Текст книги "Имя вернет победа (СИ)"

Автор книги: Гуго Вормсбехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Нет, у него с фашистами свои счеты. Только бы не задержали его. Задержат – всему конец. Кто ему поверит? Кто его вообще станет слушать? Бежал? – бежал. Знал, что за это будет? – знал. Ну, вот и получай... Ах, на фронт бежал? Воевать? И на чьей же стороне воевать?..

Только бы не напороться ни на кого раньше времени! Только бы добраться до подходящей станции!..

Всю первую ночь Пауль почти бежал. Только раз он замедлил шаг. Вытащил из мешочка бутылку самогона, чтобы выбросить ее: сроду не пил он его. Попросил у Федора только из осторожности, чтобы тот поверил, что Пауль на самом деле собирается отметить день рождения и хочет угостить товарищей. А то начал бы думать, зачем сразу две булки хлеба, да как он весь месяц будет без хлебной карточки. Еще догадался бы, что тут что-то не так, испугался бы. С самогоном же всё просто и понятно. А теперь к черту эту бутылку, только мешается, лишний груз.

Он хотел уже запустить ее в темные кусты, но тут ему пришла другая мысль. Не-ет, бутылка ему еще пригодится! Пусть еще полежит в мешке, побулькает. Вперед!

Сначала он считал дни по оставшемуся хлебу. На день отрезал четверть булки – восьмушку на утро и восьмушку на вечер. Потом хлеб кончился, значит, он шел уже восемь дней. Потом он сбился со счета. Но это уже не имело значения. Главное, он ушел и его до сих пор никто не остановил, и долгожданный момент уже близок...

Разбудил его проходящий поезд. Собственно, не столько поезд, сколько песня и звуки гармошки. Пауль очень любил эту песню. Сам не раз ее пел в свои комсомольские годы.

Дан приказ: ему на запад,

Ей в другую сторону.

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну.

Пауль осторожно выглянул из кустов. Да, ехали новобранцы. Один за другим медленно – станция близко, это Пауль увидел еще до рассвета, поэтому и остановился здесь, – катились мимо вагоны-телятники. Двери вагонов были раздвинуты, и в проемах, опираясь на поперечную перекладину-брус, стояли новобранцы. Вот подошел и вагон с песней. Гармонист сидел, свесив ноги, на полу в середине проема. Рядом с ним сидели еще двое. За ними стояло несколько человек. С левого края пожилой мужчина обнимал узкие плечи совсем молодого парня. Может быть, сын? – подумал Пауль. Парень пел, облокотившись на брус и оперевшись подбородком на руки, так что когда он открывал и закрывал рот, голова его поднималась и опускалась. «Ведь неудобно так петь», подумал Пауль. Но паренек, видимо, находил что-то в этом неудобстве. Лицо его было задумчиво и мальчишески наивно, и весь он был, казалось в другом мире, далеко отсюда...

...если смерти, то мгнове-ен-ной,

если раны – небольшой.

Мужчина пел, сдвинув брови, решительно и серьезно. Гармонист только чуть заметно кивал под музыку и правой ногой в подвязанной бечевкой калоше, надетой на толстый шерстяной носок, отбивал в воздухе такт.

Вагон с гармонистом простучал мимо, затем и весь состав с кондуктором на заднем тамбуре оставил позади себя блестящую двойную дугу поворота. Пауль поднялся: пора.

Он свернул мешочек, в котором было еще немного картошки, и запрятал в кусты. Еще раз проверил, нет ли чего лишнего в карманах. Нет, только фотокарточка жены и дочки, вышитый Ганной носовой платок, бритва за голенищем сапога да бутылка самогона во внутреннем кармане пиджака. Всё в порядке. Можно трогаться в путь.

Он выглянул из кустов, осмотрелся. Никого. Спустился к насыпи и, уже не оглядываясь, быстро пошел к станции...

Как и надеялся Пауль, эшелон здесь остановили и новобранцы заканчивали обед. Они носились по перрону, разнося в ведрах чай, толпились у колонки, чтобы ополоснуть алюминиевые миски, входили и выходили из здания вокзала. На перроне было много женщин, девчонок, мальчишек. Почти все они были с корзинками. Новобранцы стояли кучками вокруг них, ели красные помидоры, хрустели огурцами.

