Текст книги "Силы, нас формирующие"

Автор книги: Харлан Эллисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Эллисон Харлан
Силы, нас формирующие

ХАРЛАН ЭЛЛИСОН

СИЛЫ, НАС ФОРМИРУЮЩИЕ

Фантастический рассказ

Есть несколько вариантов, каким образом я бы хотел начать рассказ о происшедшем.

Поначалу я был склонен начать его так: "Свое существование я начал утрачивать утром в среду..."

Но стоило мне об этом подумать, и я решил, что "Хотите послушать рассказ ужасов из моей жизни..." лучше подойдет для начала.

Но после того, как я обдумал это заново – а у меня было дьявольски много времени, чтобы все обдумать заново, уж можете мне поверить, – я сообразил, что оба эти варианта отличаются приятным мелодраматизмом, а если я хочу вызвать к себе доверие, причем с самого начала, то лучше все рассказать по порядку, с того момента, как это началось, и до сегодняшнего дня, а к чему приведет моя попытка и успешна ли она, решайте сами.

Вы меня слышите?

* * *

Возможно, все началось с моих генов или хромосом. Та или иная комбинация сделала меня прототипом Каспера Милкутеста, а это, так или иначе, отвественность, в чем я абсолютно уверен. Год назад, в марте, я проснулся утром в среду и знал, что был точно таким же, каким бывал сотни раз по утрам до этого. Мне сорок семь лет, я лысоват, сохранил хорошее зрение – очками пользуюсь только при чтении – и страдаю от варикоза вен. Я сплю в отдельной от моей жены Альмы комнате и ношу длинное нижнее белье, главным образом потому, что очень быстро мерзну.

Единственное, что, если подумать, может хоть как-то говорить о моей незаурядности, это то, что моя фамилия Винсоцки, Альберт Винсоцки.

Знаете, как в той песенке: "Пригнись, Винсоцки, ты можешь выиграть, но только пригнись..." Так меня дразнили с самого раннего детства, но кроткий характер уберегал меня от обид, и вместо того, чтобы пропитаться ненавистью, я стал воспринимать эту песенку как нечто вроде гимна в мою честь.

И если уж я начинаю что-нибудь насвистывать, то обычно ее.

Но как бы там ни было, тем утром я проснулся и тут же погнал себя в ванную.

Было слишком холодно, чтобы принимать душ, так что я только обакнул лицо и руки и быстренько вытерся. Когда я спускался по лестнице, Зуся, персидская кошка супруги, стремглав пронеслась у меня между ног.

Зуся – киска славная и уравновешенная, и раньше не бывало, чтобы мною так пренебоегали. До сих пор кошка с большим тактом демонстрировала свое безразличие ко мне. Но в то утро, о котором я говорю, она просто промчалась мимо, даже не мяукая и не шипя. Это было непривычно, но и не незабываемо.

Правда, в этом был намек на продолжение. Я зашел в гостиную и увидел, что Альма кладет мою газету на спинку дивана, как делала это вот уже двадцать семь лет. Я отложил это на потом и прошел в столовую.

Мой апельсиновый сок уже стоял на месте, а я мог слышать, как Альма хлорочет на кухне по соседству. Альма, как всегда, что-то бормотала сама себе. Боюсь, это одна из немногих неприятных привычек моей жены. В душе она славная, милая женщина, но когда раздражена, то начинает бормотать. Ничего непристойного, упаси господи, а что-то такое на пороге слышимости: то не так, это не так, ну и в том же духе.

Она знает, что это раздражает меня, а может, даже и не знает, я не уверен. Я не думаю, чтобы Альме приходило в голову, что воздействие каких-либо внешних факторов может быть для меня приятным или неприятным.

Во всяком случае, она находилась там, ворчала и бормотала, так что мне пришлось окликнуть ее:

– Я уже встал, дорогая. Доброе утро!

После этого я взялся за сок и газету. В газете, как всегда, полно разных разностей, а чем еще может быть апельсиновый сок, кроме как апельсиновым соком?

