Текст книги "Трудный рейс Алибалы"
Автор книги: Гусейн Аббасзаде
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Гусейн Аббасзаде
Трудный рейс Алибалы
I
Перебирая четки, Алибала ходил из угла в угол. Сухое пощелкивание бусин, казалось, занимало его целиком, и он ни о чем не думал, как только о мерном, механически расчетливом их перебирании, и прислушивался к сухим щелчкам, которые успокаивали его.
Четки эти достались Алибале от отца. Девять пар бусинок – восемь янтарных, одна из красного коралла. И еще один большой яркий коралл был нанизан сверху четок на обе нитки. На нем мелким арабским шрифтом были написаны три слова, которые при желании можно было разобрать. Сам Алибала не знал арабской азбуки – в двадцать седьмом году, когда он пошел в первый класс, обучение началось по новому, латинскому алфавиту, но знавшие старый алфавит уверяли, что на крупном коралле написано: «Алиаге на память». Возможно, отцу подарил эти четки дед, а может, кто-то другой, а после смерти отца они достались ему, Алибале.
Надо сказать, Алибала долго не брал их в руки – слишком живо напоминали они отца, нелепо погибшего при исполнении служебных обязанностей.
Отец работал проводником товарных вагонов и как-то при сцепке оказался между двумя вагонами…
Алибале было тогда десять лет. От отца остались лишь память да эта вещица, хранившая тепло шершавых отцовских рук, но долго еще четки лежали в шкатулке матери, Тукезбан-халы, а потом шкатулка перекочевала по наследству жене Алибалы, Хырдаханум…
Шло время, повзрослел и постарел и сам Алибала, и четки теперь успокаивающе пощелкивали в его руках.
Перебирая их, Алибала прохаживался по комнате. Ничего иного ему не оставалось. Вот уже два дня над городом гулял дикий северный ветер хазри. Тут, в микрорайоне, на возвышенности, ветер свирепствовал с особенной силой, гнал тучи песка и пыли, ломал тонкие ветки деревьев… Обычно Алибала ежедневно ездил автобусом в город, на бульвар, и несколько часов прогуливался на берегу моря. Там было царство пенсионеров, они собирались в облюбованных тенистых местах, играли в нарды, шашки, домино или шахматы – убивали время, которое в городе некуда деть. Чтобы поехать туда сегодня, не могло быть и речи. И он, как птица в клетке, сидел дома и ходил из угла в угол. А между тем врачи говорили, что надо больше двигаться, больше бывать на воздухе, и Алибала очень верил врачам, твердо выполнял прописанный ему режим…
Задумавшись, он не услышал первого звонка в дверь. Позвонили снова. Кто бы это мог быть? Алибала никого не ждал. Обеспокоенный, он открыл дверь. На площадке стоял мальчишка, сын соседа со второго этажа. Вежливо поздоровавшись с Алибалой, он сказал:
– Завтра седьмой день после смерти моей бабушки. Отец приглашает вас в пять часов вечера к нам.
– Уже седьмой? – потерянно сказал Алибала. Мальчик подумал, что Алибала удивляется, что так скоро наступил седьмой день, и пояснил:
– У нас принято отмечать седьмой день со дня смерти, а не со дня похорон.
Алибала понимающе кивнул головой.
– Да упокоит ее аллах и да будет ее смерть вашим последним горем… Скажи: я непременно приду.
Вернувшись в комнату, Алибала опустился на диван. «Нехорошо получается! Сколько дней, как старуха умерла, а я и не знал об этом, – мысленно упрекнул он себя. – И не сообщили бы – так и не ведал бы, что человек ушел из жизни. А живем в одном блоке… Но эти этажи, будь они неладны, длиннее километров…»
Алибала жил на восьмом этаже девятиэтажного дома. Зивяр-хала жила на втором. Совсем недавно Алибала видел ее на скамеечке перед подъездом блока часто она там сидела… Раскланялись как всегда. Это была тихая, спокойная женщина; не в пример другим старухам, она не вмешивалась во все дела, а тихо спокойно, слегка откинувшись на спинку скамейки и сложив руки на груди, следила за играющими во дворе внуками, чтобы они не слишком увлекались и чтобы никто не обидел их. Наверное, смерть так же тихо и спокойно подкралась к ней.
