Текст книги "Охотники за пчелами"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

XVII. Федеральная любезность

Мы опередим на несколько минут капрала Луко, чтобы объяснить читателю, что происходило в зале постоялого двора.

Сначала все шло хорошо. По прошествии замешательства и страха погонщики мулов и быков, окунувшись в стихию своего любимого времяпрепровождения, забыли о своих опасениях и вскоре уже общались с солдатами на равных.

Водка и вино лились рекой, радость возрастала соразмерно с возлияниями, горяча кровь и кружа головы.

Между тем поручик дон Торрибио с блестящими глазами и воодушевлением на лице продолжал петь, бренчать на гитаре, а главное – пить. Так, может быть, и продолжалось бы дальше, если бы не одно обстоятельство, которое вдруг все круто изменило и превратило сцену веселья в сцену ужаса.

Среди веселящейся публики находился молодой погонщик мулов лет двадцати пяти с тонкими и умными чертами лица, но с развязными манерами, привлекавший всеобщее внимание неподражаемой грациозностью в танцах. Вокруг него сосредоточились женщины, одаривавшие его обворожительными взглядами и бурно аплодировавшие его эксцентричным па.

В числе этих женщин были две шестнадцатилетние девушки, отличавшиеся красотой, присущей американкам. Жгучие черные глаза, опушенные бархатными ресницами, пунцовые губы, золотистый загар на румяных щеках, иссиня-черные тугие косы, стройный стан, гибкий и чувственный – все это вместе придавало им упоительную и сладострастную прелесть, которая не поддается анализу, но магическому действию которой невольно подчиняется даже самый холодный человек.

Эти две женщины превосходили всех остальных в выражении восторга по поводу искусства танцора. Следует отдать должное танцору. Он, по-видимому, не придавал особого значения производимому им эффекту. Это был добродушный парень, просто любивший танцевать, а при его образе жизни ему редко представлялась возможность предаться любимому занятию. Поэтому он был далек от того, чтобы пытаться внушить любовную страсть какой-нибудь из своих поклонниц.

Девушки эти инстинктивно почувствовали равнодушие погонщика и оскорбились, но не подали вида, продолжали расточать ему страстные признания и восторженные похвалы, которые становились уж слишком нарочитыми, чтобы оставить равнодушными многочисленных свидетелей этого. К тому же среди присутствующих было немало таких, которые много бы дали, чтобы заслужить расположение прелестного создания, и, как это случается в подобных случаях, стали сердиться на погонщика за проявляемое им равнодушие, упрекать его в недопустимой невежливости, неумении себя вести и в пренебрежении признательностью со стороны прелестных девушек.

Молодой человек, оказавшийся в затруднительном положении по одной простой причине – он самозабвенно отдался танцам и побуждаемый присутствующими проявить вежливость, решился выйти с честью из неприятного положения и пригласил сначала одну девушку, а потом другую потанцевать с ним.

Поэтому, как только поручик после очередного возлияния снова забренчал на гитаре, танцор направился с любезной улыбкой к стоявшим рядом девушкам, поклонившись, сказал той, которая оказалась ближе к нему:

– Сеньорита, не осчастливите ли вы меня согласием протанцевать со мною этот танец?

Девушка, зардевшись от удовольствия, уже протянула ему руку, когда ее подруга внезапно взвилась на месте и в мгновение ока очутилась между танцором и подругой.

– Вы не будете танцевать! – вскричала она гневно. Свидетели этой странной и неожиданной сцены с удивлением воззрились на них, ничего не понимая. Танцор с приглашенной им девушкой с изумлением переглянулись. Между тем танцор решил положить конец этой нелепой ситуации, поскольку девушка продолжала стоять прямо перед ним, гордо закинув голову, с пылающим лицом, всем своим видом выражая угрозу. Танцор, почтительно поклонившись девушке, сказал:

– Сеньорита, позвольте заметить вам…

– Молчите, дон Пабло! – резко прервав его, сказала девушка. – Я не на вас сержусь, а на эту бесстыжую шлюху, которая решила завладеть самым красивым танцором.

