Текст книги "Хакон. Наследство"

Автор книги: Харальд Тюсберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Однажды на рассвете корабли обогнули Кварвен, и перед ними открылся Бьёргвин. Но что это? Вон там, у стен королевской крепости… Быть того не может! Там стояли на якоре два корабля, с оборванным такелажем, изрядно побитые непогодой. Не на этих ли кораблях ушел в свой крестовый поход Гаут Йонссон, лучший друг короля Хакона?

Еще не закончилась швартовка, а они уже услыхали всю историю из уст самого Гаута. Он стоял на причале, и настроение у него было превосходное. Крестовый поход Гаута Йонссона продолжался недолго. Набранная с бору да с сосенки команда, протрезвев, быстро охладела к плаванию в Святую землю, тем паче что большая часть жалованья была пропита еще до отплытия. Некоторое время они курсировали в Северном море, а через неделю-другую вошли в шхеры южнее острова Сторд. В конце концов собрался шторм. И тогда они начали опять пробиваться на север, чтобы укрыться в ближайшем порту – в Бьёргвине, и там корабли стали на якорь в Бухте, с оборванным такелажем, с изодранными парусами, явно выдержавшие в открытом море такую бурю, что просто чудом сумели добраться до гавани. Господь в мудрости своей не пожелал, чтобы Гаут Йонссон совершил крестовый поход.

Король Хакон был счастлив. Господин Дагфинн тихонько присоветовал ему по случаю возвращения пожаловать Гауту Йонссону Эльвесюссель. Король так и сделал, без колебаний, прямо на корабле, хотя не слишком хорошо представлял себе, где этот сюссель расположен. Годы спустя они частенько шутили, что господин Дагфинн не иначе как ясновидец. Только представьте себе: он знал, что господин Гаут будет ждать их в Бьёргвине, и с ходу придумал насчет Эльвесюсселя. И ведь по удачному стечению обстоятельств сумел разом отблагодарить всех трех братьев – Гаута, Аскеля и Арнбьёрна – за то, что некогда они спасли ему жизнь.

А на следующий день юный король Хакон, сбежав от своей охраны, отправился гулять по Бьёргвину и был найден за беседою с архидиаконом Аскелем Йонссоном, братом Гаута. Инга мать короля взяла с сына обещание, что больше такое не повторится. Правда, никто не надеялся, что он сдержит свое слово.

Начался июль 1217 года, и в Бьёргвине готовились приступить к разбирательству о наследстве, которое причиталось ярлу Скули после его брата, короля Инги. Защищать интересы ярла и на сей раз будет его родич Грегориус Йонссон, который взял себе в помощь еще одного родича, Паля Флиду. Оба понимали, что решение находится в руках войсковых вождей – хёвдингов, а их держит в руках Дагфинн Бонд. Так что вряд ли удастся добиться многого. Они чувствовали, что заранее было решено отдать ярлу Скули как можно меньше, и предчувствие их не обманывало.

Однако же ярл сдаваться не привык. Он немедля вскочил и взялся за дело сам, отстранив растерянных родичей. Скули произнес пламенную речь и в итоге нежданно-негаданно получил под свою руку третью часть страны и право на тамошние налоги, а также был утвержден как опекун Хакона впредь до его совершеннолетия. Хёвдинги оценили позицию человека, который не склонялся перед неудачей. Он так замечательно говорил и был один как перст – явно незаурядная личность, а на таких много напраслины возводят. И они его поддержали.

И вот настал черед Гулатинга провозгласить Хакона королем. Звонко запели трубы, созывая на сход к Церкви Христа. Под песнопения монахов торжественно вынесли раку святой Суннивы и другие священные реликвии. Сигурд из Онархейма обратился к Хакону с приветствием от имени лагманов Гулатинга. Конюший Дагфинн Бонд сказал речь. Первый и единственный раз суровый господин Дагфинн едва сумел скрыть умиление. Он злился на себя и все же был растроган до слез, понимая, что это высочайший миг в его жизни. На норвежском троне теперь внук Сверрира. И это его заслуга – так он, Дагфинн Бонд, отблагодарил короля Сверрира и Хакона сына Сверрира за все, что они для него сделали.