Была – и нет. Вот так бы каждому умирать! Когда сам человек не мучается и другим мучений не доставляет…
Почти так вот, незаметно, в прошлом году ушла из жизни жена Алибалы, Хырдаханум. Тогда мало кто из жильцов пришел выразить ему соболезнование. Позже, встречая в лифте или во дворе соседей, которые не сочли возможным даже на словах разделить его горе, он немало удивлялся этому. И только когда пошел в жилуправление выписывать покойницу из домовой книги и разговорился там с одним соседом, вдруг осознал, что большинство жильцов в блоке просто не знали о смерти его жены… Да-а… А вот жители их старого квартала узнали о настигшем Алибалу горе, и из центра города приехали все, как один, выразить ему свое соболезнование и сочувствие и по мере возможности разделить с ним печаль.
Уже четвертый год, как переехал Алибала в этот микрорайон. Оба – и жена, и он – были довольны новой квартирой, просторной, удобной, светлой. Две комнаты на двоих – чего еще желать? По вскоре обнаружилось то, о чем они не подумали: в новом доме, куда вселилось свыше ста семейств, они никого не знали и чувствовали себя, как в незнакомом лесу, неуютно и одиноко. Каждый житель укрылся в своей квартире, как черепаха в панцире, и никто ничего не знал друг о друге. Может быть, такое уединение и было кому-то по душе, но Али-бала и Хырдаханум, сколько себя помнили, жили на людях, привыкли к общению и никак не могли привыкнуть к замкнутости и к новому жилью. Сначала думалось, что пройдет какое-то время – жильцы перезнакомятся и между соседями наладятся какие-то взаимоотношения, а может, возникнет и дружба. Но шли месяцы, годы, а ничего не менялось, каждый жил своим особенным мирком, в своей норе. На их лестничной площадке жили три семьи, и только с одним соседом, старым пенсионером Асадуллой-киши, Алибала сблизился, их семьи стали знаться. Жильцы третьей квартиры, молодые супруги, где-то работали, их месяцами не было видно, домой они приходили, кажется, только ночевать, и намерения знакомиться они не проявляли.
Алибала пошел по отцовскому следу, стал железнодорожником и проводником, обслуживал поезд Баку – Москва. Каждый рейс длился четыре дня: два – туда, два – обратно. Хырдаханум эти четыре дня маялась совсем одна и не знала, куда деться с тоски и от скуки. Тогда микрорайон еще не был телефонизирован – не позвонишь родственникам или старым друзьям, не поговоришь, да и не поедешь в такую даль, не зная, дома люди или нет. И с некоторых пор, едва Алибала возвращался из очередного рейса, Хырдаханум все чаще начинала разговор об обмене. Казалось, она на что угодно была готова, только бы вырваться из микрорайона в центр города, в любой старый дом, где двери всех квартир выходят прямо во двор, где соседи ежечасно видят и слышат друг друга, делятся радостями и печалями. «А здесь что, скажи на милость? Каждый наглухо заперся в своей квартире, никто никого знать не знает… Не дай бог, умру, когда ты в рейсе, и буду лежать в запертой квартире, пока ты объявишься», – говорила Хырдаханум Алибале.
Наконец провели телефон, стало легче, можно набрать номер и услышать человеческий голос. К тому же Алибале недолго оставалось до выхода на пенсию. «Так что потерпи, – уговаривал он супругу. – Скоро уйду с работы, буду свободен, хочешь – будем сидеть дома рядышком, хочешь – пойдем в гости или в кино и так, спокойно и тихо, доживем остаток своих дней…» И Хырдаханум считала дни, когда муж выйдет на пенсию. Но как раз накануне этого поворота в своей жизни Алибала из-за своей мягкотелости влип в одну некрасивую историю. Хырдаханум опасалась, что мужа могут запутать, а то и засудить, а для нее это было бы равносильно смерти. В честность мужа она верила, да и кто не верил в Алибалу? И вдруг такое… Выяснения и переживания подкосили Хырдаханум.
