Текст книги "Росас"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Но я никогда не был его коллегой в чем бы то ни было!

– А теперь вы стали им, сеньор дон Кандидо, – разве вы не секретарь сеньора Араны?

– Секретарь!

– Очень хорошо, а этот сеньор – секретарь генерала Лаваля в командировке.

– Секретарь генерала Лаваля в командировке! – вскричал дон Кандидо, машинально вставая со своего места и смотря на дона Луиса глазами, готовыми выскочить из орбит.

– Ну, вот, – продолжал Мигель, – так как вы секретарь Араны, а этот сеньор – секретарь Лаваля, то отсюда и следует, что вы оба коллеги.

– Секретарь Лаваля! И разговаривает со мной!

– И был вашим гостем несколько дней!

– И мой гость!

– Весьма признательный вам, – произнес Луис. – Поэтому мой первый визит будет к вам, я его сделаю дня через два или три, дорогой коллега!

– Вы у меня! Нет, сеньор, я не буду и не могу быть дома у вас!

– А, это другое дело: я рассчитывал сделать визит своему старому профессору с несколькими из его воспитанников, возвращающихся в освободительную армию. Они могли бы защитить его против справедливого возмездия, которое, как мы рассчитываем, настигнет всех помощников Росаса и Араны, но, если вам это не угодно, то очень хорошо: каждый волен дать себя повесить.

– Но, сеньор секретарь, – живо возразил дон Кандидо, положение которого было действительно жалко, – я не говорю о том случае, когда храбрые и славные защитники его превосходительства сеньора генерала Лаваля будут здесь… я… Мигель, скажи за меня, сын мой, у меня голова идет кругом!

– Нечего и говорить, сеньор, ваш коллега все понял, мы сходимся во взглядах или лучше – сойдемся.

– Исключая меня, дорогой Мигель: я сойду в могилу, не поняв, не уразумев, не узнав того, что я должен был делать и чем я был в это мрачное несчастное время.

– Вы наш, сеньор дон Кандидо? – спросил дон Луис.

– Я всех, да, сеньор, я всех. Сегодня ночью даже слезы капали у меня из глаз, когда сеньор дон Фелипе диктовал мне этот страшный законопроект, который должен пустить по миру всех.

– Ах, да, законопроект! – произнес дон Мигель, любопытство которого живейшим образом было возбуждено, но который не хотел, чтобы дон Кандидо заметил это.

– Ты должен знать, в чем дело.

– Как это? Со вчерашнего вечера? Кроме того, дон Фелипе ведь не окончил еще его составление?

– Нет, сын мой, он должен, как мне говорил, включить еще много соображений, он продиктовал мне только первый образец законопроекта и то, заставив меня ранее переписать десять или одиннадцать черновиков.

– Санта-Барбара! Я почти готов держать пари, что вы успели выучить его наизусть.

– Почти. В сущности, речь идет о том, чтобы конфисковать все имущество унитариев, как только его превосходительство восторжествует над сеньором генералом, у которого мой блестящий ученик служит достойным секретарем. Высокочтимый сеньор губернатор дон Фелипе Арана приступил к составлению законопроекта по личному приказу его превосходительства сеньора Ресторадора, чтобы закон был совершенно готов к тому времени, когда наступит момент приводить его в исполнение, момент, который не наступит, как я убежден после того, что сейчас слышал от моего уважаемого коллеги.

Дон Мигель и дон Луис украдкой обменялись взглядами.

– Итак, – продолжал дон Кандидо, – слезы текли у меня из глаз, когда я думал о том, сколько несчастных семей будут обречены на нищету, если случайно, вследствие какого-нибудь события, громоносное оружие «сынов свободы» не ниспровергнет этого ненавистного правителя, в действиях которого я не принимаю никакого деятельного участия, – ты лучше, чем кто-либо, знаешь это, Мигель, ни поступками, зависящими от моей воли, ни…

Два удара молотка, раздавшиеся у парадных дверей прервали речь дона Кандидо, который в недоумении замолчал.

Оставив двух секретарей в кабинете, дон Мигель прошел в гостиную и сам открыл дверь выходившую во двор.

– А, это вы, мистер Дуглас! – проговорил молодой человек, узнав пришедшего.

– Да, сеньор, донья Марселина сказала мне…

– Она вам сказала, что мне надо вас видеть?

– Да, сеньор.

– Это правда. Войдите, Дуглас. Вы выехали из Монтевидео третьего дня?

