Текст книги "Племянник Вольтера"

Автор книги: Ханс Энценсбергер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Энценсбергер Ханс Магнус
Племянник Вольтера

Ханс Магнус Энценсбергер

Племянник Вольтера

Мистификация в стиле Дидро

Леонард Бухов, перевод с немецкого

Римейк классической повести Дени Дидро "Племянник Рамо", на этот раз в форме пьесы.

Действующие лица

ПЛЕМЯННИК – около сорока лет. Лучшие времена для него уже в прошлом. Музыкально одарен, превосходный мим и имитатор голосов. Склонен к полноте. Желателен незначительный физический недостаток.

ФИЛОСОФ – старше Племянника приблизительно на десять лет. Авторитетная личность. Его трудно представить себе в роли профессора, скорее он походит на обычного писателя. Philosophes эпохи французского Просвещения были интеллектуалами чуть ли не в современном понимании, хоть и стремились выглядеть так же достойно, как их античные прототипы; и светский салон, и рабочий кабинет для них привычная среда.

САНОВНИКИ

АШОА – чернокожий вождь

Пожилой господин, банкир БЕРНАР

Два ЛАКЕЯ

Два ЖАНДАРМА

Две МОНАХИНИ

Время действия – между 1760 и 1777 гг.

Фойе перед некой аудиторией в Париже. Слева – очень высокие двустворчатые двери, ведущие в большой зал, в глубине сцены – небольшая задняя дверь. Строгая, старомодная мебель: стулья в стиле Людовика XIV, диван, консоли, зеркало. На столике предмет, прикрытый тканью.

Музыка: Les fanfares du Roi1.

Справа появляется небольшая процессия: государственные деятели, вельможи, чиновники, среди них Философ и, чуть сгорбившийся, Племянник, за ними – дряхлый старик, которого поддерживают две дамы в длинных, черных платьях.

Два Лакея распахивают высокие двустворчатые двери, и процессия исчезает в зале, двери которого лакеи закрывают изнутри.

Музыка смолкает. Из зала слышится, как господа с шарканьем рассаживаются по местам, как председательствующий начинает свою приветственную речь. В зале возникает легкий шум. Затем открывается задняя дверь. Лакеи грубо вышвыривают сопротивляющегося Племянника из аудитории и возвращаются назад.

Племянник отряхивается и садится. Негромко ругается про себя. Из носа у него течет кровь. Пауза.

Немного спустя задняя дверь приоткрывается. Появляется Философ. Он украдкой осматривается и на цыпочках покидает зал.

ФИЛОСОФ. Вы, друг мой? Вот, возьмите. (Подает ему свой носовой платок.) Что вы потеряли в обществе этих высокочтимых господ?

ПЛЕМЯННИК. Тот же вопрос я хотел бы задать и вам. Философ – среди расшитых золотом сановников? Неужели вам так необходимо везде присутствовать?

ФИЛОСОФ. Вы же видите, я не смог вынести их общества. Горе тому, кто свою жизнь вынужден проводить на заседаниях! А вы?

ПЛЕМЯННИК. Все произошло на ваших глазах. Меня просто вышвырнули.

ФИЛОСОФ. О, мне весьма жаль. Но подобное случилось с вами наверняка не впервые.

ПЛЕМЯННИК. А что терять такому человеку, как я! Я, разумеется, возмущаюсь, чувствую себя оскорбленным, из носа течет кровь. Но ведь в конце концов нам выпала лучшая доля. Здесь хотя бы можно поболтать.

ФИЛОСОФ. Зачем же тогда вы пробирались к этим господам?

ПЛЕМЯННИК. То есть, как? У меня приглашение. Вот! (Читает.) "Академия имеет честь просить господина Вольтера принять участие в дискуссии о мерах, которые отныне и навеки станут гарантией процветания наших вест-индских колоний". – Одежду я одолжил у ростовщика. Четыре луидора. И все напрасно!

Философ приглашение из рук Племянника и читает текст, который тот опустил.

ФИЛОСОФ. "...Господина Вольтера, прославленного члена Академии, Chevalier de l'Ordre du Pavillon2, Gentilhomme de la Chambre du Roi3, придворного поэта и историографа его величества..."

Ваша дерзость меня восхищает, но неужели вы всерьез рассчитывали, что вам удастся проникнуть в зал вот с этим?

ПЛЕМЯННИК. Делаю, что в моих силах.

ФИЛОСОФ. А что бы сказал ваш дядюшка, узнай он, что вы роетесь в его письменном столе?