Пауль прошел вдоль состава, незаметно приглядываясь ко всему. Потом, окончательно приняв решение, направился к выходу с перрона. Навстречу ему торопливо семенила старушка, придерживая концы фартука.

– Подожди-ка, сынок! – сказала она и раскрыла фартук. Там тоже были помидоры и огурцы. – Вот, угощайся.

Пауль даже растерялся от неожиданности. Затем взял огурец и помидор.

– Спасибо, мамаша, – сказал он хриплым голосом: как давно он уже ни с кем не разговаривал!

– На здоровье, сыночек, на здоровье... На фронт, значит, едете? Мои вот тоже зимой ушли. Старшего недавно убили, на пасху... – Она наклонилась, уголком фартука вытерла глаза. – Теперь двое осталось там. Ты кушай, кушай... Далеко едете-то? Не знаешь?.. Ну да, куда привезут... Может, моих там встретишь, а? Никифор один, другой Сеня. Дроздовы мы. Запомнишь? Запомни, может встретишь. Скажи, мать видел. Скажи, всё хорошо, пусть не беспокоятся. Только вот Михаила... – Она опять наклонилась к фартуку. – Ну, ладно, сынок сохрани тебя Бог. – Она быстро-быстро перекрестила его несколько раз. – Бей их там, иродов-то, да скорей домой приходите. Тяжело бабам-то одним в колхозе, тяжело... Возьми еще помидор, вот этот, побольше... На здоровье, сынок... Прощай, милый...

Пауль, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы, быстро пошел дальше. Ах, бабуся! Как хорошо, что ты остановила, и угостила, и доброе слово сказала! Что за своего, за одного из этих, что едут навстречу пулям и смерти, приняла. Да, должно у него всё получиться, должно. Не может не получиться!

Пауль вышел за ограду станции, пересек привокзальную площадь. От продуктового магазина, где у крыльца две девчонки торговали семечками, было хорошо видно, как забегали все на перроне, как дернулся состав, как замахали руками женщины и как опустела постепенно платформа, когда эшелон ушел. Пауль попросил у девчонок четвертушку старой местной газеты и пошел от магазина по улице еще дальше от вокзала. Отойдя на несколько кварталов, он остановился.

«Так, теперь, пожалуй, можно», подумал он, вытащил из кармана бутылку самогона, завернул ее в обрывок газеты и повернул обратно. Он шел всё быстрей и быстрей. Привокзальную площадь пересек уже бегом. Тяжело дыша, с бутылкой в руках взбежал на почти пустой перрон. Увидел: у входа в вокзал стоят двое в военной форме, с красными повязками. У одного на повязке надпись «комендант», у другого – «военный патруль». Пауль подбежал к ним.

– Поезд... куда поезд? – задыхаясь, спросил он.

– Какой поезд? – сурово посмотрел на него тот, что с повязкой «комендант».

– На фронт поезд... тут стоял... Кунаки сказали, долго стоять будет, иди, Ахмедов, самогон доставать. Вот, самогон есть, поезд нету, кунаки нету...

– А ну-ка, пойдем, я тебе сейчас покажу самогон! – сказал офицер.

Они подошли к двери с надписью «военный комендант», которую Пауль заметил еще раньше, зашли в комнату. Комендант сел за стол, на котором стоял телефон, патрульный сел на скамейку у двери. Пауль подошел к столу.

– Документы! – сказал комендант.

– Нету документы, – ответил Пауль. – Поезд документы, старшина документы.

– Номер поезда?

– Номер поезд?.. Не знай номер поезд. Забыл номер поезд.

– Фамилия?

– Мой фамилия? – спросил Пауль.

– Ну а чей же?.. Тьфу, ты черт... Моя что ли? – крикнул комендант.

– Мой фамилия Ахмедов.

– Звать?

– Али звать.

– Отчество?

– Отец Ахмед был.

– Ты что, татарин, что ли?

– Ага, татарин… Вообще-то азербайджан я, но можно и татарин.

– То есть как это можно и татарин?

– А нас там и татарин звали.

– Где там?

– В Грузии.

– В какой Грузии? Кто звал?

– Ну, немцы звал.

– Немцы в Грузии? Ты что, – комендант вытаращил на него глаза, – ошалел что ли? Ну-ка, давай всё по порядку. Где родился?

– Как где родился? В Грузии родился, Люксембургский район, село Кабанахчи, там родился.

