Текст книги "Генерал"

Автор книги: Гусейн Аббасзаде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Глава шестнадцатая

1

Перед армейским складом на станции Абганерово выстроилась вереница крытых грузовиков, прибывших из частей за продуктами. Начальник склада принимал товар, и делал это обстоятельно, не спеша, а снабженцы из частей нервничали, жгли папиросу за папиросой и время от времени зло поглядывали на работников склада.

– Этот лишний раз не почешется…

– А что ему? Спешить некуда. Никто у него над головой не стоит, сам себе хозяин, живет в тепле и сытости, проверяющий раз в год навещает… Сверху ему не каплет, пули не свистят… Не жизнь, а малина!

Начальник склада и его бойцы, несомненно, слышали все это, но пропускали мимо ушей: привыкли к нелестным словам, а дело делать надо, что бы ни говорили.

Шариф Рахманов, прибывший в Абганерово вместе с начальником снабжения полка, сразу понял, что торчать у склада придется не час и не два, и незаметно улизнул от товарищей, занятых разговором. У него были на станции свои дела, и он намеревался провернуть их, пока его не хватятся.

После освобождения города некоторые жители вернулись в свои дома – там и тут над трубами поднимался дым.

Шариф прошел под стену разрушенного дома, расстегнулся и, вытащив из-под гимнастерки два свертка, рассовал их по карманам. В свертках были сахар, который ему удалось выменять на табак, и куски мыла, которые он собрал в банный день.

Улицы пустынны и тихи.

Заглядывая в разбитые окна и двери, Шариф обошел всю окраинную улицу. В нескольких домах заметил людей, но не решился войти. «Кто знает, что за люди, еще напорешься на солдат, тогда беды не миновать, – думал он и шел дальше. – Но сколько можно ходить? Надо сбыть сахар и мыло, не везти же обратно в роту? Кто знает, когда еще выпадет такая возможность – вырваться в город?»

Возле дома с разбитым окном, наполовину заложенным соломой, Шариф остановился. Огляделся: нигде никого… Подошел к окну, заглянул внутрь. В первой комнате какая-то молодая женщина стирала в корыте белье. В открытой двери соседней комнаты виднелась железная койка, на которой спал ребенок. «Как раз то, что мне нужно, мужчин нет», – подумал Шариф и постучался.

– Кто там? – отозвалась женщина. – Заходите!

– Здравствуйте, сестрица. Нельзя ли у вас обогреться?

– Если не вам, так кому же еще можно? Проходите, проходите, садитесь, пожалуйста. Извините, у меня руки мокрые. Возьмите вон табуретку возле печки, садитесь. – Женщину тронула вежливость солдата.

Шариф уселся возле печки, снял рукавицы. Греясь, он то и дело искоса поглядывал на раскрасневшееся от жары лицо женщины, ее белую шею. Когда женщина наклонялась над корытом, в вырезе платья виднелись тугие белые груди; они колыхались при каждом движении, и Шариф косился на них, уже не в силах отвести взгляд. Он забыл о том, что пришел продать мыло и сахар, другая мысль ворохнулась в его голове.

Женщина полоскала белье, отжимала, складывала на табуретку.

Шариф оглядел ее с ног до головы, спросил зачужавшим голосом:

– Без мыла стираете?

– Откуда взять мыло? Война. О мыле теперь и мечтать не приходится. Щелоком стираем.

– Да, в тылу тоже свои трудности…

– Ничего. Все можно перенести, лишь бы немца проклятого скорее прогнали.

Сказав это, женщина выпрямилась, и Шариф так и прилип взглядом к ее белой шее. Не заметив этого взгляда, женщина продолжала работу. Сливая грязную воду из корыта в ведро, она наклонилась, золотистые волосы рассыпались по лицу. Она откинула их, потом вытерла руки подолом платья; на мгновенье из-под подола выглянули стройные ноги. Шариф, чувствуя, что краснеет, смотрел на них – он, кажется, видел их и сквозь платье.

Не сводя с женщины глаз, Шариф вытащил из кармана сверток.

– Возьмите, сестра, это мыло… Все легче будет стирать, – говоря, он поднимался, и при этом чуть не свалил, сырое белье, висевшее над печью. Он ловко поймал его на лету и протянул мыло женщине.