Под конец господин Дагфинн подал знак бонду Стейнгриму Стрюлю – тот вышел вперед и перед всеми собравшимися на Гулатинге провозгласил Хакона королем.

– Присягаю тебе, Хакон, король Норвегии!

Затем все они, лендрманы и бонды, торжественно принесли новому королю клятву верности. Хочешь не хочешь, сделал это и ярл Скули.

ИСПЫТАНИЕ КАЛЕНЫМ ЖЕЛЕЗОМ

Король Хакон, ярл Скули и Гаут Йонссон совершали морскую прогулку в Хегренес, что к северу от Бьёргвина, когда их неожиданно догнал корабль Дагфинна Бонда. Конюший поднялся на борт.

– Нидаросские каноники прислали письмо епископу и каноникам Бьёргвина, в котором пишут, что те не должны оказывать королю Хакону никаких почестей.

– Что же говорят на это священники Церкви Христа? – озадаченно спросил король Хакон.

– А то и говорят, что пребывают в сомнении. С одной стороны, хорошо бы явить покорство Нидаросу, с другой же – королю, со всеми надлежащими почестями.

– Тут мы ничего поделать не можем, – подхватил ярл Скули. – Церковь вправе иметь собственное мнение.

Король Хакон посмотрел на него.

– И каково же мнение нидаросских клириков?

– Не знаю, государь, но, возможно, там не уверены в твоем происхождении.

Дагфинн Бонд посуровел:

– Если церковь вправе иметь такое мнение, она быстро уничтожит высокое достоинство, которым облечен король.

– Езжай обратно к бьёргвинским каноникам, – сказал король Хакон, – и передай им, я жду, что они поступят лучше, нежели их нидаросские собратья. А коли нет, то очень скоро узнают, по душе мне это или не по душе.

Дагфинн отправился назад.

Когда королевский корабль показался в виду города, в церквах зазвонили колокола, а священство на лодках вышло навстречу, самым что ни на есть подобающим образом.

Бьёргвинское духовенство держало его сторону, и король Хакон чувствовал, что нидаросских клириков ему опасаться незачем. Ими он в другой раз займется. Пока что ему, четырнадцатилетнему, все было в новинку, и увлекался он больше тем, что интересовало его сверстников, – играми и шалостями.

Зато ярл Скули тратил время на серьезные дела.

Скули постоянно совещался со своими ближними людьми, и всегда при закрытых дверях. Слал письма на север страны и на юг. Мало кто знал, о чем в них речь, и королю никогда их не показывали. Но Дагфинн Бонд смотрел в оба, и однажды ярл Скули зашел слишком далеко. Он послал Оркнейскому ярлу Иону письмо и запечатал его печатью короля Хакона. Гонца звали Иостейн Томб, и был он верным человеком господина Дагфинна.

Канцлером король Хакон, по совету господина Дагфинна, назначил Ивара Бодди. Теперь канцлер Ивар пришел к королю и спросил, читал ли он письмо со своей печатью, которое отослал ярл Скули. Король ответил, что нет. Письмо по-прежнему находилось у Йостейна Томба, а тот ждал распоряжений под Хердлевером, северо-западнее Бьёргвина; туда-то и поспешил за этой депешей канцлер Ивар. Однако же ярл каким-то образом проведал обо всем, ибо, когда канцлер Ивар прибыл на место, письма у Йостейна уже не было – его только что забрали люди ярла.

Вечером, созвавши совет, ярл метал громы и молнии. Он регент и не потерпит, чтобы другие вскрывали его письма, чьей бы печатью он их ни скреплял. Не обинуясь, он выложил все, что думал обо всех этих смехотворных и самозваных советниках, которыми бьёргвинские военачальники окружили короля. Грегориус Йонссон поддакнул и заявил, что так называемого канцлера Ивара Бодди растерзать и то мало. Тут уж поднялся Ивар Бодди и сказал, что вовсе не намерен испытывать на прочность взаимоотношения короля и ярла и, радея о мире и согласии, слагает канцлерские полномочия. Пожалуйста, он готов отдать себя на растерзание, коли от этого будет какой-то прок.

