Текст книги "Судьба моряка"

Автор книги: Ханна Мина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Плача, мать обнимала собаку, целовала ее, а пес не знал, то ли радоваться вниманию хозяйки, то ли грустить оттого, что слышал печальные нотки в ее голосе. Он не повизгивал, как обычно, не вилял хвостом. Я уверен, он понимал, что происходит нечто необычное: хозяева уезжают. Ведь не случайно же связаны в узлы вещи, дом опустел и лишь скорбь затаилась в его стенах.

Мама попрощалась с собакой, пока отца не было дома. Облегчили ли ей душу эти слезы, не знаю. Но отец, без сомнения, рассердился бы, увидев их. Под предлогом того, что ему нужно повидаться с некоторыми приятелями, отец ушел, дав матери возможность попрощаться со своим маленьким мирком так, как ей хотелось. Он, конечно же, знал, что она будет плакать. Слезы – постоянный спутник жизни женщин в нашем квартале. Они плачут перед лицом смерти, в минуты грусти и радости, при любом потрясении. Отец ненавидел слезы и видел им оправдание лишь в дни траура, хотя сам не плакал ни при каких обстоятельствах, умел держать себя в руках. Разлука с кварталом, домом и с соседями, безусловно, расстроила его не меньше, чем мать, но в отличие от нее отец старался ничем не выдать свою скорбь. Когда собака подошла к нам, он стал прогонять ее, не желая, чтобы мать видела собаку в порту, но Рахбар упорно и неотступно следовал за нами, пока мы не оказались на борту корабля. Тогда он словно взбесился: то лаял, то с визгом метался по берегу. Казалось, он вот-вот бросится в воду и поплывет вслед за нами.

Последние минуты перед отплытием тянулись особенно медленно, мы снесли свои вещи в трюм и собрались на палубе. Наконец прощальная церемония закончилась. Провожавшие, помахав нам руками, стали расходиться по домам. Когда они скрылись из глаз, отец сел у мачты и закурил. И так по натуре своей немногословный, теперь он совсем онемел, а мать не осмеливалась заговорить первой. О чем он думал? Переживал ли разлуку с кварталом сильнее, чем мы ожидали? Взвешивал в уме опасность морского путешествия в сезон весенних штормов? Или размышлял о будущей жизни в Искандеруне? Никому этого не дано было знать.

Ночью похолодало, мы с матерью спустились в трюм и устроились на ночлег кто как сумел. Отец остался на палубе с мужчинами и ждал, когда подует попутный ветер и наш корабль выйдет в открытое море, возьмет курс к берегам родины.

Ветер подул только после полуночи. Когда корабль наконец поднял якорь, на причале уже никого не было, кроме нашей собаки. Она лаяла долго, заунывно, пока огни гавани не померкли вдали и жалобный собачий лай не перестал доноситься до нас. Отец сказал нам об этом и добавил: «Я не мог отвести взгляда от нее, пока она не скрылась во мраке. Голос Рахбара, словно нож, вонзался мне в сердце». Вскоре капитан корабля позвал отца в свою каюту, сказал ему:

– Мне известно, что ты моряк, я много о тебе слышал. Будь моим гостем, перебирайся ко мне в каюту. Чего тебе делать среди женщин и детей?

Отец поблагодарил капитана, но соглашаться не спешил. Он никогда не вмешивался в дела чужой команды. Уважая принципы морского товарищества, он отказывался от каких бы то ни было привилегий для себя лично. Капитан разрешил матери готовить нам еду в камбузе команды. Отец оценил этот добрый порыв, но не позволил матери им воспользоваться из уважения к остальным пассажирам. Он ограничился тем, что принял приглашение капитана на ужин, а остальное время проводил на палубе, деля со своими спутниками досуг и еду.