– Не знаю уж, как вас и благодарить…

Шариф снова полез в карман…

– А это вот из сэкономленного солдатского пайка… Сахар. Возьмите ребенку.

– Господи… Сахару мы с каких пор не видели… Но что же вы отрываете от себя?.. Спасибо вам, грех брать, а беру… – Женщина положила сверток на полочку старого комода. – Ей-богу, не знаю уж, как вас и благодарить, снова повторила она. – Столько добра… А взамен… – и она беспомощно оглянулась.

– Ничего не надо, кроме вашей доброты…

– Может, после войны окажетесь в наших краях, мы не забудем, примем вас как самого дорогого гостя.

– Эх, хозяюшка, до той поры еще дожить надо, да и ждать долго… Долго ждать…

Щедрость Шарифа понравилась женщине, но намеков насчет доброты она не поняла.

– Долго ждать, хозяюшка, долго, милая, – говорил Шариф, не сводя глаз с ее шеи и груди. Его трясло от желания – и он ринулся на женщину, сжал ее в объятиях и стал торопливо целовать в глаза, в лицо; дрожащие от страсти губы его были горячи, как угли.

Ошеломленная, женщина пыталась вырваться из его железных рук, но сопротивление только разожгло насильника, он повалил ее на пол, ладонью прикрыл ей рот, чтобы не могла закричать, а другой рукой стал лихорадочно задирать платье. И тут женщина резко повернулась на бок и укусила Шарифа в руку так, что хрустнула кожа – Шариф взвыл и на мгновенье разжал руки.

Женщина, словно угорь, выскользнула из-под него, вскочила с полу, закричала: «Помогите, помогите!»; услышав крик матери, закричал ребенок, и поднялось такое, что Шариф счел за благо отступить, но хозяйка, продолжая звать на помощь, цепко держала его за подол гимнастерки – пришлось что есть силы оттолкнуть ее; схватив свои рукавицы, Шариф пробкой вылетел в сени, а оттуда – на улицу. Сопровождаемый криками женщины, он петлял между разрушенных домов, опасаясь вызвать подозрения и нарваться на патруль.

На его счастье, никого поблизости не оказалось. «Иначе меня непременно схватили бы», – думал Шариф.

После того, как он задушил в лесу немецкого летчика, ему простили пьянство и самоволку, но на этот раз, он знал, выкрутиться не удалось бы.

Наконец, убедившись, что за ним никто не гонится,

Шариф перешел на шаг, привел себя в порядок и как ни в чем не бывало направился к складу, где смешался с бойцами.

2

Капитан Макарочкин долго стоял перед развалинами своего дома. Перед ним возвышалась груда битого кирпича. Был дом – и нет дома. Но где мать? Жива ли? Если жива, куда пошла?

Капитан спрашивал у соседей, спрашивал у их постояльцев, но никто не мог сказать ему ничего утешительного.

В последний раз взглянув на родное пепелище и мысленно простившись с ним, он повернулся, чтобы уйти, как вдруг со стороны одного из уцелевших домов донесся женский крик: «Помогите, помогите! Держите его, держите!» Макарочкин выхватил пистолет и помчался на голос.

Молодая женщина металась около крыльца.

– Это вы звали на помощь? – спросил у нее капитан.

Женщина прикрывала оголенные части тела лохмотьями порванного платья.

– Зашел какой-то, попросил погреться. А потом как кинется на меня. Едва вырвалась… Надо же… Я к нему как к человеку, а он…

– В форме? Наш, значит… Да, попадаются и в нашей среде прохвосты… Куда он побежал?

– Не знаю… Так растерялась… Не успела сообразить.

– Но кто это был? Рядовой или…? Могли бы узнать?

– По-моему, обыкновенный солдат. Смуглый такой… Да я его среди тысяч узнаю. Не старый еще.

Маленькая девочка, напуганная недавним происшествием, подозрительно смотрела на Макарочкина. Хозяйка дома прошла за стену, переоделась.

Пока она приводила себя в порядок, Макарочкин разговорился с девочкой, и она уже несмело улыбалась ему и отвечала на его вопросы.

– Отец-то на фронте? – спросил Макарочкин хозяйку.

– Да. Никаких вестей.

– Вы здешняя?

– Здешние мы, только жили в Сталинграде. А когда муж ушел в армию, перебрались сюда. Имущество почти все осталось в городе.

