Текст книги "Перст Божий"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Здесь, – сказал дон Торрибио шепотом, – нам надо спуститься приблизительно на тридцать пять фунтов. Будьте решительны и ступайте тверже, падение повлечет за собой страшную смерть!

– Точно дорога, ведущая в рай, – пошутил дон Руис, – не сорваться бы нам! Все же попробуем!

– Постойте, дайте сюда ваши лассо; благодаря им мы легко спустимся.

Он взял лассо, крепко перекрутил их, потом зацепил за скалы, оставив концы висячими.

– Я спущусь первый, – сказал дон Торрибио, – а ты, Пепе, последний!

– Не легче ли мне спуститься первым?

– Нет! – властно сказал юноша. Пепе молча опустил голову.

Дон Торрибио обхватил оба конца веревки, лег на землю и затем начал осторожно спускаться в пропасть, стараясь упираться ногами о все выступы скалы, встречающиеся на его пути.

Вскоре веревка зашаталась из стороны в стороны.

– Он остановился, – сказал дон Руис, – теперь моя очередь!

В пять минут все трое очутились на довольно широкой площадке, в пропасти, на глубине сорока футов; тут был такой мрак, что в двух шагах ничего не было видно.

Дон Торрибио потянул к себе веревки, распустил их и возвратил спутникам.

– Caray, – весело сказал дон Руис, – теперь вы нам совсем отрезали отступление, милый друг!

– Это чтобы заставить вас одержать победу; потом мы возвратимся по другой дороге.

– Ну, это, я думаю, будет не так-то легко. А теперь что мы станем делать? Не застрянем же мы здесь, как чайки во время грозы. Или мы еще будем спускаться?

– Нет! Слушайте: нам осталось самое опасное; то, что мы сделали до сих пор, пустяки, – в сравнении с тем, что нам предстоит.

– Гм! Вы находите? Но все равно, продолжайте, дорогой друг!

– Тут растет лиственница, которая кажется пустила глубокие и крепкие корни в щели этих камней. Посмотрите как она согнута: она достает почти до противоположного края расщелины, от которого отделена не более чем на три или четыре фута. Напротив, с той стороны, открывается вход в пещеру; для этого нам надо добраться до конца дерева, ухватиться за одну из ветвей его, чтобы не потерять равновесия, и затем изо всей силы прыгнуть как можно дальше; только надо скакать прямо вперед; а то – вы понимаете…

– Еще бы! Да, я один не решился бы на такую прогулку. Если бы было еще светло!

– Я уже пробовал попасть туда и вернулся, чтобы доставить вам удовольствие сопровождать меня до конца.

– Покорно благодарю! Ну что ж, попробуем и мы: прыгать так прыгать!

– Вот это я понимаю! Ну, с Богом!

Все трое полезли на лиственницу, дон Торрибио – впереди, а Пепе Ортис – сзади. Было бы неправдой утверждать, что при всей своей львиной храбрости молодые люди оставались спокойны, пока карабкались по дереву в непроглядной тьме. Если бы возможно было вернуться назад, то они, пожалуй, и не отважились бы на такой рискованный шаг; но всякое отступление угрожало им неминуемой смертью; только и оставалось – идти вперед, на что они и решились с замирающим сердцем.

Но ими чуть не овладело головокружение, когда, добравшись до конца лиственницы, они почувствовали, что дерево закачалось с ними над пропастью…

Мы забыли сказать, охотники были в полном вооружении, что значительно затрудняло их и без того трудное предприятие; дон Торрибио позаботился связать вместе все ружья, топоры и проч. Пепе Ортис, привязал их к спине, спустился с ними на площадку, с которой он должен был, привязав их предварительно к веревке, сбросить их в грот, где их примут его спутники.

Первым прыгнул дон Торрибио, за ним дон Руис; Пепе Ортис бросил сначала оружие и наконец сам спрыгнул в грот, точно ягуар.

С каким облегчением каждый из них вздохнул, когда они опять очутились вместе! Только чудо могло спасти их.

Они снова вооружились; дон Торрибио пошел вперед, и все молча продолжали опасный путь.

В пещеру вел узкий проход, куда они вступили решительно.