– А почему азербайджанец?

– Кабанахчи азербайджаны живут. Азербайджанский село.

– А татарами кто называл?

– Ну, много кто. Немцы тоже.

– Какие немцы?

– Ну, немцы, наши немцы. Люксембург райцентр был. Люксембург совсем немецкий село был. Там немцы жил. Давно-давно жил. Еще когда царь был. Другие немцы, не фашисты. Кабанахчи близко от Люксембург. Шесть километр. Может, десять. Я туда много ходил. По-немецки говорить знаю. Гутен таг, айнс, цвай, драй, вот. А теперь на фронт ехал. Кунаки сказали: иди, Ахмедов, самогон доставать. Вот, самогон есть, поезд нету, кунаки нету...

– Опять ты про свой самогон! – рассердился комендант, и Пауль с облегчением отметил, что удалось-таки перевести разговор снова в нужное направление. А то про Люксембург и про немцев он зря тут, наверное, сказал.

– Махлаков, отведи-ка его. Завтра разберемся со всеми… Иди, азербайджан, можно и татарин... – махнул он Паулю рукой. – Самогон-то оставь! А то напьешься еще тут…

Патрульный провел Пауля в здание вокзала. В дальнем углу отрыл перед Паулем дверь: «Заходи». Пауль зашел. Дверь за ним захлопнулась. Щелкнул два раза замок. В помещении было темновато, и Пауль посмотрел на маленькое, в грязных подтеках, окно. Окно было высоко. На нем была железная решетка…

Его вызвали на следующий день, перед обедом. К этому времени Пауль успел понемногу узнать обо всех, с кем пришлось ему переночевать. Четверо находились здесь уже несколько дней. Они отстали от поездов, шедших на фронт. Один был уже в солдатском обмундировании. Были здесь и молчаливый угрюмый парень, его сняли с поезда, идущего в тыл, и толстая тетка с большим узлом. Прислонившись к стенке, сидел парнишка лет тринадцати, конопатый, заросший, неумытый. Его вытащили из-под танка в эшелоне, шедшем на фронт. Может быть, его и не обнаружили бы, да приспичило его, по маленькой нужде, на станции да еще днем. Ну, он прямо под танком. А тут часовой мимо проходил, видит, что-то течет...

Успел Пауль и еще раз всё обдумать. Вроде он всё сделал правильно. То, что он не очень хорошо говорит по-русски, помогло ему легче изображать азербайджанца. Тем более, что он действительно знал азербайджанский язык. Да и по своей внешности он вполне может сойти за азербайджанца. Недаром над ним все шутили, что в его роду что-то нечисто... А если будут проверять насчет Ахмедова и Кабанахчи – пожалуйста, тут тоже всё в порядке. Кабанахчи действительно азербайджанское село в Грузии, рядом с Люксембургом, и Ахмедов Али Ахмедович там родился и жил, это был друг Пауля. Когда Али приезжал в Люксембург, он всегда останавливался у Шмидтов.

Одно только может тут подвести: вдруг Али еще не взяли на фронт? И если Пауля придержат, сделают сначала запрос в Кабанахчи и получат ответ, что Ахмедов Али еще работает в колхозе, что тогда будет? Ох, плохо будет Паулю. Тогда спросят его: а ну-ка, друг, скажи-ка нам, кто ты на самом деле такой есть? И опять предстала в сознании сцена: дезертировал? Знал, что будет за это? Так получай...

Нет, не может быть так. Не может быть, что будут его держать здесь целый месяц, пока получат ответ на запрос. Да и вряд ли станут запрос делать. Даже наверняка не станут. Не до этого сейчас. Что он, генералом что ли хочет быть, или в штабе работать, что надо проверять его? Он на фронт хочет, воевать хочет, рядовым. Что тут проверять?.. А если и сделают запрос, Али наверняка уже призван. Так что всё будет в порядке. Только не струсить, только не выдать себя. А главное, почаще про самогон напоминать, это хорошо помогает.

Нет, всё будет в порядке. Вон и комендант, хоть и кричал, и сердился, но это ему так положено. В общем-то он и не очень кричал. Наоборот, ему даже вроде интересно было. И под конец он сказал совсем не сердито, а просто устало и будто посмеяться над ним хотел: «Иди, азербайджан, можно и татарин...». Нет, бояться нечего. Всё будет хорошо.

