Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Ханна (Ганна) Кралль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

ПРИСУТСТВИЕ

1

Прежние жильцы оставили старую сливу «мирабель», стеклянные бусинки и духов.

Мой рассказ – об обитателях домов и подворотен, что между Валовой, Францисканской и Налевками, ныне улица Андерса.

2

Мирабель пыталась уйти. Наклонилась и вытянула перед собой ветви. Когда совсем уже была готова в путь, вытащила из земли корень. Новые жильцы укрепили ее стальным обручем и обвязали веревками. Мирабель застыла на полпути. Из ее желтых, терпковатых ягод жильцы стали варить варенье.

3

Неподалеку от дерева, втоптанные в землю, лежали бусины. Они были небольшие, круглые, ярких, веселых цветов. Дети новых жильцов промывали их в решете и нанизывали на нитку – капроновой лески в ту пору еще не знали. Все девчонки в округе носили тогда стеклянные разноцветные бусы.

4

Бусинки могли остаться от хозяина мастерской, где делали абажуры. Он украшал ими бахрому, или к примеру, расшивал….

В довоенном списке варшавских заведений мастерской по изготовлению абажуров в этих местах не значилось.

Мог оставить «производитель стеклярусных изделий».

Был один, но далековато, на Новолипках.

Может вышивальщики?

Таких двое, и почти рядом, на Валовой. Но зачем вышивальщикам столько бусин?

Карнавальные костюмы?

Ручки и искусственные цветы?

Стеклянная бижутерия?

Бижутерия в списке была. Налевки, 24, И. Альфус.

Если верить старому плану города, где указаны номера домов, этот дом находился на углу Францисканской, и войти в него можно было с обеих улиц.

Это здесь. Точно.

Радостное, даже умилительное открытие.

А почему, собственно?

Что умилительного в том, что некий И. Альфус оставил в подворотне на Францисканской запас бусин?

Готовился к началу сезона. К карнавалу тысяча девятьсот сорокового года…

Мне это представляется так.

Я всегда была убеждена: товар должен быть практичным, – твердила госпожа Альфус. – Зимние ботинки… Квашеная капуста… Кому во время войны нужны твои стекляные бусы?

– Но война не будет длиться вечно, – утешал жену и самого себя господин Альфус.

(А может, я ошибаюсь. Может, это он хотел чего попрактичней, а ее тянуло к украшениям, к веселью. И это госпожа Альфус убеждала мужа в том, что карнавал когда-нибудь все-таки будет).

Имен четы Альфус я не знаю, зато сохранился их номер телефона.

11 17 79.

Голос в современном автомате просит добавить в начале цифру восемь.

Попадаю в фирму «Алю». Звучит, как сокращенная фамилия прежних хозяев. Фирма «Алю» ничего общего со стеклянными бусами не имеет. Да, со стеклом работают, но только для дверей и окон. С противоударным.

Умиление тут же проходит.

5

Духи предпочли новых жильцов по улице Андерса – пожилых супругов, продавца и портниху. Их многоэтажка была построена после войны на развалинах стоявшего на углу каменного дома.

Несколько лет тому назад они почувствовали, что в квартире кто-то есть.

Нельзя сказать, чтобы этот «кто-то» вел себя враждебно. Он мог постучать в дверь. Сбросить крышку в пустой кухне. Иногда топал по полу. Гладил кота. Кот его обнюхивал, урчал, подставлял мордочку, чтобы почесали. Думали, что видит ребенка, но кот вспрыгивал на стол, задирал голову и всматривался. Перед ним стоял кто-то высокий. Нет, это не может быть ребенок. Намного выше… Иногда их навещала целая толпа. Начиналась сутолока, возня. Жильцам казалось, будто они окружены беззвучным, немым шумом.

Решили, что их посещают духи родственников. Например, невротичного шурина-украинца.