Пройдя около четверти часа, охотники увидели перед собой свет, сначала слабый, но по мере их приближения становившийся яснее; вскоре им послышался звук человеческого голоса, и через несколько минут они могли различить слова.

Шел дружеский разговор между тремя лицами: одним мужчиной и двумя женщинами.

Дон Торрибио задрожал от радости, распознав эти голоса.

Донья Санта была здесь, всего в нескольких шагах от него; молодой человек, пережив такие сильные волнения, чуть было не лишился чувств, заслышав любимый голос.

– Стойте! – прошептал он, – послушаем!

– Это просто удивительно, – пробормотал дон Руис, – ведь мы дошли до конца этого невероятного следа. Какой сверхъестественный талант у этих людей! Если бы я сам не участвовал во всей прогулке, то никогда не поверил бы, что возможен такой скорый и верный результат.

Между тем разговор в пещере продолжался. Говорила донья Санта.

– Итак, вам не удалось; асиенду еще стерегут?

– Да, стерегут! – ответил Наранха сдавленным голосом.

– Боже! Неужели же мне суждено навек остаться в этой пещере?

– Вы так скучаете здесь, не правда ли? – сказал он с упреком.

Девушка ничего не ответила.

– Значит, мое присутствие так тяготит вас? Я вам противен?

– Нет, я вам обязана жизнью; вы убили подосланных ко мне убийц. Я признательна вам за эту услугу и не только ради себя, но и ради человека, которого я люблю больше моей жизни и который не перенес бы моей смерти.

– Не говорите мне этого! – проговорил он мрачным голосом.

– Отчего?

– Вы знаете, почему я вас спас, сеньорита?

– Вы говорили мне: чтобы освободить своего господина, отдав меня за него в выкуп.

– Да, для этого, но еще и по другой причине.

– А именно? Скажите!

– Нет, вы не узнаете ее. Если я вам скажу, вы проклянете меня, а я не хочу этого!

– О! Наранха, не смотрите на меня так! – воскликнула она в ужасе, – я боюсь вас!

– А! Вижу, вы поняли меня!

– Несчастный! – пробормотала она.

– Да, несчастный, и очень несчастный, – проговорил он разбитым голосом – вы никогда не узнаете, сеньорита, что я выстрадал, и как я еще страдаю: у меня в сердце ад! – Не бойтесь меня, мое уважение к вам еще сильнее того безумного чувства, которое гложет мое сердце!

– Бедный Наранха! – сказала она с сочувствием.

– Вы жалеете меня, такого дурного человека! О! Как вы добры! Благодарю и за это! Будьте счастливы!

– Счастлива, увы!

– Да, я поклялся в этом час тому назад. Человек, которого вы любите, еще раз спас мне жизнь!

– Торрибио!

– Не произносите его имени, мне это слишком тяжело. Чтобы устроить ваше счастье, я забываю все, даже свою привязанность, которая была для меня – все в жизни. Я изменяю моему господину, я отдаю его на съедение врагам! О! Какой я подлец! Но вы будете счастливы, а до остального мне нет дела. Пойдемте, уйдем скорее отсюда; если я промедлю, то у меня, может не хватить сил на эту жертву.

– Что вы хотите делать?

– Отдать вас тому, кого вы любите и без кого не можете жить!

– О! Господь вознаградит вас, Наранха, этот поступок искупает все ваши грехи!

– Идите же, идите, – проговорил он с блуждающим взором, – я за себя не ручаюсь…

– Хорошо, Наранха! – вдруг проговорил, выступая вперед, дон Торрибио. – Вы не обманули меня, помня свое обещание. И я, в свою очередь, не забуду этого!

– Вы! Вы здесь! – вскричал в ужасе самбо и добавил, говоря сам себе: – Сам Бог привел его сюда, моя жизнь кончена!

– Что вы хотите сказать?

– О! Торрибио, наконец-то вы пришли! – воскликнула донья Санта, бросаясь в его объятия, с глазами, полными слез.

– Бесценная Санта! – ответил молодой человек, страстно прижимая ее к груди.

– Уйдем, уйдем! – начала она в избытке счастья.

– Да, – вскричал Наранха глухим голосом, – уходите, уходите скорей! – И он при этом вытянул руку, точно указывая им дорогу.

