Текст книги "Хакон. Наследство"

Автор книги: Харальд Тюсберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

БРОСАЮЩИЙ ВЫЗОВ

Настал 1212 год.

Король Инги никак не мог избавиться от мысли, что комета, которую он видел, была знамением свыше. Кого ни спрашивал, все в один голос твердили, что кометы каким-то образом связаны с человеком, который затем первым встречается на твоем пути. Снова и снова возвращаясь в памяти к этому событию, король пришел к выводу, что для него таким первым встречным был Гаут Йонссон. Гаут давно вернулся в Бьёргвин, но король Инги знал, что Дагфинн Бонд охотно поспешит в Нидарос, потому что бьёргвинцы желали услышать о здравии короля и о том, не могут ли они что-либо для него сделать. Король Инги послал гонца к Дагфинну, пригласил его к себе и наказал привезти с собою господина Гаута.

Дагфинну Бонду было уже за сорок, и принадлежал он к числу славнейших мужей во всей Норвегии. Гаут Йонссон был молод. Этот их визит в Нидарос положил начало тесной дружбе с Хаконом Хаконарсоном – дружбе, которая продлится всю жизнь.

Когда корабль вошел во фьорд, и впереди открылся Нидарос, Дагфинн Бонд сказал Гауту Йонссону:

– Не дело это – собирать королевскую и церковную власть в одном городе.

Уже спустя несколько дней Гаут понял, что имел в виду господин Дагфинн. Сам по себе город Нидарос был величествен и роскошен. Однако ж трендам – так звали обитателей здешних трандхеймских краев, – которых Гаут всегда считал людьми бодрыми и веселыми, жилось в родном городе не больно-то весело. Атмосфера здесь была какая-то странная – архиепископ плел интриги за стенами своей резиденции, а хворый король сидел на своем корабле в устье Нида и лишь изредка отваживался сойти на берег. Оба окружили себя многочисленной охраной, бдительно следили друг за другом, и у обоих не хватало духу ни громко посмеяться над этой ситуацией, ни совершить что-нибудь из ряда вон выходящее и тем досадить сопернику.

Пожалуй, не так уж и странно, что молодой, энергичный Гаут Йонссон и веселый десятилетний мальчик тотчас нашли общий язык. По причине своего высокого положения лендрман Гаут мог не опасаться укоризны, не то что простой дружинник, и сразу же стал соучастником самых отчаянных проделок. То они снимали ручки со щита какого-нибудь ворчуна дружинника, которому предстояло идти в дозор. То ночью подкрадывались к двум спящим монахам, известным своею злобностью, сшивали им подолы ряс и ждали, когда монахи проснутся. Раз они даже настолько осмелели, что спрятали посох архиепископа, аккурат перед тем как идти к торжественной мессе. Поднялся такой переполох, что они вообще не рискнули признаться, что это их рук дело. Правда, жертвы их озорства все же кое о чем подозревали. Мальчику, конечно, было необходимо общение – нельзя же вечно сидеть при матери, – да и посмеяться хотелось, а Гауту Йонссону недоставало живого веселья, к которому он привык в Бьёргвине.

Среди ночи за Гаутом Йонссоном прибыл гонец: король Инги требовал лендрмана к себе. Король опять хворал и лежал в постели, а разговор начал с того, что он, дескать, дал Господу обет отправиться в крестовый поход и должен сдержать свое слово. Только вот со здоровьем худо, недуги никак не отпускают.

– Я много думал о той комете, – сказал король, – и о тебе, Гаут Йонссон. Ты истинный христианин?

– Да, государь.

– И верный королю лендрман?

– Да.

– Тогда, выходит, ты и должен отправиться в крестовый поход вместо меня.

Гаут опешил и в замешательстве пробормотал:

– Но разве же я достоин такой великой чести?

– Сын славного Йона Гаутссона не может быть недостойным, и ты много раз с честью обнажал свой меч. Хорошо бы, твой брат Арнбьёрн составил тебе компанию, а заодно прихватил с собою всех баглеров, тогда в стране настанет долгожданный мир.

– Государь, ты не шутишь ли?