ПЛЕМЯННИК. Это уж моя забота. Мне просто хотелось развлечься, вот и все. Нужно постоянно находиться в обществе важных особ. Это никогда не мешает. И еще я подумал: весьма забавно наблюдать, как они нагоняют тоску друг на друга. Среди них нет выдающихся мыслителей, сплошь бездари.

ФИЛОСОФ. Как же так? А канцлер Тайного совета, а военно-морской министр, а статс-секретарь по делам колоний...

ПЛЕМЯННИК. ...и он же – ваш друг Сартэн, который уже не раз выручал вас в трудных ситуациях!

ФИЛОСОФ. ...Секретарь Академии, светила науки из College Royal4...

ПЛЕМЯННИК. Ничтожества, все ничтожества!

ФИЛОСОФ. Не знал, мой дорогой, что вы столь требовательны.

ПЛЕМЯННИК. Ну, по меньшей мере в том, что касается литературы, искусства, музыки, кухни и политики. Здесь допустимо все, только не посредственность.

ФИЛОСОФ. Вы слишком строги. Что бы с нами стало, если бы мы признавали только лучших? То, что мы называем цивилизацией, может развиваться только на большой куче навоза. Иначе говоря, если выражаться более деликатно, – пусть не будет исключений без правил, и наоборот. Но – оставим это. Где вы пропадали так долго? Что поделывали? Я не видел вас целую вечность.

В то время, когда он говорит, обратившись к Племяннику, справа входит чернокожий вождь в африканском национальном костюме. Его вводят два Жандарма.

Но вы меня вовсе не слушаете.

ПЛЕМЯННИК. Да это же Ашоа. Ашоа, здесь я!

ФИЛОСОФ. Ах, так вы, господа, знакомы?

Ашоа не реагирует.

ЖАНДАРМ. Вперед!

ФИЛОСОФ. Минутку! Я бы хотел с ним переговорить.

ЖАНДАРМ. Не разрешается.

ПЛЕМЯННИК. Ашоа, это же я, племянник Вольтера! – Не узнает. Плохи мои дела. Теперь и дикари не удостаивают меня вниманием.

ЖАНДАРМ. Нам приказано немедленно его доставить.

ФИЛОСОФ. Погодите!

ПЛЕМЯННИК. Он слишком избалован. Его повсюду приглашают, даже сюда.

ФИЛОСОФ. Вы называете это приглашением? На мой взгляд, это больше походит на арест.

ПЛЕМЯННИК. Его принимали и в Версале. Герцогиня де Шуазель5 брала его с собой в оперу. В салонах он произвел фурор. Дамы чуть не передрались из-за него. (К Жандармам.) Будьте с ним повнимательней! Он важная фигура на Береге Слоновой кости, нечто вроде князя или короля.

ФИЛОСОФ. Скажите, друг мой – вы ведь позволите называть вас Ашоа? Какого вы мнения о наших нравах?

Ашоа молчит.

Он, наверное, не понимает по-французски.

ПЛЕМЯННИК. Ерунда. Давай, дружок, выскажись! Этот господин – знаменитый философ.

ЖАНДАРМ. Ну и что, если философ. Вперед, да пошевеливайся.

Племянник теребит африканца за рукав. Тот стряхивает его руку и, не произнося ни слова, устремляет на него свой взгляд. Племянник начинает дрожать. Затем он неуверенно отступает шаг за шагом, пока не наталкивается на мебель и не падает. Ашоа отворачивается и, сопровождаемый Жандармами, исчезает в аудитории.

ПЛЕМЯННИК. Проклятая горилла!

ФИЛОСОФ (помогая ему встать). Он же ничего вам не сделал.

ПЛЕМЯННИК. Этот малый умеет нагнать страху. Как он смотрит, своими налитыми кровью глазами...

ФИЛОСОФ. А жаль. Я бы с удовольствием побеседовал с ним.

ПЛЕМЯННИК. Эти господа в зале не вытянут из него ни слова. Он молчит из упрямства или из коварства. Да будет вам известно – все они людоеды.

ФИЛОСОФ. Глупые россказни! Разве вы не читали, что пишет Бугенвиль6 о туземцах?

ПЛЕМЯННИК. Все это происходило в южных морях, а не в Африке.

ФИЛОСОФ. Как бы то ни было, нам бы следовало от дикарей многому поучиться.

ПЛЕМЯННИК (смеется). Что ж, раз вы так считаете... А знаете, что устроил этот негр в салоне герцогини? У всех на глазах он набросился на ее младшую дочь, которой нет и пятнадцати, задрал ей юбки и намеревался прямо тут же уложить на кушетку. Пришлось позвать трех дюжих лакеев, чтобы усмирить это чудовище.