– Я тоже здешний.

– Здешний? – радостно спросила женщина. – Жили здесь? В Абганерово?

– Даже на этой улице. Чуть ниже вас. Только от нашего дома одна труба осталась. Да куча кирпича…

– А семья?

– Одна только мать была, из-за нее и пришел, да не могу найти.

– Как же теперь? – растерянно спросила женщина, забыв о своей беде и целиком проникаясь чужим горем.

– Не знаю, как и быть.

– Оставьте мне свой адрес и скажите имя-отчество вашей матери, я поищу ее, а если найду, сообщу.

– У вас ведь ребенок на руках, до этих ли хлопот…

– Вы за нас жизни свои отдаете… А я сделаю самое простое дело – что же в нем трудного?

Макарочкин написал ей свой адрес и записал в блокнот фамилию доброй женщины.

Глава семнадцатая

1

Зазвонил телефон. Пронин поднял трубку и услышал нежный женский голос.

– Коля, ты?

Голос Смородиной. Это было так неожиданно, что Пронин не знал, что ответить.

– Почему молчишь? У тебя народ?

– Нет, – ответил Пронин. Ответил резче, чем хотел бы. Надо, сказал он себе, спокойнее.

– Я иду к тебе, мне надо поговорить с тобой.

– Я занят сейчас, – ответил Пронин, – у меня нет времени.

От волнения голос его дрожал.

Помолчали. Оба слышали дыхание друг друга.

– Николай, если даже ты очень занят, все равно должен меня выслушать.

– Я же сказал: у меня нет времени. – Гнев и обида, слегка приглушенные, снова набирали силу. – И если бы даже было время, я не хочу вас видеть. У нас с вами нет больше ничего общего.

И Пронин повесил трубку. Вышел. Отыскав глазами часового, кивнул ему. Тот подошел ближе.

– Если придет Смородина – ко мне не пускать! Скажи, что я занят.

Вместо обычного «есть» удивленный часовой только кивнул.

Санчасть полка находилась в двухстах метрах от штаба. Накинув на плечи полушубок, Смородина направилась к Пронину. Одолев снежные бугры, она вышла к автофургону начальника штаба.

– Куда, товарищ капитан? – преградил ей путь часовой.

– К начальнику.

– Нельзя!

– Почему?

– Так приказано.

– Кто приказал?

– Майор Пронин.

– Не может быть! Вы его неправильно поняли. Прошу передать, что пришла капитан Смородина. По служебному делу.

– Не надо зря просить, товарищ капитан, – с сочувствием сказал боец. Майор только что приказал: если придет Смородина – ко мне не пускать! Я, мол, занят.

Лена прикусила губу.

«Вот, значит, как…» – подумала она. Лицо ее помрачнело, как осеннее небо.

– Тогда я вас очень прошу: скажите майору, что капитан Смородина приходила. Приходила и ушла.

– Слушаюсь!

Пронин из фургона слышал весь разговор часового с Леной, видел, как она, огорченная и расстроенная, сломленная, пошла прочь. Майор почувствовал угрызение совести, он ужаснулся своей жестокости, хотел открыть дверь, окликнуть Лену, вернуть ее назад, попросить прощения, но… Дикая ревность и упрямство помешали ему, и он удержался от доброго порыва.

2

В медчасти Маша Твардовская принимала больных. Поздоровавшись со всеми, Смородина сняла шубу.

– Ну, как дела? – спросила она, а ответа не слышала – в висках у нее стучало, сердце ныло от обиды; она пыталась забыть то, что только что произошло у нее с Прониным, и не могла. Она никак не ожидала от Николая такой грубости.

– Стоит ли перевязывать эту рану, доктор? – спросила Маша. – Она уже зарубцевалась. Может быть, оставить открытой?

– Давайте посмотрим. – Она помнила этого бойца,

Мустафу Велиханова, и помнила, как перевязывала эту осколочную рану. Рана, действительно, затянулась. Прощупав ее, осмотрев, Лена спросила:

– Не беспокоит?

– Нет, не беспокоит,

– Говори правду. А то некоторые мужчины не желают признаваться, что у них что-то болит.

– Я не из таких мужчин, доктор.

Смородина обернулась к медсестре:

– Маша, я думаю, все-таки лучше будет, если еще раз наложишь повязку.