При этих словах оскорбленная ею подруга оттолкнула дона Пабло и, приблизившись к своей сопернице, крикнула:

– Ты лжешь, Манонга, ты говоришь это из ревности, ты не можешь пережить тою, что этот кабальеро оказал мне предпочтение.

– Я? – ответила та презрительным тоном. – Ты с ума сошла, Кларита. Меня интересует этот кабальеро не более, чем кислый апельсин.

– Да? – иронично возразила Кларита. – Почему же ты вдруг так рассердилась без всякой видимой причины?

– Потому что, – запальчиво отвечала Манонга, – я знаю тебя давно и хочу преподать тебе урок.

– Ты? Полно! Берегись, как бы тебе самой не пришлось получить урок!

– Как бы не так! Если ты скажешь еще слово, клянусь, я тебя зарежу.

– Вот как! Но ты даже не умеешь держать ножа.

– Посмотрим! – вскричала Манонга, опьянев от гнева и выхватив нож из-за пазухи, обернула левую руку шарфом и стала в позицию.

– Посмотрим! – ответила Кларита и тоже, проворно выхватив нож, приготовилась к бою.

Дуэль между двумя девушками сделалась неизбежной.

Дон Пабло, невольно явившийся причиной такой необычной дуэли, всячески старался урезонить девушек, но ни та, ни другая не обращали внимания на его слова. В полном отчаянии он продолжал взывать к разуму девушек, но тут опять вмешалась публика, которую на сей раз интересовала не только перебранка девушек, но и увлекательное зрелище – женская дуэль на ножах, поэтому они стали требовать, чтобы он успокоился и предоставил девушкам объясниться как им желательно.

Танцор, внутренне убежденный, что он невиновен в случившемся и что только его доброе сердце побудило его стараться уладить скандал, уступил требованию публики и, скрестив руки на груди, решил оставаться зрителем, если не равнодушным, то по крайней мере бескорыстным, предстоящей дуэли.

Странное и величественное зрелище являли собой эти девушки в странной одежде, гордо стоявшие друг против друга в полутемной зале, готовые к схватке, между тем музыка» и танцы продолжались как ни в чем не бывало, водка по-прежнему лилась рекой и по-прежнему звучал нестройный хор голосов, распевавших веселые песни.

– На сколько дюймов деремся, милая? – воскликнула Кларита.

– На все лезвие, душа моя, – насмешливо ответила Манонга. – Я хочу оставить автограф на твоей физиономии.

– Я намерена сделать то же.

– Посмотрим. Ты готова, милая моя?

– Готова, душа моей жизни!

Вокруг девушек собралось много зевак, в то время как те, выставив вперед словно щит левую руку, напряженно ждали мгновения, когда они бросятся друг на друга. Обе были одинаково молоды и проворны, обе обладали одинаковыми шансами. Привычные к подобным схваткам люди, а здесь их было вполне достаточно, не брались предугадывать исход этой дуэли, которая, впрочем, по мнению всех, обещала быть ожесточенной, судя по гневному блеску глаз соперниц.

После минутной нерешительности, или, лучше сказать, сосредоточенности, Кларита и Манонга щелкнули языком с пронзительным подсвистом, зловеще сверкнули синеватые лезвия ножей, и они устремились друг к другу.

Первый раунд был стремителен и закончился ничем.

Соперницы заняли снова исходное положение.

Последовала новая схватка и почти мгновенно лицо каждой из них оказалось рассеченным крест-накрест. Они исполнили клятву – каждая оставила свой автограф на лице противницы. Присутствующие восторженно и громко рукоплескали. Никогда в жизни им не случалось видеть такого мастерства.

После очередной передышки соперницы собирались продолжить борьбу и довести ее до решительного конца, но вдруг плотный круг любопытных разомкнулся, и некий мужчина, став между соперницами и поочередно поглядывая на них, заговорил насмешливым тоном:

– Послушайте, чертовки!

Девушки опустили ножи, но продолжали стоять с гордо поднятой головой, всем своим видом выражая надменное презрение друг к другу и неуемную жажду мщения. Они с трудом повиновались воле появившегося так некстати человека.