ФИЛОСОФ. Нет ничего более естественного, чем подобное проявление чувств. Герцогиня была, несомненно, польщена. А я, кстати говоря, нахожу, что вы поступаете довольно рискованно, беря на себя роль блюстителя нравственности.

ПЛЕМЯННИК. И вы правы. Ах, порой я и сам мечтаю уехать, на какой-нибудь цветущий тропический остров. Возможно, там я стал бы важной персоной. Здесь же, в Париже, я никто.

ФИЛОСОФ. Справедливо. Я, например, никогда о вас не вспоминаю, если не вижу вас. Но сейчас, раз уж вы здесь... Что вы поделываете?

ПЛЕМЯННИК. То же, что поделываете вы и все другие. Кое-что хорошее, кое-что дурное, короче, ничего существенного. Порой я испытывал голод, и тогда я ел, или жажду, и тогда пил. А когда у меня отрастала борода, я брился.

ФИЛОСОФ. Словом, дела ваши идут хорошо.

ПЛЕМЯННИК. Напротив. Я весьма удручен.

ФИЛОСОФ. С чего бы это? Вы, кажется, даже поправились.

ПЛЕМЯННИК. Это все от забот. Мой богатый дядюшка все сохнет, а я толстею.

ФИЛОСОФ. Что, собственно, вы имеете против вашего дяди? Он вас наверняка не оставит в беде.

ПЛЕМЯННИК. Он? Да он ради меня пальцем не пошевелит. От этого его оберегает его философия, а она непреложна: думать только о себе. Весь остальной мир ему безразличен. Да, он счастливый человек. Тут уж ничего не поделаешь.

ФИЛОСОФ. Но, говорят, он очень болен.

ПЛЕМЯННИК. Ничего страшного. Всего лишь его кишечные колики, его беды с мочевым пузырем, его подагра.

ФИЛОСОФ. Прекратите!

ПЛЕМЯННИК. Из-за стоматита у него выпали зубы, а импотент он уже давно. Но ему все нипочем. Он живуч. Сколько раз мне казалось: все, долго он не протянет. Ничего подобного! Вновь и вновь ему удается выкарабкаться. И ни капельки стыда, – это в его-то годы!

ФИЛОСОФ. Вы, я вижу, тешите себя надеждой!

ПЛЕМЯННИК. Детей у него нет. Не могу себе представить, чтобы все свои миллионы он оставил монахиням.

ФИЛОСОФ. Вы преувеличиваете. Столько он наверняка не получил за свои труды.

ПЛЕМЯННИК. Ах, оставьте – его труды! Здесь пенсия, там синекура. С этого все началось. Но потом пришло время и для крупного дельца. Он же спекулянт, ростовщик. А сколько он заработал на одних только армейских поставках! Сто процентов! У него даже есть доля в вест-индской судовой компании, а что это означает, вам известно так же хорошо, как и мне.

ФИЛОСОФ. Вольтер – работорговец? Вы уверены?

ПЛЕМЯННИК. Двадцать пять процентов годовых.

ФИЛОСОФ. Никогда бы не подумал. Ужасно. Но не будем забывать, как часто он вступался за правое дело. Его борьба против суеверия, против господства клира, против иезуитов. Достойно восхищения! Вспомните только дело Каласа7.

ПЛЕМЯННИК. Еще бы. Cause celebre8. На подобные вещи у него безошибочный нюх.

ФИЛОСОФ. А неприятности, которые из-за всего этого обрушились на него?

ПЛЕМЯННИК. Без скандала он бы ничего не добился. Того, кто во Франции не владеет бойким пером, всегда будут считать тюфяком. Мы любим, чтобы нас пощекотали. Интерес вызывает лишь то, что запрещено. И он это умеет лучше любого другого. Что с вами?

ФИЛОСОФ. Вы говорите о вашем дяде, а подразумеваете меня?

ПЛЕМЯННИК. С чего вы взяли? У вас же нет денег. А вот он, – он может себе это позволить. Сидит себе в Швейцарии, где невозможно его арестовать. К тому же, когда риск становится слишком велик, он просто прячет когти. Вы ведь знаете, как он пресмыкался перед своим другом, королем Пруссии. Вольтер – страдалец за истину, не смешите меня!

ФИЛОСОФ. Хорошо, согласен: время от времени он оступается, и каждый раз, когда с ним подобное происходит, он оказывается в нравственной навозной куче. И тогда у меня возникает желание обтереть его губкой и хорошенько закутать, подобно музейному реставратору, который очищает драгоценную статую.