– Да, сеньор, ночью.

– Много там приготовлений, а?

– Там все собираются прийти сюда, а здесь все хотят бежать! – отвечал шотландец, пожав плечами.

– Так что вы зарабатываете себе деньги.

– Немного. В прошлом месяце я сделал семь поездок и отвез шестьдесят двух человек, по десяти унций каждого.

– Это довольно прилично.

– Ба! Моя голова стоит дороже, сеньор дон Мигель.

– Это правда, но легче поймать дьявола, чем вас. Шотландец расхохотался.

– Видите ли, сеньор, я почти испытываю желание дать себя поймать, чтобы узнать, испугаюсь ли я. Все это для меня простое времяпровождение. В Испании я занимался контрабандой табака, а здесь – контрабандой людей, вот и все.

Говоря это, шотландец рассмеялся как ребенок.

– Но они платят немного. Вы больше мне дали, сеньор дон Мигель, за ящики, которые я привез вам из Монтевидео, другие не дают мне столько за спасение своей жизни.

– Тем лучше, мистер Дуглас, я снова нуждаюсь в вас.

– Як вашим услугам, сеньор дон Мигель – моя шлюпка, четверо людей, умеющих стрелять из ружья, и я, стоящий этих четверых.

– Спасибо.

– Если надо отвезти кого-нибудь, то я открыл новое место, где сам черт не откроет тех, кого я там спрячу.

– Нет, теперь дело идет не о людях. Когда вы думаете вернуться в Монтевидео?

– Послезавтра, если наберется необходимое число пассажиров.

– Вы не уезжайте раньше того, как я вас извещу.

– Хорошо.

– Сегодня ночью вы отнесете письма на блокадную эскадру.

– Да, сеньор.

– Ответ вы принесете мне завтра до десяти часов утра.

– Раньше даже, если хотите.

– После вечерни вы останетесь у себя, чтобы получить два маленьких чемодана, которые положите в подполье, где уже лежат два ящика с оружием, в этих чемоданах находятся драгоценности и платья тех дам, которых вы возьмете с собой в шлюпку и отвезете на борт того судна, которое я вам назову, после того как вы привезете мне ответ.

– Все будет сделано.

– Хорошо ли вы знаете берег у Лос-Оливос?

– Как свои пять пальцев.

– Легко ли там может пристать шлюпка?

– Это зависит от течения, но там есть маленькая бухта, которую зовут «соус», она не глубока, но шлюпка может войти в нее и скрыться за скалами, не подвергаясь никакой опасности; только она находится в миле выше Лос-Оливос.

– А насчет Лос-Оливос?

– Если вода в реке будет высока. Кроме того, там опасно.

– Почему?

– Два катера из порта шныряют там с десяти часов вечера.

– Обе вместе?

– Нет, обыкновенно они разъезжаются.

– Сколько на них человек?

– На первом восемь человек, а на втором – десять. Они ходят быстро.

– Хорошо, мистер Дуглас. Мне важно знать все это. Теперь повторю вкратце свои поручения. Не отправляйтесь без моего приказания; сегодня ночью поедете на эскадру и привезете мне ответ на письмо, которое я вам дам, завтра от восьми до десяти часов утра. После вечерни вы возьмете к себе чемоданы, и сами отвезете их на эскадру, когда я вам скажу. Насчет цены не беспокойтесь: берите какую хотите!

– Вот это лучше всего, – сказал шотландец, радостно потирая руки, – вот это значит говорить по-человечески! Теперь мне не хватает только письма.

– Вы его получите.

Дон Мигель прошел в свой кабинет, а контрабандист табака в Испании и людей в Буэнос-Айресе стал мысленно высчитывать ту цену, которую он запросит за исполнение всех этих поручений.

ГЛАВА XVIII. В которой положение некоторых лиц все более и более омрачается

Двое суток прошло с того дня, когда Пилад-Кандидо испытал так много волнений и усталости, душевной и телесной, как на улице, так и в доме своего друга Ореста-Мигеля. Было пятое сентября, в этот день Буэнос-Айрес был на вершине смятения и анархии, то есть враги диктатуры погрузились в мрачное и угрожающее молчание, а федералисты пребывали в нервном возбуждении, не дававшем им успокоиться.

С одиннадцати часов утра сделалось известным, что освободительная армия находится в одном лье от капеллы Мерло и что, следовательно, на следующий день она может быть в Сантос-Луаресе и даже в городе.