Увлеченный музицированием и водкой поручик наконец тоже заметил что-то необычное, происходящее в зале. Его первым побуждением было схватиться за пистолеты, висевшие у него на поясе, но он вовремя спохватился. Дон Торрибио поднялся и, не спуская глаз с соперниц, внимательно следил за перипетиями сражения. Когда же он счел нужным вмешаться, вдруг стал между противницами.

За поручиком последовали и солдаты. Теперь они стояли в двух шагах от него, держа оружие наготове, потому что предвидели, что вмешательство дона Торрибио в эту ссору неизбежно и рано или поздно он подаст им сигнал к действию.

Теперь круг, состоявший из зевак, раздался и занял почти всю залу. В середине его стояли две девицы с ножами в руках и поручик, со скрещенными на груди руками, цинично и снисходительно оглядывавший их.

– Ну, курочки, – сказал он, – что это вы так взъерошились из-за петуха? Неужели только он один и сидит у вас на насесте? Какой великолепный крест начертали вы себе на лице, черт побери! Вы, верно, любите этого негодяя?

Девицы молчали. Поручик между тем продолжал таким же небрежным, снисходительным тоном:

– Но где же этот храбрый рыцарь, позволяющий женщинам драться из-за него? Неужели он из скромности прячется?

Дон Пабло сделал шаг вперед и, посмотрев прямо в лицо поручику, сказал тихо, но твердо:

– Я здесь!

– А! – воскликнул дон Торрибио, окидывая его пытливым взглядом. – Действительно вы красавец, и не удивительно, что внушаете девицам сильные страсти.

Молодой человек остался безразличен к комплименту, ирония которого была очевидна.

– Которую из вас предпочел этот сердцеед? – продолжал поручик, обращаясь к девицам. – Не бойтесь, говорите.

Наступило минутное молчание.

– Вы, может быть, боитесь ошибиться, – продолжал дон Торрибио. – Ну, тогда вы, молодой человек, скажите, которую из этих двоих вы предпочитаете?

– У меня нет предпочтения ни к той, ни к другой, – холодно ответил погонщик.

– Карамба! – вскричал поручик с притворным восторгом. – Если я понял вас правильно, вы любите обеих одинаково?

– Нет, вы ошибаетесь, сеньор, я не люблю ни той, ни другой.

– Вот это-то я и не могу взять в толк. Как же вы могли допустить, чтобы они дрались? О! Это не должно остаться безнаказанным! Если так, сеньориты, я вас помирю и преподам урок этому невежливому кабальеро, который презирает могущество ваших черных глаз. Такое оскорбление вопиет о мщении, клянусь моею душой!

Свидетели этой сцены внутренне содрогнулись, между тем как солдаты посмеивались между собой.

С этими словами поручик вытащил из-за пояса пистолет, взвел курок и приставил его к груди погонщика, который, по-прежнему бесстрастный, не сделал ни малейшего движения, чтобы избежать грозившей ему опасности.

Однако внимательно следившие за происходящим девицы, словно вдруг примирившись, бросились перед ним на колени. В следующую минуту Манонга упала с пронзенной грудью.

– Ах! – вскричала она. – Ты презираешь меня. Ну, я умираю за тебя. Кларита, я тебя прощаю.

Дон Пабло перескочил через тело несчастной и кинулся с ножом на поручика. Тот бросил ему в голову свой тяжелый пистолет, но молодой человек уклонился от удара и схватил офицера за грудки. Между ними завязалась борьба.

Кларита с неотступным вниманием следила за этим неожиданным поединком, готовая при первой же возможности прийти на помощь очаровавшему ее танцору.

Присутствующих при этой сцене любителей острых ощущений охватил страх. И хотя их было гораздо больше, чем солдат, и все имели оружие, никто не осмеливался прийти на помощь злополучному танцору.

Между тем, солдаты, основательно пьяные, видя, что их офицер дерется с одним из погонщиков, обнажили сабли и бросились в толпу, рубя направо и налево:

– Режьте! Режьте унитариев!