Значит, так, время шло, а ворчание Альмы не стихало. Наоборот, оно становилось громче, злее и раздраженнее.

– И где этот тип? Знает же, что я ненавижу готовить завтрак! Ну вот, яйца переварились. И где его там носит?

Это продолжалось какое-то время, пока я не крикнул в ответ:

– Альма, перестань, пожалуйста! Я уже встал, я уже здесь. Неужели тебе это непонятно?

Наконец, Альма перестала злиться и прошла через гостиную. Я слышал, как она подошла к лестнице – рука на перилах, одна нога на первой ступеньке – и непонятно кому закричала наверх:

– Альберт, ты собираешься спускаться? Опять в ванну залез? Что-нибудь с почками? Может, я чем тебе помогу?

Нет, это было уже чересчур. Я отложил в сторону салфетку и встал, подошел к ней, остановился рядом и произнес с преувеличенной вежливостью:

– Альма, что с тобой творится, милочка? Я же здесь.

Это не произвело на нее ни малейшего впечатления. Альма еще несколько раз окликнула меня, потом побежала вверх по лестнице.

Я опустился на ступеньку, так как решил, что то ли супруга моя тронулась рассудком, то ли ей отказал слух, то ли еще что приключилось. После двадцати семи лет счастливого супружества моя жена опасно захворала.

Я просто не знал, что предпринять.

Я пребывал в полнейшей растерянности и решил, что самое хорошее, это позвонить доктору Хэшоу. Поэтому я поднялся и набрал его номер. Телефон трижды прогудел, прежде чем доктор снял трубку и сказал:

– Алло?

Я всегда чувствовал себя виноватым, звоня ему, невзирая на то, в какое время суток это происходило, настолько интимно звучал его голос. Но на этот раз я почувствовал себя окончательно смущенным, потому что в его голосе явно прослеживались хрипловатые нотки, словно он только что из постели.

– Простите, что разбудил вас в такое время, доктор, торопливо заговорил я. – Это Альберт Винсо...

Он оборвал меня, продолжая повторять:

– Алло? Алло?

Я начал снова.

– Алло, доктор! Это Аль...

– Алло, кто это? Кто говорит?

Я не знал, что и ответить. Возможно, всеми виной плохое соединение, и я закричал как можно громче:

– Доктор, это...

– Ч е р т о в щ и н а! – рявкнул он и бросил трубку.

Я стоял, намертво стиснув телефонную трубку в руке, и смертельно боялся, что на моем лице написано полнейшее замешательство. Неужели сегодня оглохли все поголовно? Я снова начал набирать номер, когда по лестнице спустилась Альма, громко разговаривая сама с собой.

– И куда это он мог подеваться? Не сказал, что уходит, не дождался завтрака. Ну и ладно, меньше будет хлопот.

Тут она направилась прямо на меня, прошла с к в о з ь меня и скрылась на кухне. Это было уж слишком!

Правда, последние годы Альма стала меньше уделять мне внимания, порой могло показаться, что она меня игнорирует. Я мог говорить, а она не слышала. Я мог прикоснуться к ней, она же не замечала. Подобных случаев становилось все больше, но нынешний не укладывался ни в какие рамки!

Я отправился на кухню и остановился позади нее. Альма не повернулась, продолжая мотком стальной проволоки счищать яйца со сковородки. Я окликнул ее по имени. Она не обернулась, даже не вздрогнула от звука голоса.

Я выхватил сковородку у нее из рук и что было силы грохнул ею о плиту. Это было небывалое проявление ярости с моей стороны, но я уверен, что вы не поймете, насколько незабываемой была для меня ситуация. Альма даже не обратила внимания на грохот, открыла холдильник, достала оттуда кубический лоток и поставила его размораживать.

Это послужило последней каплей. Я бросил сковородку на пол и выскочил их кухни. Я был на грани того, чтобы поклясться, что я свихнулся. Что означает эта игра? Ладно, ей не нравится готовить мне завтрак, что ж, еще один факт охлаждения, с которым бы я смирился. А если так, то почему бы ей просто не сказать об этом? Но поступать вот так – это уж слишком!