Ночью совет собрался еще раз и назначил канцлером Дагфинна Бонда, и наутро, опамятовавшись, ярл никаких возражений не высказал. Обе стороны вели себя чрезвычайно предупредительно и учтиво, при том что знали: отныне они будут бдительно следить друг за другом. Скули не собирался признавать Хакона единовластным королем, а советники Хакона не собирались мириться с непомерными аппетитами ярла. И у Скули, и у советников все помыслы были о власти и о том, кто кого первым перехитрит, но утром во время завтрака они смеялись, и шутили, и говорили друг другу любезности.

Среди дня ярл Скули неожиданно взошел на корабль и, ни с кем не попрощавшись, отбыл в Нидарос.

Король Хакон призвал к себе Дагфинна Бонда и спросил:

– Как ты думаешь, что было в том письме?

Дагфинн Бонд не смог дать ответ.

Да, ярл Скули не на шутку разгневался на советников четырнадцатилетнего короля. Еще несколько лет – и Хакон достигнет совершеннолетия, но править страной в одиночку юный король все равно не сможет. Надобно было создать административный аппарат, который будет в его распоряжении, когда придет срок. Первым делом королевским советникам предстояло изыскать способы управления Западными землями. Да и другие государственные задачи естественно было решать из Бьёргвина, который занимал более-менее центральное положение. Однако ж ярл Скули сидел в Нидаросе, претендуя на всю полноту власти, и осуществлять ее намеревался из Трандхейма. Продолжаться так до бесконечности не могло.

Король Хакон не хотел ссориться с ярлом. Наоборот, он желал обсудить со своим наставником и королевский совет, и разделение задач. Потому-то и надумал отправиться в Нидарос. Дагфинн Бонд и Гаут Йонссон тотчас вызвались его сопровождать. Король согласился, но при условии, что они не станут брать с собою слишком много кораблей и воинов: это могут превратно истолковать.

Ярл Скули ожидал короля за городскими стенами, и в ворота они въехали бок о бок, впереди свиты. Ярла встретили почетом и ликованием, но в честь юного короля ни колокола в церквах не звонили, ни процессий с курением ладана не устроили, хотя обычай был именно таков.

В Нидаросском соборе – новый сюрприз: жертву ярла архиепископ Гутторм принял и возложил на главный алтарь. А вот принимать жертву короля никто и не думал. Тогда король Хакон встал, прошел к алтарю и сам возложил на него свою жертву.

Королевская свита была потрясена и расценила это как демонстративное оскорбление. Ярл Скули молчал и даже не пытался ничего объяснить. После торжественной мессы Дагфинн Бонд прошел в ризницу к архиепископу и напрямик спросил его, почему он не оказал королю Хакону надлежащих почестей. Архиепископ Гутторм смешался, ему было неловко говорить, пока ярл находился поблизости, но в конце концов он выдавил из себя:

– Многие здесь не уверены, что он родной сын Хакона сына Сверрира.

Господин Дагфинн обмозговал этот ответ со своими людьми. А вечером отправился в архиепископские палаты и решительно попросил Гутторма принять его для конфиденциальной беседы.

– В настоящее время, – с убитым видом произнес Гутторм, – на нас оказывают некоторый нажим. Больше я ничего не могу сказать. Пусть король запасется терпением, тогда все уладится наилучшим образом.

– Я пришел не затем, чтобы запасаться терпением, – ответил Дагфинн Бонд. – Король Хакон настаивает, чтобы Нидарос признал его наследственные права.

Архиепископ как-то странно взглянул на него.

– Я вполне понимаю, что королю необходимо законное признание. Равно как и ты, господин Дагфинн, вполне понимаешь, что нам хотелось бы чеканить в Нидаросе свою монету. Но нельзя же рассчитывать, что все наши мечты сбудутся разом? Верно?

Подобно своим предшественникам, архиепископ Гутторм всегда готов был договориться с теми, кто понимал его так, как надо.