Одного Пауль почему-то не учел: комендант может позвонить на соседнюю станцию и попросить узнать у начальника эшелона, отстал ли у него такой Ахмедов или нет. Не учел, наверное, потому, что слишком это было просто, а он строил свой план в расчете на сложности, на трудности.

Но всё было хорошо. Комендант, видимо, никуда не звонил. Пауль уверенно повторил ему то, что говорил вчера. В тот же день ему и остальным, отставшим от поездов, выдали сухой паек на два дня и отправили в пересыльный пункт. Оттуда, уже с красноармейскими книжками, в военный лагерь. А еще через месяц рядовой Ахмедов ехал в действующую армию. На фронт.

4

Было солнечно, тепло и очень хотелось снять сумку с противогазом, и расстегнуть шинель, но Пауль терпеливо трясся в кузове студебеккера: надо приехать собранным, подтянутым, а то подумают: тюха, приставят к кухне, всю войну около котла и провоюешь. Нет, он по-настоящему должен воевать, иначе ему никак нельзя...

Распределение шло быстро. Прибывшие для пополнения один за другим передавались командирам расчетов, и когда Пауль остался последним и уже подумал: «всё, на кухню», капитан сказал высокому старшему сержанту с крупными чертами лица:

– Надькин, а вот азербайджанец есть у тебя?

– Нету, товарищ капитан, – ответил тот.

– То-то! Я же знал! Вот, специально для тебя привез. Чтоб твой интернационал поддержать. Получай рядового Ахмедова.

– Ну, спасибо, товарищ капитан! Азербайджанца у нас еще не было. – Он с улыбкой кивнул Паулю: – Пошли, Ахмедов, с расчетом знакомиться.

Минометный расчет Надькина и вправду оказался подобранным будто специально. Сам Надькин, командир, был мордвин; наводчик Вася Шпагин – русский; подносчиками были пожилой украинец Шендеренко и белорус Пинчук.

– Наш новый заряжающий, – представил Пауля Надькин. – Ахмедов Али Ахмедович, азербайджанец. Прошу любить и жаловать.

Шендеренко обрадованно засмеялся:

– Це добре! Такых ще не було у нас. Та ще з такыми вусами! – Пауль смущенно погладил короткие усы, которые он начал отращивать в учебном лагере. – Як у батька. Добрый, чую, козак будэ батько Ахмедыч.

Пинчук ни сильно, ни слабо пожал руку Паулю, молча улыбнулся. А совсем молоденький, с круглым детским лицом Вася Шпагин серьезно и строго произнес: «Василий».

С этого дня Пауль и стал батькой Ахмедычем или просто Ахмедычем...

Растерянно улыбаясь, смотрел он на всё вокруг. Неужели ему удалось-таки добраться до фронта? Неужели он теперь солдат, настоящий солдат, как все эти люди вокруг? Как добродушный Шендеренко, как серьезный, скупо улыбающийся Пинчук, как старательно хмурящийся Вася, тщетно пытающийся выглядеть взрослым? И карабин у него настоящий, как у всех? И как все, он может теперь стрелять и драться в бою. И неужели позади, навсегда позади и морозная стройка, и шахта, и тревожные ночи после побега, и мучительные переживания на той станции?

А было ли это вообще? Не услышал ли он всё это от кого-то другого? Ведь не может же быть так, чтобы одного и того же человека сегодня водили на работу и на партсобрания под конвоем, отождествляя с врагом, а завтра как своего дружески принимали на передней линии сражения с этим врагом. Не может так быть, не может. И не было так. Всё, что было раньше, это было не с ним, а с Паулем Шмидтом. А то, что происходит сейчас, это происходит с ним, с Ахмедовым Али Ахмедовичем. И забыть о прошлом, забыть о Шмидте! У него, Ахмедова, не было в прошлом ничего, что лишало бы его права воевать. Это было у его друга, нет, у его знакомого из соседнего села, Пауля Шмидта, которого в начале войны куда-то увезли вместе со всеми жителями этого села. А он, Али Ахмедов, сейчас на фронте, он – солдат, и всё у него хорошо, а значит, надо расслабиться, успокоиться и радоваться всему вокруг.