– Спасибо тебе за обет, Гаут. Выступай первым в Святую землю, я буду следом.

Король пылал в горячке. Понимает ли он, что говорит? Дружинник, стоявший в карауле, всем своим видом показывал, что король ныне просто не в себе. Гаут замялся, потом сказал, что мысль, конечно, христианская и стоило бы позднее обсудить ее подробнее. Может быть, теперь король дозволит ему удалиться и отплыть в город? Позволение было дано, с пожеланием доброго пути в жаркие страны.

Инга из Вартейга встретила Дагфинна Бонда очень ласково. Она поблагодарила его за свидетельство перед королем Инги, который их одевал-обувал, предоставил кров и так заботился о воспитании мальчика. Снова и снова память уносила ее в Борг, в то счастливое, но столь недолгое время. Потом она стала выспрашивать подробности страшных происшествий в Бьёргвине. Господин Дагфинн снова и снова рассказывал обо всем, что знал, хотя и остерегся называть имена тех, в ком подозревал зачинщиков преступления.

Хакон подавал большие надежды, и как раз это тревожило Ингу. И Гаут, и Дагфинн Бонд прекрасно понимали, отчего в Нидаросе мать и сына дарили такой симпатией. Для многих они были как желанный луч света.

Дагфинн Бонд принадлежал к числу тех, кого имел в виду король Сверрир, сочиняя свою песенку о возвышении таких, «кто бедствует в мире сем».

Дагфинн Бонд был биркебейнер, хитрее, лукавее и тверже волей, чем любой уроженец Западной Норвегии. В нем бурлила энергия, не давала усидеть на месте. Дагфинн не мог не бороться – если не «за», то «против». Род Сверрира всегда стремился привлекать таких людей на свою сторону. А вот Хладиры и король Инги не умели понять, с какой легкостью человек вроде господина Дагфинна способен переметнуться. Не понимали этого ни ярл Хакон, ни Скули брат короля, ни даже архиепископ Торир. Но придет время, и им придется это уяснить, да еще как. Дагфинн давно уже все продумал и спланировал.

Был вечер. Ярл Хакон прибыл на королевский корабль навестить своего сводного брата, который, к всеобщему удивлению, вдруг пошел на поправку. Скули брат короля решил воспользоваться случаем и показать Гутторму и Хакону, как подают на стол и разливают вино. Пора мальчикам узнать, как это делается, тогда в будущем они станут хорошими хозяевами. Король Инги искренне радовался успехам, каких добились оба мальчика, и не упускал случая похвастаться своим сыном Гуттормом.

Ярл Хакон не преминул подергать за эту струнку, а потом завел речь про своего сына, юнкера Кнута, и про его успехи. Ведь братья наверняка рады услышать это, поскольку именно юнкер Кнут, скорей всего, и будет следующим королем.

Скули помрачнел. Да и королю Инги не понравилось напоминание о договоре, который он заключил так неосмотрительно. Они предпочли бы сменить тему, но Хакон Бешеный продолжал:

– Конечно, мы очень сожалеем, Инги, но непохоже, что у тебя может родиться сын от законной супруги. И никто тебе это в упрек не поставит – ты же не нарочно захворал. Но договор заключен и оглашен на тинге. Я думаю лишь о благе страны и о том, что теперь мы первым делом должны проявить предусмотрительность и подготовить юнкера Кнута к его важной миссии.

Скули брат короля встал и отослал мальчиков на берег – пора спать. Потом выпроводил ближних дружинников и закрыл дверь – они трое остались одни. Король Инги понимал: настала решающая минута. Он сел в постели и сказал:

– Я что-то начал сомневаться в этом договоре. Возможно, нам стоило бы обсудить его заново.

Повисла тишина. Хакон Бешеный прямо ахнул:

– Как это «заново»? Письменный договор между королем и ярлом, засвидетельствованный четырьмя епископами и вдобавок оглашенный перед тингом? Возможно ли изменить такой договор? Он же заключен окончательно и бесповоротно.

Скули вмешался в разговор:

– Уж мы-то, рожденные властвовать, прекрасно знаем, что окончательным и бесповоротным бывает только правильное решение.

– Что ты имеешь в виду?