Погода нас не баловала: штормило. Мать страдала от морской болезни и поэтому все время лежала. Море словно заигрывало с кораблем, но, вероятно угадав в отце родственную душу, не слишком сильно трепало наше судно. У многих пассажиров тоже началась морская болезнь, и отец подходил ко всем, успокаивал, говорил, что нам ни в коем случае не грозит кораблекрушение. Он уверял, что, на наше счастье, дует попутный ветер и через сутки мы пересечем опасную зону и приблизимся к тихой бухте Искандеруна. «Аллах с нами, – говорил отец людям, – он не даст нас в обиду. Он знает, что мы спешим на родину, а таким людям аллах покровительствует. Не волнуйтесь, нет ничего угрожающего. Смотрите, море стихает, теперь нечего бояться. Горы задержат, отразят сильный ветер, если он задует». Пассажиры успокоились. «Ты вестник добра, Салех, – говорили они. – Ты моряк и хорошо знаешь море. Мы верим каждому твоему слову». «Все свершается по воле аллаха, – отвечал им отец. – Однако опыт подсказывает мне, что это будет самое спокойное плаванье года… Спасибо морю, моему старому другу».

Утром отец сообщил пассажирам добрую весть:

– Сегодня после полудня, если не переменится ветер, мы прибудем в Искандерун… Собирайте потихоньку вещи и готовьтесь… Позавтракайте пораньше. Покуда выгрузимся с корабля, пройдем через портовую таможню, снесем вещи, уйдет немало времени. Поднимитесь на палубу и взгляните сами, какая прекрасная погода… Весна у нас приходит рано. Здесь, в Искандеруне, сейчас тепло, море синее-синее, паруса, слава богу, наполнены ветром и корабль наш летит, словно голубь… Ах, одно удовольствие плыть на корабле, когда он несется по воде, как вольная птица!

Мать была не в состоянии подняться на палубу. Она еще не пришла в себя. Качка вконец измотала ее. Оставив мать в трюме, я запер дверь и поднялся на палубу вместе с пассажирами. Отец и капитан курили на носу корабля. Я тихонько подошел к ним, и отец, обернувшись, ласково взял меня за руку и сказал капитану:

– Вот мой наследник, Саид.

Капитан потрепал меня по голове.

– Ну-ка скажи мне, ты хочешь стать моряком, как твой отец?

Смутившись, я спрятался за спину отца, который ответил за меня:

– А как же иначе, капитан? Сын должен походить на отца во всем, тогда аллах сделает его счастливым.

Капитан сказал:

– В том-то и дело: ученого учить – только портить… Пусть вырастет таким, как ты. Пусть станет капитаном, если аллаху будет угодно.

Я был счастлив безмерно. Ласка отца, слова капитана, близость родных берегов и ясное весеннее утро – о чем еще мог мечтать ребенок? Этот день запомнился мне навсегда, а слова капитана запали мне в душу. Отец в моих глазах был легендарным героем. Истории, которые он рассказывал мне из своей морской жизни, будоражили мое воображение. Отец был для меня примером для подражания, человеком, с которым я соизмерял все свои мысли и поступки, и в тот день, стоя возле него, я в порыве восхищения по-детски прижал руку отца к своему лицу и поцеловал ее. Он погладил меня по голове и ласково улыбнулся.

Солнце ярко светило, небо было прозрачным, без единого облачка. Налетевший прохладный ветерок освежал наши лица, птицы кружились над плывущим кораблем. Пассажиры разбрелись по палубе, а капитан рассматривал в бинокль очертания приближавшегося берега. Рулевой медленно вращал штурвал, и корабль, раскачиваясь на волнах, плыл, как огромная рыба, рассекающая толщу вод.

В Искандеруне мы поселились в каменном одноэтажном доме, построенном в арабском стиле. У него был внутренний дворик, в который выходили жилые комнаты, небольшой цветник и общая для всех обитателей кухня. Кухня выглядела заброшенной, поскольку каждая семья готовила в своей комнате и держала кухонные принадлежности в углу комнаты, точь-в-точь как в «Аш-Шарадыке». Уборная тоже была одна на всех. Теперь у нас не было собственного сада, и мы не могли держать ни собаки, ни кур.

