им пришлось нести это тяжкое горе через всю деревню, все увидели, как Ландрауд спешит к северу по проливу в сторону земли.

Это были такие жалкие исландские похороны. Мы сидели на первом и втором ряду, десять скорбных цветов, а пастор – в трусах пластырь, обслужил эту несчастную душу с истинно церковной механистичностью: еще, мол, одно тело на конвейере жизни, которое надо отметить крестом. Мама все время горько плакала, беззвучно и не сводя глаз с гроба. В этой гибели она обрела себя: узрела свою жизнь с папой на крышке гроба. Я увидела, как они танцуют там вместе: два оловянных солдатика, одетых в белое, ростом с палец, перед венком, который Лина сплела из того, что нашлось под рукой (морянка – цветок более красивый, чем можно судить, исходя из названия).

Все это было бы еще более печальным, если бы присутствующие знали, что Гюнна Потная забрала с собой в могилу. Но старый Сигфинн с Эйнарова хутора, который не пропускал ни одних похорон в церкви на Флатэй и всем умершим посвящал стихи, под занавес все же бросил на гроб Гюнны четверостишие, в котором чувствовалось понимание ситуации. Ведь нередко стихотворение знает больше, чем сам поэт, даже если это всего лишь четыре ледяные строчки. Полосатая бумажка из магазина с узнаваемыми карандашными буквами протрепетала на августовском ветерке и приземлилась на запачканную землей крышку гроба:

 
В Исландии приюта нет,
никто тебе не внемлет.
И проскитавшись много лет,
приятно скрыться в землю.
 

Мама прочла мне это стихотворение, а затем выключила свет. Мы прижались друг к другу в огромной посольской постели – женщина, лишенная любви, и ребенок, только что узнавший вожделение, души-бельки, повитые темнотой военных лет, – и слушали оккупацию Дании через открытое окно. Это была неинтересная мелодия. Но как приятно было заснуть в мамином поту, который в эти годы стал моей малой родиной.

59
Лукум
1940

На следующий день у нас был рождественский праздник: без елки, зато с жирной свининой, и мама подарила мне красный шарф, который связала из оккупированной пряжи, но она все равно считала, что это исландский шарф. Позднее он очень пригодился мне в холода, которые поджидали меня. Я подарила ей сережки, которые мне отдала Аннели: два сапфирово-голубых камешка в серебряной оправе.

Едва мы поели, в дверь постучали, и турецкая посольская чета, жившая выше этажом, преподнесла нам лукум (который иногда называют Turkish delight) и поздравила с Рождеством. Лукум – это крошечный пирожок, в котором, однако, содержится весь сахар, какой только есть в мире, несмотря на то, что название у него отдает луком. Жена посла была красавицей, а сам посол – типичный оттоман: низкорослый, с большим носом и такими жесткими усами, что ими, пожалуй, можно было чистить ботинки. Мама в мгновение ока превратилась в деревенскую исландку и тотчас включила режим гостеприимства: расчесала волосы пятерней и отряхнула платье, совсем как Гюнна Потная, перед этими почтенными гостями, а потом разговаривала с ними на разбомбленном немецком, а я смотрела снизу вверх на мужественное лицо посла, которое было не то чтобы смазливое, но такое отлично сработанное, да, такое безупречное, что меня обуяло какое-то безумное желание накинуться на него и буквально изуродовать. Он пах неизвестным одеколоном, и вид у него был самый светский, но даже одиннадцатилетней девчонке было несложно понять, что под этой приличной оболочкой кроется усатый дикий зверь на мягких лапах. Его тело вздувалось животом, но это брюхо на вид было твердым и поэтому на свой лад роскошным. И поскольку он был таким уверенным в своем теле, этот турецкий посол, он был, несмотря на внешнюю некрасивость, неотразим, даже для исландского ребенка.

Когда я подчистила весь лукум с серебряного блюда посольской жены, сахар так ударил мне в голову, что меня обуяло сумасшедшее желание наскочить на него – на этот пригорок с волосатой грудью. Но рядом была мама, и я удовольствовалась тем, что подошла к послу и положила ладонь на обтянутое белой рубашкой брюхо. (Так я и знала: оно было жесткое.) Руины немецкого языка совсем сравнялись с землей, и посольская супруга с подносом превратилась в цветок удивления, распустившийся смущенным смехом. Моя инеисто-белая мать[122]122
  Скрытая цитата из исландской патриотической песни (в которой этим словосочетанием характеризуется Исландия).