– Речь не о том, чтобы осуждать заключение этого договора. Просто со временем возникли кой-какие сомнения, и вопрос стоит вот как: было ли у нас тогда право составлять подобный документ?

– Право? А разве нет?

– Имеет ли король право сам назначать себе преемника, коль скоро этот преемник не королевский сын, а у самого короля есть наследник? Королевский сын, который вдобавок был так юн годами, что не мог участвовать в договоре.

– Законного сына нет. Гутторм рожден вне брака.

– Тем не менее он у короля первенец, и древний закон считает его старшим, независимо от того, рожден ли он от законной супруги или нет. Думаю, участников тинга весьма заинтересует, как поступали в таких случаях наши предки.

– Вот именно! – энергично поддакнул с постели король Инги.

Ярл Хакон отчаянно запротестовал.

– Король – верховный правитель. Если он решает заключить такой договор, ему никто не воспрепятствует.

– Но король может и переменить свое решение, – спокойно ответил Скули.

Король Инги тотчас с ним согласился.

Тут уж ярл Хакон не сумел сдержать свой норов.

– В таком случае я совершил ошибку, пойдя на то, чтобы Инги стал королем. В моих жилах течет кровь Харальда Прекрасноволосого, я разбираюсь в управлении, знаю дружину, я человек взрослый, энергичный. А Норвегии в нынешние времена не нужен… малолетний король.

Хакон твердил, что никому не нужен «еще один король-малолетка», имея в виду хилого Инги, но уже опамятовался. Скули все время говорил не повышая голоса, сдержанно, деловито:

– Юнкер Кнут тоже стал бы малолетним королем. А что до крови Харальда Прекрасноволосого, так она течет в жилах многих из нас, и ее даже больше, чем у тебя. У Инги, к примеру, и у меня.

Хакон Бешеный наконец-то смекнул, что к чему, залился краской и выкрикнул:

– Вот, значит, как! Я – сводный брат, а ты – родной, потому и перетянул его на свою сторону, чтобы после него корона перешла к тебе!

– Я этого не говорил.

– Ах, какой стыд. Какой обман. Если такой священный договор, как наш, того и гляди, будет отменен, если слово короля ничего не значит – диво ли, что в стране постоянно вспыхивает недовольство королем Инги, что всякие паршивые баглеры в Восточной Норвегии нагло объявляют, у них-де свой король и свое королевство? Это же глумление! Народ презирает короля, который не держит слово. Коли это будет продолжаться, народ взбунтуется, так и знайте. Церковь тоже на моей стороне. Она неукоснительно требует, чтобы престолонаследники были рождены в законном браке.

Тон Скули мгновенно стал ледяным:

– Это угроза?

– Никоим образом. Просто соображения, которые вам, если угодно, следует учесть.

Скули выдержал паузу, чтобы его слова прозвучали весомее:

– Я кое-что скажу тебе, Хакон Бешеный, и я знаю, мой брат, король Инги, в этом со мною согласен: если ты вынашиваешь измену, то, что ты нам сводный брат, тебя не спасет. Если мы убедимся в твоем предательстве, пощады не жди – ни для себя, ни для своих близких. Можешь не сомневаться, уж тут-то и король, и я своего слова не нарушим.

Хакон Бешеный фыркнул, встал, вышел, хлопнув дверью, и потребовал доставить его на берег. Он спешил к архиепископу.

Братьев этот инцидент, похоже, не слишком огорчил. Наоборот, они словно бы облегченно вздохнули на радостях, что все необходимое наконец-то было сказано. Король, все так же сидя в постели, проговорил:

– Мне показалось, глаза у Хакона Бешеного стали какие-то странно выпученные.

– У него всегда выпученные глаза, когда он выходит из себя.

– Н-да, пожалуй.

Скули брат короля подошел к двери и, кликнув охрану, велел дружинникам послать за Дагфинном Бондом.