Твардовская быстро, сноровисто забинтовала рану.

Врач той порой осмотрела остальных больных и вышла из палатки – помыть руки.

Мустафа посмотрел ей вслед, оглянулся, – они с Машей были одни – и сказал шепотом:

– Слушай, Маша, имей совесть! Разве так туго можно бинтовать? При враче я терпел, не стал кричать. А ногу так перехватило, что, кажется, жилы лопнут. Ради бога, перевяжи.

– Врешь, не туго!

– Зачем мне врать? Туго!

– Но ты же и не пикнул, когда перевязывала.

– А что, пищать обязательно?

Твардовская размотала повязку.

– Извини, Мустафа, действительно, туговато…

– Сколько можно извинять? Совсем меня забыла, на свидание не приходишь, а когда делаю тебе замечание, говоришь: «извини». Сколько можно извинять?

Маша, лукаво посмеиваясь, спокойно выслушивала упреки Мустафы. Вдруг, оглянувшись на дверь, она бросилась на грудь Мустафе и с жаром поцеловала его в губы. У Мустафы закружилась голова, он оперся руками о тахту, медленно поднялся, Маша улыбалась, глядя на него невинными глазами.

– Извини, дорогой Мустафа. Прости.

– Опять «извини»! Нет, на этот раз не прощу… – Мустафа что есть силы прижал Машу к себе; ее могучая грудь мягко легла на широкую грудь Мустафы.

– Уф, Мустафа, задыхаюсь! Что ты делаешь?

– Как что? Ты поцеловала меня, я поцеловал тебя – возвращаю долг! И он впился в податливые губы Маши.

Потом она перевязала рану.

– Ну, иди, только показывайся иногда.

– Чаще болеть и приходить к тебе?

– Наоборот, я хочу, чтобы ты приходил ко мне здоровым.

– Уж если ты начала лечить меня так, то никто не знает, когда я поправлюсь.

– Не беспокойся, поправишься.

– Нога – да, поправится, а настоящая рана не затянется.

– Какая рана? – Маша обхватила рукой шею Мустафы. – У тебя есть еще другая рана? Где?

– Ты не увидишь. Вот она, здесь, – и Мустафа положил руку Маши себе на грудь.

– Господи, а я – то думаю!..

Велиханов вернулся в роту.

– Мустафа! – приветствовали его.

– Джан Мустафа! – поправил Велиханов товарищей.

– Что это значит – «джан»? – спросил Илюша Тарников. Он любил подшутить над Мустафой, который плохо говорил по-русски.

– Ох, Илюша, трудную задачу ты мне задал. Слово «джан» не переводится на русский язык. Точно перевести не умею, а врать тебе не хочу.

– Признайся, дружок, ты и в азербайджанском языке вроде того – не того, а?

– В чем, в чем, а в знании родного языка вы не можете меня упрекнуть. А вот что касается слова «джан», так «джан» это и есть «джан», и все тут.

– Не понял.

Мустафа покрутил пальцем у виска.

Кузьма Волков внимательно посмотрел в глаза Мустафе.

– Ты сегодня какой-то не такой, Мустафа. А ну, признавайся, где был?

– В санчасти.

– С этого бы и начинал. Машу видел?

– Видел.

– Ну, тогда мне понятно, что значит «джан»!

3

Герман Динкельштедт несколько раз перечитал секретный приказ Гитлера, в котором фюрер обещал солдатам и офицерам армейской группировки «Дон» всяческие блага, если они выполнят свою задачу, и положил листок на стол командиру дивизии. «Конечно, – думал он – фюрер – истинный отец немцев. Немецкое государство не знало еще такого великого деятеля, как он. Он умеет говорить с солдатами на языке солдат, с генералами – на языке генералов. Недаром полмира стоят перед нами на коленях! И если мы пробьемся к Паулюсу, это будет новый триумф нашего оружия, и фюрер отметит его должным образом. Непременно отметит!»