[Закрыть] зарделась осенними красками, а мой турецкий телок превратился в дружелюбного нациста: мягко усмехнулся в усы и сказал на ломаном немецком:

«Ja, ich bin ganz voll. Nein, wie heißt es? Ich bin sehr satt»[123]123
  Я совсем полный. Нет, как это называется? Я очень сытый (нем.).


[Закрыть].

И взял исландскую детскую ручонку, липкую от кокосовой стружки, и спас положение, переведя разговор на тему своего только что съеденного обеда.

Может, я соскучилась по отцу, может, во мне дремал этот целующий женщин, вожделеющий к швабрам ребенок-извращенец, или же все дело было в простой тоске по бороде в нашем потном женском сожитии; во всяком случае, тогда я, в одиннадцать лет, впервые ощутила, что стосковалась по мужчине. Потом эта тоска испортит мне всю жизнь. Каждый раз, когда я пыталась вырулить на прямую дорогу, мне тотчас попадался навстречу мужчина, и я начинала скакать по колдобинам, думая, что в конце дороги попаду в блаженный край, а оказывалась какой-нибудь деревне тумаков в конце тупика слепой любви.

Мужчины – болота на пути женщины, и я рано стала болотнянкой. Мне не нужны были слезы, чтоб умываться, так что обычно я добегала до следующего болота по уши в грязи или «пронзенная стрелой амура», как выражаются датчане.

Когда турецкая чета ушла, мама странно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Конечно же, сама она забыла безумные эротические фантазии детства, нашла для них выражение в забое тюленей или засолила в рассоле своей души и держала там, пока у нее не накопилась целая бочка солений, чтобы попотчевать маминого первого мужчину – поэта Стейнна. Мы не стали обсуждать эту рождественскую историю, и я заснула у себя, одна. Тайком обнимая обольстилище – подарок Аннели – и грезя о турецком Деде Морозе.

60
Из Копенгагена
1941

После Рождества все изменилось. Йоун, вежливый Краб, явился с новогодним солнцем в белых волосах и сказал, что продать посольскую квартиру наконец удалось. Новый жилец – немецкий деятель просвещения – с женой – должен был въехать уже через неделю. «Он будет работать в министерстве образования и надзирать за просвещением датских детей. Они собираются проявить на этом поприще старание», – высказался Краббе, как всегда, не вкладывая в свои слова никакого собственного суждения. Я оставила новым жильцам в холодильнике записку: «Детей, которые знают немецкий, в датских школах бьют».

Разве это не был самый натуральный коллаборационизм? Меня следовало бы пристрелить в день победы, как поэта Камбана[124]124
  Гвюдмунд Камбан (8 июня 1888 – 5 мая 1945) – исландский поэт и драматург, живший в Дании. Был убит участниками датского Движения Сопротивления, обвинившими его в пособничестве нацистам.


[Закрыть].

Нас с мамой приютила Килла, папина сестра, которая все еще жила в Дальмосе в Зеландии вместе со своим супругом-фарерцем. Там были и его земляки, хорошо воспитанные люди с прищуренными глазками, которые, при отсутствии исландцев в военные годы, были очень милы нам. Так как фарерцы – народ еще более маленький, нам с ними необыкновенно хорошо. Тут нам не надо из кожи вон лезть, чтобы показать, что мы ничем не хуже, как в случае с другими скандинавскими народами.

У тети Киллы мне было хорошо, и я развлекалась тем, что двигала зеландские горы, то есть кидала камешки, ведь там над плоскими полями ничего не возвышается, кроме бычьих спин. Однажды мы пошли на берег смотреть «датское море» – большего убожества я отродясь не видала.

А мама вскоре начала беспокоиться. Ей было в тягость «сидеть на шее» у других. А выходов из такого положения почти не было. Маме оказалось непросто получить работу, вероятно, из-за языка, а после всего, что я рассказала ей про датские школы, она не спешила искать для меня новую тюрьму.

В конце концов на выручку пришел папа. После множества телефонных разговоров ему наконец удалось, через знакомых, найти маме место домработницы в семье врача в Любеке. Загвоздка была лишь в том, что там не нашлось места для еще одного ребенка, потому что в семье их и так было шестеро. После еще большего количества телефонных звонков этой проблеме нашли временное решение: папин приятель из Общества скандинавистов в Любеке, доктор Хельмут Баум, который работал аж в самой Службе военного контроля в Берлине, держал своих детей и жену на безопасном расстоянии от ужасов войны на острове Амрум в Северном море. Меня пригласили пожить у них до весны.