Отец был доволен, несмотря на то что вернулся не в Латакию, откуда он родом, а в Искандерун, где он сразу же заключил трудовой контракт с одним судовладельцем. Мы арендовали две комнаты в этом относительно большом доме, где кроме нас поселились еще две семьи. Однако отец не был расстроен тем, что мы жили не отдельно, и даже убеждал мать в преимуществах каменного дома, дома, который стоял на центральной улице, где не было ни рытвин, ни грязи и глины зимой, ни пыли летом и где рабочие, нанятые муниципалитетом, подметали улицы и убирали мусор.

– Между жизнью в Мерсине и Искандеруне огромная разница, – говорил отец. – Довольно и того, что мы здесь у себя на родине, в стране, где туркам не дозволено управлять.

– А как же сад? Мы так и останемся без сада? – спрашивала мать. Ее очень угнетала необходимость жить с посторонними людьми.

– Давай сделаем, как другие… Высадим цветы в жестяных банках, поставив их перед самыми нашими комнатами. Ну чем не сад?

– А кухня, а уборная? Как можно пользоваться общими кухней и уборной?

– Кухней как будто никто не пользуется, так что ты можешь устроить там все по своему вкусу. А без собственной уборной как-нибудь обойдемся, привыкнем…

– Лучше иметь лачугу, но собственную.

– Конечно, я с тобой согласен. Мы здесь не задержимся… Дела поправятся, и я построю дом, небольшой, но он будет нашим, потерпи немного.

Отец проявлял удивительную выносливость. Он мог подолгу не есть и не жаловался на голод. Главным для него было то, что он на родине, а значит, почти что в раю, остальное не имело значения. У матери же оснований для недовольства было предостаточно: и теснота, и общие кухня и туалет… Отец чувствовал себя ответственным за все это, потому что именно он предложил вернуться в родные края и увлек за собой других. Конечно, он мог жестко пресечь жалобы матери, заставить ее принять новый уклад жизни, но он предпочитал безропотно нести свой крест, выполнять все обязанности главы семьи, терпеливо сносить трудности быта и делать так, чтобы мать поскорее сориентировалась в окружавшей ее обстановке.

Он говорил:

– Переезжая из одного дома в другой, даже в том же городе, человек всегда тяжело это переносит… Он тоскует по прошлому, и его можно понять.

– Я не возражала против переезда. Здесь и моя родина, но лучше бы мы поехали в Латакию, а не в Искандерун.

– Значит, в этом главная причина твоего недовольства? Тебе больше по душе Латакия?

– Там наша родня…

– А здесь наш заработок, не забывай об этом… И потом, Латакия не так уж далеко, мы всегда можем съездить туда. Потерпи немного.

– Если тебя это устраивает, значит, это устраивает и меня… Я подожду…

Ждать ей пришлось недолго. Постепенно мать привыкла к городу и к своему дому и жаловалась все реже. А когда я пошел в школу, мама окончательно смирилась. Она поняла, что, не вернись мы на родину, ее дети не имели бы возможности учиться на арабском языке, языке их отцов и дедов. Лицо отца буквально светилось от счастья и гордости за своего сына, будущее которого теперь было обеспечено. В Мерсине он отказался послать меня в куттаб[9]9
  Куттаб – начальная школа.


[Закрыть] где обучали на турецком языке. Он считал, что учиться чему-либо на языке врага – позорно.

Моя школа стояла на побережье. Случайно ли я выбрал школу у моря? Буквы, которые я писал, были окроплены морской водой, от учебников и тетрадок пахло морем. Все свободное время школьники проводили на берегу. Едва услышав звонок, мы бежали на берег и играли там до позднего вечера. А утром, торопясь в школу, мы бежали по берегу, жадно вдыхая соленый бодрящий воздух. Летели школьные годы, и чем старше я становился, тем глубже становилась моя любовь к морю. Получив свидетельство об окончании начальной школы, я был подготовлен для работы служащим в порту или матросом на корабле.