Вспоминая историю, в которую он влип, Алибала винил себя в том, что из-за него здоровая пятидесятилетняя женщина, которая никогда не жаловалась на сердце, вдруг слегла и сошла в могилу…
* * *
…В тот погожий осенний день поезд Баку – Москва, шедший в столицу, остановился на станции Хачмас, и Алибала сошел, чтобы купить в дорогу фруктов: Хачмас славится обилием яблок, груш, слив. Окликая одного из продавцов, бегавших с полными ведрами вдоль состава, он увидел на нижней платформе худого, аккуратно одетого мужчину, который, казалось, нетерпеливо ожидал кого-то, выискивая в толпе. Что-то в лице этого человека показалось Алибале знакомым. Забыв о намерении купить фрукты, Алибала пересек путь – и чем ближе он подходил к незнакомцу, тем более убеждался, что память его не подводит.
– Дадаш, ты?!
– Пахо! – воскликнул мужчина. – Алибала? Вот так встреча! – Дадаш обежал взглядом Алибалу, его аккуратный, отутюженный костюм железнодорожника и еще более оживился. – Ты что, в этом составе работаешь?
– Да, проводником.
– Проводником? Господи, какая удача! Не поможешь ты мне, Алибала?
Алибалу ничуть не обидел прагматизм Дадаша: может, спешит человек, тут словопрения ни к чему, поезд стоит всего две-три минуты…
– Помочь? Чем помочь? Что в моих силах, готов сделать. Как не помочь, ведь мы фронтовики, в одном окопе стояли. Я, брат, не из тех, кто забывает такое. К тому же, Дадаш, если б не ты, гнили бы мои кости в Крыму… Одним словом, чем помочь?
– Да, понимаешь, надо в Москву, там ожидают друзья, не дороже тебя, но повидать надо, о встрече договорились… Да и детишкам кое-что надо бы прикупить, а заказать билет заранее не догадался, в кассе говорят: билетов нет. – Дадаш указал глазами на три огромных корзины, стоявшие поодаль. – Если сегодня не уеду, фрукты испортятся. Нельзя ли, Алибала, поехать мне этим составом?
Как это Алибала сразу не догадался, с какой просьбой обратится к нему Дадаш!
– Вагон у меня купейный, все места заняты. Да и начальника поезда нет рядом, спросить, нет ли в других вагонах свободных мест… – Алибала глянул на часы. – Поезд отправляется… Что же нам делать?
– Да возьми меня в свой вагон, а в дороге найдешь начальника поезда… Я думаю, он тебе не откажет. Фронтового товарища посадил… А билет потом оформим.
Алибала много лет не видел Дадаша. И вот такая случайная встреча… В самом деле, почему не посадить его в вагон? В пути все утрясется.
– Пошли, – Алибала подхватил две большущих корзины, доверху наполненные фруктами, закрытые сверху листьями и перетянутые шпагатом. – Ну, чего ты, Дадаш? Бери корзину и давай в вагон, а там посмотрим.
Дадаш подхватил третью корзину и поспешил за товарищем.
– Алибала, корзины тяжелые, тебе трудно, оставь одну, я донесу две, говорил он скорее из вежливости, отлично зная, что если Алибала за две корзины взялся, то обе и донесет. И действительно, Алибала даже не откликнулся, словно и не слышал Дадаша.
Они перешли путь и вышли к составу.
Вагой Алибалы стоял прямо против станции. Напарник Алибалы уже стоял на площадке. Увидев, что Алибала, надрываясь, тащит корзины, он удивленно спросил:
– Конец света наступил, что ли, Алибала? На что тебе столько фруктов?
– Сойди, Садых, возьми одну корзину, потом все объясню.
Садых, будучи значительно моложе и сильнее Алибалы, спрыгнув со ступеньки, легко поднял наверх одну корзину и взялся за другую. Дадаш, таща третью, упрекнул Алибалу, тяжело переводившего дыхание:
– Я же сказал тебе, что корзины тяжелые. Напрасно ты понес сразу две.
Садых поставил в тамбуре вторую корзину и помог Дадашу поднять третью. Он только внимательно посмотрел на Дадаша, но не стал спрашивать, кто он такой, догадавшись, что этот человек – знакомый Алибалы.
Корзины отнесли в служебное купе. Дадаш поднялся в вагон. Поезд тронулся.
Алибала был не слишком здоров и от физических нагрузок быстро слабел.