Я схватил пиджак и шляпу и покинул свой дом, посильнее хлопнув дверью на прощание.

Взглянув на карманные часы, я убедился, что время моего автобуса, на котором я обычно ездил на работу, давно прошло. Поэтому я решил взять такси, хотя и не был вполне уверен, позволит ли мне бюджет эти дополнительные расходы. Но это диктовалось необходимостью. Я миновал автобусную остановку и замахал проходившей мимо машине. То, что она проходила мимо – это точно. Вернее, просвистела, даже не притормозив. Я собственными глазами видел, что в такси пусто, но тогда почему оно не остановилось? Или оно ехало по заказу? Я решил, что так и есть, но после того, как следующие восемь машин пронеслись мимо, стал догадываться, что здесь что-то не так.

Но я не мог уловить, в чем причина затруднений. Однако, поскольку ничего другого не оставалось, добираться придется на автобусе. На остановке уже дожидалась молоденькая девушка в тесно облегающей юбке и очаровательной крохотной шляпке.

– Знаете, я не могу понять этих таксистов, а вы? – произнес я с изрядной долей нерешительности.

Девушка не обратила на меня внимания.

Я имею в виду, что она не повернулась, как это свойствено кокеткам, не удостоила ответом. Думаю, она просто не знала, что я стою позади нее.

Но времени размышлять об этом не оставалось, так как подкатил автобус, и девушка села в него. Я поднялся за ней на ступеньку, и только успел это сделать, как двери с шипением закрылись, прищемив мне полу пиджака.

– Эй! Вы меня прищемили! – крикнул я.

Водитель не обратил на это внимания. Он подождал, пока девушка добралась до свободного места, наблюдая за ней в зеркальце заднего обзора, и тронул машину с места. Автобус был полон. Я решил не быть дураком, рванулся вперед и с силой ударил ногой по дверце. Водитель не отреагировал.

Тогда-то и начала формироваться идея.

Я высвободил застрявшую ногу и был настолько не в себе, что решил заставить его напомнить о плате. Я направился в заднюю часть автобуса, ожидая, что он тотчас же скажет: "Эй, мистер, вы забыли заплатить за проезд!" Тогда бы я повернулся и ответил: "Заплатить-то я заплачу, но сообщу о вашем поведении в компанию!"

Но даже в столь малой толике удовлетворения мне было отказано, потому что он продолжал вести машину, даже не повернув головы. Думаю, это разозлило меня даже больше, чем если бы он меня оскорбил.

Черт побери, что все это значит?.. Ах, простите милосердно, но это именно то, что я тогда думал, и надеюсь, вы не осудите меня за это богохульство, поскольку я стараюсь подробно рассказать, как все это случилось.

Вы меня слышите?

* * *

Я протиснулся между мужчиной апоплексического сложения в тирольской шляпе и компанией гоготавших девиц-старшеклассниц, и хотя я мешал, толкался и пихался локтями, пытаясь силой обратить на себя внимание, они продолжали сплетничать, и ни одна не уделила мне хотя бы мимолетного взгляда. Я даже я весь смущение, стоит об этом вспомнить – шлепнул одну из этих девиц, как говорится, по мягкому месту, а она продолжала болтать о каком-то из дружков, который куда-то подевался, или о чем-то в том же духе.

Можете себе представить, насколько мне это было огорчительно?!

Лифтер в нашем оффисе дремал, ну, не совсем, но Вольфганг – так его зовут, а он даже не немец, разве это не досадно? – всегда выглядит так, словно дремлет в своей клетушке. Я ткнул его, потряс и в виде последней попытки смазал по уху, но он, устроившись на своем маленьком откидном сидении, продолжал кимарить, опершись о стенку и не открывая глаз. Наконец, в раздражении, я сам пустил лифт наверх, предварительно вышвырнув Вольфганга на кафельные плитки вестибюля. К тому времени я, конечно, уже сообразил, что за странная напасть на меня навалилась. Я сделался – со всеми своими качетвами и намерениями – невидимым. Кажется невероятным, что – даже при условии моей невидимости – люди не замечают, что их лопают по попке, бросают на пол, похищают их лифты, но именно так обстояло дело.