Тогда в этой зале, до отказа набитой людьми, разыгралась жуткая трагедия. Погонщики, преследуемые солдатами, безжалостно рубившими их саблями, устремились к выходу, ища спасения в бегстве. Поднялась невероятная паника. Гонимые страхом и ослепленные инстинктом самосохранения, люди пытались пробиться в дверь, тесня друг друга, топча ногами. А кое-кто прокладывал себе путь ножами.

Страх делает человека более жестоким и опасным, чем хищные звери. Когда ему грозит смерть, всесокрушающий эгоизм, составляющий сущность человеческой натуры, порой берет верх над всеми прочими качествами, и тогда связи разрываются, для него не существует более ни родных, ни друзей, он глух к зову другого человека и только с единственной мыслью – спастись самому во что бы то ни стало – идет напролом, сокрушая все и вся на своем пути.

Вскоре кровь потекла рекою, все помещение оказалось заваленным трупами, солдаты все убивали и убивали, а их жертвы уже утратили волю к сопротивлению.

Наконец дверь рухнула, те, кто остался в живых, разбегались в разные стороны с одной только мыслью – спастись от резни.

Вот в эту-то минуту капрал и вошел в залу. Страшное зрелище предстало его глазам: груды трупов и истекавших кровью раненых. Однако он не мог удержаться от крика ужаса, когда увидел дона Торрибио, привязывавшего к длинным косам бесчувственной донны Клариты самолично отрубленную голову дона Пабло. Поручик был слегка ранен девушкой в руку и в бедро, одежда его была в крови.

– Вот! – самодовольно воскликнул он. – Раз она так любит его, сможет полюбоваться им вдоволь, когда опомнится. Теперь он принадлежит ей, теперь никто не похитит его у нее.

Потом он стал рассматривать девушку с таким жестоким сладострастием, которое невозможно передать словами.

– Хотя, – сказал он, пожимая плечами, – подождем, пока она очухается. То-то она будет удивлена. Интересно бы посмотреть на нее при этом.

И покинув свои жертвы, он стал помогать солдатам довершать резню.

И тут он столкнулся лицом к лицу с Луко.

– Э! – воскликнул он. – Что ты тут делаешь, пока мы режем злостных унитариев? Сабля твоя в ножнах, а на твоем платье нет ни капли крови. Как расценить такое поведение, товарищ? Уж не изменник ли ты, чего доброго?

Услышав подобное обвинение, капрал изобразил обиду и гнев, обнажил саблю и принялся ею грозно размахивать.

– Это что значит, поручик? – вскричал он. – Почему вы оскорбляете меня? Меня, самого преданного партизана нашего генерала, называете злостным унитарием?

– Успокойся, – поспешил успокоить его поручик, который, как все люди такого типа, был столь же труслив, сколь и жесток, и которого напугал показной гнев капрала. – Я не хотел оскорбить тебя. Я знаю, что ты надежный партизан.

– То-то же! Я не расположен выслушивать оскорбления.

– Не будем терять времени даром, – вмешался один солдат. – Мне пришла в голову одна мысль.

– Какая? – спросил дон Торрибио. – Говори, Эзебио. Негодяй самодовольно улыбнулся.

– Эта старая лачуга набита фуражом, – сказал он. – Почему бы нам не зажечь ее и не изжарить всех проклятых унитариев, находящихся там?

– В самом деле? – радостно воскликнул дон Торрибио. – Прекрасная мысль. Именно так мы и поступим. Генерал будет доволен, когда узнает, что мы так ловко избавили его от сорока врагов. Пусть двое из вас разложат солому, а мы сядем на лошадей и загоним сюда остальных мерзавцев. Ни один из них не должен избегнуть заслуженного ими наказания.

Поручик сделал солдатам знак следовать за ним.

– Я буду стеречь дверь, чтобы никто отсюда не вышел, – сказал Луко.

– Хорошо, – согласился дон Торрибио. – Да! – обратился он к солдату, указав на девушку с привязанной к ее косе головой возлюбленного. – Не забудь, Эзебио, подложить две охапки соломы под этого прелестного ребенка. Ей очень жестко лежать на голом полу, я хочу, чтобы ей было удобно.