ПЛЕМЯННИК. Разве? Вы, должно быть, забыли, как сами набросились на него, за его спиной? Утверждали, что он завистник, интриган, что он мелочен, труслив и мстителен. Называли его разбойником с большой дороги.

ФИЛОСОФ. Я так говорил?

ПЛЕМЯННИК. Люди, подобные мне, должны всегда держать ушки на макушке. Я без сплетен не выживу.

ФИЛОСОФ. Ладно, допустим. Но тогда вам наверняка известно, как он поступил по отношению ко мне. Несколько лет тому назад – у меня как раз возникли новые сложности с цензурой, – моему дорогому коллеге вдруг приходит в голову, что я должен выставить свою кандидатуру в Академию. Именно я, в это стадо гусаков! Разумеется, он точно знал, что у меня нет ни малейшего шанса. Просто захотел подставить ножку. Он даже писал моим друзьям. Одно такое письмо я сохранил: "Позаботьтесь о том, чтобы он познакомился с какой-нибудь влиятельной дамой – чем глупее, тем лучше. Пусть его в понедельник ей представят, во вторник они вместе помолятся Господу Богу, а в среду он ляжет с ней в постель. Тогда я гарантирую вам, что его изберут". Кто его просил обо мне заботиться? Плевать мне на его поддержку.

Короче, я его не выношу, а уж он-то меня просто терпеть не может. Мы никогда не встречаемся. Только обмениваемся дипломатическими нотами. Мы не вправе позволить себе роскошь вести войну друг против друга. У нас слишком много врагов.

ПЛЕМЯННИК. Видите? Господа философы всегда заодно, если им что-то угрожает.

ФИЛОСОФ. Вы вольны упрекать его в чем угодно, но не станете же вы отрицать, что он гений.

ПЛЕМЯННИК. Это-то и ужасно.

ФИЛОСОФ. И почему, позвольте спросить?

ПЛЕМЯННИК. Потому что все гении – чудовища. Не желают оставить этот мир в покое. За любой катастрофой кроется гений. Знай я историю получше, я бы доказал вам это в пять минут. Но, как вам известно, я полный невежда, потому что никогда в жизни ничему не учился; и, как видите, мне это нисколько не мешает.

Однажды, когда меня еще везде приглашали, я сидел как-то вечером за столом с одним министром. Исключительно умным человеком! И всем, кто желал его слушать, он объяснял, что для процветания народа нет ничего более благотворного, чем ложь, и ничего более губительного, чем правда. Я не помню его доказательств, но из них с абсолютной ясностью следовало: все великие мыслители – это чума. Если бы по кончику носа новорожденного ребенка можно было узнать, что в нем есть задатки гения, то его следовало бы тут же утопить.

ФИЛОСОФ. А ваш министр? Он, по-видимому, считал себя совершенным тупицей?

ПЛЕМЯННИК. Не думаю.

ФИЛОСОФ. Видите? Никому не хочется быть глупцом, и однако все они неистовствуют при виде тех, кто их превосходит. Нет ничего более раздражающего, чем гениальный человек. У великих мыслителей дело редко обходится без нарушений психики. Большинство из них резки и своенравны, склонны к высокомерию и мании величия, словом, они невыносимы. Ну и что? Что из этого следует?

ПЛЕМЯННИК. Что неплохо бы их передушить.

ФИЛОСОФ. Вы, разумеется, опять имеете в виду вашего дядюшку. Но чего, вы, собственно, хотите? Будь он честнейший человек, который каждое утро отправляется в свою контору или мелочную лавку, пунктуально каждый год делает своей жене по ребенку, добрый отец, добрый дядя, добрый налогоплательщик – что получил бы от него мир? Мы же взамен имеем дело с изворотливым соглашателем, человеком двуликим, натурой предательской – не буду утверждать, что он таков на самом деле, я привожу только худший вариант. Зато им создан целый ряд шедевров, достойных того, чтобы ими гордиться. Ну, что скажете?

ПЛЕМЯННИК. Для него самого, возможно, было бы лучше, если бы он прожил жизнь честного торговца чулками.

ФИЛОСОФ. Здесь вы, сами того не ведая, изрекли глубочайшую истину.

ПЛЕМЯННИК. Чего еще от вас ждать. Да, таковы уж вы, господа философы! Если наш брат изречет нечто разумное, так разве только случайно. Но, смею вас заверить, я вполне отдаю себе отчет в том, что говорю, по меньшей мере так же, как и все вы.

ФИЛОСОФ. Тогда объясните, почему стать чулочником было бы лучше для него самого?