Его лицо побагровело, глаза заблестели от внутренней лихорадки и сам он конвульсивно вздрагивал, следя диким взглядом за движениями девушки, увлекаемой доном Торрибио, который уносил ее на руках, так она была слаба.

Сзади этой группы шла Лолья Нера с доном Руисом и Пепе Ортисом.

Но Наранха не видел никого, кроме доньи Санты.

– Она уходит! – пробормотал он. – Все кончено, я больше не увижу ее… Я один… Я – изменник моему господину!.. Подлец!.. Подлец… Но нет, я безумец. Ведь она будет счастлива, бедное дитя! Для меня же все кончено…

Охотники и обе девушки уже подходили к выходу из подземелья; вдруг они все вздрогнули и вскрикнули. Из грота раздался выстрел: то Наранха покончил с собой.

ГЛАВА XV. В которой обнаруживается перст Божий

Было около четырех часов утра; ночь была теплая, все небо покрыто тучами; в воздухе чувствовалось удушье; ветер свистал, сгибая деревья и с треском ломая их ветви; дождь начинал падать крупными каплями; гром повторялся эхом горных пещер. Словом, все предвещало страшную грозу.

Асиенда дель-Энганьо выступала темным пятном с вершины воладеро. Казалось, ее обитатели, если таковые имелись в данную минуту, были погружены в глубокий сон.

Однако в действительности было не так, хотя из окон асиенды и не виднелось ни одного огонька.

В богатом кабинете с роскошной обстановкой сидел, не разгибаясь, человек перед столом, заваленным бумагами.

Читатель, конечно, узнал его: это был дон Мануэль де Линарес, бывший губернатор Соноры, низвергнутый президент республики трех штатов и глава страшного союза платеадос, все еще веривший в свое всемогущество.

Дон Мануэль был бледен и расстроен; его усталое лицо носило отпечаток разочарования, глаза блестели и взгляды блуждали с беспокойством, стараясь проникнуть сквозь темноту в отдаленные углы кабинета, которых лампа с абажуром, стоящая на столе, не могла осветить. Малейший шорох, стук крыльев ночной птицы о стекла пугали его; он машинально хватался за пистолеты, устремив взгляд на тень, представлявшуюся его воображению угрожающим призраком. Но, видя, что ничего не двигается, он горько усмехался, его измученная грудь вздыхала с облегчением, и он вновь принимался за прерванную работу.

Вот уже несколько дней, как в душу этого человека закрались мрачные предчувствия; то не были угрызения совести, так как он не имел души. Но все его злодеяния с поразительной ясностью вставали перед ним вереницей, и этот человек, доселе не ведавший страха, чувствовал себя способным лишиться чувств; он дрожал, припоминая количество своих жертв, и сознавал, что его час пробил и возмездие близко.

И все-таки он верил в безопасность на своей асиенде.

Враги его до сих пор не могли открыть его убежища; значит, они были бессильны. И не глупо ли так беспокоиться и создавать себе химеры, когда ему ничего не угрожает?! Ведь неприятели думали, что он скрылся в Соединенных Штатах. Теперь нужно только переждать, пока пройдет гроза, а до тех пор сидеть спокойно и не показываться. В Мексике все возможно! Вот уже прошло два месяца; весьма возможно, что через несколько дней все будет кончено, и он опять сделается властелином.

Подобными рассуждениями и еще многими другими дон Мануэль старался успокоить себя, но напрасно. Его страх увеличивался и предчувствия все также преследовали его.

Однако он окончил свою работу: все свои бумаги, перевязанные и пронумерованные, он спрятал в секретный ящик письменного стола; затем написал несколько писем и запечатывал последнее их них, когда пробили часы.

– Четыре часа уже! – пробормотал он. В эту минуту сверкнула молния, ослепившая дона Мануэля своим зеленоватым блеском; раздались раскаты грома.

– Гроза! – сказал он с досадой. – Все против нас! Что нам делать? Не лучше ли отложить отъезд на завтра? Собственно говоря, нам нечего спешить!

Он позвонил. Вошел заспанный пеон, протирая глаза.

– Вы изволили позвонить, ваша милость? – спросил он.

– Да, разбудили ли моих друзей?

– Они ждут позволения вашей милости войти к вам.