Минометы, снарядные ящики, окопы, – да, всё вроде настоящее, как и должно быть на фронте. Только почему его не покидает чувство, будто чего-то недостает, будто это еще не совсем фронт и что до настоящего фронта он еще не добрался? И что должно быть еще что-то, чтобы он ощутил, наконец, что больше никуда идти не надо?

Пауль еще раз обвел всё глазами и понял, в чем дело. Слишком мирно, слишком буднично было вокруг: чисто, аккуратно тянулись траншеи с желтыми глиняными стенами и черным кантом земли вверху, с бруствером, обложенным дерном, на котором пожелтевшая сухая трава гнулась под слабым ветерком; мирно стояли минометы с теплыми – Пауль погладил их – стволами; перебрасываясь шутками, подтрунивая друг над другом, хлебали щи солдаты. И ласково грело осеннее солнышко, даже летели откуда-то длинные блестящие нити паутины. Прямо как в учебном лагере. Нет, еще спокойнее: там было постоянное напряжение, ожидание команды, а тут все какие-то расслабленные, размягченные.

Не таким представлял он себе фронт! На фронте, думал он, должно грохотать, должны рваться снаряды, должны свистеть пули, должны быть раненые. Ну, после боя может быть и тихо, но только на время, пока подготовишься к новому бою. Да, должен быть бой, чтобы он окончательно почувствовал себя на фронте и успокоился.

Пауль доел первую свою фронтовую кашу, поглядел, как другие чисто облизали свои ложки и сунули за голенище, и тоже облизал свою ложку и с бывалым видом сунул за голенище, когда Пинчук сказал:

– Василь, как бы насчет чая?

Вася Шпагин усердно драил свой котелок и даже головы не повернул. Его мальчишеское лицо было серьезно.

– Будет, вчера ходил, – сумрачно сказал он.

Пауль заметил, как все улыбнулись.

– Ну Васыль, сьогодни воны вже не таки боязлыви, – добродушно сказал Шендеренко.

– Не пойду, – всё так же мрачно отрезал Вася.

– Ах ты, господи, – закряхтел, вставая, Пинчук. – Ну, мне штоль идти, а? Василь! Не стыдно? Ведь самый молодой! Или может хочешь, чтоб батька Ахмедыч пошел, чаю тебе принес? Так ведь он наш гость сегодня. Да и не знают его еще, могут и не дать, от жажды помрем. Ну, возьми мой котелок, если боишься.

– Свой есть, – сказал Вася.

– А ты и правда сходи, Василий, – вмешался Надькин. – Пусть увидит, что зря он вчера погорячился.

Вася молчал, тщательно обтирая котелок концом полотенца.

– Ну, ладно уж, схожу, – сказал он, со всех сторон внимательно осмотрев котелок. – Схожу уж! У-у, нерусские, – беззлобно ругнулся он и неуклюже, вразвалку, пошел, помахивая котелком и хлопая широкими голенищами сапог.

– Старшина его вчера обидел, – улыбаясь, объяснил Надькин Паулю. – Котелок у него проверил, нашел что-то там, травинка прилипла, что ли, размахнулся и забросил его. Попал аж в четвертый расчет. Те как раз обедали. Как звякнуло о миномет, кто-то с перепугу крикнул: «Ложись!», ну все и упали на землю. А взрыва нет. Посмотрели, а это котелок. Разозлились, что из-за него щи свои расплескали, набили его глиной, да дальше... Вот Вася и не хотел сегодня идти за чаем... Ну, ничего, сегодня-то он его надраил...

Да, всё было слишком мирным. Нужен был бой, чтобы тревоги оставили Пауля. Ждать этого боя пришлось недолго.

Их подняли в пять утра. Было еще темно, когда сзади тяжело забухали пушки, а далеко впереди беззвучно в начавшемся грохоте стали возникать и гаснуть красноватые кусты частых взрывов. Потом и Надькин крикнул «Огонь!», и Пауль осторожно опустил свою первую, предназначенную для врага, боевую мину в ствол и отступил на шаг, ожидая, что же сейчас будет. Но ничего особенного не произошло: мина тут же с трескучим шипеньем вылетела обратно и унеслась в ту сторону, где уже не затухала становившаяся всё гуще гряда взрывов. Пауль опустил вторую мину, потом, всё увереннее и быстрее, с радостным чувством, как при хорошей работе, опускал и опускал в трубу мины, которые подносили ему Шендеренко и Пинчук, пока Надькин опять что-то не крикнул. Но Пауль не расслышал, что, и тогда Надькин подошел и закрыл ладонью трубу миномета, и Пауль, поглядев на него, счастливо улыбнулся, вытер пот со лба и только тут заметил, что рядом тоже всё стихло, и что сильно пахнет порохом, а потом услышал, что сзади по-прежнему тяжело бухает, и увидел, что впереди побледневшая огненная гряда стала всё удаляться. А в стороне раздался новый грохот, который заглушил всё, и вот мимо пронеслись, качая длинными стволами, танки, а за ними еще и еще, а потом, когда всё стихло впереди, там раздалось слабое, но долгое, беспрерывное «…а-а-а!».