61
Ночное письмо
2009

Ну вот. Я лежу здесь долгими ночами при голубоватом свете компьютера, будто отощавшее поседевшее божество с потеками ржавчины на заду (пролежни), рдеющим огнем на губах (сигарета) и фырюсь в пустоту, хотя что означает это слово, я и сама не знаю. Печатаю для этого мира какие-то словечки, пропихиваю их в судьбы молодых людей с далеких континентов и подкалываю своих близких под фейковой личиной, но в основном занимаюсь умиранием. «Smoking kills»[125]125
  Курение убивает (англ.).


[Закрыть] – сулит надпись на пачке, а я уже устала ждать обещанного.

Умереть… Смерть, подай мне весть. И я приму тебя как есть.

Она, родимая, живет в ночи, но сейчас покуда отдыхает со своим большим рюкзаком, с посохом и котомкой на пне в глубокой чаще чернолесья; брови у нее – темные, а усмешка – желтоватая. Пока что она ждет, но поглядывает на тропку впереди, на лиственный коридор, ведущий сюда. Сквозь тикающий густой туман секунд я в какое-то мгновение вижу ее.

Она придет. Она скоро придет.

Ноябрьская тьма густа и влажна, в ней – шумноветер со скрипом ветвей. Хозяин с Небесного хутора время от времени ударяет ими по крыше (рифленое железо). Как будто хочет выпороть меня розгами.

А сообщения по электронной почте приходят ко мне с писком, присаживаются на одеяло, будто птицы, прилетевшие из далеких светлых миров с сияющим видом и блеском в глазах ко мне в темноту. Я читаю те, которые мне нравятся. У Пекаря на ноге обнаружилось заражение крови: бедного мальчика укусил скорпион. «Думай обо мне, Линда». Елдон с гордостью сообщает, что Тел (это я так перевожу имя «Бод») достиг вожделенных 137 кг в упоре лежа и отпраздновал это, пригласив к себе на завтрак четырнадцать яиц. В ответ я хвалю его и говорю, что теперь я, Линда, пересмотрю отношение к своему любовнику. Мол, этот несчастный исландец в таком виде тяжестетаскания способен лишь на 95 кг. В следующие ночи в Мельбурне кому-то явно будет не до сна.

В темноте земной шар нарезает круги по направлению к солнцу, вертится в пространстве, будто старик в постели, со всеми своими африканскими деревьями и исландскими горами, комарами на Лофотене и башнями в Торонто и многолюдными роями в Бомбеевске и Делиграде. Черт возьми, как весело было бы быть Богом! Бабушка и Бог в одном флаконе. Одновременно пленять и пугать. И управлять жизнью баталь-Йоунов. И все же «на все способен тот, кто хочет умереть», как гласит пословица, сочиненная во время оно на острове Пюркэй. Поэтому я шлю своим сыновьям ночное письмо:

«Дело движется к концу. После смерти, вероятно, не будет ничего, так что лучше воспользоваться случаем, пока в пальцах теплится кровь. Надеюсь, вы еще немного поживете, а мне скоро в печь. Там будет тысяча градусов, и это облегчает мне задачу думать о вас с теплотой. Когда-то вы были моей жизнью, а сейчас у меня ничего нет, осталось только вот это: только полубессознательное струение крови по сердцу и пара-тройка засохших мыслей, которые болтаются на дне мозга, словно овечьи говняшки в тазу. Не могу сказать, чтобы я скучала по вам, ведь никто не скучает по тому, что предал сам, а раскаиваться в собственных деяниях уже поздно. И все же вы остаетесь моими сыновьями, как бы вы ни отрицали этот факт. А это – именно факт, и вам в жизни он будет форой. Я такая, какая есть, и, как говорили в старину, против наследственности не попрешь. Яблочко от яблони, котенок от кошки.

Всего хорошего, мальчики.

Я прощаюсь с вами без слез. Я ничего не оставлю вам после смерти, кроме белого горшка и отличного конторского стула. Насколько я понимаю, вы уже наверняка сожрали и высрали всё мое наследство. Я не собираюсь огорчать вас после смерти, хотя причины для этого у меня есть. Очевидно, я покину этот мир изношенной и измотавшейся и не думаю, чтобы мне особо хотелось потом возвращаться с того света. Будьте здоровы, дорогие мои короли, далекие и близкие. Да благословит добрый Хозяин с Небесного хутора вас и всех детей.