– Ах! Уже? Они, кажется, торопятся больше, чем я! – проворчал он, потом громко добавил. – Пусть войдут!

Лакей вышел, но тотчас же вернулся и пропустил дона Бальдомеро де Карденаса, дона Корнелио Кебрантадора, дона Кристобаля Паломбо и еще семь или восемь других платеадос, которые вместе с ним скрывались на асиенде. Все были в дорожных костюмах, но без оружия.

– Вы видите, какая погода, сеньоры? – сказал дон Мануэль, – разражается гроза, как нам быть?

– Через час все дороги размоет, – ответил дон Бальдомеро. – По-моему, если ехать, то надо ехать сейчас!

– Разве этот отъезд необходим непременно теперь? – возразил дон Кристобаль, – или предвидятся новые опасности?

– Опасности угрожают нам на асиенде более, чем вне ее! – сказал дон Корнелио.

– Я не понимаю вас, – сказал дон Мануэль, – о каких опасностях вы говорите?

– Не знаю, могу ли я объясняться перед всеми?

– Мы все одинаково заинтересованы в этом деле! – резко заметил дон Бальдомеро.

– Говорите же и объясняйтесь короче, дорогой дон Корнелио!

– Ну, хорошо! Раз вы желаете, я скажу правду, сеньоры!

– К делу! К делу! – закричали все присутствующие.

– Извольте, сеньоры: нас всего на асиенде двести тридцать семь человек; затем, двести пятьдесят три лошади и тридцать девять мулов, значит, всего пятьсот двадцать девять индивидуумов.

– Сумма правильна! Дальше! – раздражительно сказал дон Мануэль.

– По уставам нашего союза асиенда дель-Энганьо должна быть снабжена съестными припасами, провиантом и фуражом на пятьсот человек и столько же лошадей в течение шести месяцев. Да или нет, кабальерос? Ведь это было выписано крупными буквами в параграфе сто семьдесят восемь нашего статута?

– Да, действительно, это написано! – ответил дон Кристобаль за всех.

– Все это и было сделано, – вскричал дон Мануэль. – Асиенда изобилует всевозможными припасами; еще четыре месяца тому назад мы позаботились с доном Кристобалем и доном Бальдомеро наполнить все кладовые и амбары.

– Мы пользовались провизией только семнадцать дней! – сказал дон Кристобаль.

– Кладовые полны припасов, – заметил дон Бальдомеро, – я сам осматривал их еще недавно.

– Позвольте, господа, – прервал дон Корнелио, – дон Бальдомеро ходил в кладовые неделю тому назад, и они были полны, не правда ли?

– Я уже сказал и повторяю то же! – гордо отозвался дон Бальдомеро.

– Ну-с, кабальерос, а я сам только час тому назад заглянул в них – они пусты!

– Пусты? Не может этого быть! – воскликнул дон Мануэль.

– Вам очень легко удостовериться: посмотрите сами – пусты они, или нет.

– Здесь какие-то недоразумение; надо действительно удостовериться, не ошибся ли дон Корнелио, – сказал дон

Мануэль, – мы еще успеем уехать; однако, гроза усиливается!

В самом деле молния сверкала ежеминутно, ветер неистово ревел, потрясая асиенду до самого основания.

В эту минуту в кабинет вбежал испуганный пеон.

– Сеньоры! – закричал он. – Лошади и мулы, запертые в конюшнях… исчезли, а также исчезли и сбруи!

– Этот человек рехнулся! – сказал дон Бальдомеро.

– Вы ошибаетесь, вовсе я не рехнулся, ваша милость! – возразил дрожащий от страха пеон.

– Но это немыслимо! – воскликнул дон Кристобаль.

– Это еще не все, ваша милость; когда забили тревогу, ваши солдаты не нашли своего оружия.

– Как! И оружие похищено?!

– Решительно все!

– Странно! – проговорил дон Бальдомеро, – что тут такое делается?

– Между нами есть изменники! – воскликнул дон Кристобаль.

– Мы окружены невидимыми врагами!

– Измена! Измена! – закричали все присутствующие. И все машинально, в каком-то суеверном страхе, подошли к дону Кристобалю, стоящему перед столом.

– Полноте, сеньоры, – сказал он с презрительной улыбкой, – право, можно подумать, что вы боитесь! Что это значит?