Вспотевший, он некоторое время стоял на сквознячке, чтобы скорее обсохнуть. Погода была хорошая, поезд набирал скорость, в открытые окна потянуло ветерком, и Алибала с удовольствием вдыхал настоянный на ароматах садов прохладный воздух ранней осени.
Дадаш тоже стоял у раскрытого окна, курил, выпуская дым наружу, – ему все еще не верилось, что все так хорошо обернулось как раз в ту минуту, когда он уже потерял надежду уехать. «Надо же так случиться: бывшего товарища встретил и в поезд сел. Действительно, если аллах захочет устроить твои дела, он их устроит… Главное – сесть в вагон. Алибала постарается все уладить. Если даже во всем поезде не окажется ни одного свободного места, из вагона не высадят, доеду!» – думал он.
Подошел Алибала, обмахиваясь носовым платком, сказал:
– Не беспокойся, Дадаш, в крайнем случае, уступлю тебе свое место.
– Спасибо. – Дадаш вышвырнул в окно окурок. – Не зря говорят: старый друг лучше новых двух. Не будь тебя, стоял бы я сейчас на станции… да еще пришлось бы ловить машину и ни с чем возвращаться домой.
– Ты немного подожди, Дадаш, я разнесу чай, а потом и сами чайку попьем, посидим спокойно, поговорим. Ты не представляешь, как я рад нашей встрече.
– Занимайся своими делами, не обращай на меня внимания. Я пока постою здесь. Лишь бы никто не придрался, готов так до самой Москвы ехать.
– Почему ехать так? Меня нет, что ли? Все устроится, только потерпи немного. Поедешь пока в нашем купе, а дальше будет видно.
– Ничего, Алибала, ничего, раздавай чай. Мне пока и здесь неплохо.
Алибала надел белый халат и принялся разносить чай, а Дадаш остался стоять в коридоре, любуясь местностью, через которую летел состав. Сквозь могучие деревья проступала синева моря, и соленый воздух пробивался в вагон. Хорошо!
Он стоял, вспоминая подробности неожиданной встречи, и вдруг вспомнил сказанную Алибалой фразу: «Если бы не ты, гнили бы мои кости в Крыму». Сначала он пропустил эти слова мимо ушей, не до того ему было, но теперь, когда волнение и сутолока миновали и он оказался в вагоне, они всплыли в памяти, и Дадаш подумал: что он такого сделал, что Алибала остался жив? Он хорошо помнил тот день, когда в последний раз видел Али-балу на фронте. Это было в апреле сорок четвертого года. Их часть перешла в наступление. Впереди был Сиваш. Шел проливной дождь, земля превратилась в липкую жижу, и еще до подхода к Сивашу стало казаться, что они бредут бескрайним болотом. Шли по колено в воде. Фашисты оказывали упорное сопротивление. В тяжелом бою за неприметную высотку, расположенную между двумя болотами, Алибала был ранен в правое плечо и бедро и потерял сознание. Санинструктор вытащил его с поля боя в укрытие, перевязал раны и снова ушел. Командир роты, увидев Дадаша, приказал ему доставить раненого до машины. Вдвоем с каким-то бойцом Дадаш уложил Алибалу на носилки и донес до обочины дороги, где стояла санитарная машина. Вот и все, что сделал Дадаш для Алибалы. Много или мало? Это как смотреть. Не отправь они вовремя Алибалу в медсанбат, кто знает, что было бы…
Стоя у окна, Дадаш продолжал любоваться окрестностями. Да, он тоже радовался встрече с Алибалой. Радовался вдвойне. Во-первых, встреча с фронтовым товарищем; во-вторых, он нашел нужного человека. Сколько раз ему приходилось ездить этой дорогой в Москву, и сколько мытарств он перенес в пути! А тут, оказывается, свой человек – проводник. И как это он до сих пор не встречался с ним в дороге?
Той порой Алибала, держа в каждой руке по целой грозди стаканов, разносил чай, а Садых едва успевал мыть стаканы и наполнять их душистым чаем. И всякий раз, проходя мимо Дадаша, Алибала приветливо улыбался, и Дадаш улыбался ему в ответ…
II
Только мерный стук четок слышался в комнате, – машинально перебрав всю нитку, Алибала начинал перебирать бусы сначала – и так в сотый раз. Сухой стук бусин повторялся однотонно – шак, шак, шак, – и однотонной была воцарявшаяся между стуками бусин тишина.