В Бьёргвине настала осень. Небо в тучах, бесконечный дождь, смеркается рано. Хакон Бешеный пробыл здесь уже три недели и чувствовал себя не в своей тарелке. Из Нидароса он привез с собой пышку Кристин, с которой толком не поговоришь, и сына, юнкера Кнута, который все время орал. Больше всего ярла бесило, что Дагфинн Бонд и прочие люди в крепости как бы и не замечали его. Когда он что-то предлагал, они вежливо слушали, а в итоге поступали так, как считали нужным, зачастую делая прямо противоположное тому, что говорил он. Не меньше злили его и воспоминания о разговоре со сводными братьями.

Думы одолевали Хакона Бешеного, лишали сна. Ему было необходимо хоть ненадолго отрешиться от всего этого, побыть одному. И он уехал на взморье, проведать свои имения. Как-то раз – погода в этот день была хуже некуда, тяжелые валы бились о берег – он прогуливался в одиночестве.

У воды играли дети. Дразнили волны. Море с грохотом обрушивало на прибрежные камни могучий прибой и, вскипая пеной, откатывалось назад. Тогда ребятишки подбегали к самой кромке берега, верещали и кривлялись, вопили и дразнили волны, выкрикивая обидные слова, некоторые даже отваживались на шаг-другой зайти в клокочущую воду.

– Эй, дураки безмозглые, дьявольское отродье, зачем вы забрали моего отца и его брата?!

– Нежить мокрая! Мерзкий тролль! Это ты напустил моровую язву на мою сестренку!.. Чтоб тебя, упырь проклятый, засосало дно морское, чтоб ты сдох!..

– Шатун бородавчатый! Змеюка ядовитая, это мы из-за тебя голодаем, ни зернышка в доме нету! Матушка все глаза выплакала!..

Разъяренные валы опять кидались на берег, тянули к дразнилам пенные щупальца, грохотали и ревели, а ребятня порскала врассыпную, стремглав мчалась обратно на сушу, восторженно взвизгивая и хохоча во все горло.

Они дразнили волны, бросали им вызов.

Море вновь отхлынуло, с долгим всхлипом. И ребятишки вновь принялись за свое.

– Коварный буян, ты хуже скаредного армана, который дерет налоги и отнимает у нас корову, хуже самого худого сквернавца, хуже бешеного, мерзостного ярла, хуже…

Тут дети заметили ярла Хакона и узнали его. Они так перепугались, что замешкались у воды и кинулись наутек в самую последнюю минуту. На сей раз они побежали прочь от берега, домой, подальше от мрачной и грозной фигуры. Хакон Бешеный огляделся по сторонам. Один. Ни души кругом. И едва лишь море опять отхлынуло, он вдруг сам устремился на мелководье и во все горло завопил навстречу пенным гребням, выкрикивая издевки и угрозы:

– Они думают, ярл Хакон у них в руках! Думают, что могут отнять у меня то, что мне принадлежит! Думают, можно так просто порвать священный договор, скрепленный печатями короля, ярла и четырех епископов! Чтоб их черти взяли! Чтоб им сгнить в язвах, крови и собственных испражнениях! Чтоб им… чтоб им…

Огромные валы надвинулись на него. Хакон Бешеный метнулся назад и благополучно отбежал на безопасное расстояние. Потом глянул вокруг – не видел ли его кто? Он насквозь промок, но дышалось легче. Теперь он был достаточно спокоен, чтобы обдумать свой следующий ход.

Бросая вызов морю, воспрядываешь духом.

Зерно в тот год не уродилось, и бонды опять не сумели уплатить налоги. Тогда сюссельман короля Инги в Стринде, Эйрик Фосс, созвал бондов из всех восьми уездов Трандхейма на тинг. Здешние бонды не очень-то жаловали сюссельмана и порешили явиться на тинг в полном вооружении[50]50
  Вообще на тинге нельзя было иметь оружие.


[Закрыть]. Доведавшись об этих планах, Эйрик призвал королевского брата Скули с большим конным отрядом и несколькими кораблями. Но Скули с подкреплением еще не прибыл.

Эйрик был человек гневливый, вспыльчивый. Он подскакал к боевым порядкам бондов и попытался заговорить с ними, но, встреченный градом камней и глумливыми возгласами, тотчас осерчал и концом своей пики огрел по спине одного из крикунов. Бонд резко повернулся и наотмашь рубанул секирой по бедру сюссельмана. Эйрик покачнулся в седле, потерявши опору. Потом рухнул наземь, истекая кровью.

