Текст книги "Джон Р. Р. Толкин. Биография"

Автор книги: Хамфри Карпентер

Глава 7
ВОЙНА

Толкин написал «Путешествие Эаренделя» в конце лета 1914 года. К этому времени Англия уже объявила войну Германии. Молодые люди тысячами записывались в добровольцы, отвечая на призыв Китченера [Граф Горацио Китченер (1850—1916) – военный министр Англии, по инициативе которого в начале Первой мировой войны была создана добровольческая армия, просуществовавшая до введения воинской повинности]. Но Толкин в армию отнюдь не стремился – он хотел остаться в Оксфорде, пока не получит степень. Он надеялся все же заслужить отличие первого класса. А потому, хотя его дядюшки и тетушки рассчитывали, что Рональд тоже станет добровольцем (его брат Хилари уже записался сигнальщиком), к началу осеннего триместра он вернулся в университет.

Поначалу он писал: «Это ужасно! Я даже не уверен, смогу ли я продолжать учебу: работать решительно невозможно. Никого из знакомых не осталось, кроме Каллиса». Но вскоре Толкин приободрился: он узнал, что есть система, позволяющая готовиться к службе в армии, не покидая университета, и при этом отложить призыв до защиты степени. И он записался в Корпус военной подготовки [Добровольная организация при пансионах и университетах, предназначенная для подготовки офицеров].

Теперь, когда он решил, что делать дальше, жить стало веселее. Он перебрался из своих комнат в колледже в «берлогу» на Сент–Джонз–Стрит, где поселился вместе с Колином Каллисом, не пошедшим в армию по слабости здоровья. Толкину «берлога» очень нравилась, он говорил, что это «чудесное место по сравнению с замшелой жизнью в колледже». Он также с радостью обнаружил, что его товарищ по ЧКБО Дж. Б. Смит тоже по–прежнему в Оксфорде, хотя и ждет назначения в полк. Смит должен был вступить в полк ланкаширских стрелков, и Толкин решил просить назначения туда же, по возможности в тот же батальон.

Через несколько дней после начала триместра он начал проходить военную подготовку в университетском парке. Муштру приходилось совмещать с обычными занятиями, но Толкин обнаружил, что такая двойная нагрузка ему даже нравится. «Эта муштра – просто дар божий, – писал он Эдит. – Я две недели почти не спал и все равно до сих пор не ощущаю привычной оксфордской сонливости». Вдобавок он пробовал себя в литературном творчестве. Толкин был так захвачен Моррисом, что это подало ему идею переложить один из сюжетов финской «Калевалы» в смешанном, стихотворно–прозаическом романе в духе Морриса. Толкин выбрал историю Куллерво, злополучного юноши, который по неведению совершил инцест и, узнав об этом, бросился на свой меч. Толкин взялся за «Историю Куллерво», как он назвал свой роман, и, хотя это было не более чем подражание Моррису, оно стало для него первым опытом создания легенды в стихах и в прозе. Однако «История Куллерво» осталась неоконченной.

В начале рождественских каникул 1914 года Толкин поехал в Лондон, на собрание ЧКБО. Семья Кристофера Уайзмена перебралась на юг, и в их доме в Уондсворте собрались все четыре члена «клуба» – Толкин, Уайзмен, Р. Кв. Джилсон и Дж. Б. Смит. Они провели выходные у газового камина в небольшой комнатке наверху, куря трубки и беседуя. Как сказал Уайзмен, собираясь вместе, они чувствовали себя «в четыре раза умнее».

Любопытно, что эта группка школьных друзей продолжала встречаться и писать друг другу. Но они начали надеяться, что вместе сумеют достичь чего–нибудь значимого. Толкин как–то раз сравнил их с Прерафаэлитским братством [Школа в литературе и живописи, возникшая в середине XIX в. в Англии. В круг прерафаэлитов входили поэты К. и Д. Б. Россетти, художники У. X. Хант, Дж. Милле и другие. Разочаровавшись в современности, прерафаэлиты усматривали свой эстетический идеал в искусстве Средних веков, в особенности в искусстве «до Рафаэля» (отсюда название)], но прочие только посмеялись над этой идеей. Однако же они действительно чувствовали, что им неким образом предназначено зажечь новый свет. Возможно, то была лишь последняя искорка ребяческих амбиций, которую еще не успел задуть житейский опыт, но, во всяком случае, для Толкина это имело важные и ощутимые последствия. Он возомнил себя поэтом.