Через месяц-другой в Бьёргвине назначили большое собрание, на которое неожиданно во множестве явились священнослужители. Бьёргвинский епископ Хавард встречал новоприбывающих у Сандбрутангена. В Хольмской крепости, стоя у бойницы, наблюдали за происходящим Хакон, Инга и Гаут Йонссон.

– Это вот епископ Ставангский, Хенрик, – пояснил Гаут.

– Тот самый, что разувается, – вырвалось у Хакона.

– А это Ивар, епископ Хамарский.

Инга невольно присмотрелась внимательнее.

– Я видела его в кошмарном сне, не видя наяву… Надо же, точьв-точь такой, как во сне, только еще чернее и зловещее. А вот тот бледный – я знаю, кто он: Оркнейский епископ Бьярни. Говорят, что он и Оркнейский ярл Йон держат сторону ярла Скули и положиться на них тоже никак нельзя.

– По-моему, – сказал Гаут, – ни один из епископов доверия не заслуживает. Ну разве лишь тот, кто как раз подъехал, но опять таки, если улыбнется счастье привлечь его на свою сторону.

В толпе пробежал шум. Всем хотелось пробиться вперед и увидеть человека, который только что подъехал, потому что это был самый славный из норвежских священнослужителей – Николас Арнарсон, епископ Осло. Впервые за весь день народ так оживился, даже процессии, встречавшие архиепископа Гутторма и местера Бьярни из Нидароса, вызвали куда меньший интерес.

Инга мать короля знала, что Гаут имел в виду. Епископ Николас никогда не торговал своими убеждениями. Давши кому-то слово, даже устно, в конфиденциальной беседе, он никогда этому слову не изменял. Поэтому Николас Арнарсон тщательно взвешивал свои речи и если уж говорил, то каждое его слово имело непреходящую ценность. В свое время, давши слово Хакону сыну Сверрира, он проявил к королю редчайшее доверие. Как же он отнесется к сыну короля Хакона? А самое главное, верит ли он вообще, что мальчик – сын короля?

Все трое догадывались, что именно этот вопрос и будет обсуждать высокое собрание. Ярл Скули уже некоторое время находился в Бьёргвине, и все время к его резиденции потоком шли люди – сюссельманы, чиновники, высокие гости с разных концов страны. До глубокой ночи ярл вел секретные переговоры.

Советники и лендрманы короля сидели в крепости у Хакона, когда явились посланники – Бьёргвинский епископ Хавард и местер Бьярни из Нидароса, которым было поручено сообщить решение. Бьярни тотчас перешел к делу:

– Архиепископ Гутторм и ярл Скули шлют вам привет и просят, чтобы испытание каленым железом, предложенное минувшей весною, когда избрали короля, состоялось теперь, дабы пресечь кривотолки о происхождении монарха.

Они ожидали чего-то подобного. И все же новый канцлер Дагфинн Бонд побагровел от гнева. Однако четырнадцатилетний Хакон жестом остановил господина Дагфинна прежде, чем тот успел открыть рот.

– Я не уверен, господа, – произнес король, – что мне стоит платить за ваши почести такую цену, поздновато вы спохватились требовать от матери короля и от меня столь унизительной проверки. Но я подумаю об этом и завтра утром в ризнице Церкви Христа дам ответ.

Засим он отпустил обоих священнослужителей.

Ярл Скули принудил церковь бросить перчатку и с превеликим трудом скрывал свое торжество. Наутро все почтенные и знатные господа, собравшиеся в городе, устремились в Церковь Христа. Скули со своим отрядом стоял у входа в большую ризницу[51]51
  В больших церквах и монастырях ризница нередко занимала отдельную постройку.


[Закрыть] и приветствовал знатных гостей – с иными разговаривал, другим, что проходили поодаль, приветственно махал рукой, третьим, до которых и вовсе было не добраться, посылал радостную улыбку: мол, как же, как же, узнаю. Перед епископом Николасом Арнарсоном ярл буквально расшаркался, но славный князь церкви лишь сухо и сдержанно поздоровался и, не говоря более ни слова, проследовал в ризницу.