ПЛЕМЯННИК. Но это же абсолютно ясно. Он и я, мы бы вели развеселую жизнь. Ему не пришлось бы сражаться с сильными мира сего. Никто бы не освистывал его пьес, ему не нужно было бы рыться во всевозможных фолиантах, и шевалье де Роан9 не приказывал бы, чтобы его поколотили. Будучи торговцем шелком с улицы Сент-Оноре, он бы не смог обойтись без меня. А я устраивал бы для него великолепные забавы – аппетитных девиц, чтобы отвлечься от монотонной семейной жизни, увеселительную поездку на лоно природы, первоклассное шампанское, партию в рулетку. Все это вещи, в которых я знаю толк!

ФИЛОСОФ. Ноль по имени Вольтер – вот, что было бы для вас предпочтительнее. К счастью, природа мудрее, чем племянник, она создает не только торговцев чулками, но и личности феноменальные.

ПЛЕМЯННИК. Но раз уж эта самая природа так мудра, как вам кажется, то почему она сотворила из него не эталон добродетели, а настоящего разбойника с большой дороги. Это ваши слова, господин философ.

ФИЛОСОФ. Кто знает! Пожалуй, одно невозможно без другого. Смелость без страстности и искусство без сумасбродства. Все зависит от того, каково единое целое, какова совокупность, а о ней мы знаем слишком мало, чтобы прославлять ее или бранить. Возможно, она – ни то, ни другое, ни хороша, ни дурна.

ПЛЕМЯННИК. При всем желании я не понимаю, что это должно означать совокупность. Наверное, это философия, но тогда я должен вам сказать: подобные вещи меня не занимают. Для меня главное, чтобы в этом едином целом, о котором вы говорите, присутствовал я. Мир без меня не слишком бы мне нравился. Лучше быть личностью ничтожной, беспардонным болтуном, чем вообще не существовать. И все же... все же...

ФИЛОСОФ. Продолжайте.

ПЛЕМЯННИК. И все же я бы желал быть другим.

ФИЛОСОФ. Вот как!

ПЛЕМЯННИК. Невзирая на риск стать значительным, выдающимся, гениальным человеком.

ФИЛОСОФ. Так я и думал.

ПЛЕМЯННИК. Великое творение, мировая слава, бессмертие! Ах, какие слова! Все эти восхваления способны привести меня в неистовство. Да, черт побери, я завистлив. Ничто не читаю я с таким удовлетворением, как писания какого-нибудь тупого рецензента, поносящего великих людей. Ничто я не слушаю с такой радостью, как сплетни об их грешках, их болезнях, их поражениях. Тогда мне становится легче сознавать, что из меня ничего не вышло. Да я, наконец, и сам писал критические статьи, да, было время, когда меня побаивались. Не смейтесь! Я даже стихи сочинял. Этого никто не может отрицать.

ФИЛОСОФ. Разумеется, нет.

ПЛЕМЯННИК. А почему об этом не говорят? Почему никто меня не печатает? Потому что я посредственность. Совершеннейшая посредственность. И по этой причине я ненавижу своего дядю. Когда он в конце концов умрет, и я найду в его письменном столе несколько рукописей, знаете, что сделаю? Я без колебаний поставлю под ними свою подпись, и издатели будут из-за них драться.

Философ смеется.

Всякий раз, когда я смотрю какую-нибудь его пьесу, мне хочется рыдать от бешенства, ибо приходится признать: тебе таких стихов не написать никогда. (Декламирует.)

"Постой, я клевету и зависть сам познал.

Ах! Честный человек где оных избегал?

С младенчества гоним, в напастях возрастая,

И с мужеством одним скитаясь в край из края,

Я зрел, как зависти везде шипят уста;

Я зрел от юных лет, что мрачна клевета

Равно в республиках, как в царствах обитает,

И из нечистых уст яд черный извергает".10

ФИЛОСОФ. "Яд черный извергает"? Что ж, это, наверное, не лучшая его пьеса. Несколько высокопарно, если хотите знать мое мнение. Несколько пустовато.

ПЛЕМЯННИК. А его оперы! Его либретто! Помните это место? Какая утонченность!

Он вдруг начинает петь, весьма патетично, арию из оперы "Le Temple de la Gloire"11. При этом он подражает отдельным музыкальным инструментам, так, что его исполнение завершается неким подобием попурри. Философ аплодирует.

ФИЛОСОФ. Ведь это Рамо? Я имею в виду музыку.

ПЛЕМЯННИК. Его я знаю только по рассказам. Он и мой дядя постоянно враждовали. Этот Рамо был, наверное, истинным чудовищем. Знаете, что он себе позволял? Вольтер передает ему свое либретто, кстати говоря, по заказу короля! И что делает композитор? Он топчет полученный текст, поручает его переделку первому попавшемуся голодному писаке, какому-то бедному родственнику, который пресмыкается перед ним и во всем ему поддакивает...