Вначале я работал мелким служащим на складе. Я должен был поселиться прямо в порту, научиться жить его жизнью, для меня совершенно непривычной, жестокой, дикой и вместе с тем радостной. В мои обязанности входило всеми правдами и неправдами блюсти интересы хозяина склада, крупного оптового торговца. Я регистрировал все взвешиваемые товары, следил за их передачей страховой компании, контролировал работу бригады грузчиков. Я сам бросился в это горнило и должен был выйти из него либо закаленной сталью, либо расплавленным оловом, стать настоящим портовиком или неудачником, которому нет места в мире моря.

Однажды вечером я вернулся с работы в особенно подавленном настроении. Какой трудный день мне выпал! Грызлись между собой рабочие, пришлось сцепиться со служащими таможни: ящик с товарами, умышленно сброшенный с высоты на пристань, разбился на куски и его содержимое было разворовано. И во всем этом пришлось разбираться мне. Я с досадой рассказал обо всем отцу.

– Послушай, Саид, – сказал он, – я давно мог взять тебя с собой в море. За несколько лет я научил бы тебя всему, что должен знать моряк, ты повидал бы многие порты мира, познакомился с докерами, рабочими, служащими этих портов. Ты стал бы настоящим моряком, который знает, когда дует попутный ветер, а когда – встречный, радуется попутному ветру и набирается терпения при ветре встречном. Ты научился бы не только терпению, но и выдержке в момент опасности. Ты окунулся бы в этот удивительный, волшебный мир, в котором обитают четвероногие и двуногие звери, мир, полный неожиданностей и опасностей. В море страшны не штормы, в борьбе с ними испытываешь особое наслаждение. Страшны бури житейские, интриги, подлость, трусость, клевета, распутство: они могут сломить человека. Но ты с присущей тебе смелостью, энергией, готовностью к преодолению трудностей, к схватке с соперником научишься грудью встречать любые бури и побеждать их. Чтобы чувствовать себя хозяином моря, нужно обладать, во-первых, мужеством и, во-вторых, сноровкой. Развивай в себе эти качества, набирайся опыта в труде и в бою. Добивайся привязанности или повиновения тех, кто будет плести интриги против тебя, пытаться нанести тебе удар в спину, развалить твою работу. Не запятнай своей чести. Учись уверенности в собственных силах без самообольщения, гордости без бахвальства, скромной жизни без привилегий. Иди вперед, когда отступают другие, относись к жизни философски, помни, как всегда помню об этом я: всем суждено когда-нибудь испить горькую чашу смерти. Все мы смертны, но никому не ведомо, когда придет его последний час. Ты можешь избежать великой опасности, спастись во время самого неистового шторма, самой безобразной драки – и погибнуть из-за пустяка. Смерть – это высшая справедливость, когда она приходит в положенный час. Не торопи ее, но в минуту опасности не прячься за спинами других, взгляни ей прямо в глаза. Ищи защиты у моря, оно не даст в обиду своих мужественных сынов. Будь стойким, благородным, не криви душой. Делай добро тем, кто этого стоит, с недостойными поступай, как они того заслуживают. Руководствуйся не моралью неба или преисподней, а кодексом истинного моряка. Я имею в виду таких моряков, которые, избрав себе эту профессию, относятся к ней со всей серьезностью и уважением, такие люди не опозорят себя ни в море, ни на суше. – Закурив сигарету, он добавил: – Тому, кто не знает своей страны, не дано понять другие страны мира; тому, кто не познал родное море, не покорить чужих морей. Тому, кто не изучил свою гавань, не разобраться в других портах мира… Поэтому я хотел, чтобы ты начинал с нуля и, делая свои первые шаги, помнил, что море начинается с берега, с гавани – первой морской школы. В ней учился я, должен ее пройти и ты. Когда ты поднимешься на борт корабля, ты уже будешь знать пристань, с которой он отчалил, и пристань, к которой он причалит. Так ты постепенно овладеешь профессией моряка, пройдя от самой низшей ее ступени до высшей, и в нужный момент не растеряешься, уверенно встретишь любые трудности.

Отец умолк, и я подумал, что он закончил. Неожиданно он спросил:

– Ты куришь, не так ли?