Позднее он пояснял, что эта встреча ЧКБО в конце 1914 года помогла ему обрести «голос, чтобы выразить все, что искало себе выхода», и добавлял: «Я всегда приписывал это тому вдохновению, что вселяли в нас даже несколько часов, проведенных вместе».

И сразу после выходных, проведенных в Лондоне, он принялся сочинять стихи. Стихи эти по большей части не представляли собой ничего особенного и далеко не всегда отличались лаконичностью. Вот несколько строк из «Морской песни предначальных дней», написанной 4 декабря 1914 года и основанной на воспоминаниях Толкина о летних каникулах в Корнуолле:

Над бескрайними путями хмурой, сумрачной страны Голосов людских не слышно; в дни глубокой старины Сиживал и я у моря, близ изломанной гряды, Внемля громовым раскатам пенной музыки воды, Что из камня изваяла контур башен и колонн Там, где натиску бурунов брег навеки обречен.

Когда Толкин показал это и другие стихотворения Уайзмену, его друг заметил, что они напоминают ему слова Саймонса о Мередите [Артур Саймоне (1865—1945) – литературный критик и поэт. Джордж Мередит (1828—1909) – романист и поэт], «когда тот сравнил Мередита с дамой, которая сразу после завтрака надевает все свои побрякушки». И посоветовал: «Не перестарайся».

Толкин был более сдержан в стихотворении, где описывается их с Эдит взаимная любовь. Для того чтобы выразить ее, он избрал один из своих излюбленных образов:

 
Се! Юны мы, но выстояли все ж
Под стать сердцам, взрастающим в лучах
Любви немало лет (два древа так
В долине солнечной или в лесу
Стоят, сплетая ветви и дыша
Прохладной свежестью, впивая свет,
Неразделимые); так стали мы
Едины; так, объятия сомкнув,
Мы в почву Жизни глубоко вросли.
 

Среди прочих стихотворений, написанных Толкином в то время, было и «Человек с Луны спустился слишком рано» (в конце концов опубликованное в сборнике «Приключения Тома Бомбадила»). Подобный же «сказочный» сюжет избрал Толкин в «Шагах гоблинов», стихотворении, которое он написал специально для Эдит: она говорила, что ей нравится «весна, цветы, деревья и крошечные эльфики». В «Шагах гоблинов» собрано все то, что Толкин впоследствии так невзлюбил, так что вряд ли стоило бы их здесь цитировать; но это стихотворение отличается непогрешимой четкостью ритма; к тому же оно было напечатано в нескольких антологиях того времени, так что можно считать его первой мало–мальски значимой публикацией Толкина:

 
Мне вновь туда пора,
Где, разгоняя мрак,
Волшебные фонарики сверкают.
Где шелестит трава,
Колышется листва
И птахи меж деревьями порхают;
Жужжат в ночи жуки
И вьются мотыльки,
К огням чудесным издали влекомы.
Вот лепрехон извлек
Свой колдовской рожок:
Шагают по лесной дороге гномы.
 

 
О! мерцанье фонарей! О! круженье светляков!
О! прозрачных, нежных крыльев трепетанье!
О! как легок каждый шаг – легок, звонок каждый шаг!
О! как сладко прикоснуться к тайне!
 

[Перевод К. Королева]

Дж. Б. Смит прочел все стихи Толкина и послал ему критический отзыв. Отзыв был в целом положительным, но Смит заметил, что поэтическое искусство Толкина сильно выиграло бы, если бы он читал побольше английской литературы. Смит посоветовал ему ознакомиться с Брауном, Сидни и Бэконом [Уильям Браун (1591—1643), английский поэт, автор пасторалей. Филип Сидни (1554—1586) – выдающийся поэт и критик Елизаветинской эпохи. Фрэнсис Бэкон (1561—1626) – философ и эссеист того же времени]; позднее он порекомендовал Тол кину взглянуть на новые стихи Руперта Брука [Руперт Брук (1887—1915) – английский поэт; произведения его типичны для эпохи короля Георга]. Но Толкин не внял советам. Он уже выбрал себе собственное поэтическое направление и в указаниях не нуждался.