Вся улица, на которой стоял дом Росаса, была запружена лошадьми федералистов, а так как ни у одного из федералистов этой породы не было недостатка в хвосте и так как поперек улицы дул свежий юго-восточный ветер, то красные ленты, привязанные к хвостам федеральных лошадей и перья на голове, развеваемые ветром и освещаемые горячими лучами ослепительного сентябрьского солнца, издали походили на спирали красноватого пламени, вырывающегося из дверей ада.

Большой коридор и весь дом, исключая личные комнаты диктатора, был полон народу. Всякий входил и выходил, когда ему вздумается и совершенно без всякого повода. Прежде всего сюда должно было прийти известие о поражении или торжестве Лаваля.

Однако некоторые люди искали донну Мануэлу с искренним и законным интересом – это негритянки.

Африканская раса, почти не сохранившая своей родной крови, значительно видоизмененная языком, климатом и привычками американцев, представляла собой в эпоху террора одно из самых странных социальных явлений. Черная по цвету кожи, она ничем не отличалась от низших слоев населения Буэнос-Айреса во всем остальном. С первых же дней революции на помощь этой несчастной расе пришел великолепный закон Виентреса.

Буэнос-Айрес был первым местом на всем континенте, открытом Колумбом, где было уничтожено рабство.

Но та самая свобода, которая возродила эту расу и разорвала ее цепи, во время террора не встречала более ожесточенных врагов, чем черные.

Правда, Росас, чтобы завоевать их преданность, льстил их инстинктам и возбуждал в них тщеславие, принуждая членов собственной семьи и, даже свою дочь, унижаться до танцев и угощений с ними на площадях и улицах.

Преданность негров Росасу можно понять и даже до некоторой степени оправдать, но совершенно непонятны те превратные чувства, которые вдруг проявились в этой расе с ужасающей быстротой: негры и особенно негритянки становились самыми искусными и преданными шпионами диктатора.

Неблагодарность их была ужасающая: там, где давали хлеб их детям, где о них заботились, где на них смотрели как на родных, – без всякого другого повода, только для того, чтобы сделать зло, они вносили клевету, несчастье и смерть.

Незначительное письмо, платье, лента голубого или фиолетового цвета были их оружием; косой взгляд или выговор со стороны хозяина дома или его детей достаточны были для того, чтобы пустить в ход это оружие. Тотчас же полиция, донья Мария-Хосефа, судья, какой-нибудь комиссар или главарь Масорки получал донос.

А подвергнуться доносу значило – умереть.

Как только Росас отправился в Сантос-Луарес, за ним последовали и батальон негров, находившихся в городе, негритянки покинули дома, в которых они служили, чтобы также отправиться в лагерь.

Но перед тем они толпами проходили то к донье Мануэле, то к донье Марии-Хосефе, громко крича, что также идут сражаться за Ресторадора.

В тот день, о котором мы говорим, множество негритянок наполняло галереи и навесы дома Росаса. Производя адский шум, они прощались с доньей Мануэлой и другими лицами, которые там находились.

Это был день великого праздника для этого дома, столь знаменитый в летописях тирании.

Донья Мария-Хосефа снедаемая живейшим беспокойством, прибыла сюда еще в одиннадцать часов утра.

Наступила ночь.

Вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший толпу вздрогнуть.

Донья Мануэла побледнела: она волновалась за жизнь своего отца.

Долгое время толпа прислушивалась, но ничто вновь не нарушило тишины.

Донья Мануэла искала взглядом кого-нибудь, у кого можно было бы спросить о причине выстрела, но она так хорошо знала тех людей, которые окружали ее, что и не пыталась спросить ни одного из них.

Вскоре в толпе произошло какое-то движение, все повернули голову к дверям, где в густых облаках сигарного дыма показалось лицо начальника полиции, который, с большим трудом пробивая себе дорогу сквозь толпу, говорил:

– Ничего, ничего, это выстрел из восьмифунтовой пушки французов.

Донья Мануэла облегченно вздохнула и с нетерпением обратилась к Викторике, спешившему поздороваться с нею:

– Никто не пришел? – спросила она.

– Никто, сеньорита.

– Боже мой! С одиннадцати часов нет никаких известий.

– Вероятно, мы скорее чем через час узнаем что-нибудь.

– Скорее, чем через час?

– Да.

– Почему так, Викторика?

– Потому что в шесть часов я отправил к сеньору губернатору полицейского комиссара с сегодняшним рапортом.