Я действительно курил, но тайком, из уважения к нему и не желая расстраивать его, но сейчас под его пристальным взглядом признался:

– Да, курю.

Он сказал:

– Хорошо! Но курить тайком не в обычаях моряков. Не оправдывайся тем, что стесняешься это делать потому, что тебе мало лет. Если ты считаешь курение зазорным, значит, не кури – ни тайком, ни открыто. А если это не так, то к чему этот стыд? Моряк, действующий тайком, – не моряк. Это не означает, что нужно быть беззастенчивым человеком, просто не следует заниматься тем, чего стыдишься. Я в твоем возрасте был заправским портовиком и не чурался тех удовольствий, которым предаются все моряки, – курил, пил вино, любил женщин. Все это естественно. Однако я никогда не был их рабом, не погряз ни в пьянстве, ни в разврате. Испробуй все… Моряк должен пройти через это. Но, возмужав, он обязан воспользоваться накопленным опытом, чтобы не скатиться на дно.

Для отца это была непривычно длинная речь. Он говорил с почти пугающей серьезностью и вместе с тем достаточно спокойно о проблеме, которую считал до такой степени важной, что забыл о присущем ему лаконизме. Он рассказывал о собственном опыте, чтобы дать мне советы на будущее. Я слушал его затаив дыхание, впитывая каждое его слово. Он делился со мной тем, что копилось в его душе десятилетиями.

Спустя много лет я буду вспоминать эти слова с болью в сердце и слезами на глазах. Отец учил меня законам моря. Оставляя мне свое напутствие, он просил тогда, чтобы я свято помнил последний отцовский наказ. Пролетела быстротечная юность, прошла пора возмужания, и я стал мужчиной и моряком, познал смысл истин, которые отец в тот день открывал мне. С тех пор мы никогда не возвращались к этому разговору. Отец часто отлучался из дома, был очень занят, а семейные заботы, которых становилось все больше, отнимали у него слишком много времени. Но не только семейными делами была занята его голова. Положение его товарищей, моряков, их трудности глубоко волновали отца. Он взвалил на свои плечи все их тяготы, словно его назначили начальником порта или капитаном единственного корабля, командой которого были все моряки Искандеруна.

Чтобы быть поближе к морякам, делить все их радости и печали, отец перевез нас из квартала ар-Рушдийя, где мы поначалу поселились, в квартал моряков на западе города. Там он построил деревянный двухкомнатный дом, разбил перед ним сад, в доме были отдельные кухня и туалет, давнишняя мечта матери.

Экономический кризис начала 30-х годов не миновал и нас. Для железнодорожников и рабочих порта он обернулся катастрофой. Остановились экспортно-импортные операции, и горы мешков с зерном и тюков хлопка завалили порт и прилегающие улицы. Дождь и жара сделали свое дело, превратив их в кучу зловонной гнили. Расставаться с этим полусгнившим добром хозяева не спешили, а отдать голодным не хотели.

Портовые склады увольняли своих рабочих, и гавань выглядела совсем заброшенной: у опустевших причалов не стояло ни одного суденышка, грузить и выгружать было нечего. Десятки рабочих, а спустя некоторое время сотни и тысячи приходили в порт, где еще недавно работали полный день, предлагая свои услуги за гроши, и уходили ни с чем, разбредясь по дорогам и устраиваясь на ночлег на прибрежном песке. Не нашлось ни одного хозяина, который бы нанял их хотя бы за кусок хлеба.

Разразившийся кризис ударил по нашему кварталу сильнее, чем по другим, потому что это был квартал бедняков, рабочих и моряков. Доведенные до отчаяния жители квартала продали все, что могли, а мужчины занялись рыбалкой. Они обращались к французским властям с заявлениями и прошениями, устраивали демонстрации, участвовали в стычках с полицией, но их положение от этого не улучшилось. Капиталистическая Европа экспортировала собственный кризис в свои колонии, и нам ничего не оставалось, как умирать голодной смертью. В то время как колонизаторы набивали свои утробы, мы молились о куске лепешки, а тонны зерна гнили от непогоды.