Полковник откупорил бутылку шампанского, направил в бокал пенистую струю. «За нашу грядущую победу!» – мысленно провозгласил он очередной тост и залпом осушил бокал. Вино было холодное, по телу прошла дрожь, потом приятное легкое тепло разлилось внутри, полковник вздохнул. Ничего не скажешь, шампанское это не шнапс, изысканный, черт побери, напиток! Генерал Вагнер знает толк в шампанском… Сколько он вылакал его во Франции! Но если он думает, что и здесь будет услаждать себя шампанским, то он ошибается. Сталинград – это не Париж, принимает совсем по-другому. Тут многие сложили головы, и кто знает, сколько вояк найдет здесь свою могилу? В эту петлю сунуть голову немудрено, мудрено ее вытащить…

Стать командиром дивизии и тем открыть себе путь к генеральскому званию, было давней мечтой Динкельштедта. Он чернел от зависти, видя перед собой генерала своих лет. «Ну, чем я хуже него? Образование, опыт, способности выше, чем у многих. Но они – генералы, а я все еще полковник». Как назло, всякий раз его посылали на штабную должность. Вот и на этот раз его снова сделали начальником штаба, а никому не ведомый генерал Вагнер, до сих пор сидевший в Париже и ни разу не нюхавший пороху, сохранил за собой должность командира. Это злой рок… Это несправедливость, наконец! Фюрер не знает, что творят его именем эти крысы, ведающие кадрами армии!

Генерал Вагнер – легок на помине! – в эту минуту как раз появился на пороге.

– Это что же, господин полковник? Втихую опорожняете бутылки? Нет, так не годится. Вино в одиночестве не пьют.

– Я пью за нашу победу, господин генерал!

– Так давайте выпьем за нее вместе!

Полковник откупорил еще одну бутылку.

– Выпьем, – сказал он.

Они осушили бокалы. Усаживаясь в кресло, Вагнер сказал:

– Большевики думают, что мы не сможем прорвать кольцо окружения вокруг шестой армии и соединиться с нею. Но это непременно произойдет через два дня. Сегодня десятое. Двенадцатое декабря сорок второго года – эта дата золотыми буквами будет вписана в историю Германии!

Вагнер искренне верил в то, что говорил. Силы, которыми располагал Манштейн, были огромны, Вагнер знал это. Он пытался представить себе предстоящий бой и действия своей дивизии в этом бою, и ему виделась лавина танков и мотопехоты, нацеленных на измотанные в боях подразделения русских русским против этой лавины невозможно устоять. Успех наступления обеспечен. Густав Вагнер не сомневался в этом. Он вспомнил про письмо, полученное сегодня утром от отца. «Я рад твоему переводу на Восточный фронт, Густав, писал отец. – Мечта близка к исполнению. Помни, о чем мы с тобой говорили, и, пока не поздно, позаботься о будущем. Я хотел бы покинуть этот свет спокойным за тебя, с верой в то, что твое имя будет называться среди имен самых видных людей рейха. Еще раз прошу: помни наш разговор о Баку, не упусти момент. И не подставляй себя под пули. Береги себя. Желаю успехов».

– Ну, что ж, полковник, продолжим?

– Да, господин генерал, выпьем еще раз.

И они выпили еще по два бокала.

Воздух в жарко натопленном помещении, насыщенный дымом, запахами сигарет, вина, духов и одеколона, был просто невыносим, но ни Вагнер, ни Динкельштедт этого не чувствовали; полковник даже завел патефон, оставил пластинку Мендельсона, и под звуки песни без слов, посвященной венецианским гондольерам; и под храп и сопение уснувшего генерала продолжал пить и что-то мурлыкать себе под нос – да, он был немного огорчен, что судьба обходит его, но надеялся, что она же о нем и вспомнит. Так что почему, почему не выпить накануне исторического, как сказал Вагнер, решающего дня?

4

Прошло уже более двух месяцев, как Елена Смородина убедилась, что беременна.

Сначала она, как водится, совершенно не, думала о последствиях близости с Прониным, и открытие, что близость эта имеет такие последствия, сначала ее потрясло.