Бонды уже было пошли на людей сюссельмана, но в эту минуту появился Скули брат короля со своими дружинниками. Часть бондов они перебили, остальных обратили в бегство.

В ближайшее время случился еще ряд стычек, из чего Скули заключил, что бонды получают новое оружие и иную поддержку из какого-то неведомого источника. С большим военным отрядом Скули брат короля прошел по Трандхейму огнем и мечом: рубил головы, вешал, сек плетьми, палил усадьбы. Гаут Йонссон и маленький Хакон раз-другой были тому свидетели. Обоих это потрясло, и они только диву давались, как хладнокровно Скули взирает на весь этот кошмар. Не упивается жестокостью, но и отвращения не испытывает. Просто выполняет свой долг – точно поставлен колоть дрова или носить воду. Однако ж карательные экспедиции увенчались успехом. Мятеж был полностью подавлен.

В народе ходили слухи о том, откуда бонды получали поддержку и оружие. В частности, к этому якобы приложил руку новый архиепископ Торир Гудмундссон.

Король Инги не вставал с постели, и Скули теперь сосредоточил власть в своих руках, а потому у него появились тайные враги. Стоя у власти, человек должен уметь притворяться, говорить учтивости, играть разные роли. Он должен с умным видом слушать, когда разговор касается предметов, о которых он понятия не имеет, и не затмевать других своими познаниями, когда речь идет о знакомых вещах.

Скули брат короля отроду был надменен и спесив. Играть, смотря по обстоятельствам, то одну, то другую роль он не умел. И никогда не скрывал ни своего ума, ни учености, охотно пересыпая речь меткими выдержками из старинных преданий. Он так много знал о королях и древних божествах, что всегда мог ошеломить окружающих остроумной репликой, выставив честолюбцев-придворных глупцами и недоучками. Он привык производить впечатление – острослов, щеголь, галантный кавалер. И всегда оказывался прав. А в Скандинавии таких, что всегда правы, не жалуют. Вот иные и шушукались украдкой: Скули-то не в меру самодоволен; ишь, прямо королем себя возомнил, да не рано ли? – ведь трона ему не видать. Люди не прощают, если их ближний мнит себя тем, кем ему быть не дано.

Гаут Йонссон и тот, бывало, злился. Один-единственный раз Скули брат короля забыл в его присутствии о своем благоразумном хладнокровии и повел себя импульсивно. Решив любой ценой добраться до истоков стриндского мятежа, Скули взял на службу заезжего немца – заплечных дел мастера по имени Бранвальд, грязного, плешивого, почти беззубого мужика с огромными ручищами. Этот мастер Бранвальд повсюду таскал за собой старый кожаный мешок, в котором гремели какие-то металлические штуковины.

Однажды вечером Бранвальд вылез из подвала, где «беседовал» с двумя горемыками из младших военачальников, и, как выяснилось, они сообщили ему немало интересного. Скули внимательно выслушал мастера Бранвальда, вручил ему вознаграждение, а затем, когда Бранвальд удалился, призвал к себе Гаута Йонссона и возложил на него некую миссию. Вид у Скули был очень возбужденный.

– Твой корабль готов к отплытию, – сказал он. – Ты немедля отправляешься в Бьёргвин. Там ты навестишь Дагфинна Бонда, он знает, о чем речь. Вместе с господином Дагфинном пойдешь к ярлу Хакону и, когда вы трое – ты, господин Дагфинн и Хакон Бешеный – останетесь наедине, ты лично передашь ярлу весточку от меня.

– Весточка-то письменная?

– Нет, устная, и состоит она всего из двух слов: «Скули знает».

Три дня и три ночи длилось плавание, большей частью по внутренним шхерам, а местами и по открытой воде. Море сердилось, и Гаут, обычно не слишком страдавший от морской болезни, на сей раз устоял перед нею с большим трудом. Почти все время он провел в одиночестве, лежа на койке. Говорить о своей миссии он ни с кем не мог. Об этом его строго-настрого предупредили.