Мой отец, взбудораженный событиями последних дней, находился во взвинченном состоянии. Он больше никуда не уезжал. Судно стояло в гавани на мертвых якорях, работы не было, а я стал безработным еще раньше. Наш дом опустел, мы делились друг с другом последним куском хлеба, экономили на чем могли, туже затягивали пояс. Спасения было ждать неоткуда: кризис свирепствовал во всю силу.

Что нам оставалось делать? Отец не выходил из дома, не желая унижаться и обивать пороги контор в поисках работы. Он переживал трудности молча и с достоинством. Не повышал на нас голоса. Не искал отдушины для переполнявшего его гнева. Он сохранял самообладание, не склонял головы перед нагрянувшей бедой. Когда моряки приходили к нему, он делился с ними последним. Когда они устраивали демонстрации, он шел в первых рядах, добивался встреч с губернатором или наместником, обходил хозяев портовых складов, просил помощи для особенно нуждавшихся семей.

Все чаще я видел его погруженным в свои невеселые думы. Мне казалось, что он растерян, не знает, что еще можно предпринять. Он мучился оттого, что не понимал, кто виноват в этой катастрофе. Общественное сознание в то время было еще на низком уровне. Профессиональные и жйзненные требования никак не связывались с требованиями политическими. Мы страстно ненавидели колонизаторов и богачей и мечтали о возмездии, но кто конкретный враг, кому надо мстить за наши страдания – этого мы не понимали. Не знали мы и кто виновен в кризисе. Портовые рабочие бросали упрек заморской стране, которая приостановила импорт потому, что зерна, хлопка и других товаров у нее в избытке и ей проще выбросить все в море или сжечь в печах. Губернатор же сваливал ответственность за кризис на потусторонние силы. «Вы неверующие, – говорил он делегации от демонстрантов, – за то и наказаны… Аллах разгневался на вас за ваши прегрешения». Когда его спрашивали: «А что делают власти?», он отвечал: «Ждем, когда возобновится судоходство на море. Разве вы не видите, в каком состоянии гавань?»

Голод физически уничтожал квартал. Мужчины отказывались от еды, чтобы накормить детей. Семья, способная купить лепешку, распределяла ее на несколько дней, съедала тайком, чтобы ее «достаток» не увидели другие голодающие. Пытаясь уберечь детей от надвигавшихся болезней, женщины шли на все, чтобы раздобыть муки, из которой выпекали тонюсенькие лепешки на листовом железе, и накормить, орошая их слезами, своих малышей. А те, прежде чем проглотить кусочек хлеба, долго нюхали его, чтобы насладиться его запахом. Химмыс[10]10
  Химмыс – турецкий горох.


[Закрыть] который раньше никто не ел, стал любимой пищей, его поджаривали и ели по зернышку, утоляя сосущий голод.

Отец остро переживал обрушившуюся на людей катастрофу. Теперь он понял, что турки не единственный враг бедного люда. В Мерсине по крайней мере все были сыты, и даже в тюрьме кормили сносно. У людей была работа в море, в порту и в городе. А если глава семьи отправлялся на заработки в деревню, он привозил продукты на всех близких. Земля нуждалась в рабочих руках. А сейчас в деревнях голодали даже больше, чем в городах. Деревни казались вымершими в любой сезон. Земля оставалась невозделанной, а феллахи уходили в город, чтобы продать свой скот. Люди верили в то, что кризис охватил весь мир и, поскольку они частица этого мира, должны терпеливо сносить выпавшие на их долю испытания. Голод, не зная жалости, толкал людей на опасный путь. Стаей хищных птиц кружили вокруг порта рабочие с горящими злобой глазами, готовые на любые преступления ради того, чтобы наполнить пустой желудок.