В скором времени помещение было набито битком. Когда все расселись по местам и двери закрыли, Дагфинн Бонд вышел на середину и подал кому-то знак: в распахнувшуюся боковую дверь вошел многочисленный отряд тяжеловооруженных воинов и быстро рассредоточился по всей ризнице. Собравшиеся ахнули, испуганно озираясь по сторонам. Неужто королевский канцлер задумал учинить кровавую баню? Если так – кто может этому воспрепятствовать? Ярл Скули одним из первых сообразил, что, прежде чем сказать свое слово, Дагфинн Бонд решил напомнить обеим сторонам, что сила за ним. Ход, достойный мастера, поневоле признал ярл.

Некоторое время Дагфинн Бонд наблюдал за собравшимися. Понимая, что к нему приковано всеобщее внимание, он не без удовольствия высказал то, что было на сердце:

– Сколько я ни размышлял, но так и не мог припомнить, чтобы в былые времена кто-то имел дерзость ставить самодержавному королю этакие унизительные условия, вдобавок когда он уже избран королем и народ присягнул ему на верность. Ведь требуют ни много ни мало как испытания каленым железом. Сдается мне, что тут бы стоило испытать другое железо – холодную сталь против непокорных вассалов.

Услышав столь недвусмысленную речь, собрание заволновалось. И в этот самый миг четырнадцатилетний король Хакон встал и поднял руку, утихомиривая нервный шепоток, пробежавший по скамьям.

– Твоя правда, Дагфинн Бонд. Большинство королей явно сочли бы, что негоже обращаться к самому близкому на свете человеку с просьбой пройти ради них испытание каленым железом, тем более если король уже избран, и избран по закону. Когда моя матушка минувшей весной предложила это испытание, вы еще не избрали меня королем и не принесли мне клятву верности. Однако священники ответили ей тогда отказом, те же самые священники, которые теперь требуют испытания. Многие из сидящих здесь в свое время слышали от короля Инги и ярла Хакона, что они двое и ярл Скули сидят на моем королевском наследстве. Петер Стёйпер и Дагфинн Бонд засвидетельствовали, что мой отец Хакон сын Сверрира признал свое отцовство, а ведь ни господина Дагфинна, ни Петера Стёйпера никто лжецами не назовет. И если я все же не велю моему канцлеру Дагфинну Бонду наказать тех из вас, кто фактически заслуживает наказания, то лишь по одной причине: я желаю раз и навсегда положить конец всем сомнениям. Инга мать короля сию же минуту начнет готовиться к испытанию каленым железом.

Хакон решительно зашагал к главному выходу из ризницы и удалился, закрыв за собою дверь. Гости, едва опомнившись, поспешили за ним наружу и как раз увидали Ингу мать короля: она направлялась в Церковь Христа, чтобы начать предписанный недельный пост.

Дружинники Дагфинна Бонда сей же час стали в караул вокруг огромного собора, занявши заранее назначенные места. Все входы и выходы будут под охраной день и ночь, пусть Инга без помех предается молитве и медитации. Ей принесли три меховых одеяла – постелить на пол да укрыться, и Инга устроила себе ночлег подле раки святой Суннивы. Засим она отослала своих помощников. Отныне посетить ее могли только король Хакон и Дагфинн Бонд, да и то если она пожелает.

– Вряд ли в этом возникнет нужда, – сказала Инга. – Вы же понимаете, мне необходимо побыть одной.

В определенные часы появлялись в церкви мальчики-певчие с кадильницами и курили ладаном, вблизи ее, но не совсем рядом, и не глядя на нее, и не заговаривая с нею. В определенное же время изо дня в день занимали свои привычные места на галереях малые и большие хоры монахов и каноников и в течение часа пели для нее псалмы. В остальном Инга была совершенно одна в огромной пустой церкви. Одна. Наедине со своими мыслями, день за днем, ночь за ночью. Наедине с собою.

С утра и до вечера взор ее мог следить переменчивые полосы света, падающие внутрь сквозь цветные витражи свинцового стекла. На рассвете снаружи весело щебетали птицы, галдя, шебаршились в кронах деревьев, раскачивали ветки.