Когда она училась в медицинском институте, у нее была подруга, которая на третьем курсе вышла замуж. Оба – и муж, и жена, очень желали ребенка, но прошел год супружеской жизни, еще полгода, а никаких признаков беременности у подруги не появлялось. Ходили по знахарям, ходили по докторам. Наконец, было установлено, что такая с виду здоровая, веселая, цветущая женщина страдает бесплодием. Каких только лекарств она ни принимала, куда только ни ездила – и все без пользы. Видимо, с тех пор, как Лена наблюдала страдания подруги, у нее зародился страх, что она тоже может оказаться бесплодной, что переживания первых месяцев войны наверняка сделали ее бесплодной, и поэтому она не проявляла никакой осторожности. И вот – беременность. Когда прошло потрясение – пришла радость: она может стать матерью! И вот эта глупая радость помешала ей вовремя прервать беременность. А той порой бежали день за днем, и скоро уже нельзя будет никакими ухищрениями скрыть то, что есть, и будет поздно предпринять что-либо.

Однажды ей приснилось, что ребенок, очень похожий на Николая, лежит рядом с ней на кровати, и она кормит его грудью, Когда младенец уснул, и она отняла грудь, он проснулся, заплакал, и она проснулась от этого плача. А в другой раз ей приснилось, что у нее не мальчик, а девочка, и что нет никакой войны, нет свирепой морозной зимы, на дворе яркий солнечный майский день, и они с Николаем дома, в Сталинграде. Николай и она ведут девочку на прогулку, гуляют по берегу Волги… А однажды… Впрочем, после того, как Лена узнала о своей беременности, она видела столько прекрасных снов, что их невозможно припомнить…

Но сны снами, а есть реальность. Что теперь делать? Можно, конечно, объявить о своем положении. Для Николая это тоже бесследно не пройдет. А ей придется сдать медсанчасть и уехать в тыл. Что подумают о ней товарищи? Чем, в таком случае, она отличается от тех женщин, которые сходятся с мужчинами для того, чтобы забеременеть и таким образом избавиться от передовой и уехать в тыл? Чего только ни говорили люди вслед таким женщинам! Вот, мол, такая-то надула себе пузо до самого носа, кто теперь удержит ее на фронте? Вот, мол, стерва, какой героизм проявила: люди задыхались в огне и крови, а она той порой развлекалась любовью, жила в свое удовольствие, и теперь живая и здоровая отправляется домой. Фронтовичка! Плевать ей на то, что скажут там, в тылу! Объявится отец ребенка – хорошо, а не объявится – не велика беда, государство заменит отца…

Говорили кое-что и похлеще.

Лена еще не успела поделиться с Николаем своим открытием беременности. Она только что собралась сказать ему, но тут началась эта история с лейтенантом Гасанзаде. Не потому хотела сказать, чтобы заручиться согласием Николая оставить ребенка, нет! Она хотела только сказать, что давнее ее беспокойство оказалось напрасным, и она, как и всякая другая женщина, может стать матерью. Да, она хотела поделиться с ним этой большой радостью. Кому еще могла она сказать об этом, кроме него? Кто был ей ближе него? Но даже если бы Николай стал настаивать на том, чтобы она сохранила ребенка, она не решилась бы на такой шаг. Что есть, то есть, этого не зачеркнешь, но ведь не для того она ехала на фронт, чтобы забеременеть и вернуться обратно. Она должна воевать.

Вот с этими мыслями, и радостными, и тревожными, и позвонила она Николаю, и шла к нему, а он? Он грубо, без всякой попытки выслушать ее или самому объясниться, отвернулся. Он подозревает, что она неверна ему! Господи, в чем он ее обвиняет! Есть ли у него голова на плечах? Хотя бы попытался найти какие-то доказательства измены. Показалось – и все. Верно говорят: для того, чтобы узнать человека, надо с ним съесть пуд соли…

В дверь автофургона, в котором жила начальник медсанчасти, постучали. Связной полка передал капитану Смородиной телефонограмму и ушел. Телефонограмма была из соединения. В ней говорилось о необходимости выслать требование на получение медикаментов и перевязочных средств. Санчасть испытывала нужду во всем этом – не хватало лекарств, вата и бинты тоже были на исходе, так что телефонограмма пришла вовремя, но у Лены не было сейчас ни желания, ни настроения, ни сил составлять докладную. Хоть бы Маша забежала, она перепоручила бы ей это дело…

Но черт ее знает, эту Машу, где ее носит теперь. Не иначе, хороводится с Мустафой, и тоже беду себе наживет.

Делать нечего, Смородина взяла бумагу и карандаш, села писать докладную, но мысли ее были о другом: пока не начались боевые действия, пока не хлынул поток раненых, надо принимать какие-то меры. Надо решаться…