В квартале появились агитаторы, призывавшие к восстанию. Ночью они ходили по домам, рассказывали удивительные вещи, и люди с жадностью слушали их, запоминали сказанное ими и передавали другим. Обстановка накалилась до предела, и достаточно было искры, чтобы произошел взрыв. Отец с его мятежной натурой и здесь скоро стал верховодить, как и в Мерсине. Там были турки, а здесь – французы, но и те и другие несли нашему народу только унижение и рабство. Голод, охвативший регион и особенно свирепствовавший в городе, переполнил чашу терпения, люди были готовы откликнуться на призыв к восстанию, к упразднению действовавших законов, отмене неприкосновенного права собственности.

Однажды утром все жители квартала вышли на улицу и направились к резиденции наместника. Агитаторы возглавляли шествие. У них были одухотворенные лица людей, посвятивших себя борьбе за справедливость. Казалось, смерть их не страшит и любая опасность нипочем. К нам присоединились бедняки других кварталов, рабочие и моряки стекались со всех концов города. Демонстранты начали выкрикивать лозунги и подняли плакат, на котором было написано: «Работы и хлеба!»

Дворец охраняли чернокожие солдаты с винтовками в руках. Когда мы подошли ближе, они вскинули винтовки, готовясь открыть огонь. Руководители демонстрации вышли вперед, чтобы войти во дворец и вручить петицию. Но французский офицер приказал солдатам оттеснить их назад. Демонстранты отказались отойти, и тогда офицер приказал сделать предупреждающий выстрел в воздух, а потом открыть огонь по демонстрантам. Засвистели пули, в толпе началась паника, отовсюду доносились крики и стоны раненых. Площадь перед дворцом превратилась в залитое кровью поле сражения. Силы противников были явно неравны. Что могли сделать против винтовок безоружные люди, которые метались по площади, топча убитых и упавших?

В тот день я понял, что означает оккупация и что такое сопротивление оккупации. Теперь мы знали, кто наш враг, и всем стало ясно, что наступили времена, когда оружие нужнее хлеба. Но, к сожалению, у нас не было ни того, ни другого. Квартал стонал, вспоминая ужасы прошедшей бойни, плакал, испытывая муки голода.

Когда стемнело, вернулся отец. Раненый, в разорванной одежде, с лицом человека, вкусившего горечь поражения, но не сдавшегося. Он вырвался из солдатского кольца, спрятался в одном из зданий поблизости от дворца и собственными глазами видел все, что происходило. Солдаты безжалостно убивали безоружных, доведенных до отчаяния людей. В бессильной ярости отец сжимал кулаки и молчал. Мы не осмеливались при нем говорить. Все виденное запечатлелось в его душе, словно высеченное резцом. В его взгляде застыл немой крик. На его родине бесчинствовали оккупанты. Кровь на площади – свидетельство рабства и бессилия. Ушли турки, пришли французы. Ничего не изменилось. Кровь дворцовой площади, казалось, сочилась из его глаз. Но не отчаяние светилось в них, а решимость. Раненый орел опустился на скалу, чтобы залечить свои раны. Но он скоро снова расправит крылья и взовьется ввысь.

В Мерсине отец дрался с турками, пуская в ход нож и дубинку. И его противник был вооружен так же. Здесь же свинец косил безоружных людей. Отец процедил сквозь зубы: «Вот она, Франция!» Он произносил слово «Франция» по слогам, и каждый слог, казалось, причинял ему новые страдания. Мне было жаль отца. Меня пугало его молчание. Уж лучше бы он ругался, изливая свой гнев в крике. Я подошел к нему. Отец посмотрел мне в глаза и отвел взгляд. Наверное, он боялся, что я прочту в его глазах трагедию, которую он пережил. Он сказал нам: «Идите спать». А сам не прилег ни на минуту. Мы не посмели нарушить его скорбное одиночество. На следующий день он ушел из дома, не притронувшись к еде, чтобы весь хлеб достался нам. Едва держась на ногах от слабости, он шел в похоронной процессии, отдавая последний долг своим погибшим друзьям. На кладбище он прислонился к дереву и слушал надгробную речь. Говоривший был одним из руководителей демонстрации. В квартале его мало кто знал, да и Салех никогда его раньше не видел. Но речь его была страстной и убедительной. Он заклеймил позором Францию и предрек ее поражение; борьба, говорил он, будет долгой и кровопролитной, но победа за нами. Потом он спустился с холмика земли, насыпанной возле могилы, и затерялся в толпе. Когда отец вернулся домой, его настроение заметно улучшилось. Он съел кусочек хлеба, прилег на циновку и проспал до самого вечера.