Вскоре он начал ощущать, что сочинение отдельных стихотворений, не объединенных связующей темой, – не совсем то, к чему он стремится. В начале 1915 года Толкин обратился к своим ранним стихам об Эаренделе и, взяв их сюжет за основу, принялся разрабатывать более обширное повествование. Он показал первые стихи об Эаренделе Дж. Б. Смиту. Смиту стихи понравились, но он спросил: о чем они, собственно? «Не знаю, – ответил Толкин. Постараюсь выяснить». Не «придумать», а именно «выяснить». Он воспринимал себя не как сочинителя истории, а как первооткрывателя древней легенды. И все это – благодаря его личным языкам.

Толкин уже в течение некоторого времени работал над языком, возникшим под влиянием финского, и к 1915 году язык этот в немалой степени усложнился. Сам Толкин считал это «сумасшедшим хобби» и почти не надеялся, что кому–то это будет интересно. Однако временами он писал на этом наречии стихи, и чем больше он трудился над ним, тем больше чувствовал, что оно нуждается в поддержке какой–никакой истории. Иными словами, не может быть наречия без народа, который на нем говорит. Толкин совершенствовал язык: но надо было решить, кому же он принадлежит.

В разговорах с Эдит Толкин называл его «мой дурацкий эльфийский язык». Вот отрывок из написанного на нем стихотворения. Стихотворение датировано «ноябрь 1915, март 1916». Перевода не существует, однако слова «Lasselanta» («листопад», а отсюда – «осень») и «Eldamar» («дом эльфов» на Западе) позднее использовались Толкином во многих других текстах.

 
Ai lintulinda Lasselanta
Pilingeve suyer nalla ganta
Kuluvi ya karnevalinar
V'ematte singi Eldamar.
 

В течение 1915 года в сознании Толкина начала вырисовываться отчетливая картина. Он решил, что это – язык, на котором говорят фэйри, или эльфы, которых видел Эарендель во время своего удивительного путешествия. Толкин начал работать над «Песнью об Эаренделе», в которой описывались скитания морехода по миру до того, как его корабль стал звездой. «Песнь» пришлось разделить на несколько стихотворений, и в первом из них, «Берега Фэери», рассказывается о таинственной стране Валиноре, где растут Два Древа, на одном из которых зреют золотые солнечные яблоки, а на другом – серебряные лунные яблоки. Туда–то и приплывает Эарендель.

Это стихотворение сравнительно слабо связано с позднейшими концепциями толкиновской мифологии, однако в нем уже встречаются детали, которые позднее появятся в «Сильмариллионе», и его стоит процитировать в качестве иллюстрации того, как работало воображение Толкина в то время. Здесь оно приводится в наиболее раннем варианте:

 
От Солнца на восток, на запад от Луны
Есть Холм – один на мили;
В подножье бьет зеленый вал,
Недвижны башен шпили:
Там, за Таникветилем,
Край Валинор.
Там звезд не светит; лишь одна,
Что мчится за Луной,
Ведь там растут два Дерева,
Чей цвет блестит росой Ночной,
Чей плод струит Полдневный зной
На Валинор.
Там – побережья Фэери,
Там в отсветах луны
Обрызган пенным серебром
Опаловый ковер,
За сумеречным морем,
У кромки той страны,
Где над песчаной полосой
Вознесся гордый Кор, —
Там, за Таникветилем,
Край Валинор.
 

 
От Солнца на восток, на запад от Луны
Близ Звездного Причала
Есть белый город Странника
И Эгламара скалы:
Ждет «Вингелот» у пристани,
Где плещет вал за валом,
И Эарендель смотрит вдаль,
За Эгламара скалы —
Там, за Таникветилем,
Край Валинор.
 