Я был неало смущен этим, хотя в большей степени удивлен и гораздо меньше напуган. Я и боролся с этим, и восхищался открывавшимися передо мной неограниченными возможностями. Видения кинозвезд и неограниченных богатств затанцевали у меня перед глазами, но почти сразу же растаяли.

Что хорошего в женщинах и богатствах, если их никто с тобой не разделяет? Даже женщин. Поэтому, хотя мысли о том, что я мог бы стать величайшим в истории грабителем банков, и приходили мне в голову, я решил избавить себя – если слово "избавить" здесь подходит – от подобных затруднений.

Я поднялся на лифте до двадцть шестого этажа и направился через холл к дверям оффиса. Надпись на них гласила то же, что и двадцать семь лет назад:

"РЕЙМС И КЛАУС. ОЦЕНЩИКИ АЛМАЗОВ.

ЭКСПЕРТЫ ПО ДРАГОЦЕННОСТЯМ".

Я толчком открыл дверь, и на мгновение сердце мое чуть не выскочило наружу, поскольку показалось, что все предшествовавшее было колоссальной мистификацией.

Фриц Клаус, здоровенный краснолицый Фриц с маленькой родинкой на губе, кричал на меня.

– Винсоцки, ты болван! Сколько раз я втолковывал тебе, что если кладешь камни в футляр, туже стягивай крепления! Сто тысяч долларов на пол! Подарок для любой уборщицы! Винсоцки, ты имбецил!

Но кричал он не на меня. Он просто кричал, вот и все. По сути дела, в этом ничего удивительного не было. Клаус и Джордж Реймс никогда со мной по-настоящему не беседовали, даже окриками себя не утруждали. Они знали, что я занимаюсь своим делом – точнее, занимался им двадцать семь лет подряд – внимательно и методично, так что мое присутствие не требовало доказательств. Вопли являлись неизменным спутником работы.

Клаус начинал кричать, только когда Реймс надувал свою жену-вымогательницу. Но вопли свои он адресовал не мне, а воздуху. В конце-то концов, каким образом он мог кричать на меня? Меня здесь просто не было.

Он опустился на колени и принялся собирать маленькие неограненные алмазы, которые сам же и рассыпал, а когда подобрал все, то для надежности улегся животом на пол, вытирая его жилеткой, и заглянул мне под стул.

Удовлетворившись, он поднялся, отряхнулся и ушел, словно был уверен, что я на рабочем месте. Или, с его точки зрения, меня можно было не принимать во внимание? Это был трудный вопрос, но не в том дело. Меня здесь не было. Я отсутствовал.

Я развернулся и опять очутился в холле.

Лифт исчез.

Придется или долго ждать, или пешком спускаться в вестибюль.

Машины не останавливались на мои знаки.

Мне придется ждать до тех пор, пока кто-нибудь с этого этажа не захочет спуститься вниз.

Именно тогда на меня обрушился весь ужас происшедшего.

Как странно...

Всю свою жизнь я был тихоней, тихо женился, тихо жил, а теперь лишен даже самого простого удовольствия – помереть с грохотом. Даже это отняли у меня. Меня погасили, как какую-нибудь свечку. Кто это сделал, как или зачем – не играло роли. "Меня ограбили подчистую, – думал я, – оставив одни звуки, неизбежные, как налоги. Да и этого у меня не осталось. Я сделался тенью, призраком в реальном мире". Впервые в моей жизни страхи, о которых я понятия не имел, которые были запрятаны глубоко внутри, вырвались наружу.

Меня зашатало от ужаса, но, хотя мне хотелось кричать, я не закричал. Я ударил кого-то, ударил изо всех сил, ударил прямо по лицу, почувствовал, как его нос задирается вверх, как темными струйками начинает течь кровь, как заныли костяшки. Потом ударил еще раз – кулак скользнул по крови, потому что я Альберт Винсоцки, и они отняли у меня мою смерть, сделали меня окончательным тихоней. Я никогда никому не причинял беспокойства, меня было трудно заметить, и когда наконец-то появился человек, который тревожится за меня, обращает на меня внимание, думает обо мне именно как обо мне, меня обокрали!