– Это значит то, – ответил ледяной голос из самого темного угла кабинета. – Это значит, дон Мануэль де Линарес, что небо устало от ваших преступлений, и что побил час вашего суда!

– Кто смеет разговаривать так со мной? – воскликнул дон Мануэль дрожащим голосом, схватывая пистолет и прицеливаясь по направлению послышавшегося голоса.

Тогда из тени медленно вышли несколько человек, друг за другом, дошли до середины комнаты и здесь остановились.

Платеадос в ужасе следили за ними, с расширенными от страха глазами, не смея пошевелиться.

Человек, шедший во главе этой свиты, был в плаще и шляпе, поля которой не давали разглядеть его лица; его спутники остановились сзади него.

– Кто вы такие? Что вам от меня нужно? – спросил дон Мануэль дрожащим голосом. – Говорите сейчас же, или я стреляю!

– Попробуй, – холодно ответил незнакомец, – один раз тебе это не удалось, не думаю, чтобы и теперь тебе посчастливилось!

– Берегись! Дьявол, призрак, кто бы ты ни был – последний раз: отвечай, или я стреляю!

– Говорю тебе, попробуй! – вторично повторил незнакомец презрительно.

– Хорошо же! – воскликнул дон Мануэль, – пеняй же на самого себя! – С этими словами он прицелился и выстрелил. Незнакомец остался невредим.

Обезумевшие от страха платеадос столпились вместе. Дон Мануэль точно окаменел; его пальцы судорожно сжимали еще дымящийся пистолет, а глаза бессмысленно вперились в незнакомца, как будто у птицы, загипнотизированной змеей.

– А теперь, убийца, – сказал последний ледяным голосом, – посмотри-ка на меня хорошенько! Что, узнаешь меня?

Быстрым движением он сбросил с себя плащ и шляпу, его спутники сделали несколько шагов вперед, так что свет упал прямо на них.

– Дон Порфирио Сандос! – воскликнул дон Мануэль скрежеща зубами, – А, сатана! Чего ты от меня хочешь?

– Судить тебя! – спокойно отвечал тот.

– Погоди, я еще не в твоих руках – оружие пока еще со мной!

Он опять поднял свой пистолет, но тотчас же выпустил его и, спрятав голову в руки, в изнеможении опустился в кресло.

Дон Порфирио презрительно пожал плечами и, обратившись к одному из своих спутников, проговорил, указывая на платеадос.

– Капитан дон Диего, захватите этих мерзавцев. Это – сальтеадоры, бандиты, совершившие массу преступлений. Заочным решением суда они проговорены к смерти. Повесьте их всех на стенных зубцах асиенды, оставьте только двоих! – указал он на дона Мануэля и дона Бальдомеро.

Капитан поднял шляпу, – и солдаты схватили платеадос, которые даже не сопротивлялись.

Дон Порфирио, казалось, на минуту забыл о двух главных преступниках; он скрестил руки на груди и глубоко задумался.

Его товарищи смотрели на него с удивлением и беспокойством, не смея заговорить, хотя это были близкие друзья его: дон Торрибио де Ньеблас, дон Руис Торрильяс, Твердая Рука, Кастор и Пепе Ортис – все люди, усердно помогавшие ему в этой беспощадной борьбе.

Дон Мануэль и дон Бальдомеро, казалось, превратились в статуи; только их глаза, вращавшиеся в орбитах, показывали, что они живы.

Настала минута торжественного молчания. На дворе дождь лил, как из ведра; молния сверкала почти безостановочно, сопровождаемая страшными ударами грома; ветер свистел с яростью.

Вдруг со двора асиенды раздался сильный выстрел, заглушивший на секунду шум бури; окна асиенды задрожали.

Дон Порфирио поднял голову и устремил грозный взгляд на вождей платеадос.

– Суд произведен над второстепенными преступниками, – сказал он глухим голосом, – наш долг исполнен. А этих тварей предоставим судить тому, кто один имеет право на это!

Охотники посторонились и стали около стены кабинета, направо и налево.