В то время как в уме Толкина рождались начала его мифологии, он готовился к «скулз» – последнему экзамену по английскому языку и литературе на степень бакалавра. Экзамен начался во вторую неделю июля 1915–го, и Толкин одержал победу: он заслужил отличие первого класса.

В результате он по завершении войны мог не без оснований рассчитывать на университетскую должность. Но пока что ему предстояло ехать в свою часть: он получил чин младшего лейтенанта в полку ланкаширских стрелков. Вопреки его надеждам, его назначили не в 19–й батальон, где служил Дж. Б. Смит, а в 13–й. В июле Толкин начал проходить учебу в Бедфорде. Его поселили на постой в частном доме вместе с полдюжиной других офицеров. Толкин учился командовать взводом и посещал лекции по военным дисциплинам. Он купил мопед на пару с другим офицером и, когда ему удавалось получить увольнение на выходные, ездил в Уорик, к Эдит. Он отпустил усы. Большую часть времени он выглядел и вел себя совершенно так же, как прочие молодые офицеры.

В августе Толкина перевели в Стаффордшир, и в течение следующих недель его вместе с батальоном перебрасывали из лагеря в лагерь с той кажущейся беспорядочностью, какой отличаются перемещения войск в военное время. Условия жизни везде были одинаково плохими, и в промежутках между несъедобными трапезами, рытьем окопов и лекциями об устройстве пулеметов заняться было решительно нечем, кроме как играть в бридж (это Толкин любил) и слушать граммофонные пластинки с регтаймом (а этого он терпеть не мог). Кроме того, большинство товарищей по службе ему совершенно не нравились. «Среди начальства джентльменов не сыскать, – говорил он Эдит, – да и просто людей довольно мало». Часть досуга он тратил на то, чтобы читать по–исландски, – Толкин твердо вознамерился во время войны продолжать заниматься своей научной работой, – но все равно время тянулось медленно. «Все эти тоскливые дни, – писал он, – потраченные на тупую долбежку скучных предметов, отнюдь не радуют, в унылых болотах науки убивать того и гляди завязнешь с головой».

К началу 1916–го Толкин решил учиться на связиста: перспектива иметь дело со словами, сообщениями и кодами казалась все–таки чуть более приятной, чем рутинное командование взводом, связанное к тому же с ответственностью за людей. Он выучил азбуку Морзе, сигнализацию с помощью флажков и дисков, научился передавать сообщения посредством гелиографа [Светосигнальный прибор для передачи сигналов или сообщений с помощью кода Морзе] и фонаря, пользоваться сигнальными ракетами и полевыми телефонами и даже обращаться с почтовыми голубями (они все еще иногда использовались для военной связи). И в конце концов его назначили батальонным связистом.

Их полку вскоре предстояло отправиться во Францию, и Рональд с Эдит решили пожениться: ужасающие списки погибших наводили на мысль о том, что он вполне может и не вернуться. К тому же они и так ждали более чем достаточно. Ему было двадцать четыре, ей двадцать семь. Со средствами у них оказалось туговато, но в армии Толкин регулярно получал жалованье, пусть и небольшое. Кроме того, он решил просить отца Френсиса Моргана перевести весь его скромный капитал на его имя. К тому же Толкин надеялся на какие–никакие доходы со своего творчества. Оксфордское издательство «Блэкуэллз» решило опубликовать его стихотворение «Шаги гоблинов» в ежегодном альманахе «Оксфордская поэзия», и ободренный этим Толкин отправил подборку своих стихов в издательство «Сиджвик и Джексон». Чтобы пополнить свой капитал, он также продал свою долю в мопеде.

Он отправился в Бирмингем, чтобы договориться с отцом Френсисом о деньгах, и заодно сообщить, что женится на Эдит. Денежные дела они уладили, но, когда дошло до разговора об Эдит, Толкин обнаружил, что не может заставить себя сказать своему бывшему опекуну о готовящейся свадьбе, и ушел из Молельни, не упомянув об этом ни словом: он так и не сумел позабыть о том, как враждебно отнесся отец Френсис шесть лет назад к его роману с Эдит. Только за две недели до свадьбы Толкин наконец написал обо всем отцу Френсису. Ответное письмо было вполне доброжелательным; отец Френсис благословлял их, желал обоим счастья и объявлял, что сам обвенчает их в церкви Молельни. Увы, было уже поздно. Рональду с Эдит предстояло сочетаться браком в католическом соборе в Уорике.