Яркий солнечный свет, повторяя движения черных веток, осыпал мощные каменные стены зыбкими, трепетными узорами теней. На протяжении дня свет мало-помалу менялся, следуя солнцу и легкокрылым облакам, с востока на запад, медленно, неспешно. Исподволь, неприметно полосы света скользили по полу, по стенам. Затем свет вдруг утрачивал яркость, тускнел, навевая дремоту. Усталое сияние дня неторопливо цедилось сквозь мглу курений, дымок жировых лампад и копоть толстенных восковых свечей. Последние его лучики тихонько ощупывали церковные скамьи, играли в грубоватой деревянной резьбе и наконец устраивались отдохнуть в аляповатых каменных арках, где нежились в тепле сонные мухи. На мгновение свет густел, вновь набирая яркости и как бы дрожа подобно крылышкам насекомых, – но лишь на мгновение. И тотчас угасал. Оставались лишь золотисто-алые блики, сотни зыбких огоньков – лампады и восковые свечи. Исполинские своды собора постепенно наливались вечерним сумраком и в конце концов нависали над головою кромешной тьмой – чернее ночи.

Тогда Инге вновь слышалось пение, хоть она и знала, что совершенно одна.

Всякий раз, как мальчики-певчие помахивали кадильницами или монахи пели на галереях псалмы, Инга тихонько сидела в своем уголке. В тех немногих случаях, когда являлись посетители, она обращала свои молитвы внутрь, безмолвная и сосредоточенная, чтобы после душа ее посылала их еще выше в небеса.

Оставаясь одна, Инга бродила по огромной церкви. Тогда можно было говорить вслух. Время суток не имело для нее значения. Много раз она останавливалась у могилы короля Сверрира и молила его о поддержке в предстоящем испытании. Она возьмется нести каленое железо ради его внука, на карту поставлено будущее Сверрирова рода. Потом она продолжала свой путь, преклоняя колена у святых образов. Чаще всего она молилась Деве Марии, Спасителю и Отцу Небесному. Вознеся молитвы этим трем, она, бывало, подолгу разговаривала сама с собою у другой гробницы. Ей нужно было многое сказать Хакону сыну Сверрира, которого она всегда называла своим супругом. Ведь именно он вовлек ее в эту историю. То, что предстоит, она сделает и ради него, и ради их сына, Хакона. И где бы он ни был, пусть по-мужски поможет ей выстоять.

А напоследок, прежде чем забыться сном подле раки святой Суннивы, она вслух беседовала со святой. Суннива тоже была женщиной, ей ли не понять, как много для Инги значит сын. Бренные останки святой Суннивы лежали так близко, и Инга уверилась, что святая слышит ее.

Мало-помалу Ингу охватило ощущение покоя и безопасности. Ужас, который терзал ее вначале, гнетущий страх перед тем, что может случиться, куда-то исчез. Она чувствовала, что вовсе не одинока. От каменных стен словно бы шли голоса, возвещавшие, что она получит помощь. И душа ее преисполнилась спокойной решимости. До сих пор она справлялась с возложенной на нее миссией, значит, сумеет исполнить и последнее, чего от нее требуют. Еще немного – и наследственные права мальчика будут обеспечены раз и навсегда.

Вот так шли дни для Инги.

В ночь со вторника на среду Дагфинна Бонда разбудили дозорные дружинники. Дверь была приоткрыта, и канцлер увидел, что они приволокли какого-то перепуганного незнакомца: схватили, когда он пытался проникнуть в крепость, но терялись в догадках относительно его намерений. Вряд ли его целью было убийство короля – оружия при нем нет, да и взяли его в совсем другом крыле. Твердит, что хочет поговорить с канцлером, господином Дагфинном, хотя им-то сдается, что он это сейчас придумал. Чтобы поговорить с королевским канцлером, через стены по ночам не лазают. Тут недалеко в крепости ярлов человек Бранвальд, заплечных дел мастер. Может, разбудить его, пускай придет со своим инструментом?

Дагфинн Бонд оделся, вышел из опочивальни и присмотрелся к чужаку. Нет, прежде он никогда его не видел.

– Хочешь, стало быть, поговорить со мной?

– Да, господин. Я из голландских земель, зовусь Сигер.

– Слышу, выговор у тебя тамошний.