Он улыбнулся дьявольской улыбкой. Как только он вышел из залы, капрал, не говоря ни слова, поднял саблю и рассек череп Эзебио. Негодяй упал, не охнув. При этом присутствовал второй солдат, не обнаружив ни малейшего удивления.

– Гм! Какой славный удар, Луко, – сказал он, крутя свои длинные седые усы. – Только я боюсь, не поспешил ли ты?

Капрал жестом руки велел ему молчать и, наклонившись, стал внимательно прислушиваться.

Он уловил слабый, едва различимый звук.

– Нет, Муньос, – сказал он. – Этот удар был как раз вовремя. Вот сигнал.

Тогда, вложив в рот указательные пальцы обеих рук, он свистнул так пронзительно, что бледные и дрожащие от страха погонщики, жавшиеся к стене, вздрогнули от ужаса, не зная, какое новое испытание ждет их.

– Неужели вы, как глупые страусы, будете покорно ждать смерти? – закричал Луко, обращаясь к испуганным погонщикам. – Будьте мужественны! Берите оружие и становитесь рядом с теми, кто старается вас спасти!

Бедняги лишь безвольно покачали головой, страх лишил их мужества, они были неспособны к сопротивлению.

На дворе слышались громкие крики солдат, понуждавшие друг друга к погоне за людьми, и несчастные, загнанные снова в залу, пытались найти здесь какое-нибудь укромное местечко.

Дон Торрибио, удостоверившись, что никому не удалось укрыться за пределами злополучной залы, подал знак солдатам остановиться и собирался уже войти туда.

Вдруг послышался топот лошадей и шестеро всадников на полном скаку остановились перед входом в постоялый двор. Поручик был весьма удивлен и отступил на тот случай, если придется спасаться бегством. Тем не менее он с грозным видом вопросил:

– Кто вы такие и почему осмелились загородить мне дорогу?

– Вы узнаете, дон Торрибио-Убийца, – услышал он в ответ суровый и в то же время насмешливый голос, заставивший его вздрогнуть от страха.

XVIII. Измена

Кто-то давно сделал такое наблюдение. Смысл его в том, что люди, испытывающие удовольствие при виде крови и легко идущие на самые тяжкие преступления и, более того, упивающиеся сознанием собственной силы, как результат внушаемого ими страха, как правило, по натуре трусливы и, столкнувшись с реальной силой, испытывают страх, который многократно превосходит страх, внушаемый ими своим жертвам.

Как жестоки и трусливы шакалы и гиены, так трусливы и жестоки эти шакалы и гиены с человеческим лицом.

Ответ незнакомца поверг мас-горкеров в неописуемый ужас. Они поняли, что имеют дело с серьезным и смелым противником.

Наступило тягостное молчание. Солдаты жались друг к другу, опасливо поглядывая на шестерых всадников, которые, спокойно и бесстрастно взирая на них, явно бросали им вызов.

Только один дон Торрибио не испытывал страха. Это был тот самый хищный зверь, который пьянел от запаха крови и черпал удовольствие в убийствах. Скрестив руки на груди и гордо вскинув голову, он ответил на слова незнакомца смехом, а затем, обернувшись к испуганным солдатам, сказал насмешливым тоном:

– Неужели вы испугались этой шестерки? Полноте, ребята, вперед! Эти негодяи не устоят против нас!

Солдаты, возбужденные словами начальника, которому они издавна привыкли безоговорочно повиноваться, и устыдившись своей нерешительности, быстро построились.

Поручик, вонзив шпоры в бока лошади, заставил ее подняться на дыбы и занял место во главе отряда.