Дон Порфирио хлопнул два раза руками. По этому сигналу вдруг раздвинулась стена кабинета, открыв громадную залу, ярко освещенную и наполненную многочисленной толпой, часть которой выступила в кабинет и молча разместилась по сторонам комнаты. Зрелище, представившееся изумленным глазам платеадос, заставило бы их содрогнутся от ужаса, но у них сделался такой упадок сил, что они не могли дать себе отчета в том, что происходило перед ними.

В нескольких шагах от стола кабинета поставили на тумбу серебряную курильницу, в которой горел слабый огонь, испуская сильный аромат своим синеватым пламенем.

Эта драгоценная курильница была та самая, которую Монтесума перед смертью передал своему родственнику Мистли Гуайтимотцину и которая заключала в себе священный огонь.

За тумбой неподвижно стояли пять стариков с длинными седыми бородами, падающими на грудь; немного впереди – два вооруженных воина, оба краснокожие индейцы, держали: один – тотем, или национальное знамя, а другой – кальюмет, трубку мира, которая никогда не должна была касаться земли.

В глубине залы, облокотившись на свои ружья, выстроились сорок солдат, все храбрые воины.

Левее, около огня, поместились двадцать индейских сашемов; во главе их находился Ястреб.

Наконец, в центре возвышалась на трех ступенях огромная эстрада, вся покрытая дорогими мехами.

На этой эстраде стояло высокое кресло с гербами, на котором восседал человек в костюме мексиканских касиков, неслыханной роскоши.

Ему можно было дать пятьдесят четыре, самое большее – пятьдесят шесть лет. Длинные русые волосы с проседью падали ему на плечи. На открытом лбу виднелись глубокие морщины, глаза были полны жизни, лицо – замечательно правильного очертания, но необыкновенно бледное – носило отпечаток грусти. Горькая улыбка, скользившая по его губам, придавала ему выражение величественности и непреклонной воли.

Твердая Рука, дон Порфирио Сандос и другие отличившиеся воины, окружили у подножия эстрады эту таинственную личность.

Дон Мануэль де Линарес и его сообщник дон Бальдомеро де Карденас остановились у стола, загроможденного бумагами, опустив головы.

Гробовое молчание царило в зале, несмотря на такое многочисленное собрание.

Затем дон Порфирио взошел на эстраду и, нагнувшись к сидящему в кресле, прошептал ему несколько слов; потом занял опять свое прежнее место.

Незнакомец поднял голову.

– Мануэль де Линарес! – сказал он дрожащим голосом.

– Кто спрашивает меня? – отозвался тот, дрожа, как лист.

– Я! Разве ты не узнаешь меня? – спросил незнакомец. Дон Мануэль машинально приподнял голову.

– Граф де Кортес! – воскликнул он сдавленным от страха голосом. – Боже! Неужели мертвые воскресают?! По его телу вдруг пробежала нервная дрожь, глаза бессмысленно заворочались, руки медленно поднялись потом точно сами собой скрестились, он повалился на колени и пробормотал нечеловеческим голосом:

– Пощадите, ваше высочество! Пощадите!..

– Тебе нет пощады! – строго возразил граф. – Изменников, убийц, воров и бандитов не щадят: каждому воздается по заслугам!

– Сжальтесь! Смилуйтесь! Пощадите! – бормотал негодяй, сам не понимая, чего просил.

– Сжалиться! – возмутился граф. – И ты смеешь произносить это слово! Слушайте же все, братья и друзья мои! Я должен все сказать, чтобы наконец произвести суд.

Граф встал и обведя всех открытым и гордым взглядом, продолжал:

– Я Педро Гусман Мистли Ксолотль, граф де Кортес Монтесума, гранд Испании, касик Сиболы, я – хранитель священного огня; потомок королей Чичимеков, единственный сашем, признанный индейскими народами, я созываю сегодня Большой совет Сиболы. Кто оспаривает это право и противится созыву?

– Никто! – воскликнули все присутствующие в один голос.

– Итак, я обвиняю перед советом этого человека, моего родственника, – продолжал граф, – как убийцу и вора!

– Мы подтверждаем! – сказали дон Порфирио и Твердая Рука, протягивая руки к священному огню.

– Я обвиняю этого второго человек, как его сообщника; был еще один, но тот сам учинил над собой расправу, только что покончив самоубийством.

– Мы подтверждаем! – повторили опять те же свидетели, но на этот раз к ним присоединились дон Торрибио, дон Руис и Пепе Ортис.