– Хорошо, спасибо.

– Он будет здесь в девять часов, самое позднее.

– Ojala!3333
  Дай Бог! (исп.)


[Закрыть] Вы думаете, они близко от Сантос-Луареса?

– Вряд ли. Прошлую ночь Лаваль провел в эстансии Браво, сегодня в десять с половиной утра он был в трех лье от Мерло, теперь он может находится самое большее в одном лье от последнего, то есть в двух лье от нашего лагеря.

– А этой ночью.

– Что?

– Пойдут ли они сегодня ночью? – вновь спросила донья Мануэла, жадно прислушиваясь к словам Викторики.

– О, нет, – отвечал он, – они не пойдут ни сегодня ночью, ни, быть может, и завтра. У Лаваля мало сил, сеньорита, и он должен быть осторожным.

– А каковы силы Лаваля? Скажите мне правду! – спросила почти шепотом донья Мануэла.

– Правду?

– Да, правду.

– Сегодня еще трудно сказать точно, сеньорита, однако, судя по некоторым сведениям, которые кажутся мне достоверными, у Лаваля три тысячи человек.

– Три тысячи человек! – вскричала девушка, – а мне говорили, что у него едва наберется тысяча.

– Разве я не говорил вам, что весьма трудно знать точно!

– О, это ужасно!

– Вас во многом обманывают.

– Я это знаю, все обманывают меня во всем.

– Все?

– Исключая вас, Викторика.

– Какая польза обманывать вас теперь, – проговорил начальник полиции, пожимая плечами, словно желая сказать: теперь, когда решается наша судьба, мы не можем обманывать никого, кроме самих себя.

– А татита, как велики его силы? Скажите правду!

– О, это легко сказать. У сеньора губернатора в Сантос-Луаресе от семи до восьми тысяч.

– А здесь?

– Здесь?

– Да, здесь в Буэнос-Айресе?

– Все и никто.

– Как это?

– Все зависит от тех известий, которые мы получим завтра или послезавтра – у нас будет или целая толпа солдат или ни одного.

– Ах, да, да, я понимаю! Вы мне сообщите те известия, которые вы получите сегодня вечером, если татита мне не напишет?

– Я не знаю, смогу ли я это сделать, сеньора, так как сейчас отправлюсь в Бака, куда и приказал явится полицейскому комиссару, когда он вернется из лагеря.

– В Бака! Но не заблудитесь ли вы в городе?

– Я думаю, сеньорита, что нигде не заблужусь! – отвечал Викторика с иронической улыбкой.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать или лучше – объяснить откровенно, что прежде я получал приказания непосредственно от сеньора губернатора, а с некоторого времени получаю их от другого лица от имени его превосходительства.

– Вы думаете, кто-нибудь осмелился злоупотреблять именем моего отца?

– Я думаю, сеньорита, что невозможно отправиться в Сантос-Луарес и вернулся оттуда в полчаса.

– И поэтому?

– Сегодня после полудня, например, я получил от имени его превосходительства приказ наблюдать этой ночью за берегом у Сан-Исидро, а четверть часа или самое большее полчаса спустя получил противоположный приказ тоже от имени Ресторадора обходить берег у Бока.

– А!

– Вы сами можете судить теперь, Мануэлита, что один из этих двух приказов не исходит от сеньора губернатора.

– Конечно, это странно!

– Для меня никогда не было и никогда не будет хороших или дурных времен на службе, говорил Росас, но я совсем не расположен служить лицам, которые действуют в своих личных интересах, а не в интересах дела.

– Будьте уверены, Викторика, что я поговорю об этом с татитой, как только представится случай.

– Эта сеньора дает мне больше работы, чем сеньор губернатор.

– Эта сеньора! Какая сеньора?

– Вы не поняли, что я говорил вам о донье Марии-Хосефе?

– Да, да, Викторика! Продолжайте.

– Эта сеньора имеет свой личный интерес в том, чтобы мешать унитариям бежать. Если бы это зависело только от меня, то все бы они уехали.

– Таково же и мое мнение! – сказала она живо.

– Сегодня донья Мария-Хосефа послала мне приказ снова обыскать дом, где, как я очень хорошо знаю, все пропитано унитаризмом, кончая стенами. Но зачем нам этот обыск, если мне не сказано, что надо искать там и что я должен делать, если найду что-нибудь?

– Это правда.