Рональд Толкин и Эдит Брэтт были обвенчаны отцом Мерфи после ранней мессы в среду, 22 марта 1916 года. Они нарочно выбрали среду, потому что именно в среду молодые люди впервые встретились после долгой разлуки в 1913 году. Во время бракосочетания произошел один неприятный инцидент. Эдит не подозревала о том, что при записи в метрическую книгу ей Придется указать имя отца. А ведь она никогда не говорила Рональду о том, что она незаконнорожденная! Столкнувшись с этой проблемой, Эдит впала в панику и не нашла ничего лучшего, как вписать в эту графу имя дяди, Фредерика Брэтта. Но что указать в графе «Общественное положение или профессия отца», она придумать не могла и оставила ее незаполненной. Позднее она во всем призналась Рональду. «Мне кажется, что из–за этого я только нежнее люблю тебя, дорогая моя женушка, – писал он ей, – однако нам следует по возможности забыть об этом и предоставить все господу». После свадьбы молодожены поездом отправились в Кливдон в Сомерсетшире, где им предстояло провести неделю. Сидя в купе, они вместе выводили на оборотной стороне поздравительной телеграммы варианты новой подписи Эдит: «Эдит Мэри Толкин… Эдит Толкин… миссис Толкин… миссис Дж. Р. Р. Толкин…» Все варианты смотрелись превосходно.

Глава 8
ОТРЯДА БОЛЬШЕ НЕТ

Когда Толкин приехал из свадебного путешествия, его ждало письмо от «Сиджвика и Джексона»: его стихи печатать отказались. Не то чтобы Толкин этого не ожидал – но все же был разочарован. Эдит вернулась в Уорик, но только затем, чтобы разобраться со своими делами в этом городе. Они договорились, что на время войны Эдит не станет искать себе постоянного дома, а будет жить в меблированных комнатах поближе к лагерю Рональда. Они с кузиной Дженни (та по–прежнему жила с Эдит) приехали в Грейт–Хейвуд, деревню в Стаффордшире неподалеку от лагеря, где находился батальон Рональда. В деревне была католическая церковь с доброжелательным священником, а Рональд нашел приличную квартиру. Но не успел он устроить Эдит на новом месте, как пришел приказ об отправке, и вечером в воскресенье 4 июня 1916 года Толкин отбыл в Лондон, а оттуда во Францию.

Вся Англия уже в течение некоторого времени ждала «Большого Натиска». В течение всего 1915 года на западном фронте ситуация оставалась патовой, и ни отравляющие газы на Ипре, ни резня в Вердене не могли сдвинуть линию фронта больше чем на несколько миль. Но теперь, когда сотни тысяч новобранцев прошли учебные лагеря и превратились в Новую Армию, сделалось очевидно, что вот–вот произойдет нечто впечатляющее.

Толкин прибыл в Кале во вторник, 6 июня, и его отправили в базовый лагерь в Этапле. По дороге каким–то образом потерялись все его вещи: и складная кровать, и спальный мешок, и тюфяк, и запасные ботинки, и умывальник – все, что он так тщательно выбирал и покупал за немалые деньги, кануло без вести в хитросплетениях армейской транспортной системы, так что Толкину пришлось выпрашивать у товарищей, брать взаймы или покупать самое необходимое.