Спокойной ночи. Ваша мама».

Через пятнадцать минут приходит ответ из Norge[126]126
  Норвегии (датск./норв.).


[Закрыть]. У них на западном побережье рано встают. Мой Оули лаконичен: «Привет, мама! Ты получила от нас рождественскую открытку в прошлом году? Вс. хор. О. Х. Й.».

«Нет. Самое роскошное в том, чтобы жить в гараже – свобода от бумажной почты. А что там было интересного?»

Он не отвечает. Машины для производства бутербродов уже включились.

62
Мать королей
1959–1969

Харальд, Оулав и Магнус – так зовут моих сыновей. По чистой случайности я оказалась матерью троих маленьких норвежских королей: Прекрасноволосого, Трюггвасона и Законника. Я – Хербьёрг – королева-мать. Как заведено у представительниц этой отрасли, при создании этих детей я старалась поменьше двигаться и не мешать генам короля-отца продвигаться по моей матке. Поэтому они непохожи на свою мать лицом и не унаследовали ничего от ее мягкого характера и любвеобильности.

Харальд явился в пятьдесят девятом – большеголовый, неподъемный для таза. Он был несносным ребенком (причем настолько, что я сбежала от его колыбели) и вялым юношей, а во взрослом возрасте – бревном. Очевидно, гены оптовиков дальше не распространятся. Однако Халли интересовался многим и впитывал в себя все, что под руку попадется. Но все эти знания исчезали в этом большом волосатом шаре – его голове, и после этого их никто больше не видел. Он всасывал в себя весь мир, но ничего не отдавал взамен – совсем как его отец в своем бизнесе. Он всегда напоминал мне старую промокашку вроде тех, что в старину использовали в конторах. А посреди этой промокашки была черная клякса: обвинение, которое он выдвинул против своей матери за то, что она сдала его на попечение бабушке, чтобы самой спокойно впитывать в себя Die Sexyger Jahre in Deutschland[127]127
  Сексапильные годы в Германии (нем.).


[Закрыть]. И бесполезно было пытаться развеселить его рассказами о тусовочных достижениях матери на континенте. Он всегда терпеть не мог песни битлов.

Сейчас Халли Прекрасноволосый облысел, но сохранил прежнее имя, и это, пожалуй, его единственная интересная черта. Его жену зовут Тоурдис Альва Рагнарсдоттир, и, если верить телефонному справочнику, живут они в Фоссвоге, к югу от горного хребта. Однажды я сделала в ее имени такую опечатку: Тоурдис Аврала гнарсдоттир. И верно, когда она приходит, всегда начинается самый настоящий аврал. Она учительница и широко злоупотребляет своей школьной властью: смотрит на весь мир, как на класс, который она ведет, который надо воспитать и просветить. Даже ежу понятно, что я не позволю просто так похоронить меня на задней парте в ее классе.

Аврала в последнее время растолстела, впрочем, особой красотой она никогда не блистала, а Халли всегда был симпатичный, как и его отец, только затылка у него не было. Видимо, его забыли при зачатии. Но отсутствие затылка обнаружилось только тогда, когда он потерял волосы. Это придает ему чуть более похотливый вид сзади, так что он напоминает свинью, но большую часть жира в своей жизни Халли собрал на плечах. Впрочем, кабанообразная внешность приходится ему весьма кстати на переговорах.

Их брак – из тех, что вызывают у людей вопросы. Наверное думают все, у него есть любовница в Хапнафьорде – прелестная кукла с выщипанными бровями, которая принимает от него помощь в заведовании салоном красоты. Так рассуждают люди, движимые чувством врожденного садизма: вычитают и делят, исходя из правила – все супруги должны быть одинаково толстыми. Хотя это правда. Конечно, он содержит небольшую любовницу в Хапнафьорде. Или там, или в Коупавоге[128]128
  Города-сателлиты Рейкьявика.


[Закрыть]. В самом Рейкьявике он бы не рискнул, ведь он такой «правильный».

Детей у них, насколько я помню, четверо: Фридрик Ханс, Гвюдрун Марсибиль и еще двое, которых я не помню по имени.