Несмотря на значительное численное превосходство, не знакомцы, не колеблясь, напали на федералистов с саблями наголо и с пистолетами в руках. Дон Торрибио храбро повел свой отряд на противника. Постреляв из пистолетов, противники перешли к рукопашной схватке, обе стороны проявляли чудеса храбрости и волю к победе, однако незнакомцы, по всей вероятности, в конце концов были бы побеждены. И тут капрал Луко, до той поры стоявший поодаль с пятью товарищами, так же наблюдавшими за битвой, как и он, пустил свою лошадь вперед и, вместо того чтобы присоединиться к федералистам, стал на сторону дона Леонсио. Это окончательно взбесило поручика, тем более что мас-горкеры, не зная, чему приписать странное поведение капрала, и почуяв измену, начали терять мужество и ослабили сопротивление нападающим, которые, в свою очередь, удвоили на них свой нажим.

Погонщики мулов и быков, несколько оправившиеся от оцепенения и страха, поняли, что им представляется случай отомстить за издевательства, учиненные солдатами Розаса, вооружившись, чем попало, очертя голову бросились на своих мучителей.

Дон Торрибио, при всей своей жестокости, был слишком опытный солдат, чтобы заблуждаться на счет реального положения вещей. Он понимал, что победы ему не одержать.

Ему оставалось только одно – попытаться во что бы то ни стало пробиться. Он собрал вокруг надежных солдат, на которых мог положиться, всего-навсего человек пятнадцать, и приготовился идти напролом.

Но в эту минуту раздался боевой клич, и человек сорок всадников на отличных лошадях, хорошо вооруженные, мелькнули в полосе света, исходящего от постоялого двора, и мгновенно взяли в кольцо поле брани.

Всадники, подоспевшие так кстати для шестерки и так не кстати для федералистов, были дон Гусман Рибейра и его пеоны.

Выехав уже несколько часов назад из Буэнос-Айреса, они уже давно прибыли бы сюда по пути в ту асиенду, где дон Гусман рассчитывал найти своего брата, но дон Бернардо Педроза сумел неизвестно каким образом разорвать связывавшие его узлы, соскользнул с лошади, к которой был привязан, бросился в высокую траву и затерялся в ней, прежде чем было обнаружено его исчезновение.

Дон Гусман потерял много времени на поиски беглеца, но не нашел его следов и отказался от преследования, когда окончательно убедился в его бесполезности. Созвав пеонов, которые были посланы в разные стороны, он продолжил путь в асиенду, крайне обеспокоенный своей оплошностью, потому что он слишком хорошо знал дона Бернардо, чтобы не сомневаться, что тот постарается отомстить за нанесенное ему оскорбление.

Когда до постоялого двора оставалось полмили, навстречу дону Гусману попались люди, которым удалось бежать от жестокой расправы поручика и его солдат, от них он узнал, что там происходит, не подозревая еще, какую важную роль будет суждено сыграть в его жизни это известие, побуждаемый исключительно природным великодушием и желанием насколько возможно помочь людям, подвергавшимся опасности в этой схватке, дон Гусман пришпорил лошадь и поспешил на помощь к несчастным, сражавшимся с жестокими мас-горкерами. Его неожиданное появление решило исход битвы.

Осознав, что побег невозможен, поручик отступал шаг за шагом, сражаясь как лев, пока все его солдаты не оказались на территории постоялого двора.

Дон Торрибио-Убийца не собирался просить пощады, он сам не щадил никого. Оказавшись в критической ситуации, он не пал духом, наоборот, его мужество удесятерилось. Понимая, что настал его смертный час и ничто уже не может его спасти, он решил бороться до последнего вздоха и отдать свою жизнь как можно дороже.

Мас-горкеры, по примеру своего начальника, черпали мужество в самой безысходности своего положения, оказавшись на постоялом дворе, сразу стали укрепляться там, чтобы как можно дольше вести борьбу и пасть не иначе, как смертью храбрых.

Окна и двери были тщательно забаррикадированы, и разбойники, все еще не протрезвевшие после ночной попойки, стали ждать нападения противника.

Однако, вопреки их ожиданию, прошло довольно много времени, а противник словно забыл о них. Не находя этому никакого разумного объяснения и не зная, что происходило на улице, они не на шутку встревожились, и даже самые храбрые не находили себе места от разных предположений.

Человек так устроен, что, находясь в безвыходном положении и будучи обречен на гибель, даже если он ввязывается в жестокую борьбу за жизнь, а борьба эта почему-то откладывается, воля его начинает слабеть, его охватывает страх перед лицом смерти, а главное, перед муками, которые ей могут предшествовать, и в конце концов мужество покидает его окончательно.