Поставили его фотографию и зажгли перед ней свечу-громницу. Умные люди подсказали, что если пламя начнет подрагивать, заколышется или вообще погаснет, значит шурин чем-то недоволен или чего-то на этом свете не доделал.

Но свеча горела ровно, и они решили: шурин-украинец здесь ни при чем. А может мама? Или брат?

Снова поставили фотографии и зажгли громницу. Не сводили с нее глаз целую ночь. Но пламя было еще ровней, чем у шурина.

Пошли к священнику. Он не знал, чьи души могут блуждать по их дому, но помолился, произнес что-то на латыни и окропил освященной водой каждый угол.

Однако кастрюли греметь не перестали, а кот по-прежнему здоровался с невидимым гостем.

Молились святому апостолу Иуде Фаддею, помощнику в делах безнадежных.

В конце концов, обратились к экзорцистке.

«В вашем доме, – ответила она, – живет пятеро Домовых и восемнадцать Сопровождающих Душ. В ближайшее время обещаю вывести их на другой уровень бытия».

Однако вывести души на другой уровень бытия у экзорцистки не вышло. Они предпочитали прежний, на Андерса.

6

О том, что духи – еврейские, первой догадалась жена. Еще бы, евреи жили когда-то во всей округе, а во время войны здесь было гетто.

– Может, ты и права, – согласился муж.

– Отец торговал на Керцеляке одеждой, – добавила жена, – и сам знал многих евреев.

– Известное дело, – кивнул муж. – Жидовья там было, как грязи.

– Как ты выражаешься! – набросилась на него жена.

– Я не со зла, – стал оправдываться муж, – просто так оно и было.

7

На них стали сыпаться неудачи.

Сперва возили на пригородные рынки одежду с оптовых складов, но люди вдруг перестали ее покупать.

Потом возили капуччино… И его покупать перестали.

Шили теплые шапки-капоры, но не было морозов.

Стали шить женские юбки. Хозяйка модного магазинчика заказала у них партию юбок из ткани с большими, золотисто-желтыми подсолнухами. Юбку с подсолнухами на темно-синем фоне носила во время визита в Польшу английская королева, так что в тот год на всех базарах это был самый модный рисунок.

– Вы так хорошо шьете, – похвалила их хозяйка модного магазина, – вот только не пойму, почему никто не покупает ваши вещи?

Они дали объявление к газету. Откликнулся предприниматель, которому срочно требовались надомники. Обещал приехать. Но так и не появился. «По дороге к вам попал в аварию», – позвонила спустя месяц его жена.

Тогда они заподозрили, что невезенье как-то связано с еврейскими духами и пригласили домой раввина.

8

Раввин начал так:

– Моя бабушка родилась в Балигроде. Но она знала Варшаву, и из ее рассказов я запомнил это слово – Налевки. Это было единственное польское слово, с которым я приехал в Варшаву. На-лев-ки…

– Здесь, здесь, – оживились хозяева и показали ему улицу за окном. – В бабушкино время это были Налевки, при коммунистах – улица Новотки, при демократах стала улицей Андерса… Но скажите, ребе, чего хотят от нас еврейские души? Мы ведь им ничего плохого не делаем.

– Не удивляюсь, что вы чувствуете тут присутствие евреев, – задумался раввин. – Скорее удивляюсь тем, кто его не чувствует.

– Я всегда за них так переживаю, – вздохнула жена. – Вот только вчера, в сериале, еврей пришел из гетто с внучкой и просил людей, чтобы ее спрятали. Я даже расплакалась. А потом он заказал в пивной свиную голяшку, проглотил мышьяк и запил пивом. Ну разве я не рыдала? – повернулась она к мужу.

– И что? – заинтересовался раввин, – Внучка выживет?

– Выживет. Этот сериал уже когда-то был, она выжила, так что сейчас все будет хорошо. И чего, скажите, ребе, могут хотеть от нас еврейские души?