Долгое путешествие – ради двух слов. Но Гаут Йонссон не жалел ни о чем. Корабль стал на якорь у стен крепости, Дагфинн Бонд лично прибыл на борт. Миссия произвела на господина Дагфинна большое впечатление, хоть он и не подал виду. Сказал только, что они быстро покончат с этим делом. Передавши «весточку», Гаут тотчас уйдет и оставит его с ярлом наедине.

Никогда лендрман Гаут не видал, чтобы два слова этак подействовали на человека. Хакон Бешеный застонал, побелел лицом, пошатнулся и оперся на стол. Господин Дагфинн слегка кивнул – по этому знаку Гаут вышел и закрыл за собою дверь.

Минул вечер. А наутро Хакон Бешеный вдруг захворал: есть ему не хотелось, пить тоже, от света резало глаза, и в конце концов ярл свалился в бреду и горячке. Он сквернословил и вел себя совершенно непотребно. Через день-другой он посинел телом, распух и почти потерял человеческий облик, а потом умер – в точности такою же странной смертью, какая унесла Хакона сына Сверрира, и в той же постели.

Вдову и юнкера Кнута выслали к шведам.

Когда все дела в Бьёргвине были завершены, Дагфинн Бонд сказал:

– Что ж, теперь все сдержали свое слово.

В тот же день Гаут Йонссон отплыл обратно в Нидарос с известием, что король Инги и ярл Скули могут немедля вернуть себе земли, которыми правил их сводный брат, и за меч хвататься не надо.

РОДИЧ РОДИЧУ – ЗЛЕЙШИЙ ВРАГ

Рано утром Гаута Йонссона отвезли в лодке на королевский корабль. Король Инги и его брат Скули ожидали своего посланца. Инги, напряженный как струна, сидел на краешке кровати; бледный Скули стоял, вцепившись руками в спинку стула. Братья догадывались, что за вести принес Гаут, но хотели услышать все из собственных его уст, будто совершенную новость. Дверь плотно закрыли. Гаут сразу перешел к делу.

– Хакон Бешеный мертв. Говорят, скончался от тяжелой болезни.

У короля Инги вырвался стон, он упал на постель и до подбородка натянул меховое одеяло. Скули брат короля встревожился, глядя на брата, но ничего не сказал.

– Умер он так же и в той же постели, что и король Хакон. Господин Дагфинн отослал госпожу Кристин и юнкера Кнута в Швецию, тою же дорогой, какой в свое время сбежала королева Маргрет.

Скули, помолчав, сказал:

– Благоразумно ли было отпускать юнкера Кнута?

– Такое условие поставил Хакон Бешеный, – ответил Гаут. – Господин Дагфинн просил передать, что он поручился за это.

Скули, даже не взглянув на хнычущего брата, твердо произнес:

– Помни, Гаут Йонссон: Хакон Бешеный скончался от тяжелой болезни, иных разговоров быть не должно. Если кто спросит, не было ли у него какой размолвки с королевским домом, ответ один: он поддерживал с нами наилучшие отношения, особенно с двумя младшими – Гуттормом Ингисоном и Хаконом Хаконарсоном. При дворе немедля будет объявлен трехнедельный траур.

– Иначе было нельзя? – простонал король Инги.

– Нельзя, – коротко отрезал Скули.

Как только Хакон Бешеный вышел из игры, Скули стал другим человеком. Он пребывал в добром расположении духа, держался еще солидней прежнего, и для Гаута Йонссона и других не составляло труда вычислить его следующий ход: Скули постарается улучшить взаимоотношения с церковью и архиепископом Ториром. Он и слышать не желал о том, что архиепископ поддерживал мятежных бондов. Напротив, оказывал Ториру большие почести, слал подарки, давал людей на строительство собора. Внешне Скули как будто бы пекся об интересах Гутторма, но очень уж тревожился за племянника: признают ли мальчика вообще престолонаследником, ведь он рожден вне брака. Вдобавок парнишка простоват, доверительно сообщал он.

Еще одним камнем преткновения были баглеры.

Скули брат короля начал оказывать повышенное внимание Гауту Йонссону. Благосклонно отзывался о его брате, грозном баглерском предводителе Арнбьёрне. Ведь его воспитывал сам епископ Николас Арнарсон, верно?