Через несколько дней он окончательно окреп и стал исчезать по ночам. Он не говорил, куда ходит, а мы его не расспрашивали. В одном мы были уверены: он ходит не развлекаться, время развлечений минуло.

Пришло время объединить свои силы, сплотиться перед лицом общего врага. Кровь убитых еще не высохла, она взывает к мщению с булыжников мостовой и стен домов. Тюрьмы переполнены, в городе свирепствуют голод и насилие.

Часто отец возвращался домой на рассвете, раздевался и тут же ложился в постель. Из предосторожности он дожидался темноты и только тогда выходил из дома. Тогда мать падала на колени и молила аллаха отвести от нас беду. Она знала, что отец не может спать спокойно, пока на его родине царит несправедливость. Знала, что его томит жажда мщения, пусть даже ценой собственной жизни. Убитые демонстранты были из нашего квартала, нашими соседями – рабочими и моряками. Салех Хаззум тоже стал жертвой. Он живет болью и страданиями своих соотечественников. Мать попросила меня, чтобы я тайком следовал по пятам отца и пришел ему на помощь. Однако отец, обладавший прекрасным слухом, довольно быстро обнаружил меня и приказал вернуться домой. Я не осмелился выказать неповиновение. «Возвращайся домой, – крикнул он мне, – и не смей вмешиваться в мои дела!»

Старый моряк, портовый волк, признанный лидер, он и теперь не сидел сложа руки, создал и возглавил партизанский отряд. Я видел, как мужчины выходили к нему навстречу из укрытий и следовали за ним. Он шел впереди, гордо подняв голову – настоящий командир. Он словно помолодел. Его походка стала упругой и легкой, взгляд – живым, движения – полными энергии. И хотя меня восхищали его сила и отвага, я все время опасался за его жизнь. Воображение рисовало мне страшные картины. Если отец не прекратит борьбу, его ждет смертная казнь. По ночам меня преследовало одно и то же видение: безликий труп, раскачивающийся на виселице. В эти трудные для него времена я особенно остро ощущал сыновнюю любовь к нему. «Возьми меня с собой, – хотелось мне крикнуть. – Я твой сын, твоя опора! Я готов умереть за тебя!» Но он приказал мне уйти, а его приказы не подлежали обсуждению.

Домой я возвращался, испытывая чувство досады на себя, но матери не стал всего рассказывать. Мне удалось убедить ее, что в темноте я потерял отца из виду. Такое объяснение ее вполне успокоило, и она отправилась спать. А сам я бодрствовал до рассвета, поджидая отца. Он вошел тихо, словно призрак, не зажигая света. Я притворился спящим. При свете спички, которзпю он зажег, чтобы не оступиться, я увидел у него в руке револьвер. Вероятно, он прятал оружие в саду, потому что через минуту он выскользнул за дверь и направился туда.

Я догадывался, что у отца есть какое-то оружие, но думал, что это всего лишь кинжал, который он прятал в складках широкого пояса. Я слышал, как после той бойни отец не раз заговаривал о пистолете, мечтал раздобыть его где-нибудь. А мой отец не бросал слов на ветер. Он ждал своего часа, когда сможет поразить врага собственной рукой, отомстить за пролитую кровь его братьев. Не многие решились присоединиться к нему. Возможно, не были согласны с ним и агитаторы, которые снова появились в квартале, однако отец всегда поступал так, как ему велела собственная совесть, и никогда не отступал от задуманного. Он высоко ценил тех, чья деятельность приближала день освобождения, и всячески помогал им. Но сейчас он чувствовал себя раненым тигром, его раны взывали о мщении.