– Не знаю, – признался раввин. – В нормальное время душа уходит на небо, но война – это было ненормальное время.

– Здесь шли битвы. Тут не хоронили останков. А души тех, кого не похоронили, тоже идут на небо?

– Не знаю, – сказал раввин.

– Может, непогребенные души так и блуждают по свету?

– Не знаю.

– Но что ребе может для нас сделать?

– Молиться. Я могу только это…

Он достал молитвенник и прочитал на иврите псалом.

Тот самый, о Пастыре, рядом с которым ни в чем мы не будем нуждаться. Который покоит нас на злачных пастбищах и водит к водам тихим. С которым не убоимся даже в долине смертной тени, чей посох успокаивает нас и в чьем дому мы пребудем многие, многие дни…

9

Ёся Браун?

Как и отец хозяйки, он торговал на Керцеляке. Отец хозяйки – одеждой, а Ёся Браун – мелкой галантереей.

Он был коренастый и низкорослый, рассказывала Ёсина дочь, Яся-Йохвед.

А вот Митек, брат отца, тот был высокий. Перед войной тоже держал лавочку на Керцеляке, а в гетто состоял в погребальном братстве.

Если кот новых жильцов прыгает на стол, как будто видит кого-то высокого, это может быть сосед с Керцеляка, Митек Браун.

Может, родственники Дорки?

Да, у нее были родители, дед и бабушка, многочисленные дядьки, шурины, племянники и братья – и все высокие, и все оттуда, с Валовой.

– Ну как, пани Дорка, такое возможно?

– А почему бы нет? Все были хорошего роста.

Отец Дорки, Якуб, был довольно высоким.

И брат Ицек был довольно высоким.

И дядья ее, мамины братья Шлойме и Хаим, тоже были хорошего роста.

И мужья теток, маминых сестер, тети Хинды, тети Рейзл, тети Розы и тети Песи тоже на рост не жаловались.

Но самым высоким был Лейбл, муж Фели. А до чего красивый и благородный… А до чего богатый….

– Ну как такое, пани Дорка, возможно?

– А почему бы и нет? И благородный, и красивый, и высокий, и из хорошей семьи, а к тому же еще и очень богатый.

Феля, одна из сестер Дорки, вышла за него во время войны. Они тоже поселились на Валовой. Феля была в бункере, но сказала, что больше не может. «Не хочу бункера, темноты, страха», – сказала она, и пошла.

Куда пошла?

А куда они все пошли?

10

На фотографии в паспарту (еще одна последняя фотография) – семья в праздник Пурим. Дамы в субботних платьях. Дорка запомнила не только какого цвета, но из какой ткани и какого фасона они были. Мама в черном бархатном платье, с застежкой, как на пальто, и с золотой каймой. Тетя Роза – тоже в черном, но с вышивкой. Тетя Песя – шелковое платье коричневого цвета. Тетя Маня – темно-синее с белой «молнией»… Запомнила и прически, те самые искусно уложенные «валики», волосы подвернуты книзу или кверху. У всех, кроме тети Брони – она не носила валик, а укладывала волосы «коком». Возле нее серьезная девушка – это ее дочь, студентка юридического. Рядом со всеми – какие-то дети, возле тети Песи – ее старший сын, которому вскоре предстояла бар-мицва, а младшего на фотографии не было. – Остался, наверное, дома и спит, – додумала Дорка.

И вся эта компания – в скромной современной квартирке на улице Андерса! Так что нечего удивляться суматохе, возне и шуму.

Все те же субботние платья, которые не успели уничтожить. Все те же ничуть не поседевшие волосы – в «кок» и в «валик». Вот только дети изменились. Подросли сыновья тети Песи – и старший, над которым в гетто совершили бар-мицву, и младший, которого на фотографии не было, потому что остался дома и спал. Они успели подрасти, ибо от праздника Пурим до Треблинки прошло три года.