Мас-горкеры напрасно пытались утопить свой страх и отчаяние в водке. Зловещая тишина вокруг, непроглядная темень ночи и невольное бездействие – все способствовало нарастающему в них страху. И один только поручик сохранял самообладание и терпеливо ждал последнего боя.

Что же произошло? Дон Гусман де-Рибейра, прежде чем покончить с солдатами, попытался выяснить, кому он оказал столь важную услугу своим неожиданным появлением. Его любопытство вскоре было удовлетворено – брат его дон Леонсио бросился обнимать его.

Разлученные давно, братья были необычайно рады встрече и конечно же забыли обо всем остальном на свете.

После изъявления восторгов дон Гусман взял брата под руку и отвел в сторону.

– Ну что? – спросил он с напускной веселостью.

– Она здесь, – ответил дон Леонсио, подавив вздох.

– Она согласилась приехать?

– Она сама этого захотела.

– Странно…

– Почему же? Донна Антония одна из тех редкостных натур, которые не отступают ни перед какими трудностями, когда на карты поставлена честь.

– Это верно. Ну что ж, лучше пусть так.

– Разве вы забыли, брат, что произошло ровно год тому назад между вами и мной, когда в минуту безумия я признался вам в моей сумасбродной любви к донне Антонии де Солис?

– Не стану возвращаться к этому, брат Теперь мы вместе, слава Богу, и надеюсь, ничто не разлучит нас более

– Не надейтесь, брат, – грустно ответил дон Леонсио.

– Что вы этим хотите сказать, брат? Моя жена…

– Ваша жена не переставала оставаться достойной вас. Сейчас вы увидите ее. Дон Гусман колебался.

– Нет, – ответил он наконец, – не сейчас. Покончим сначала с этими негодяями, потом я буду думать только о моем счастье.

– Хорошо! – охотно согласился дон Леонсио. В эту минуту появились две особы: дон Диего де Солис и донна Антония, его сестра и супруга дона Гусмана.

При виде жены, которую он был вынужден удалить из Буэнос-Айреса, чтобы избавить от преследований дона Бернардо Педрозы, дон Гусман не мог удержаться от счастья прижать ее к своему сердцу. Молодая женщина вскрикнула от радости.

Дон Леонсио через несколько минут после признания, сделанного тогда на рассвете брату, как будто постепенно избавился от любовных чар и за четыре месяца до того дня, когда происходят описываемые нами события, женился на второй сестре дона Диего де Солиса. Когда дону Гусману пришлось на время расстаться со своей женой, он, не колеблясь, поручил ее брату, будучи уверенным, что его любовь к донне Антонии сменилась сердечной и преданной дружбой.

– Почему ты вернулась? – спросил дон Гусман, осыпая жену поцелуями.

– Надо было, – ответила она тихо, боязливо косясь в сторону Леонсио, – так мне советовала сестра.

– Ты поступила весьма неблагоразумно, милый ангел.

– О! С тобою я не боюсь ничего. Не хочешь ли поцеловать твоего сына?

– Ты и его тоже привезла?

– Я не хочу более расставаться с тобой, что бы ни случилось. Твой брат любит меня больше прежнего, – добавила она, наклонившись к уху мужа. – Его жена заметила это и вместе с доном Диего посоветовала мне вернуться. Мое положение становилось невыносимым.

В глазах дона Гусмана засверкали молнии.

– Они правильно поступили, – сказал он. – Только тихо. Брат наблюдает за нами.

Действительно, дон Леонсио догадался, что речь идет о нем, и выказывал явные признаки беспокойства. Наконец, не выдержав, он подошел к брату и резко спросил:

– Что будем делать?

– Что вам угодно? – дону Гусману был неприятен даже голос Леонсио после того, что только что сказала ему жена.

От дона Леонсио не укрылась неприязненная нотка в ответе брата, но он не показал вида.

– Это вы должны решить, ведь вы нас спасли.