– А теперь, – продолжил граф, – слушайте, хранители священного огня! Слушайте, сашемы и воины, в чем я обвиняю дона Мануэля де Линареса, моего родственника!

Этот человек, двадцать лет тому назад вконец разорившийся вследствие разврата и мерзостей своей скандальной жизни, дошел до ужасающей нищеты. Все отворачивались от него с омерзением, он издыхал с голоду. Тогда, пожалев его, я протянул ему руку помощи; я даже сделал больше: принял его в свой дом, разделив с ним все пополам; как с родным братом!

– Это правда, – сказал дон Мануэль разбитым голосом, – я подлец, – неблагодарная скотина, я забыл всякую честь и признательность… и я раскаиваюсь. Господи, сжалься надо мной!.. Пощадите меня!

– Трус! – сказал ему с презрением дон Бальдомеро. – Сумей хоть умереть-то!

– Поручив ему самое драгоценное из моих сокровищ, – продолжал граф, – моих детей, я уехал с асиенды, оставив его полновластным хозяином. И этот человек приготовил для меня западню, в которую я попался: он подослал ко мне убийц!

– Нет, нет, – воскликнул дон Мануэль, – я не искал вашей смерти, а только хотел…

– Уничтожить меня, не так ли?

– Мысль об убийстве исходила не от меня!

– К чему отпираться? – вмешался дон Бальдомеро с беспощадной иронией, – раз уже все выведено на чистую воду, то надо хотя бы умереть с достоинством! Выдержим до конца! Да, я был твоим орудием, дон Мануэль. Ты распоряжался; я исполнял твою волю. Из-за кого я отравил бедную малютку Мерседес? Ведь это ты приказал, змея! А мальчика, которого ты велел задушить и затем бросить в бездну Прииска?! Помнишь, мерзавец, как ты укорял меня, когда я тебе сознался, что пожалел невинного ребенка, улыбавшегося мне так кротко, и не убил его, а продал одному испанскому капитану? Все ужасы и пакости исходили от тебя! А я сам, без твоих дьявольских внушений, разве я сделался бы тем, что из меня вышло? Взгляни в себя, чудовище; сознайся чистосердечно в своих преступлениях, но не моли пощады, которой ты не заслуживаешь! Наранха и я, мы оба негодяи, но все же мы лучше тебя. Мы спасли твою воспитанницу, несчастную Санту, которую ты велел придушить! Наранха взялся укрыть ее от тебя. Да, ты хуже тигра, ты трусливый и злющий шакал! Постыдись самого себя, мерзавец! – И подойдя к нему, дон Бальдомеро плюнул своему сообщнику в лицо.

Эта непредвиденная сцена между двумя сообщниками сильно взволновала всех. Дон Мануэль побагровел от такого невиданного оскорбления; его глаза испускали молнии, он сделал движение вперед, как бы желая наброситься на своего обвинителя, но вдруг зашатался и, упав в кресло, заплакал.

Дон Бальдомеро пожал плечами, смерив негодяя презрительным взглядом, потом отвернулся от него и, отойдя на несколько шагов, бросил ему напоследок одно слово: «трус», но таким тоном, которого невозможно передать.

– О да! Жалкий и презренный трус! – проговорил граф. – Но пора кончить эту тяжелую сцену! И к чему было после всего продолжать еще проливать невинную кровь? Он обманул своего родственника и благодетеля, подло обокрав его! Само провидение предало его в руки человека, которого он хотел убить, и который судит его теперь! Мануэль, вот двести дней, как я издали слежку за тобой шаг за шагом, как я не выпускаю тебя из виду ни на одну секунду. Ты не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова без меня: я всегда был подле себя. Вспомни Лукаса Мендеса, старого слугу дона Торрибио де Ньебласа, которого ты подкупил с целью выведать секреты его господина, и который притворной преданностью залез в твою душу настолько, что ты, такой осторожный хитрец, такой пройдоха, ты безгранично верил ему и ничего не скрывал от него! Лукас Мендес, бедный жалкий старик, которого ты мог уничтожить одним мановением, – был я, жаждущий отомстить тебе!

– О, горе! горе мне! – простонал дон Мануэль.