Дружинник шагнул к канцлеру и что-то шепнул ему на ухо. Господин Дагфинн повернулся к Сигеру и куда более резко спросил:

– У кого ты на службе?

Пленник, не задумываясь, ответил:

– У ярла Скули, господин, но я пришел сам по себе. Ярл не должен об этом знать. Потому я и пришел ночью.

– Чего же ты хочешь?

– По-моему, негоже подвергать красавицу Ингу мать короля великой опасности, позволяя ей нести каленое железо, когда есть от этого защитное средство. Я знаю секрет и открою его тебе, канцлер Дагфинн.

– Защитное средство? Какое же?

Сигер заговорил тише, словно посвящая господина Дагфинна в одну из величайших тайн природы:

– Завтра на рассвете ты повсюду увидишь этот секрет, господин. Сок травы, что растет на всех торфяных крышах, – вот мой секрет. Этот сок имеет защитные свойства, о которых никто почти не ведает. Натри им ее руки, и она не обожжется.

Господин Дагфинн молча смотрел на пленника. Затем вместе с начальниками караулов вернулся в опочивальню, а Сигера оставил под стражей. Закрыв за собой дверь, господин Дагфинн сказал:

– Этот человек определенно мошенник, и очень может быть, что его подослал ярл Скули. Но вот почему он явился с таким нелепым предложением? Не ловушка ли это?

– Может, они думают, что мы заинтересуемся и пошлем людей собирать по крышам эту траву, чтобы выяснить, правду он сказал или нет, – предположил один из дружинников, – а они проследят за нами: вдруг мы готовы пойти на обман. Небось и соглядатаев уже расставили.

– Ярл Скули не дурак, – заметил Дагфинн Бонд. – Возможно, он рассчитывает, что мы не пойдем в этакую простенькую западню и повесим голландца.

– Этот Сигер, – сказал дружинник, – наверняка слывет мошенником. Коли мы его повесим, на нас же и возведут напраслину. Дескать, он обучил нас всяким обманным трюкам, и повесили мы его, чтобы убрать опасного свидетеля. Хоть траву собирай, хоть его повесь – все едино: история до того странная, что непременно поползут слухи и посеют сомнения в честности испытания.

Дагфинн Бонд решительно встал и, выйдя из опочивальни, сказал Сигеру:

– Пожалуй, мы сделаем так: натрем тебе задницу этой травой и посадим на уголья, на часок-другой. Так как, не возражаешь?

Сигер побледнел.

– Не делай этого, господин.

– Или же мы тебя повесим. Согласен?

– Этого я и вовсе не хочу, господин.

– Тогда есть третий выход, о котором твои друзья не подумали. Мы отпустим тебя на свободу, целого и невредимого. Убирайся вон, откуда пришел.

Так и закончилась странная история с Сигером.

Назавтра рано утром Дагфинн Бонд имел продолжительную беседу с архиепископом Гуттормом. Говорили они о многом, и с глазу на глаз, но позже Гутторм призвал к себе епископов Бьёргвинского и Ставангского. Все услышанное им надлежало хранить в тайне.

И вот наступил четверг – день испытания. Начало назначили на девять часов, после утренней молитвы. Под торжественное пение хора, меж тем как мальчики-певчие помахивали кадильницами, все занимали свои места. Сначала король Хакон с Дагфинном Бондом и Гаутом Йонссоном. Затем ярл Скули с многочисленной свитой. Ярл со своими людьми и король со своими учтиво раскланялись. Никто не улыбался.

Ходили слухи, что на этот раз у людей ярла под плащами будет спрятано оружие, хотя в церкви такое было под запретом. Поэтому Дагфинн Бонд на всякий случай тоже разместил вокруг своих дружинников. У них под плащами уж точно было оружие, и большинство присутствующих догадывались об этом.

Архиепископ Гутторм, стоя у главного алтаря, наблюдал, как один за другим входили епископы и рассаживались по местам. Последним явился епископ Осло – Николас Арнарсон, встреченный с величайшим почтением; но он лишь смерил архиепископа Гутторма пристальным взглядом, словно что-то вызывало у него сомнения. Гутторм даже бровью не повел.