– Да, господин, – нехотя согласился Гаут Йонссон.

– Встреча с епископом Николасом оставляет неизгладимое впечатление.

– Я встречал только одного человека, который производил такое впечатление.

– Это был король Сверрир?

– Да, король Сверрир, враг епископа.

– Великие мужи, каждый в своем роде.

– Да, господин. Величайшие мужи.

– Твой брат Арнбьёрн имел замечательного наставника.

Гаут Йонссон понимал, что Скули брат короля проявляет к нему интерес только из-за Арнбьёрна и из-за того, что ищет способ привлечь баглеров на свою сторону.

– Говорят, – продолжал Скули, – Николас Арнарсон никогда не поддерживал Эрлинга Стейнвегга.

– Возможно, тот человек просто не был настоящим Эрлингом Стейнвеггом.

– Я слыхал, он обещал королю Хакону не принимать сторону баглеров.

– Я тоже слыхал, что он дал такое обещание королю Хакону.

– Но не королю Инги?

– Об этом ведомо только королю Инги.

– Однако же нельзя отрицать, что епископ Николас посодействовал, чтобы после Эрлинга баглерским королем был избран его племянник Филиппус.

– Мне это неизвестно.

– Во всяком случае, нам обоим известно, что Филиппус властвует на землях баглеров так, словно это его собственная, самостоятельная держава. И что баглеры обмениваются дарами с королем Иоанном Английским. И что Филиппус во всем берет с Иоанна пример.

– Мигом перестанет, как только услышит, что Ричард Львиное Сердце вернулся домой.

– Епископ Николас строит башни и укрепления вокруг своей резиденции в Осло, с валами и камнеметами, и держит немцев-наемников. От кого это он намерен обороняться?

Гаут Йонссон сам хотел потолковать насчет баглеров и потому сказал:

– Не знаю. Может, у тебя есть свои соображения, господин?

– Пожалуй что, от короля Инги и от меня.

– У баглеров нет денег, а численность их так невелика, что они не смогут противостоять столь превосходящим силам.

Скули брат короля усмехнулся и произнес:

– Филиппус прислал весточку: он желает, чтобы нынешний мир упрочился. Предлагает встретиться на полпути между Осло и Нидаросом, на Квитесё в Рюфюльке, и обсудить раздел державы. Инги останется королем на Западе, а Филиппус, с нашего согласия, будет править Восточной Норвегией. Более того, если мы отдадим в жены Филиппусу дочь короля Сверрира, Кристину, тогда в жилах следующего короля Восточных земель будет кровь Сверрира. В случае нашего согласия само имя «баглеры» забудется навсегда. Как по-твоему, стоит дать Филиппусу позволение называться королем?

Гаут насторожился: не ловушка ли это? Серьезно глядя на брата короля своим единственным глазом, он сказал:

– По-моему, нет, господин. В стране должен быть один король. Дать Филиппусу право власти над Восточной Норвегией – еще куда ни шло. Но позволить ему называться королем – это уже чересчур.

Скули ответ понравился.

– Когда в стране один король и зовется он Инги, а не Филиппус, с властью все ясно, – сказал он. – Тут Филиппусу будет мало толку от своей правоты, пока ошибки делает король Инги.

На Квитесёйской встрече постановили примириться и разделить страну, но при условии, что Филиппус будет именоваться не королем, а как-нибудь иначе. Епископ Николас Арнарсон тихонько улыбался. Королевский титул – невеликая цена за благоденствие и мир. Кристина дочь Сверрира станет женой Филиппуса, а раз так, мстительности у биркебейнеров поубавится.

Однако ж уговорились они обо всем, не спросивши Кристину. Ей было двадцать семь, а Филиппусу – в два с лишним раза больше. Кристина пошла к епископу Николасу жаловаться, ибо была отнюдь не в восторге от такого замужества. Филиппус, сказала она, по-настоящему вовсе и не король, подобный брак для нее унизителен и выглядит как насмешка над памятью отца. Но у епископа Николаса разговор был короткий. Он напустился на нее и пригрозил, что, если Филиппус для нее нехорош, ее либо отдадут замуж за тридевять земель, на чужбину, и потомки ее никогда не увидят Норвегию, либо она станет женой простого бонда. И Кристина покорилась.