– Да, горе тебе, негодяй! Ты пытался убить меня – а я сужу тебя. Ты хотел задушить моего сына, но он жив и ты знаешь его!

– Он жив?

– Да, он жив, и ты знаешь его! При первой встрече, он спас тебе жизнь! Ты сам чуть не узнал его на другой день после того, как он спас твою жену и воспитанницу от бешеных ягуаров!

– Что я слышу? Возможно ли? – воскликнул дон Торрибио, пораженный в самое сердце этим неожиданным открытием, и, бросаясь, как сумасшедший к эстраде. – Вы! Вы – мой отец?!

Граф, не менее взволнованный, принял его в свои объятия.

– Да, ты мой сын, мое дорогое дитя!

– Отец мой! – повторял молодой человек, рыдая на груди графа.

– Сознайся, негодяй, – начал опять старик, – сознайся, что пути Провидения справедливы и неисповедимы! Господу Богу было угодно, чтобы я, бродя в одном испанском порту, почти умирая с голоду, обратился к незнакомцу с мольбой дать мне возможность возвратиться в Мексику. Этот незнакомец был мой сын! Ни он, ни я не знали тогда этой тайны, и кто же мне открыл ее? Ты сам.

– Как, я? – прошептал бандит. – Неправда, никогда!

– Никогда, говоришь ты? Разве ты забыл, как мой сын, расставшись с тобой, чуть было не умер с горя, пораженный тем, что ты сообщил ему? Только чудо спасло его; во время долгой болезни, на асиенде дель-Пальмар, дон Порфирио, мой друг и брат, увидел на груди несчастного ребенка знаки, начертанные им самим острием кинжала.

– Я подтверждаю! – сказал дон Порфирио.

– О! – отчаянно зарыдал дон Мануэль. – О! Лучше смерть, чем такая пытка!

Счастье этих двух людей, которых он столько времени преследовал, приводило его в ярость.

– Смерть! – сказал граф. – О, нет! Ты не умрешь, ты должен жить и страдать, не надеясь найти утешение. Напрасно ты будешь призывать смерть – она долго не придет к тебе на помощь. Ты всегда был безжалостен к другим, пожинай же теперь то, что посеял! Ты любил во всем свете только двух существ: свою жену и сына!

– Что ж! – воскликнул он, предчувствуя удар. – Они в безопасности!

– Они убиты бандитами, которым ты поручил отвезти их в Мексику, убиты с целью завладеть их золотом и драгоценностями!

– Ты лжешь! О! Ты лжешь, граф, это неправда! Моя жена, мой сын!

– Оба убиты, повторяю тебе; их трупы, наполовину съеденные дикими зверями, найдены сегодня в саванне.

– А! Ты сам видишь, что лжешь! – закричал несчастный с ужасным смехом. – Разве это возможно? Напрасно стараться напугать меня, нет, нет, они не могли умереть!..

Граф сделал знак. Воины посторонились и пропустили индейцев с носилками, на которых лежали изуродованные трупы женщины и ребенка.

– Посмотри! – сказал граф. – И преклонись перед карой, которую тебе посылает Бог.

– Ах! – вскрикнул дон Мануэль в неописуемом ужасе. Он стремительно бросился к носилкам, на которые упал в рыданиях. Но тут произошло что-то странное, невообразимое. Несчастный вдруг выпрямился и поднял голову; его судорожное лицо приняло выражение безумия; изо рта показалась беловатая пена, и губы скривились в отвратительной улыбке. Он прижал к груди труп своего бедного ребенка и легким шагом направился к индейским сашемам, стоящим у возвышения. Раскланявшись с ними со странной развязностью, он сказал им:

– Вот видите, я не солгал! Вот сын графа Кортеса, моего родственника. Он поручил мне его, теперь же я отдаю его вам; он не умер, он спит, не будите его. Я вам покажу также и дочь его, она здесь. Берегите эти дорогие создания от всего дурного. Лишить отца его детей! Это ужасно! Не будите же их, они спят!.. Кто смел обвинить меня в их убийстве?

С трупом, прижатым к груди, он повалился в страшном припадке.

Ум и душа негодяя, расслабленные постоянными угрызениями и страхом, не смогли вынести этого последнего удара: он сошел с ума.