Я ударил в третий раз, сломав ему нос.

Он ничего не замечал.

Он вышел из лифта, истекая кровью, но даже не вздрогнул.

Вот т о г д а я завопил.

Долго. Лифт – и я в нем – сновал вверх-вниз, но никто н слышал моего крика.

Наконец, я выбрался наружу и бродил по улицам, пока не стемнело.

Две недели могут пролететь мгновенно, если вы влюблены или богаты и ищите приключений, если жизнь ваша – никаких хлопот и сплошные удовольствия, если вы здоровы и мир представляется вам дружелюбным, радостным и привлекательным, то две недели могут показаться мгновением.

Две недели.

Последующие две недели были самыми долгими в моей жизни, поскольку оказались адом. Одиночество, полнейшее, доходящее до агонии одиночество посреди толпы. В неоновом сердце города я стоял посреди улицы и орал на прохожих. Еще немного, и я побежал бы...

Две недели скитаний, когда спишь, где захочется – на парковых скамейках, в номерах для новобрачных отеля "Уолдорф", дома в собственной постели, – ешь, когда захочется тогда я просто брал то, что мне хотелось. Это не было воровством, уж это определенно. Если бы я не ел, то умер бы от голода, а на моем месте и без того была пустота.

Несколько раз я заглядывал домой, но Альме флиртовать без меня было только проще. Слово "флиртовать" здесь подходит.

Я никогда не думал, что Альма способна на такое, особенно если учесть вес, который она набрала за последние годы... Но поклонник нашелся.

Джордж Реймс, мой босс. Я тут же поправил себя: мой бывший босс.

Так что я не испытывал реальных обязанностей перед домом и женой.

У Альмы есть дом. У Альмы есть Зуся. И, как выяснилось, у нее есть Джордж Реймс, этот жирный урод.

К концу второй недели я превратился в пугало. Грязный, небритый, но кого это заботит? Кто может увидеть меня? Да и кто способен позаботиться обо мне?

Моя первоначальная враждебность вылилась в более конкретный антагонизм против всех. Люди на улицах не подозревали, что я колочу их, когда прохожу мимо – такое во мне укоренилось извращение. Я пинал женщин, шлепал детей. Я был безразличен к жалобам и крикам тех, кого дубасил. Их боль была расплатой за мою боль, особенно если учесть, что никто не издавал ни звука.

Все это происходило в моем воображении. Я и в самом деле мечтал, чтобы кто-нибудь из них заплакал или застонал, поскольку т акое очевидное проявление боли могло свидетельствовать, что я оказался в сфере их внимания.

Но подобных звуков не раздавалось.

Две недели? Ад! Потерянный Рай!

Прошло чуть больше двух недель с того дня, как Зуся проскочила мимо меня, когда я более-менее свил себе гнездышко в фойе Святого Морица-В-Парке. Я валялся на диване, надвинув на глаза шляпу, позаимствованную у какого-то пешехода, когда меня охватило непреодолимое желание что-нибудь предпринять.

Я спустил ноги на пол и сдвинул шляпу на затылок. Я заметил человека в теплой куртке, стоявшего перед табачным киоском, листавшего газету и посмеивавшегося.

"Вот сукин сын! – подумал я. – Какого черта он веселится?"

Меня это вывело из себя, я подошел и пихнул его. Он глянул на меня и отступил в сторону. Я, конечно, ожидал, что даже после моего толчка он будет продолжать чтение, и его движение удивило меня. Я нагнулся было к ящику с сигарами, когда получил удар в живот, от которого сбилось дыхание.

– Ну-ну, приятель! – Человек в теплой куртке, давший мне сдачи, помаха перед моим носом указательным пальцем. Разве это вежливо? Толкаешь человека, который не может даже увидеть тебя!