От праздника Пурим до переселения на улицу Андерса прошло три года.

А еще Митек Браун мог прийти, сосед с Керцеляка, вместе с отцом и братом…

Да и супруги Альфус, которым никуда не надо было переселяться, потому что они здесь у себя, дома. Пани Альфус надела бы ожерелье из никому не нужных в гетто бусин. Из круглых, стелянных бусин, красных, как кровь, как вино, как рябина…

11

Только в памяти им спокойно. Ни бункеров, ни темноты, ни страха. Беззаботные. Разговорчивые. Высокие и благородные. Их смерть оказалась привилегией. После какой еще смерти можно остаться таким же благородным, высоким, красивым и богатым?

12

Раввин запел El male rachmanim.

– Боже многомилостивый, упокой под крылами Твоими души…

Тут он возвысил голос: после этих слов полагалось назвать имена усопших.

– Пусть будут названия улиц, – предложил он. – Подсказывайте мне. …Упокой под крылами Твоими души жителей…

– Францисканской, Валовой, Налевок… – подсказывали хозяева, как будто были сослужителями раввина.

По всей квартире разносилось звучное, берущее за душу еврейское пение. Его слышали соседи. Наверное, думали, по телевизору опять говорят о евреях. А это всего лишь нью-йоркский внук Таубы Рот из Балигрода молился о прежних жителях Францисканской, Валовой и Налевок.

ДРУГИЕ ИСТОРИИ

Миллиметры

Я вписал себе в календарь: «Поблагодарить пани Кралль за книжку» – и тут же забыл об этом. Прошло несколько месяцев. Как-то утром проснулся и подумал: сейчас позвоню.

Не понравился мне ее голос.

– Пани Кралль, что-то мне ваш голос не нравится. Что с вами?

А она мне отвечает:

– Так, ничего особенного, завтра обследуюсь в онкологии.

– А какая часть тела? – спрашиваю. – Конечно, должен знать. Раввин все должен знать.

– Ах, вот оно что, грудь… А какая грудь – правая или левая?

– А разве ребе не все равно? – спрашивает она.

– Нет, не все равно, и сейчас объясню, почему.

Был я как-то у любавичского цадика, просил, чтобы он помолился о моей племяннице Суламифь. На следующий день ей должны были оперировать грудь. Так вот цадик спрашивает: «Правую или левую?» С тех пор я знаю, что молиться надо о конкретной груди, а не вообще.

Когда же узнал и какая грудь, и сколько миллиметров подозревают, положил трубку и взял Книгу Псалмов.

Открыл наугад.

Я часто так делаю. Не выбираю слов. Пусть Книга сама решает, какими словами мне молиться.

Открыл – и начал читать. Прочитал пару строк, и слышу, как Книга говорит: «Не волнуйся, ничего с ней не будет».

Книга всегда говорит, только ее нужно слушать.

Подумал: но ведь у нее там порядочно, восемь миллиметров.

Открыл Псалмы в другом месте и снова слышу: «Хаскель[6]6
  Хаскель Бессер, раввин. Родился в 1923 году в Катовицах. Живет в Нью-Йорке. Один из духовных лидеров американских евреев. – Прим. автора.


[Закрыть], успокойся, ничего с этой женщиной не будет…»

Вы удивляетесь, что Книга с нами говорит?

Уверяю вас, говорит. А может, вы не слишком внимательно в нее вслушиваетесь?

Вы удивляетесь, что на следующий день не нашли ни одного нехорошего миллиметра?

Так я же вам сразу позвонил:

– Пани Кралль, я уже знаю, что с вами все в порядке.

Эдна

Так вот, я говорил о любавичском цадике…

Это напомнило мне еще другую историю, о моей племяннице Эдне.

Она была очень красивой. Дружила с моей сестрой Розой, они вместе ходили в немецкую гимназию в Катовицах. Учились в одном классе. Любили одни и те же платья, одних и тех же поэтов, и обе были по уши влюблены в одного и того же красавца-учителя.