Они стояли в Этапле. Дни шли за днями, и ничего не происходило. Нервозное возбуждение, царившее при отправке, сменилось усталой скукой, которая усугублялась полной неизвестностью. Никто не знал, что происходит. Толкин написал стихотворение об Англии, принимал участие в учениях, слушал крики чаек, кружащих над головой. Вместе со многими товарищами–офицерами Толкина перевели в 11–й батальон, где он нашел не самое приятное общество. Младшие офицеры все были новобранцами, как и сам Толкин, некоторым не исполнилось еще и двадцати одного, в то время как старшие полевые командиры и адъютанты были в большинстве своем профессиональными военными, вернувшимися из отставки. Они отличались узколобостью и изводили подчиненных бесконечными повествованиями об Индии и Англо–бурской войне. Старые вояки не спускали новобранцам ни единого промаха, и Толкин жаловался, что с ним обращаются как с нерадивым школьником. Куда большее почтение испытывал он к «солдатам», восьмистам сержантам и рядовым, составлявшим основную часть батальона. Некоторые из них были из Южного Уэльса, остальные – ланкаширцы. Офицеры не могли общаться с рядовыми – система этого не допускала, – но к каждому офицеру был приставлен денщик, в чьи обязанности входило следить за вещами офицера и прислуживать ему на манер оксфордского скаута. Благодаря этому Толкин достаточно близко познакомился с несколькими солдатами. Много лет спустя, обсуждая одного из главных персонажей «Властелина Колец», Толкин писал: «На самом деле мой Сэм Гэмджи списан с английского солдата, с тех рядовых и денщиков, которых я знал во время войны 1914 года и которым сам я уступал столь во многом».

После трех недель в Этапле батальон отправили на фронт. Поезд полз невероятно медленно, стоял у каждого столба, и миновало больше суток, прежде чем плоские невыразительные равнины у Паде–Кале сменились более холмистой местностью. Железная дорога шла вдоль реки, от которой там и тут отходили каналы, а по берегам выстроились ряды тополей. Река называлась Сомма. И уже отсюда слышалась стрельба.

Батальон Толкина прибыл в Амьен. Их накормили из полевых кухонь на главной площади, а потом они пошли дальше пешим порядком, нагруженные тяжелой амуницией. Временами приходилось останавливаться или сходить на обочину, когда мимо проезжали упряжки, везущие повозки с боеприпасами или пушки. Вскоре город кончился, и они оказались на открытой пикардийской равнине. Прямая дорога вела через поля алых маков или желтой горчицы. Хлынул проливной дождь, и через несколько секунд пыльная дорога превратилась в белое меловое месиво. Солдаты шагали дальше, мокрые и злые, пока не пришли в деревушку Рюбампре, в десяти милях от Амьена. Тут они остановились на ночлег в условиях, которые вскоре стали для них привычными: солдатам – охапки соломы в амбарах или на сеновалах, офицерам – раскладушки в тесных крестьянских жилищах. Дома были старые, основательные, с растрескавшимися балками и глинобитными стенами. Снаружи, за перекрестком и низенькими домишками, до самого горизонта простирались поля, заросшие прибитыми дождем васильками. Кругом виднелись следы войны: проломленные крыши, разрушенные строения. А впереди, уже совсем недалеко, слышался вой снарядов и грохот взрывов: союзники обстреливали немецкие позиции.

Весь следующий день они провели в Рюбампре, занимаясь физподготовкой и упражняясь в штыковом бое. В пятницу, 30 июня, их переместили в другую деревушку, ближе к линии фронта. И на следующий день, рано утром, грянуло сражение. Их батальону не полагалось участвовать в действиях: их намеревались держать в резерве и бросить в бой только несколько дней спустя. Главнокомандующий, сэр Дуглас Хейг, рассчитывал, что к этому времени германская линия обороны будет прорвана и войска союзников смогут продвинуться в глубь территории противника. Но вышло все иначе.

В 7.30 утра, в субботу, 1 июля, британские войска пошли в атаку. Среди них был и Роб Джилсон из ЧКБО, служивший в суффолкском полку. Они выбрались из окопов по лестницам, построились в ровные шеренги, как их учили, и медленно зашагали вперед – медленно, потому что каждый тащил на себе не менее шестидесяти пяти фунтов амуниции. Им сказали, что германская линия обороны практически уничтожена и колючая проволока порвана огнем союзников. Однако же все они прекрасно видели, что проволока целехонька, а когда шеренги приблизились к немецким окопам, оттуда застрочили пулеметы.