Он взял меня одной рукой за грудки, Другой сзади за брюки и швырнул в холл. Я пролетел, ободравшись, сквозь держалку с красочными почтовыми открытками, приземлился на живот, покатился по скользкому полу и задержался только возле вращающихся дверей.

Удара я даже не почувствовал. Я поднялся, сел на пол и посмотрел на него. Он стоял на прежнем месте, упершись руками в бедра, и весело хохотал надо мной. Я таращился на него, невольно открыв рот.

– Мух ловим, приятель? – выдавил он сквозь смех.

Я был слишком удивлен, чтобы закрыть рот.

– Вы можете меня в и д е т ь! – взмолился я.

Он отрывисто и невесело фыркнул, потом отвернулся.

– Конечно, могу. – Он собрался было уйти, но задержался и бросил через плечо: – Уж не думаешь ли ты, что я один из н и х, а, парень?

Он ткнул пальцем в направлении людей, сновавших по холлу.

Такое мне никогда не приходило в голову. Я думал, что это приключилось только со мной. Но здесь был другой человек, такой же, как я!

Следующей пришла мысль, что хотя он и видит меня, а другие не видят, он может оставаться частью их мира. Однако, в тот момент, когда он поднял меня и швырнул через холл, стало очевидно, что он пребывает в таком же затруднительном положении, что и я. Но, как бы там ни было, все окружающее он воспринимал со значительно большей легкостью, словно имел место некий грандиозный прием, хозяином которого он был.

Он уходил.

Я с трудом поднялся на ноги, когда он нажал кнопку вызова лифта. Я не мог понять, для чего он это делает, так как лифт, если им управляет оператор-человек, для него не остановится, в чем я не раз убеждался.

– Эй, подождите минуточку!

Лифт остановился, из него высунулся старик в мешковатых штанах.

– Я был на шестом, мистер Джим, услышал сигнал и тотчас спустился.

Старик улыбнулся мужчине в куртке – значит, его зовут Джим, – а Джим похлопал его по плечу.

– Спасибо, Денни. Рад буду добраться до своей комнаты.

Я глазел на них, но Джим слегка подтолкнул Денни, потом повернулся ко мне. Его лицо выражало отвращение.

– Вверх, Денни, – сказал Джим.

Дверцы лифта начали закрываться. Я бросился к ним.

– Эй! Погодите секундочку! Меня зовут Винсоцки, Альберт Винсоцки, совсем как в песне поется, вы ее знаете: "Пригнись, Вин..."

Дверцы сошлись у меня перед носом.

Я обезумел. Появился другой человек – другие л ю д и, ошеломленно сообразил я, – которые могут меня видеть, и они ушли. Я могу никогда не найти их, сколько бы ни искал.

Я настолько обезумел, скажу вам, что чуть не упустил самую простую возможность выследить их. Я поднял глаза и уставился на стрелку индикатора, которая ползла вверх, пока не остановилась на десятом этаже.

Я подождал, пока вниз спустится другой лифт с людьми, которые не могли меня видеть, вышвырнул лифтера и поднялся наверх.

Я обшарил все коридоры десятого этажа, пока из-за дверей не услышал его голос. Джим разговаривал со стариком.

– Еще один грубиян, новичок, Денни, законченный и отвратительнейший представитель низшей формы жизни.

– Вам виднее, мистер Джим, – ответил ему Денни. – Я-то люблю прийти послушать, как вы говорите всякие там ученые слова. Знаете, мне становится так не по себе, мистер Джим, когда вы уходите.

– Да, Денни, знаю.

В его тоне ощущалась такая снисходительность, какой мне ранее не приходилось слышать. Я знал, что он ни за что не отопрет дверь, поэтому отправился на поиски дежурной по этажу. Связка ключей лежала у нее в кармане передника, и никто не обратил внимания, как я забрал ее. Я вернулся к двери номера и остановился.

На минуту я призадумался, потом вернулся к лифту, спустился вниз и отыскал комнату, в которой хранились все документы, куда сносили все деньги. То, что мне было нужно, я нашел в одном из выдвижных ящиков кассы, сунул в карман пиджака и снова поднялся наверх.