Халли – прирожденный юрист, ему можно было бы даже на юрфаке не учиться. Я была готова засвидетельствовать, что ему можно выдать диплом юриста без экзаменов, ведь он уже на четвертом году жизни выдвинул обвинение против своей матери: подал на нее в инстанцию под названием Суд Общественного мнения за халатное отношение, а после выиграл еще множество дел против нее. Однако по причине врожденного эгоизма он никогда не защищал никого, кроме себя любимого. Поэтому он сделался спекулянтом: его основная работа заключается в том, чтобы владеть квартирами и домами, в которых живут другие. Очевидно, на лекциях на юрфаке Университета Исландии не рассказывают, в чем на самом деле смысл жизни.

Оулав Святой родился в шестьдесят пятом. Имя для него не было выбрано сознательно. В этом смысле со мной вышло как с той женщиной, которая назвала свою дочь Вигдис и забыла, что у отца имя – Финнбоги. А судя по перечню древненорвежских конунгов, он должен походить скорее на Олава Трюггвасона, чем на Олава Святого. Обладая упрямой головой и сердцем миссионера, он объездил много стран, где проповедовал местным жителям веру в самого себя, то есть в него, в Оулава Йоунссона Святого. Он весьма рано увлекся кулинарией; я считаю, что в этом моя вина, ведь я так ленюсь готовить, а он вечно такой голодный. Он немного попробовал то да се, а после его жизнь в основном протекала во всяких иностранных и просто странных кухнях. Оули долго заведовал приготовлением пищи в санатории в Кверагерди, а некоторое время организовывал банкеты в Ньюкастле, но при этом называл «англичанцев» убийственно малозаказными.

Сейчас он жутко много лет живет в Бергене, поставляет на дом бутерброды собственной фирмы, по-моему… Ведь что он рассказывает своей матери? Конечно же, ничего. Ничегошеньки. После того, как я пару лет назад съездила к нему в гости, он прислал мне только пару сухих поздравлений с Рождеством.

В Бергене все очень vakkert[129]129
  Красиво (норв.).


[Закрыть], кроме, пожалуй, автосалона «Тойота», в котором я провела первые дни своего визита, пока Оули выбирал себе навороченный джип, а его жена, мохеровая лошадка, переводила их стоимость в исландские кроны. Ну-ну… Всю зиму они откладывали свои планы в долгий ящик, а именно сейчас, когда к ним приехала престарелая мать из Исландии, они вдруг ожили, и им срочно потребовалось разъезжать по городу. Торчать дома со старушкой им, конечно же, не хотелось. Тогда бы им, чего доброго, пришлось вновь с ней знакомиться как следует. Вместо этого ее надо было поднимать на гору по канатной дороге, а потом опять опускать, катать на «метеоре» по Согн-о-Фьюране[130]130
  Один из фюльков Норвегии, расположенный на побережье Атлантики.


[Закрыть] и все время стоять на ледяной палубе и фотографировать. Он умудрился отщелкать семь тысяч снимков, на которых было все, кроме его матери, а Йоука в то время дежурила дома с детьми.

Йоуханна Рингстед была миловидным веснушчатым рыжиком, когда он впервые представил ее мне, но потом из-за своих малочисленных родов отяжелела. Она сильно расплылась, родив мальчика, который весил, насколько я помню, целых 5 кг, а обратно так и не стянулась.

Он зовет ее Джокхильд. В общем, эти ребята не без юмора, и Синдри с Биртой были хороши, как дети, но сейчас, конечно же, подсели на норвежские наркотики. Но вот рюмочку старушке они налить и не подумали. А я была с моими сыновьями так аккуратна, так терпелива. Я всегда пускала их на все мои банкеты, сажала за стол с гостями, велела слушать, запоминать, заучивать, ведь никакого «детства» на самом деле нет – это всего лишь шведская пропаганда – детство переоценивают, это всего лишь зал ожиданий жизни, которая начнется совсем скоро, так что лучше провести в нем время с пользой… Да я в вашем возрасте нищенствовала и в бомбоубежищах ночевала! Больше общайтесь со взрослыми, ясно? Послушайте Досси – он рассказывает о портовых кабаках в Генуе, там довольно интересная жизнь, милый Халли, принеси-ка мне из холодильника Canada Dry.

А мой младшенький – Магнус, Оболтус Диванный, рожденный весной шестьдесят девятого – моя третья попытка произвести на свет гения. И пусть смеется тот, кто может. И все-таки он – Магнус Исправитель Законов, потому что он исправно закончил учебное заведение более высокой ступени, чем его отец, Последнейоун Генеалог. В конце концов неплохо, что я вышла замуж и родила всех этих юристов, хотя я сама такая беззаконница. Магги взял пример с братьев и теперь устанавливает свои законы в мире бизнеса. Он у них банковский работник, сейчас это, по-моему, называется «государственный бескредитник».