Я выехал из Польши за день до начала войны. («Дезертируешь?» – спросил на границе польский солдат и пошел к офицеру. Не успел вернуться, как поезд тронулся – и я был уже в Румынии.)

Эдна осталась со всеми.

Думал, что со всеми погибла.

Через два года после войны у меня в Нью-Йорке раздается звонок:

– Хаскель, ты? Это Эдна.

Звонила из Гамбурга, нашла меня через Красный Крест.

– Приезжай, – кричу в трубку. – Высылаю документы!

– Нет, Хаскель, – ответила Эдна. – Я медсестра, и не могу бросить больных.

В конце концов, приехала. Встречаю ее в аэропорту, она обняла меня – и тут же стала озираться по сторонам.

Искала Ральфа. Я не знал, о ком она говорит, думал, может вместе прилетели. Ждали битый час, но ни один Ральф так и не появился.

– Ну ничего, – сказала она, – найдет, у него есть твой адрес.

Пошли домой, и вечером она рассказала свою историю.

Была в Освенциме. С обритой головой, раздетая донага, вместе с другими женщинами шла в газовую камеру. Когда входили в дверь, какой-то эсэсовец бросился на нее с криком: «Ты здесь? А ну, убирайся! Быстро на работу!» Стал бить и силой вытащил из толпы. Очнулась в темноте. Кто-то впихнул ее за барак и прикрыл арестантской курткой.

Жена и я молчали. Что можно сказать человеку, которого вернули из газовой камеры?…

– И знаешь, кто это был? – улыбнулась Эдна. – Ну угадай, Хаскель…

Я должен угадать, кто был эсэсовец, который спас ее от смерти…

– Это был учитель… Из немецкой гимназии в Катовицах. Наш, самый красивый, самый любимый…

Жена нашла ей место медсестры. Эдна работала в доме любавичского цадика, ухаживала за его матерью. она не переставала восхищаться семьей цадика, а старушка полюбила ее как дочь. Можете мне поверить: ни одна медсестра в Нью-Йорке не имела лучшего места, чем наша Эдна. Дом любавичского цадика? Так это не только должность, это честь, это такая награда! Радовались мы два или три месяца.

В один из дней звонит телефон.

– Хаскель? Это Эдна. Я в аэропорту, возвращаюсь в Германию. Ральф меня ждет.

С тех пор больше не отзывалась.

Я и не искал ее, понимал, что ей это не нужно.

Примерно год, нет, больше, чем год тому назад я позвонил в Германию, в общину, и попросил номер телефона еврейского дома престарелых. Спросил:

– У вас не живет случайно Эдна…?

– Живет, – ответили мне. – И уже довольно давно.

Попросил, чтобы сообщили ей о моем звонке.

– Если она захочет со мной поговорить… Если ей нужна какая-то помощь, звоните.

Эдна молчала. Но вскоре позвонила директор дома:

– Прочитайте по вашей племяннице кадиш…

Вчера была годовщина ее смерти.

Больше ничего не знаю.

Так и не пытался узнать, как звали эсэсовца – красавца-учителя из гимназии

Понятия не имею, кто такой Ральф.

Да и был ли он вообще? Не знаю.

Не пытаюсь проникнуть в тайны тех, кто выжил.

Дым

Так вот, я говорил об Освенциме…

Это напомнило мне другую историю, о цадике с горы Кальвария.

Я знал его. До войны он проводил лето в Мариенбаде и останавливался в пансионате Готлиба Ляйтнера. Мы тоже там бывали. Мой отец владел банками в Силезии, и мы могли себе позволить Мариенбад. Я ездил с родителями и сестрой, а цадик – с женой и сыновьями. Ну и, конечно, с приближенными. Он всегда путешествовал со свитой хасидов. Был погружен в свои мысли, ходил быстро, мы едва успевали за ним на прогулках.