ФИЛОСОФ. Племянник, наверное.

ПЛЕМЯННИК. Наконец дядя приходит на репетицию. Его либретто исковеркано до неузнаваемости. "Рамо, вы сошли с ума? Я не намерен терпеть подобное поведение. Это же фальсификация!" С той поры между ними было все кончено.

ФИЛОСОФ. А вы восхищаетесь вашим дядей. Вы к нему привязаны. Пытаетесь ему подражать.

ПЛЕМЯННИК. Где там. Только иногда, и это быстро проходит.

ФИЛОСОФ. Но ведь вы стремитесь к самой вершине.

ПЛЕМЯННИК. Меня бы вполне удовлетворило, если бы мне пришла в голову хоть одна из его острот, какой-нибудь анекдот, песенка.

Напевает про себя – "I can get no satisfaction"12.

Да, если бы ты сумел, – говорю себе я, – сочинить всего лишь несколько подобных строк – их бы распевал весь мир. И люди говорили бы: это же он написал ту песню...

Философ качает головой.

Я бы стал сказочно богат, женщины висли бы на мне, сотня борзописцев ежедневно пела бы мне осанну...

Никому бы и в голову не пришло сказать: это племянник знаменитого Вольтера. Наоборот, мой дорогой! – Старый пройдоха, что сидит в своем замке13, там, на Юге, слышали о таком? Говорят, он его дядя. Чей дядя? – И вы еще спрашиваете?

Все стали бы утверждать, что я великий человек, меня бы избрали в Академию, и каждый вечер я бы засыпал в убеждении, что весь мир вращается вокруг меня. И храпел бы, как важная персона.

ФИЛОСОФ. Стало быть, вы думаете, что у людей значительных спокойный сон?

ПЛЕМЯННИК. Конечно! Я же зачастую не смыкаю глаз целую ночь.

ФИЛОСОФ. С каких это пор?

ПЛЕМЯННИК. Я конченный человек.

ФИЛОСОФ. Искренне вам сочувствую.

ПЛЕМЯННИК. И вам действительно интересно меня выслушать?

ФИЛОСОФ. Рассказывайте же.

ПЛЕМЯННИК. Вы желаете узнать мою историю, хоть я и никчемная личность, которую вы в глубине души презираете. Почему, собственно, вы тратите на меня время?

ФИЛОСОФ. На безрыбьи...

ПЛЕМЯННИК. Я вас развлекаю.

ФИЛОСОФ. Не стану отрицать. Итак?

ПЛЕМЯННИК. Итак. Доказывать вам, что я невежда, безумец, негодяй, нет особой нужды.

ФИЛОСОФ. Великолепный панегирик.

ПЛЕМЯННИК. Не надо возражать! Я лучше знаю. Но тогда почему я был всеобщим любимцем, баловнем женщин, почему меня повсюду встречали с распростертыми объятиями?

ФИЛОСОФ. В самом деле, почему?

ПЛЕМЯННИК. Именно потому, что я обладаю всеми теми прекрасными свойствами, которые только что перечислил.

ФИЛОСОФ. Удивительно.

ПЛЕМЯННИК. А для меня – нет. Моя каминная полка была всегда завалена приглашениями. От дипломатов и финансистов, издателей и налоговых откупщиков, председателей судов и миллионеров – сколько душе угодно. Не говоря уже об их супругах. – "Разве он не очарователен?" – Я был на вершине своей карьеры.

ФИЛОСОФ. На что же тогда вы жалуетесь?

ПЛЕМЯННИК. Я все потерял.

ФИЛОСОФ. В самом деле?

ПЛЕМЯННИК. Потерял, потерял, потерял.

ФИЛОСОФ. Жаль.

ПЛЕМЯННИК. Один только раз в жизни проявил неосмотрительность – и навсегда все потерял. Как только я мог! Стоит мне подумать об этом, и я готов себя убить.

ФИЛОСОФ. А по-моему, вам стоит сказать лишь слово, и вы снова будете в милости. Возможно, им вас уже недостает.

ПЛЕМЯННИК. Наверняка. Без меня они подыхают со скуки.

ФИЛОСОФ. Тогда вам нельзя терять времени. Кто знает, не возникнут ли в конце концов у ваших друзей более серьезные интересы.

ПЛЕМЯННИК. Исключено.

ФИЛОСОФ. Не хочу быть назойливым, но если вы не поспешите, вам могут вскоре найти замену.

ПЛЕМЯННИК. В этом я сомневаюсь.