«Значит, жила Зивяр-хала-и нет Зивяр-халы… – неторопливо размышлял Алибала. – Настанет такой день, когда и я переселюсь на тот свет. Был Алибала и нет Алибалы… И никто по мне не заплачет. Возле Зивяр-халы были сын и внуки, а возле меня была одна Хырда-ханум. Теперь ее нет. Если скоропостижно умру, могут и не узнать сразу. Сгниешь, пока соседи хватятся. Но, допустим, обнаружат сразу, дадут телеграмму Вагифу. С Урала путь неблизкий. Пока прилетит, на похороны не успеет. В лучшем случае отметит седьмой день и вернется в свою часть. А потом появится, если отпустят, только к сороковому дню и к годовщине. Забудет, где и могила… Был человек, и нет его – таков закон природы. Однажды рожденный когда-то умрет, умрешь и ты, Алибала…»
…Никогда он так много не думал о смерти, как ceгодня. Он не боялся смерти и вместе с тем, как многие люди, не хотел умирать. Что за возраст для мужчины – шестьдесят два года? Да не будь этой проклятой бронхиальной астмы, на вид ему можно было дать не больше пятидесяти. Но когда он заходился кашлем так, что перехватывало дыхание, морщины на лице углублялись, как у столетнего старика, в глазах гас огонек жизни, воцарялись тоска и страдание – и Алибала выглядел старше лет на двадцать. Раньше Хырдаханум неустанно стирала и гладила, на нем всегда все было чистое и свежее, он аккуратнее всех был одет, и это тоже молодило его – теперь он, вообще аккуратный, сколько ни старался, но мог выглядеть так, как выглядел при жизни Хырдаханум. Одиночество и тоска извели его, ни за что он не мог взяться, руки опускались, и душа ни к чему не лежала, К тому же он привык к другой жизни. Больше тридцати лет работал он на железной дороге, всегда в движении, п пути, целыми днями с людьми, которые нуждались в нем, в его помощи и услугах; ненадолго возвращаясь домой, полный дорожных впечатлений, он не успевал привыкнуть к домашней обстановке, где его тоже все радовало и ничто не тяготило, и снова собирался в путь, к людям, в которых, как он понял теперь, он нуждался больше, чем они в нем. Теперь ничего этого не было, все изменилось. Нет Хырдаханум, не с кем коротать длинные однообразные дни. А ведь, бывало, расставшись с хлопотливой атмосферой дороги, устав от общения с десятками пассажиров, людей самых разных характеров, как он спешил домой! И вот теперь он окунулся в полнейшее спокойствие. Никто не путался у него под ногами. Один в доме. И как он хотел бы быть нужным кому-нибудь, заботиться о ком-нибудь! Как он хотел бы, чтобы в доме слышались неторопливые шаги Хырдаханум, слышался ее голос!
Вдобавок ко всему заявили о себе болезни. Не будь этого, он нашел бы себе в городе какую-нибудь легкую работенку, лишь бы заняться каким-нибудь делом, рассеяться, не думать часами о прошлом… Нет и этого утешения. Он лечил свою астму, вовремя принимал лекарства, прописанные ему врачом, но заметного улучшения не чувствовал. Только это пока ему оставалось – лечение. Он относился к тем людям, которые твердо верят врачам и не теряют надежды.
Шак… шак… шак…
Однообразный стук четок перебил телефонный звонок.
Алибала неторопливо прошел в коридор, снял трубку с аппарата, висевшего на стене.
– Слушаю.
– Алибала? Ну как ты? Слушай, этот хазри не дает покоя, связал по рукам и ногам, даже на бульвар не выйдешь.
– Это ты, Агадаи? Голос у тебя изменился, что ли, – я не сразу тебя узнал. Как ты?
– Да простужен немного. А ты хорош – если я не позвоню, ты сто лет обо мне не вспомнишь.
Агадаи и Алибала были друзья детства; они родились и жили в одном квартале, вместе росли, только Агадаи был на год старше Алибалы. Отец Агадаи, Махмуд-киши, был искусным плотником и среди прочих поделок вытачивал, раскрашивал и продавал ребятишкам всего квартала отличные фырфыры – волчки; с легкой руки соседей к нему прилипло прозвище Фырфыра Махмуд, а Агадаи, естественно, стал Фырфырачи оглу, то есть сын Фырфыра Махмуда… Прозвища этого Агадаи не любил и выходил из себя, если кто-то называл его Фырфырачи Агадаи.