(Вспомнил, Zu Goldenem Schloss… Так назывался наш пансионат – «Под золотым замком»).

Во время войны я оказался в Иерусалиме.

Собирался жениться и хотел, чтобы цадик благословил меня перед свадьбой. Он выбрался из Польши, осел в Иерусалиме, но по-прежнему оставался кальварийским цадиком. Аудиенцию устроила его жена, мадам Фейга Альтер. Помнила, как в пансионате я расставлял ей шезлонг. Она не любила солнца, предпочитала тень, и каждое утро я ставил ей шезлонг под деревьями. Даже летом ходила она в большом парике и тщательно застегнутом платье. Читала французские газеты и время от времени удостаивала меня каким-то вопросом, я отвечал коротко. Понимал: негоже молодому человеку разговаривать с супругой цадика!

Перед свадьбой по ее просьбе меня принял старший из сыновей цадика, Израиль, который позднее занял место отца. Мы сидели за столом. Он поздоровался, спросил о невесте – и замолчал. Был поздний вечер. Погасла лампа, в комнате сделалось темно и тихо. Я встал, чтобы выйти, и вдруг услышал:

– Хаскель, ты что боишься остаться со мной в темноте?

Я снова сел – и услышал удар.

Он ударил ладонью о стол. Потом еще раз. Потом – в третий. Я его не видел, только слышал, как падают мерные, сильные удары – один за другим, один за другим.

– Хаскель, – снова заговорил он. – За все когда-нибудь ответим.

В его голосе звучало горе.

Стоял июль сорок второго года. Цадик с сыновьями и женой успел выехать, а его хасиды остались в Польше. Осталась и жена Израиля с единственным его сыном. Погибли в Освенциме. После войны Израиль приглашал к себе людей, которые пережили лагерь. Всем задавал одни и те же два вопроса:

– Ты видел дым?

– А может, видел моего сына?

Когда я сидел у него в темноте, он не мог еще знать ни об Освенциме, ни о дыме, но в его голосе, в ударах о стол ладонью, была такая страшная боль, как будто он знал наперед все, что будет.

Радомско

Преклоняюсь перед кальварийским цадиком, но сам я – ученик ребе из Радомско.

О, огромная разница.

Гора Кальвария – это традиция грозных цадиков; Избица, Радзинь, Коцк, Радомско – это цадики милостивые.

Ребе Шломо из Радомско напоминал: когда скорбишь о грехах не из страха перед наказанием, а из любви к обиженному, все тебе прощено будет. Больше того, каждый такой грех вменится на Суде в добрый поступок.

А глядя на грешника, однажды пошутил: «Воистину, завидую я тебе. Сколько добрых поступков зачтет тебе Судия в этом году…» На что грешник ответил: «Хочу тебя обрадовать, через год ты мне еще больше позавидуешь». Вызывавшие восхищение и страх грозные цадики так не разговаривали. А наш ребе всех людей считал своими друзьями.

Наш ребе, Шломо из Радомско, не хотел идти на Умшлагплац. Его убили дома, на Новолипках, 31 июля 1942 года.

31 июля была наша свадьба.

Ну откуда мог я знать, что в тот самый день, когда в Иерусалиме праздновали нашу свадьбу, в Варшаве умирал ребе из Радомско?

Ромелий

Мой будущий тесть готовился к свадьбе. Заказал зал, пригласил гостей.

Стоял июнь 1942 года.

Роммель с триумфом шел по пустыне. Приближался к Александрии, был готов вступить в Палестину.

Иерусалим охватил страх.

Ахува, моя невеста, повела меня к фотографу. Сказала: «Если один из нас погибнет, пусть другому останется хотя бы фотография».