Наконец все расселись. Архиепископ Гутторм отслужил короткую мессу, снова запел хор, закурился ладан. Потом двое монахов внесли большой чугунный котел, до половины заполненный раскаленным жаром. Сверху лежал железный прут. Монахи поставили котел перед алтарем и отошли в сторону. Еще два монаха, каждый с кузнечными клещами, стали по бокам котла.

Двери отворились, и на пороге возникла Инга мать короля, в простой белой рубахе, бледная, но полная решимости; на миг она замерла, собираясь с духом. По церкви пронесся шепот – и воцарилась мертвая тишина. Инга спокойно подошла к котлу, затем отступила на семь шагов и остановилась. Монахи быстро подхватили клещами концы каленого прута, подняли его из котла и медленно направились к Инге матери короля.

Инга закрыла глаза, сосредоточилась. За краткие секунды, пока монахи шли к ней с прутом и еще не успели остановиться, – за эти краткие секунды перед ее внутренним взором промелькнула почти вся жизнь. Она видела Борг и Хакона сына Сверрира, слышала обрывки разговоров, вспомнила, как они познакомились, вспомнила роды и замечательного малыша, бегство и малыша, буран в горах и малыша, и как она прижала малыша к себе, когда Хакон Бешеный поднял забрало, и бегство от баглеров, и малыша… малыша, Хакона, малыша и Хакона… все сливалось в одно… и псалмы монахов звучали все проникновеннее, ладан… Хакон…

Внезапно Инга как бы проснулась. Протянула руки и обхватила прут, а затем прошла семь шагов к котлу и положила прут на место. Два первых монаха тотчас бросились к ней и наложили на руки повязку. Инга даже не поморщилась, ни звуком не выдала боли. Бледный и встревоженный Хакон бережно повел мать из церкви в королевские палаты. За ними последовали Дагфинн Бонд и Гаут Йонссон.

Все, кто присутствовал при испытании, поднялись, но не говорили ни слова. Кое-кто подошел к котлу, рассмотреть его получше. Теперь там стояли двое дружинников, наблюдая, чтобы люди не подходили чересчур близко и ничего не трогали. Кое-кто уже сделал определенные выводы, но предпочитал помалкивать. Иные тихонько перешептывались. Вправду ли железо раскалили докрасна? Этот вот прут – вправду ли им можно было обжечься? Долго ли монахи держали его на угольях, прежде чем внесли сюда котел? Кто наблюдал за испытанием – люди архиепископа Гутторма или дружинники Дагфинна Бонда? Монашеская ряса не доказательство; вполне могли быть и дружинники. Инге они, однако же, доверяли, она была честна и сама никогда бы не пошла на обман. Замечательная женщина! Не издала ни звука, но это еще не означает, что руки у нее не изуродованы. Может, на них сейчас жутко смотреть? Нет, это загадка.

Невысказанных и произнесенных шепотом вопросов было великое множество. Некоторые обращались к ярлу Скули, но ярл, похоже, был далеко не так уверен в исходе, как в первый день, когда назначили испытание. Поживем – увидим, сказал он. Вдобавок у господина Дагфинна кругом свои люди. Единственное, что ярл мог сказать со всею определенностью, это что продолжалось испытание на диво недолго. Тут все были согласны. Испытание кончилось невероятно быстро. Но, как заметил ярл, еще ничего не решено. Надобно несколько дней подождать. Вот снимут повязки, тогда все и узнают Господень приговор.

Миновали несколько предписанных дней, и обряд был продолжен. Вновь пел хор, вновь курился ладан, вновь все заняли свои прежние места. Архиепископ Гутторм отслужил мессу. И вот привели Ингу мать короля и сняли повязки. Инга подняла руки, чтобы всем было видно. Ладони были белые, без единого шрама. Ярл Скули невольно встал, будто не веря своим глазам. Возможно ли такое?

Зазвонили колокола, монахи запели гимны, биркебейнеры и дружинники возликовали, король Хакон и Инга мать короля пали друг другу в объятия, господин Дагфинн Бонд и господин Гаут сияли от радости. Большинство остальных от изумления потеряли дар речи.