ФИЛОСОФ. Что ж, тогда отправляйтесь к ним, с покаянной миной, киньтесь в ноги хозяйке дома и скажите ей: "Мадам, простите меня! Впредь это не повторится, я больше никогда не произнесу ничего разумного".

ПЛЕМЯННИК. Вы совершенно правы. Это лучший выход. Именно так и следует себя вести с подобными скотами. Но – легче сказать, чем сделать.

ФИЛОСОФ. Ну уж, извините, для такого мастера, как вы – это мелочь.

ПЛЕМЯННИК. Как? Я, племянник Вольтера, этого светоча столетия – я, с легкостью сочиняющий стихи, которых, правда, никто не читает, но, как знать, может, потомки оценят их по справедливости, – я, Вольтер, должен этой салонной потаскухе целовать задницу? Нет, сударь мой, об этом не может быть и речи. Здесь (Он кладет руку себе на сердце.), здесь, в глубинах моей души поднимается голос, который говорит: "Нет, тебе не пристало так поступать. Это ниже твоего достоинства". Вы смеетесь?

ФИЛОСОФ. Извините. Ваше представление о достоинстве производит на меня немного странное впечатление.

ПЛЕМЯННИК. У каждого свое представление. Что же до моего достоинства, то мне на него плевать, но только в тех ситуациях, когда это меня устраивает. А принуждать себя я не позволю. Думаете, достаточно приказать мне: "Ползи!" – и я поползу? Никогда! Любой червяк встает на дыбы, если ему наступают на хвост.

ФИЛОСОФ. Но, возвращаясь к заднице вашей любезной хозяйки дома, неужели она настолько лишена прелести? А вы, мой дорогой, вы всегда столь разборчивы?

ПЛЕМЯННИК. Поймите меня правильно. Поцелуи в задницу следует различать. Я говорил о них только в переносном смысле. А с голой реальностью я при необходимости еще смирился бы. Хотя...

ФИЛОСОФ. Хотя, что?

ПЛЕМЯННИК. В действительности она уже не молода, и очень широкая.

ФИЛОСОФ. Хорошо, оставим это.

ПЛЕМЯННИК. Ах, просто мне слишком везло. Я был избалован. А это порождает заносчивость. Везение не могло длиться вечно. И не забывайте конкуренты не дремлют. Это же – голодные волки! Освистанные актеры, писаки, которых никто не хочет издавать, cутенеры и шулера, аферисты и мелкие, гнусные аббаты. Слышали бы вы, как они говорят о вас! Низкие, злобные подонки. Настоящий зверинец! И с такой публикой мне приходилось изо дня в день меряться силами.

ФИЛОСОФ. При этом вы, судя по всему, остались в проигрыше.

ПЛЕМЯННИК. Тяжелый упрек. И я вынужден его принять. Да, я грешил. Но вы себе даже не представляете, сколь тяжкой была моя работа.

ФИЛОСОФ. Подобострастная мина, несколько льстивых комплиментов, этого, мне кажется, вполне достаточно.

ПЛЕМЯННИК. Как раз нет! Одной лести здесь мало. Это может утомить. Нет, вы должны перечить своим покровителям. Тут целая наука. Этих людей надо ошеломлять, раздражать до самого их нутра. Без надлежащей дозы наглости здесь не обойтись. Она – действенное средство против скуки. Но – быть начеку! Главное – точно отмерить дозу. Горе вам, если вы не дойдете до нужной границы, но еще хуже зайти слишком далеко! Это – как танец на острие ножа. Приходится балансировать над пропастью. В этом и состоит все искусство.

ФИЛОСОФ. Совсем как у вашего дяди.

ПЛЕМЯННИК. Но у него миллионы, а у меня за душой ни гроша. Вот и вся разница.

ФИЛОСОФ. Понимаю. А теперь поведайте, наконец, в чем вы допустили ошибку.

ПЛЕМЯННИК. То был роковой творческий просчет, его никогда уже не исправить.

ФИЛОСОФ. Ну же! Выкладывайте.

ПЛЕМЯННИК. Вы ведь знакомы с мадам Бертэн.

ФИЛОСОФ. Не имел удовольствия.

ПЛЕМЯННИК. Хозяйка самого гостеприимного дома в Париже. Ее муж смотритель личной сокровищницы короля. К тому же ради жены он приобрел театр, чтобы она получила возможность иногда сыграть в нем роль. Могу лишь сказать – тех, кого не приглашают к Бертэнам, можно только пожалеть.

ФИЛОСОФ. Вот как. И столь очаровательной даме вы наотрез отказываете в известном поцелуе?