Его работа – приучать чернильно-темное стадо народа к самообману, будто им станет лучше жить, если они сегодня же возьмут кредит. Что им не придется всю жизнь горбатиться, чтоб скопить на дом, в котором они встретят смерть. У нас в Брейдафьорде приходилось пахать шестнадцати поколениям, чтобы заработать на приличное жилище, а здесь хотят всё и сразу. Так что мой Магги приходил им на выручку и раздобывал для них этот жизненно важный кредит – знаменитый кредит с монетизацией.

Вместо того чтобы выплачивать кредит, всех заставили расплачиваться за кредит. Вместо того чтоб с каждой выплатой сумма снижалась, она росла. Таким образом, каждая следующая выплата становилась больше предыдущей, сумма все повышалась и так далее, пока стоимость квартирки на первом этаже не взлетала до четвертого. По окончании Кризиса, с сопутствующей лихорадкой на бирже, оказалось, что каждый задолжал по кредиту чуть ли не стоимость всего многоквартирника и все же его выселяли из его каморки куда-нибудь в чулан для велосипедов.

Да, жизнь в Исландии всегда отличалась странностью.

Какой-то кредитовладелец (то есть Маггин начальник), конечно же, нажился на этой кредитной беде народа и поспешил с этим сокровищем «на рынок», и торговал там, и менял свои акции, как пеленки, а потом вернулся домой, как старик из сказки: с четырьмя гнилыми яблоками в мешке. Таков уж исландский экономический гений. Они умудрились потопить даже сам «Эймскип», общество, которое в 1914 году создал буквально на пустом месте мой дедушка Свейн. Чем подтвердили новую пословицу: кто ничего не имеет, может все, а кто все имеет, не может ничего.

Так что моему Магги во время Кризиса пришлось туго. У него самого был какой-то поднебесный кредит, который рухнул на него. Этот обвал погреб под собой террасу и дом, а машина спаслась от него, отделавшись небольшими поломками. А ведь он тогда едва встал на ноги после трудного развода, который пережил шесть лет назад, и который сломил его так сильно, что он отправился мотать срок апатии. Как говаривали старики, беда приезжает в длинном поезде, а счастье – в маленьком вагончике. Ражая Рагнхейд, бывшая жена Магнуса и мать его детей, не остановилась на том, чтобы просто изменять ему в общественных туалетах для инвалидов (что обнаружила ее свекровь при весьма памятных обстоятельствах), ей надо было еще и отобрать у него все имущество; и это после того, как она сыграла первую скрипку в комплоте: тайком от меня продать мою родовую вотчину. Она навсегда останется моим самым любимым недругом.

Я прозвала ее Рогхейд, потому что она упряма и любит упираться рогом. Однажды ей удалось довести до слез даже меня – четырежды вдову. А у нее самой всегда «бодрая» стальная улыбка и милый вид. Ложь и подлость – последнее, что приходит в голову тем, кого она целует в щеку, как, впрочем, и безумная страсть. Скорее в голову приходит мороженая пикша. Это подтвердил и мой Оболтус, когда пару лет назад скулил у меня в гараже: в спальне у них царил лютый холод. На Западных фьордах таких женщин называли льдиноутробками. Из этого брака он, бедолага, вышел совсем замороженным и после него годами не пользовался своим инструментом, пока наконец невеличка из восточных садов не растопила и не расплавила его своей улыбкой Будды и ловкостью рук.

А сама Рогхейд шлялась по всему городу со своей морозильной установкой и морозила ни в чем не повинных мужчин, которые принимали стужу за любовь и тотчас бросали дом и детей. Моя Доура, что журнальчики всякие почитывает, рассказала мне, что она заманила двух почтенных отцов семейства в свой рефрижератор, а потом они проснулись с обморожениями в собственном дворе при утреннем заморозке: их нашли там жены, нагих и дрожащих, со сломанным хребтом и лобковыми волосами на губах.

У Магги от нее было двое детей; от своей матери они унаследовали злые чары и родились самыми натуральными ледышками, неспособными подарить мне хоть крупицу тепла. Их я не видала с тех пор, как сидела на санаторном утесе возле Залива и жевала булочки.