Батальон Толкина оставался в резерве. Их перевели в деревню под названием Бузенкур. Большинству пришлось стать лагерем в чистом поле, только некоторые счастливчики (и Толкин в их числе) поселились в хижинах. Было очевидно, что на поле битвы что–то пошло не так, как задумывалось: раненые поступали сотнями, многие из них – чудовищно изувеченными; целые отряды назначались копать могилы; в воздухе висела жуткая вонь разложения. На самом деле в первый день битвы полегло двадцать тысяч солдат союзников. Германская линия обороны не была уничтожена, заграждения из колючей проволоки почти везде оставались целы, и вражеские пулеметчики без труда косили шеренги англичан и французов, пока те приближались медленным шагом, представляя собой идеальную мишень.

В четверг, 6 июля, 11–й батальон ланкаширских стрелков тоже вступил в бой. Однако в окопы отправили только первую роту, а Толкин остался в Бузенкуре вместе с остальными. Он перечитывал письма Эдит с новостями из дома и снова просматривал свое собрание записок от прочих членов ЧКБО. Толкин беспокоился за Джилсона и Смита, которых бросили в самую гущу битвы, и испытал невыразимое облегчение, когда ближе к вечеру в Бузенкуре объявился Смит, живой и невредимый. Смиту предстояло несколько дней отдыха перед возвращением в окопы, и они с Толкином старались встречаться и беседовать как можно чаще. Они говорили о поэзии, о войне и о будущем. Один раз они отправились бродить по полю, где все еще колыхались на ветру красные маки, несмотря на то что в результате бомбежек поля постепенно превращались в бесформенную грязную пустошь. С нетерпением ждали вестей о Робе Джилсоне. В воскресенье вечером первая рота вернулась с позиций. Человек двенадцать было убито и более сотни ранено. Уцелевшие рассказывали ужасные вещи. И вот наконец в пятницу, 14 июля, пришла пора идти в бой Толкину с его второй ротой.

То, что испытывал сейчас Толкин, переживали до него тысячи других солдат: вышли ночью, долго шли от лагеря до позиций, потом, спотыкаясь, пробирались по ходам сообщения длиной в милю, ведущим на передний край, потом – долгие часы неразберихи и суматохи, пока предыдущая рота не уступила им наконец свое место. Связистов, таких, как Толкин, ждало горькое разочарование. В учебке все было аккуратно, понятно и разложено по полочкам, а тут они увидели кучу спутанных проводов и вышедшие из строя полевые телефоны, заляпанные грязью. Вдобавок ко всему по телефонам разрешалось передавать только наименее важные сообщения: немцы подключались к телефонным линиям и перехватывали приказы накануне атаки. Запрещены были даже рации, использующие морзянку. Так что вместо всех современных средств связи связистам приходилось полагаться на световые сигналы, сигнальные флажки или, на худой конец, курьеров или почтовых голубей. Хуже всего были убитые: повсюду валялись трупы, истерзанные и изувеченные осколками. Те, у которых сохранились лица, смотрели в никуда жутким, неподвижным взглядом. «Ничейная земля» за окопами была устлана вздувшимися, гниющими трупами. Везде царило запустение. Травы и посевы исчезли, втоптанные в море грязи. С деревьев посбивало листву и ветки, и вокруг стояли только покореженные, почерневшие стволы. Толкин до конца жизни не мог забыть, как он выражался, «животного ужаса» окопной войны.

Первый день его участия в боевых действиях был избран командованием союзников для большой наступательной операции, и его роту присоединили к 7–й пехотной бригаде, которой предстояло атаковать разрушенную деревушку Овийе, все еще остававшуюся в руках немцев. Атака захлебнулась: колючая проволока перед окопами противника снова не была порезана как следует, и многие из батальона Толкина полегли под пулеметным огнем. Но Толкин выжил и даже не был ранен. После двух суток, проведенных на ногах, он наконец смог ненадолго прикорнуть в блиндаже. И еще через сутки его роту отвели с позиций. Вернувшись в Бузенкур, Толкин нашел там письмо от Дж. Б. Смита:

 
«15 июля 1916 года.
Дорогой Джон Рональд!
Сегодня утром прочел в газете, что Роб Джилсон погиб.
Со мной все в порядке, но что толку?
Пожалуйста, не бросайте меня вы с Кристофером. Я страшно устал, и эта ужаснейшая новость повергла меня в глубокое уныние.
Только теперь, в отчаянии, понимаешь, чем на самом деле было для нас ЧКБО. Дорогой мой Джон Рональд, что же нам теперь Делать?
Вечно твой Дж. Б. С.».
 