(Ахува родом из Владимира-Волынского. Слышал ли я о Людомирской Деве, Ludmire Moid? Что за вопрос. Прадед Ахувы был тогда раввином во Владимире. Оттуда и фамилия – Людмир, как евреи называли город. Это напомнило мне интересную историю. Сей прадед покинул Владимир-Волынский, добрался до Святой Земли, поселился в горах и стал водоносом. Когда заболел и перестал носить воду, люди пришли узнать, что с ним случилось. Кто-то заметил, что на полу валяется листок бумаги. Книга для еврея – вещь святая, и ни одна ее часть не имеет права валяться на полу. Листок подняли и прочитали. Был это отрывок из Каббалы. «И ты это читаешь? Ты, водонос и невежда?» Так и узнали, кем он был на самом деле. Стал позднее раввином в городе Цфат. А его внук… Ну ладно, потом расскажу историю внука).

Итак, был июнь и Роммель приближался к Александрии.

Знакомые говорили тестю:

– Какая свадьба? Какие гости? Роммель вот-вот нас уничтожит, кому сейчас до приемов?

В конце июня в синагоге читают четвертую из книг Моисеевых, а точнее, историю о Валаке. Валак, царь Моавитский, хотел победить народ Израилев и попросил пророка Валаама, чтобы тот проклял евреев. Трижды просил, и каждый раз Бог говорил Валааму: не проклинай этот народ, ибо он – народ благословенный.

Также на июнь приходится годовщина со дня смерти жившего триста лет назад раввина Хаима бен Атара. Он прибыл в Палестину из Марокко и писал комментарии к Библии. Труд его назывался «Свет жизни».

В июне 1942 года в Иерусалиме вспомнили толкование Хаима Бен Атара на историю Валака.

Была это притча. Говорилось в ней о враге Израиля, который будет угрожать всему народу и уничтожит еврейского Мессию. Он принесет войну, после которой евреи не оправятся еще много тысяч лет.

И звать его будут Ромелий.

Именно так. Таким будет имя врага Израиля, и в притче это имя повторяется дважды.

Однако возможность спасения все же остается. Своей горячей молитвой и мольбами о милости народ сможет победить врага и спасти Мессию.

30 июня 1942 года у могилы Хаима бен Атара на Елеонской горе собрались тысячи людей. Был среди них и я вместе со своей невестой и ее отцом, Берлом Людмиром.

Молились мы долго, очень долго. Читали псалмы. Молили Бога, чтобы не исполнилось это страшное предсказание.

После молитвы мой будущий тесть наклонился ко мне:

– Хаскель, я уже знаю. Свадьба будет.

Это происходило во вторник.

Ближайшие выходные Роммель собирался провести в захваченной им Александрии. А подобные обещания он выполнял всегда. Его африканская кампания была бесконечной цепью побед. От города его отделяло всего шестьдесят миль. Позднее немецкий маршал Кейтель писал, что никогда их армия не была так близка к победе.

В ночь со вторника на среду Роммель начал наступление.

А несколько часов спустя случилось нечто довольно странное…

После войны я много читал об этом, хотел понять, как это объясняют историки.

Писали о неожиданно разыгравшейся песчаной буре.

Писали о промахах Роммеля, которые до тех пор с ним не случались.

Писали об охватившей немцев панике и об их беспорядочном бегстве. Роммель самолично приехал на танке на передовую, попробовал поднять солдат в атаку, но в первый раз в жизни ничего у него не вышло…

1 июля 1942 года в сообщениях о немецком Африканском Корпусе появилось новой слово – паника.

Этот день, писали историки, был полнейшей неожиданностью для всех.

Но не для нас.

Это не британские капитаны победили Роммеля.

Это мы, на Елеонской горе, вымолили спасение Иерусалиму.

Так почему, спросите вы, не вымолили мы спасение для ребе Шломо из Радомско? Или для сына цадика с горы Кальвария? Или для еще шести миллионов евреев?

Не знаю.

Не пытаюсь проникнуть в Божии тайны.

Нью-Йорк – Люблин