Для всех Квитесёйский мир был сущим благом, Кристина, однако, уживалась со своим пожилым супругом далеко не мирно. За неимением лучшего она попрекала его тем, что он ненастоящий король. Поэтому всякий раз, как за королевской печатью являлись послы, их встречали недовольством, и Филиппус отказывался выдать печать. Однако, прежде чем король Инги и Скули брат короля решили, как тут быть, случилось то, о чем, кроме епископа Николаса, почти никто и не думал. Кристина понесла. Но, слабая и истерзанная отчаянием, бедняжка умерла родами. В народе говорили, что она давно приготовилась уйти из жизни.

Младенец пережил свою мать всего на несколько дней. Сведущий в законах Филиппус действовал быстро: призвал лагманов и знатоков наследственного права и показал им дитя, когда оно еще шевелилось. И материнское наследство перешло к живому младенцу. А день-другой спустя, когда малыш умер, состоялись повторные смотрины. Теперь права ребенка на наследство и имущество были отменены и вернулись к Филиппусу. В итоге брак с Кристиной принес ему выгоду. Так он полагал.

Филиппус не сумел понять, что был всего-навсего пешкой в борьбе за власть, которую вели два блестящих интригана – его дядя, епископ Осло Николас Арнарсон, и Скули, брат нидаросского короля.

Скули с самого начала знал, что Филиппус серьезно болен, а его женитьба на Кристине дочери Сверрира была нужна лишь затем, чтобы утихомирить наиболее воинственных биркебейнеров. Вот почему весть, что эта чета ждет ребенка, так всех поразила. И теперь, когда мать и младенец сошли в могилу, Скули смекнул, что игра обернется к его выгоде. Утратив престиж, приобретенный благодаря браку с Кристиной дочерью Сверрира, Филиппус станет никому не интересен. Скули постоянно наводил справки о состоянии здоровья Филиппуса и ничуть не удивился, когда Филиппус внезапно слег и в скором времени умер.

Квитесёйский договор в итоге привел к тому, что Инги опять стал единовластным королем Норвегии. Баглерское королевство распалось. Скули заключил с баглерами мир, и опять все обошлось без кровопролития. Скули брат короля, как никогда, крепко сидел в седле. Противников у него оставалось раз, два и обчелся. Он был почти у цели.

В конце концов приготовился умирать и его брат, король Инги Бардарсон.

Однако еще задолго до того король Инги возвел своего брата Скули в достоинство ярла. Наделяя Скули столь высоким званием, король Инги рассчитывал, что уж теперь-то брат наверняка станет правителем при малолетнем Гутторме, пока тот, достигнув совершеннолетия, не возьмет власть в свои руки.

Напоследок же он призвал к своей постели Гаута Йонссона, а вместе с ним нескольких свидетелей из духовенства. Гауту напомнили про его обет отправиться вместо короля в крестовый поход, но король Инги до того ослабел и страдал одышкой, что так и не сказал, когда Гауту должно отплыть в Святую землю. Перепуганный Гаут хотя бы по этому поводу вздохнул с облегчением. Вообще-то он надеялся, что со смертью короля эта затея канет в небытие, а во время траура прочно забудется. Но среди свидетелей был ярл Скули, и в глазах у него прыгали злорадные искорки. Ярл прекрасно видел, что Гаут очень сблизился с юным Хаконом и, коли приспеет нужда, тому трудненько будет обойтись без Гаута, без его помощи словом и делом.

И вот король Инги скончался. Случилось это 23 апреля 1217 года.

Похороны пышностью не отличались. Никто почти не горевал в открытую, даже одиннадцатилетний Гутторм, которого все это как будто и не трогало. Одна только Инга искренне оплакивала усопшего. Король Инги был неизменно добр к ней и к ее сыну, и они с благодарностью думали о нем.

– Теперь Гутторм станет королем? – шепнул матери тринадцатилетний Хакон.

– Не знаю. Не будем об этом говорить.