– Затем приказ от имени его превосходительства следить за поведением одного молодого безумца.

– Это удачная мера.

– Мальчика, который суетливо бегает туда и сюда, а в действительности имеет сношения только с федералистами.

– Кто этот сеньор, Викторика? Он бывает здесь, и вы имеете приказ преследовать его?

– Да, сеньорита.

– Но кто же он?

– Дель Кампо.

– Дель Кампо! – вскричала донья Мануэла, испытывающая дружеские чувства к молодому человеку.

– Да, от имени сеньора губернатора.

– Это невозможно.

– По крайней мере, так мне сказала сама донья Мария-Хосефа.

– Арестовать дель Кампо! – возразила донья Мануэла. – Полноте! Говорю вам, что это невозможно. Я не верю, чтобы татита мог отдать подобное приказание. Дель Кампо прекрасный молодой человек, хороший федералист, и его отец один из старинных друзей моего отца.

– Она не сказала мне, чтобы я арестовал его, а только следил за ним.

– Это, может быть, один из немногих искренних людей, которые окружают нас.

– Я и не нахожу его дурным, но должен прибавить, что он имеет много врагов и притом врагов влиятельных.

– Сеньор Викторика, не делайте ничего против этого молодого человека, по крайней мере, пока не получите особого приказа татиты.

– Если вы требуете этого…

– Да, я требую этого, пока Корвалан не передаст вам приказания.

– Очень хорошо.

– Я немножко знаю эту историю. Но разве мы можем терпеть, чтобы татита служил ширмой, вы понимаете меня?

– Да, да, сеньорита! – отвечал Викторика, довольный тем, что он может сыграть злую шутку с доньей Марией-Хосефой.

Довольный, он предложил донье Мануэле послать к ней полицейского комиссара тотчас же, как только он прибудет с вестями из лагеря.

– Но вы мне обещаете, – прибавил он, – что хорошие или дурные будут эти известия, но вы сохраните их лишь для себя одной до тех пор, пока я не опубликую их так, как требует того мой долг?

– Я обещаю вам это.

– Тогда, доброго вечера, Мануэлита!

Начальник полиции удалился, пройдя через толпу, в которой никто не осмелился остановить его, чтобы спросить о новостях.

Место, покинутое Викторикой, не осталось пустым: почти тотчас же его занял один федералист и стал поздравлять девушку с вероятным и в особенности близким торжеством ее отца над Лавалем.

В то время как донья Мануэла просила этого нового собеседника пойти попросить негритянок не кричать так громко на дворе и сказать им, что отец ее с величайшим удовольствием примет их в своем лагере, донья Мария-Хосефа прощалась с каким-то человеком высокого роста, лет тридцати восьми или сорока, с прекрасными глазами и смуглым цветом лица, носившим густые черные усы и одетым в драповую куртку, черные панталоны с пунцовым бантом, жилет и галстук того же цвета с огромным девизом и длинным кинжалом за поясом.

– Итак, в добрый час! – говорила ему невестка Росаса.

– Да, сеньора, я буду у вас до семи часов утра, чтобы сообщить вам о результате.

– Но если будет что-нибудь новое раньше, уведомите меня.

– Хорошо, сеньора!

– Я останусь здесь всю ночь, по крайней мере до того времени, как мы получим известия от Хуана Мануэля, особенно помните, что не надо давать пощады никому из них: вы знаете, что все, кто спасется, присоединится к Лавалю.

– Будьте спокойны, сеньора! – отвечал он со злой улыбкой, положив руку на свой кинжал.

– Викторика будет наблюдать за берегом от форта до Бока! – продолжала донья Мария-Хосефа.

– Я это знаю, сеньора, я пойду сменить Китиньо, который обходит берег от батареи до Сан-Исидро.

– Да, там есть мышь, которая раз уже ускользнула из мышеловки, не знаю почему, но у меня предчувствие, что она скоро вернется туда, отправьтесь немедленно. Помните, что в этих делах я замещаю Хуана Мануэля. Теперь идите попрощайтесь с Мануэлитой, и до завтра.

Человек, который должен был сменить подполковника Китиньо, оставив невестку диктатора, прошел через гостиную, чтобы, согласно полученному им приказанию, откланяться донье Мануэле.

Этот был Мартин Санта-Калома, один из главарей Масорки, так ужасно отличившийся в 1840 году своими гнусными убийствами, когда он с ничем не смягчаемой яростью купался в крови своих несчастных соотечественников.