Алибала, выслушав сетования Агадаи относительно погоды, сказал не без задней мысли:
– Да, ты прав, хазри такой сильный, что крутит людей как фырфыру.
– Ну, Алибала, ты меня не дразни! И оба засмеялись, после чего Агадаи миролюбиво спросил:
– Как ты насчет потрошков, а?
– Будто не знаешь!
– В Маштагах живет наш племянник, не дороже тебя, но человек компанейский. На той неделе я туда ездил. Они как раз готовились идти на обручение, но времени у него, пока женщины собирались, было сколько угодно, и вот мы сели играть в нарды, на интерес, и я обыграл его всухую, выиграл угощение. Так вот, он только что звонил мне, завтра, говорит, соседи режут двух баранов, потроха, считай, мои, пришлет их с сыном. Так что добро пожаловать ко мне.
Жаркое из потрохов – ич-джигяр – было любимым лакомством Алибалы. Агадаи это знал. В молодости они вдвоем частенько ходили в джызбызные на Куба-мейданы и Тахта-базары, где прекрасно готовили джызбыз. К тому же среди знакомых Агадаи не было человека, который мог бы лучше Алибалы приготовить джызбыз, так что Агадаи убивал двух зайцев: угощал друга и пользовался его услугами. Алибала сказал:
– Завтра, Агадаи, прийти не смогу.
– Как? Ты отказываешься от джызбыза?
– Да.
Агадаи удивился:
– Слушай, разве я тебя не знаю? Разве ты не говорил, что поел бы джызбыза? Помнишь, когда мы шли мимо шашлычной? Что же случилось? Ради тебя я попросил прислать потроха. Везут из Маштагов. А ты же знаешь, у меня не хватает терпения с ними возиться. Чистить, промывать, начинять кишки… Если бы знать… Ну, я позвоню, чтобы ничего не присылали…
– Да наберись же терпения, Агадаи, выслушай меня до конца. За то, что ты достал потроха, – спасибо. Но дело в том, что я приглашен на седьмой день…
Агадаи немного успокоился.
– Так бы и сказал…
– А ты разве даешь сказать? Не могу понять, как ты высидел девять месяцев во чреве матери.
– Я шестимесячный.
– Оно и видно.
– Короче, что мне делать с этими потрохами?
– Что делать? Сунь в холодильник, а послезавтра я приду, почищу, приготовлю.
– Ну, так не годится. Разве это дело: из Маштагов привезут еще теплый ич-джигяр, а я суну его в холодильник? Может, ты не пойдешь на поминки, ведь ич-джигяр не каждый день перепадает.
– Нет, не могу не пойти. И поминки, слава аллаху, не каждый день.
Как ни пытался Агадаи соблазнить Алибалу, ничего из этого не вышло, пришлось отложить свою затею на среду.
Этот разговор с Агадаи о джызбызе напомнил Алибале о встрече с Дадашем в поезде и последующий разговор с Хырдаханум по возвращении из рейса – они тогда решили, что надо непременно пригласить Дадаша с женой в гости. Как-никак однополчане, не виделись около двадцати лет, если не считать мимолетной встречи в пятьдесят пятом на краткосрочных военных сборах. Тогда тоже оба обрадовались встрече. Алибала дал Дадашу свой бакинский адрес и просил-умолял Дадаша по приезде в Баку не искать гостиниц, а прямиком ехать всякий раз к нему. Дадаш адрес взял, но после той встречи как в воду канул. И вот опять появился. Хырдаханум сказала тогда:
– Али (она называла мужа только сокращенным именем), раз это твой фронтовой товарищ, я хочу угостить его по-нашему, по-бакински. Пусть только приедет, и не один, а с женой, я приготовлю душбару, кутабы с мясом и зеленью. Правда, плов считается роскошным блюдом, иные хвалятся, что в честь такого-то гостя готовили плов. А по мне, душбара и кутабы куда вкуснее плова. И потом, для них это будет внове, в районах не готовят таких блюд.
– Да, душбара и кутабы – это хорошо, но готовить их труднее, сколько возни… Плов проще. Одна не управишься.