ПЛЕМЯННИК. Вы себе не представляете, что это за капризная, избалованная, извращенная дрянь. Она требует, чтобы все ее боготворили. А я... Вы действительно хотите узнать?

ФИЛОСОФ. Хочу.

ПЛЕМЯННИК. Вы настолько любопытны?

ФИЛОСОФ. Да.

Племянник жестом подзывает его ближе к себе и говорит что-то на ухо.

Невозможно! И вы ей сказали это прямо в лицо?

Племянник огорченно кивает.

ПЛЕМЯННИК. Но и это еще не все.

Говорит на ухо Философу что-то еще.

ФИЛОСОФ. Потрясающе! Вы, должно быть, в тот момент лишились разума. Что же было дальше?

ПЛЕМЯННИК. Меня, разумеется, вышвырнули вон. При этом я набил шишку на голове и вывихнул ногу. С тех пор меня больше никуда не приглашают. Настоящая трагедия. Я проявил полную и весьма плачевную профессиональную несостоятельность. И теперь мне конец. – Вы опять смеетесь?

ФИЛОСОФ. Не обижайтесь, но для меня просто непостижимо, что вы смотрите на свое занятие, как на профессию. Ведь вы же не более, чем... чем...

ПЛЕМЯННИК. Говорите, я не слишком чувствителен.

ФИЛОСОФ. Ну, хорошо. Вы – паразит.

ПЛЕМЯННИК. Разумеется. Но оглянитесь вокруг, мой дорогой господин философ? При дворе состоят на службе три смотрителя королевских нужников, семь мозольных операторов, семьдесят пять исповедников. Люди утверждают, что все они дармоеды, иначе говоря: паразиты. Однако, если вы захотите устранить все излишества, что будет тогда с золотильщиками, белошвейками, кузнецами и носильщиками паланкинов? И с их женами и детьми? Сто сорок тысяч цирюльников умрут в Париже с голоду, я уж не говорю о проститутках – не знаю сколько их, тридцать или сорок тысяч? – а кучера и конюхи, и сто пятьдесят тысяч лакеев. При этом я, из прирожденной скромности, еще не посчитал себя.

ФИЛОСОФ. Черт побери! Да ведь то, что вы сейчас произвели – настоящая перепись населения. Ваша статистика – это превосходная статья для Encyclopedie.

ПЛЕМЯННИК. Сразу видно, что вы слишком много времени проводите в кабинете. Поверьте, на каждом вельможе висят тридцать созданий, подобных мне, перед которыми он раскрывает кошелек, и это справедливо.

ФИЛОСОФ. Боюсь, что вы говорите серьезно.

ПЛЕМЯННИК. Еще как серьезно. Когда вор обкрадывает вора, дьявол только посмеивается.

Двустворчатые двери приоткрываются, появляется дряхлый старик. Две дамы в черном поддерживают его слева и справа. С их помощью, едва семеня, он пересекает сцену и выходит направо. Философ и Племянник смотрят им вслед.

Вы его знаете? Это Николя Бернар, королевский банкир. Во всей Франции нет ему равного. Он – величайший. Мой дядя по сравнению с ним – бедный сиротка. Да, приступать к делу следует как можно раньше. А Бернар был вундеркиндом. Еще восьми лет от роду он уже знал, как забить ягненка, как его выпотрошить. Его отец владел бойней в Эперне, пока не поскользнулся, угодив ногой в лужу крови. И так нехорошо упал! Умер на месте. Такое везение! Сын продал бойню и отправился в Париж. Здесь он раздобыл сутану и стал выдавать себя за аббата. Вскоре у него на крючке оказалась герцогиня де Кастень, сказочно богатая вдова. Целыми днями он своим елейным голосом заверял ее в том, что ее ожидает царствие небесное, а по вечерам отводил ее единственного сына к Крупенскому. Вы ведь его знаете?

ФИЛОСОФ. К кому?.

ПЛЕМЯННИК. К Крупенскому, это на улице Святой Анны, там, где до самого рассвета сидят за игорными столами.

ФИЛОСОФ. Кажется, что-то слышал.

ПЛЕМЯННИК. За углом от кафе де ля Режанс. Мне, кстати, рассказывали, будто вы, совсем недавно, оставили там за одну ночь восемьсот ливров.

ФИЛОСОФ. Триста.

ПЛЕМЯННИК. Пусть так. Ну, а юный герцог находит вкус в игре, постоянно увеличивает ставки, подписывает один вексель за другим. Их-то в один прекрасный день и предъявляет великий мясник его матери, и ей приходится смириться с тем, что отныне владельцем ее состояния становится он. Она не смогла пережить такой удар. Но то было лишь начало.