У двери я прислушался. Они до сих пор не перестали болтать. Я воспользовался универсальным ключом.

Когда я распахнул дверь, человек по имени Джим соскочил с кровати и свирепо уставился на меня.

– Что вам здесь нужно? Немедленно убирайтесь, или я помогу!..

Он двинулся в мою сторону.

Я достал то, что позаимствовал в ящике кассы и переложил в карман своего пиджака, и наставил на него.

– Вернитесь-ка на место, мистер Джим, и никаких неприятностей не будет.

Весьма мелодраматически он поднял руки вверх и начал пятиться, пока не наткнулся на край кровати, на которую с шумом опустился.

– Ну, руки можно опустить, – сказал я, – иначе вы напоминаете героя из скверного вестерна.

Он непроизвольно опустил руки. Денни уставился на меня.

– Чего ему надо, мистер Джим?

– Понятия не имею, Денни, – медленно, задумчиво ответил Джим. Глаза его были прикованы к барабану короткоствольного револьвера, и в этих глазах читался страх.

Я почувствовал, что растерялся. Я пытался держать револьвер твердо, но его вело в сторону, словно я находился внутри "ока" торнадо.

– Я нервничаю, ребята, – сказал я частично для того, чтобы он принял это к сведению, если еще не понял, частично чтобы убедить себя, что я являюсь хозяином положения. – Не пытайтесь причинить мне вред, и с вами ничего не случится.

Джим сел очень прямо, положив руки на колени.

– Вот уже две недели, как я близок к безумию. Жена не видит, не слышит, не замечает меня. Точно так же и любой встречный на улице. Это длится уже две недели. А сегодня я встречаю вас двоих, единственных, кто находится в том же положении. И теперь я хочу знать, что все это означает. Что со мной случилось?

Денни посмотрел на мистера Джима, потом на меня.

– Мистер Джим, он что, тронутый? Если хотите, мистер Джим, я прогоню его.

У старика не было для этого никаких возможностей. Джим тоже понял это, что говорило в его пользу.

– Нет, Денни, успокойся. Человеку требуется некоторая информация. Думаю, пойдет только на пользу, если я предоставлю ее. – Он поглядел на меня. Лицо его стало дряблым, как губка. – Меня зовут Томпсон, мистер... Простите, забыл, как вас зовут...

– Я не представлялся. Винсцки, Альберт Винсоцки, как в песне.

– Да, мистер Винсоцки. Отлично! – Вернулась его самоуверенность и насмешливая манера держаться, когда он увидел, что мне требуются от него всего лишь сведения. – Причина наших хлопот – состояние ненаблюдаемости. В действительности, знаете ли, вы не стали нематериальным. Этот пистолет может убить меня, ударом можно выбросить нас из окна, и тогда мы умрем. Все это взаимосвязано. Боюсь, я не смогу дать вам какого-либо научного объяснения, и кстати, думаю, что это никто не сможет. Давайте взглянем на это с такой точки зрения... – Он скрестил ноги. Я не отводил от нег револьвера. Мистер Винсоцки, – продолжал он, – сейчас в нашем мире существуют силы, невидимое взаимодействие которых превращает всех нас в углеродные копии друг друга. Силы, которые вынуждают нас становиться как бы матрицами с кого-то. Вы идете по улице, но ни на кого не обращаете внимания, так ведь? Вы сидите безликим в кинотеатре или отключаетесь от всего окружающего, когда торчите в своей унылой гостиной и пялитесь в телевизор. Когда вы что-то покупаете, платите за проезд, обращаетесь к кому-то с просьбой, то люди обращают внимание только на то дело, которым они сейчас заняты, вас же они не замечают. На некоторых из нас это отразилось в более сильной степени. Мы настолько незаметны для окружающих – как какие-нибудь цветы на стенке, могли бы вы сказать – на протяжении всей своей жизни, что теперь воздействия этих сил, которые превращают нас в копии друг друга, достаточно, чтобы считалось, что мы находимся там, где должны находиться, сами же мы – пфу! – исчезаем из окружающего нас мира. Вы понимаете меня?