– Да попрошу жену Агадаи, Месмуханум, помочь, и дело с концом.
– А я на другой день угощу их джызбызом.
– Вот уж придумал… Стыдно, Али, разве гостям подают джызбыз?
– А почему нет? В каком законе написано, что на стол перед гостями можно ставить такие-то блюда, а такие-то нельзя?
– Непременно в законе должно быть написано? Хозяин должен сам соображать, что можно и чего нельзя.
– Я по себе сужу. Когда я захожу к кому-нибудь в гости и передо мной ставят джызбыз, я не знаю, как благодарить хозяев…
Специально к приезду Дадаша и его жены Алибала решил купить барана. Однако в тот вечер они с женой так и не договорились окончательно, а наутро Хырдаханум ходила насупившись и не разговаривала с мужем. Вот уже скоро тридцать лет, как они клали головы на одну подушку, жили душа в душу, и редкие размолвки всякий раз у них происходили из-за какой-нибудь мелочи. Был виноват или не был, но Алибала первым всегда Делал шаг к примирению. На этот раз было иначе. Каждый тянул в свою сторону, не хотел идти на уступки. А на следующий день Алибала уезжал в рейс.
Утром Алибала поехал в Нардаран – там у него жил родственник по материнской линии. Алибала дал ему денег, чтобы купить для доброго дела хорошего барана. В город он вернулся за полдень, Хырдаханум дома не оказалось. На столе лежала записка: «Вахид попал в аварию, тяжело ранен, я пошла к ним; если скоро вернешься, приходи и ты».
Вахиду, племяннику Хырдаханум, родители недавно купили «Жигули», и за восемь месяцев он дважды попадал в аварии, это была третья и, как видно, тяжелая.
Через час Алибале следовало быть на вокзале, готовиться к предстоящему рейсу, времени было в обрез, он никак не мог навестить семью Вахида, которая жила на Баилове, – невозможно успеть. Он тоже написал записку: «Дорогая Хырда, я поздно вернулся из Нардарана, не успею зайти к Вахиду. Извинись за меня перед сестрой».
* * *
…Разнеся пассажирам чай, Алибала пригласил Дадаша в купе проводников, усадил его у окна. Садых не стал мешать беседе фронтовых друзей, снова принялся мыть грязные стаканы, прибирать в коридоре.
Долго беседовали друзья, вволю наговорились.
Алибала не умел скрывать ни радости, ни печали, и они отчетливо читались на его лице: не надо было спрашивать его, какого он мнения о том или другом человеке, – мнений своих он никогда не скрывал и высказывал их с обезоруживающей прямотой.
Дадаш сидел в уголке купе, у окна, облокотившись на столик, и изредка поглядывал за окно, но Алибала был целиком поглощен беседой с однополчанином, говорил почти не умолкая и все вспоминал, вспоминал свою роту.
– Немало было в нашей роте славных ребят, – сказал он, легонько ударив Дадаша ладонью по острому колену, – но, признаюсь, больше всех я любил тебя. Не потому, что ты раньше всех в нашей роте получил ордена Славы второй и третьей степени, хотя, и то сказать, не каждого награждали таким орденом, и такое награждение само по себе большая честь… Нет, братец, я уважал тебя больше других, потому что мы с тобой все равно что родные, земляки, в нашей роте было всего два азербайджанца – мы с тобой. Как услышу родную речь – как будто какая-то теплая волна пройдет по сердцу… Я, знаешь, все время мечтал, если вернемся живы-здоровы, непременно дружить с тобой. Слава богу, оба живыми-здоровыми вернулись с войны, а как только приехали, так сразу и потеряли друг друга. Дадаш ответил раздумчиво:
– Это от нас не зависело…
– Может быть, вначале так и было, как ты говоришь, навалились заботы, ну а потом? Потом случай снова свел нас. И надо же – снова в армии, снова свела солдатская служба. Если не ошибаюсь, ты тогда тоже обрадовался встрече. О себе я не говорю, увидел тебя – словно брата родного встретил. Помню, свой новый адрес тебе дал, просил: заходи, заезжай, не ищи гостиниц. Правда, нас в тот же день обстоятельства развели. И с тех пор о тебе ни слуху ни духу, адрес твой забыл попросить, а разыскивать живого человека как без вести пропавшего было неловко.