Роб Джилсон погиб под Ля–Буассель, ведя своих солдат в атаку, в первый день боевых действий, 1 июля. Толкин написал Смиту: «Я уже не чувствую себя частью единого тела. Я действительно ощущаю, что ЧКБО пришел конец». Но Смит ответил: «Нет, ЧКБО не умерло и не умрет никогда».

Теперь дни шли по установленному распорядку: отдых, потом обратно в окопы, новые атаки (по большей части бесплодные), снова отдых. Толкин был в прикрытии артиллерии во время штурма Швабского редута, мощного немецкого укрепления. Многие немцы были захвачены в плен, и среди них – солдаты из саксонского полка, который сражался бок о бок с ланкаширскими стрелками против французов под Минденом в 1759 году. Толкин предложил воды захваченному в плен раненому немецкому офицеру и разговорился с ним. Немец поправил ему немецкое произношение. Временами наступали короткие периоды затишья, когда все пушки молчали. Толкин позднее вспоминал, как в один из таких моментов он взялся за трубку телефона и тут откуда–то выскочила полевая мышка и пробежала по его пальцам.

19 августа, в субботу, Толкин и Дж. Б. Смит опять встретились в Аше. Они побеседовали и потом несколько раз встречались снова. В последний день они вместе пообедали в Бузенкуре. Во время обеда попали под обстрел, но оба остались целы и невредимы. Потом Толкин вернулся на позиции.

Бои теперь велись с меньшей интенсивностью, чем в первые дни битвы на Сомме, но британцы по–прежнему несли тяжелые потери, и многие из батальона Толкина погибли. Ему самому пока что везло, но чем дольше он сидел в окопах, тем больше у него было шансов стать очередным покойником. А отпуск то и дело обещали, но все никак не давали.

Спасла его «гипертермия неизвестного происхождения», которую солдаты звали попросту «окопной лихорадкой». Это заболевание, переносимое вшами, вызывало высокую температуру и другие симптомы лихорадки; оно косило солдат тысячами, Толкин заболел в пятницу, 27 октября. В это время его батальон стоял в Бовале, в двенадцати милях от позиций. Пациента доставили в ближайший полевой госпиталь. На следующий день его погрузили в санитарный поезд, идущий на побережье, и в воскресенье вечером Толкин оказался в госпитале в Ле–Туке, где и провел всю следующую неделю.

Однако лихорадка все не отпускала его, и 8 ноября больного посадили на корабль, идущий в Англию. А по прибытии отправили поездом в Бирмингем. И вот всего за несколько дней Толкин перенесся от окопных ужасов к белым простыням и родному городу за окном.

К нему приехала Эдит. К третьей неделе декабря Толкин оправился достаточно, чтобы выписаться из госпиталя и поехать в Грейт–Хейвуд, провести Рождество вместе с женой. В Грейт–Хейвуде ему пришло письмо от Кристофера Уайзмена, служившего во флоте:

«КЕВ [Корабль Его (или Ее) Величества; аббревиатура, которая ставится перед названиями кораблей военно–морских сил Великобритании] «Сьюперб», 16 декабря 1916 года.

 
Дорогой Дж. Р.!
Только что получил вести из дома. Дж. Б. С. скончался от ран, полученных при взрыве снаряда 3–го декабря. Я сейчас не могу много говорить об этом. Смиренно молю господа всемогущего, чтобы стать достойным его.
Крис».
 

Смит шел по деревенской улице позади позиций, когда неподалеку взорвался снаряд. Смита ранило в правую руку и в бедро. Его пытались оперировать, но у него развилась газовая гангрена. Его похоронили на британском кладбище в Варланкуре.