Я внимательно посмотрел на него. Конечно же, я понимал, о чем он говорит.

Кто может привлечь к себе внимание в этом механизированном мире, котрый мы создали для себя? Так вот в чем дело! Я был создан таким же, как все, но до этого был как бы негативом с личности, потом негатив для всех убрали. Это как фильтр на фонаре. Поставьте красный, и мир сделается красным, но таковым не станет. То же произшло и со мной. Каждый человек – своего рода телекамера, только меня она отфильтровывает. И мистера Джима, и Денни, и...

– И много таких, как мы?

Мистер Джим похрустел пальцами.

– Наверное, несколько дюжин, Винсоцки, пока только дюжин. Если все пойдет так, как сейчас, когда люди делают покупки в супермаркетах, питаются по забегаловкам, когда теперь сняли какие-либо ограничения на телерекламу... Что ж, могу сказать, что наши ряды все время будут пополняться.

Но не для меня.

Я взглянул на него, потом на Денни. Дени был бледен, и я перевел взгляд на Томпсона.

– Как вас понимать?

– Мистер Винсоцки, – патетически, но снисходительно воскликнул Джим, – я был преподавателем колледжа, никакой не звездой, не думайте. По сути дела – я уверен, – на своих студентов я нагонял только скуку, но свой предмет я знал. Если быть точным, искусство Финикии и Средиземноморья. Мои студенты приходили, уходили, но меня никогда не замечали. У факультетского начальства не было никаких причин придираться ко мне, но в результате такого отношения я начал блекнуть, а потом исчез, как и вы. Мне тоже пришлось скитаться, как, должно быть, и вам, пока я не понял, какая же это прекрасная жизнь: ни ответственности, ни расходов, ни брьбы за существование. Живи так, как тебе хочется, делай то, что тебе угодно. У меня даже есть Денни. Раньше он был подручным и, расплачиваясь, его тоже никто не замечал. Он мне и друг, и слуга. Мне нравится такая жизнь, мистер Винсоцки, поэтому у меня не было особого желания заводить с вами знакомство. Мне не по себе, когда я вижу, что нарушается "статус кво".

Я понял, что имею дело с сумасшедшим. Мистер Джим Томпсон был незадачливым преподавателем, и ему оказалась уготованной аналогичная мне судьба. Но если я – как я теперь это понял – из мямли превратился в человека достаточно хитрого, чтобы раздобыть револьвер, и достаточно решительного, чтобы в случае необходимости пустить его в ход, то Томпсон превратился в мономаньяка.

Это было его королевство.

Но существовали и другие.

Тогда я понял, что говорить нам больше не о чем. Силы, которые на нас воздействовали и нас формировали, пока мы не стали настолько крошечными, что окружающий мир перестал нас замечать, слишком хорошо продемонстрировали на нем свои возможности. Он был счастлив, что живет, ничего не видя, ничего не слыша, ничего не зная.

Как и Денни. ни были все удовлетворены и даже больше небывало счастливы. И за прошедший год я обнаружил много таких, как они, точно таких же. Но я на них не похож. Я хочу, чтобы меня снова видели. И я пытаюсь.

Я отчаянно пытаюсь, пользуясь единственным методом, который мне известен. Это может звучать глупо, но когда люди погружаются в послеобеденную дрему или, как говорится, отрешаются от окружающего, они могут заметить меня. Так я и действую. Я начинаю насвистывать или мурлыкать. Вы меня хотя бы слышите? Песню со словами: "Пригнись, Винсоцки"?

Слышите ли вы ее, когда думаете, что вы одни?

Может быть, вы даже видите меня краешком глаза, но считаете, что это шутки вашего воображения? Или же вы думаете, что эта песня звучит по радио или по телевизору, когда не работает ни радио, ни телевизор?

Пожалуйста, умоляю вас, услышьте меня! Я возле вас, я говорю вам прямо в ухо. Что вам стоит услышать меня и помочь!

"Пригнись, Винсоцки", вот эта самая мелодия. Можете вы ее уловвить?

Вы меня слышите?