Дадаш пытался оправдаться и объяснить, почему его не слышно, не видно было с тех пор.
– Не хочу врать, Алибала, с тех пор как мы виделись с тобой на сборах, я не раз приезжал в Баку. Что скрывать, хотелось зайти к тебе, посидеть, поговорить, прошлое вспомнить. Но стеснялся. Думаю, на железной дороге работает человек, большую часть недели проводит в пути, зайдешь – и дома тебя не застанешь, а семью зачем беспокоить? С другой стороны, всякий раз думаешь: может, человек только что вернулся из рейса, ему в порядок себя привести надо, отдохнуть, а тут, пожалуйте, – гость… А ты такой человек, что начнешь хлопотать, суетиться, в гостиницу уйти не разрешишь, а я уже привык, и характер у меня странный, нигде уснуть не могу, а в гостинице – сплю как дома.
– Что бы ты тут ни говорил, меня не убедишь. Нехорошо поступал, Дадаш, и лучше сразу признайся, что виноват, не хитри.
– Я правду сказал. Напрасно ты не веришь мне. У каждого свой характер, а я вот такой – неловко мне было, поверь.
– Эх, Дадаш, Дадаш, братец ты мой, давно я хотел сказать кое-что, да все не доводилось. Ну, хоть и поздно, а скажу: я считаю себя твоим должником. В трудную минуту ты оказал мне такую услугу… Пусть я ослепну, если это забуду. Если бы не ты, давно я был бы на том свете.
Дадаш, с улыбкой слушавший Алибалу, посерьезнел, выпрямился и спросил:
– О чем ты говоришь, Алибала? Несколько часов тому назад, в Хачмасе, это говорил, сейчас снова повторяешь. Честное слово, я не понимаю, что ты имеешь ввиду? Что я такое сделал, что ты обязан мне жизнью?
Алибала перестал улыбаться.
– Не скромничай, Дадаш! Что еще можно сделать для человека больше того, что ты для меня сделал? Когда я уже погибал, терял сознание, ты дал мне свою кровь, и я ожил. Разве это не великое дело? Не каждый согласится отдать свою кровь другому. Тем более что сразу надо идти в бой…
– Кто тебе сказал, что я дал тебе свою кровь?
– Как кто? Военфельдшер сказала, когда я пришел в себя.
– Какой фельдшер?
– Та самая, которая дежурила тогда в медсанбате, забыл, что ли? Такая толстая женщина, помнишь?
Дадаш не помнил никакой женщины, даже толстой. Он не мог бы сказать, наверное, кто вышел им навстречу, когда они, четверо товарищей Алибалы, пришли к медсанбат навестить его: фельдшер ли или просто медсестра, худая или полная. Он помнил только, что им сказали: раны тяжелые, Алибала потерял много крови, состояние критическое, срочно нужно влить кровь. Помнил, что спросили, кто из них согласен дать раненому свою кровь. Согласились все четверо. У каждого проверили группу крови, и у одного оказалась та же группа, что и у Алибалы, – у него и взяли кровь, чтобы перелить Алибале. Дадаш пытался вспомнить: у кого же тогда брали кровь?
– Да что ты скромничаешь, я ведь все знаю. Когда я начал поправляться, толстая фельдшерица все мне рассказала. И как приходили меня проведать четыре бойца, и описала внешность каждого, и я сразу определил, кто был. Один, говорит фельдшерица, такой высокий, красивый парень с черными усами, дал тебе свою кровь. А кто у нас был высокий и красивый, да еще с усами? Ты!
– Ты ошибаешься, Алибала. Тебе влили кровь Степана Галушки. Моя не подошла, у меня вторая группа. А у него, как и у тебя, оказалась первая.
– Степан Галушка? – задумчиво спросил Алибала. – Белорус?
– Хоть и белорус, а был чернявый такой, похож на азербайджанца. Вспомнил его?
Да, Алибала помнил Степана Галушку. Ефрейтор Степан Галушка тоже был смуглый, как Дадаш, высокий и чернобровый, носил пышные усы, – однажды Алибала даже в шутку сказал: ты, мол, ефрейтор, очень похож на наших, спроси у матери, отец твой случайно не из наших краев?