– Я к вашим услугам, брат. Дон Диего, – обратился дон Гусман к молодому человеку, – поручаю вам вашу сестру. Ни она, ни ее ребенок не должны подвергаться ни малейшей опасности.

– Будьте спокойны, я отвечаю за нее головой. Донна Антония, прежде чем удалиться, опять обняла мужа.

– Будь осторожен, – шепнула она ему на ухо. – Дон Леонсио замыслил какое-то коварство против нас.

– Он не посмеет, – заверил ее дон Гусман. – Ступай и ни о чем не беспокойся.

Донна Антония, немного успокоившись, последовала за своим братом.

Братья остались одни. Воцарилось тягостное молчание. Дон Гусман, скрестив руки на груди и уставившись в землю, погрузился в глубокое раздумье. Дон Леонсио не сводил глаз с брата, пытаясь скрыть сардоническую улыбку. Наконец, дон Гусман поднял голову.

– Пора кончать, – сказал он. – И так уже эта история слишком затянулась.

Дон Леонсио вздрогнул, полагая, что эти слова относятся к нему, но дон Гусман продолжал:

– Прежде чем идти приступом на этих негодяев, надо предложить им сдаться.

– Что вы, брат! – воскликнул дон Леонсио. – Это же мас-горкеры.

– Тем более. Мы должны им доказать, что мы не разбойники и в отличие от них следуем воинской чести, которую они презирают и еще гордятся этим.

– Повинуюсь вам, брат, хотя убежден, что мы зря теряем драгоценное время.

Дон Леонсио велел зажечь факелы, чтобы засевшие в осаде мас-горкеры могли увидеть его, и, привязав носовой платок к своей сабле, двинулся к постоялому двору.

Увидев свет факелов, дон Торрибио понял, что противники хотят что-то ему сообщить, открыл окно и приготовился слушать. Остановившись в нескольких шагах от окна, дон Леонсио крикнул:

– Парламентер!

– Что вам нужно? – спросил поручик, небрежно облокотившись о подоконник.

– Предложить вам сдаться, – ответил дон Леонсио.

– Вот оно что! – усмехнулся поручик. – Почему это вы предлагаете нам сдаться?

– Потому что всякое сопротивление бесполезно.

– Это вы так думаете! Попробуйте-ка выдворить нас отсюда и посмотрим, во что это вам обойдется, – все так же с усмешкой продолжал поручик.

– Гораздо менее, чем вы предполагаете.

– Да ну! Мне было бы любопытно удостовериться в этом.

– Словом, намерены вы сдаться? Да или нет?

– Полноте! Подумаешь, черт меня дери, будто вы не знаете, с кем имеете дело. Разве мы просим когда-нибудь пощады? В крайнем случае, вы нас убьете, вот и все. Еще что?

– Итак, вы отвергаете все предложения?

– Да! Это слишком скучно, честное слово!

– И вы решились защищаться, несмотря ни на что?

– Еще бы! И руками, и ногами! Пока мы еще не в ваших руках!

– Все так, но скоро это произойдет.

– Попробуйте, попробуйте! А пока, поскольку мне разговаривать с вами неинтересно, я осмелюсь прервать разговор. Желаю успеха! – и захлопнул окно.

Дон Леонсио обернулся к брату.

– Все, как я и предсказывал, – сказал он, пожимая плечами. – Разве я был не прав?

– По крайней мере теперь наша совесть чиста и мы можем действовать.

Дон Гусман наклонился к брату и что-то шепнул ему на ухо, тот улыбнулся и удалился.

Пеоны, погонщики быков и мулов, спрятались от пуль мас-горкеров за повозками и ждали сигнала к атаке. Дон Леонсио приказал обложить постоялый двор сухими ветвями и травой и поджечь, между тем как сопровождавшие его люди бросали зажженные факелы на крышу. Огонь, раздуваемый ветром, вскоре охватил все строение. Находившиеся в нем мас-горкеры пришли в отчаяние, однако сетовать им было не на кого. Ведь с ними поступили так, как намеревались поступить они с несчастными погонщиками. Их настигло возмездие!