Таким был первый бой Пауля. А в следующем погиб Вася Шпагин.

Это было в ночном бою. Часа два «работали» они без перерыва, так что казалось, противоположный берег реки, отделявшей их от немцев, уже весь перевернут и перерыт. Но стоило пехоте начать переправу, как на нее обрушивался огонь пулеметов и минометов. А потом, когда пехота всё-таки переправилась, им тоже дали приказ перебраться на ту сторону.

Саперы уже наводили мост, но ждать, пока он будет готов, было некогда. Надькинцы связали несколько бревен, погрузили на них миномет, мины, уложили карабины и свое расчетное ПТР, залезли в перехватившую дыхание ледяную воду и, подталкивая плот и одновременно придерживаясь за него, потому что никто из них не умел плавать, медленно двинулись наискосок к тому берегу. Они были уже совсем близко от него, под ногами уже было дно, когда сзади, совсем рядом, ухнуло. Пауля подтолкнуло вперед, накрыло с головой. Захлебываясь, он вцепился в разъехавшиеся бревна плота и тут увидел в свете ракет, что гимнастерка на спине у шедшего впереди Васи прорвана, и в эту рваную дыру под лопаткой выглядывает тоже что-то рваное и темное, с белым по краям. А сам Вася уже не держится за плот, а бредет к берегу один, только не прямо, а всё забирая вправо. И когда плот уже уткнулся в берег, Вася, подломившись, упал лицом в воду. Пауль подбежал к нему, вытянул его из воды. Подбежал и Надькин, перевернул его вверх лицом.

– Вася, сынок, ты что? Что с тобой? Куда тебя? – спрашивал Надькин, ощупывая Васю и расстегивая ему гимнастерку. Он сел на землю, приложил ухо к груди Васи. Снова поднялся на колени: – Всё, нету больше Васи, – сказал он. Потом встал, сказал Паулю: – Возьми у него документы, пошли. Подберем потом. Сейчас позицию занять надо.

Пауль будто в полусне переложил к себе всё, что было у Васи в нагрудных карманах, зачем-то застегнул их опять, поправил недвижную подвернутую руку, удивившись при этом, какое тонкое, совсем мальчишеское у Васи запястье, затем оттащил Васю еще дальше на сухое, и пошел помогать разгружать плот...

Хоронили Васю под вечер, когда бой затих далеко впереди, а от переправы шли и шли танки, самоходки, накапливаясь для нового наступления. Семь человек было убитых на батарее, и вот теперь они лежали все на краю большой воронки посреди изрытого снарядами, гусеницами и колесами поля, лицом к совсем еще светлому вверху неба. Воронку по дну разровняли, расширили, и внизу стенки получились как у настоящей могилы: отвесные, под прямым углом. А поверху стенки расходились, переходя в склон воронки, и Паулю было как-то не по себе видеть эту неправильную, неупорядоченную могилу. Он лучше бы вырыл могилу на ровном месте, чтобы она была аккуратная, как и положено, ведь в ней людям лежать, долго лежать, всегда. Однако неправильность могилы вроде никого, кроме Пауля, не беспокоила.

Пауль и Пинчук уложили Васю с левого края, к стенке, и когда укладывали его, Пауль старался осторожней ступать по дну могилы, чтобы не примять землю. И Васину голову опускал осторожно и постепенно, чтобы не сделать больно, и еще подгреб под голову ему рыхлой земли, чтобы было мягко, а из-под шеи убрал, чтобы не попала за ворот гимнастерки. На темной земле Васино лицо казалось совсем белым, совсем детским и неестественно неподвижным. Сверху скатился комочек земли, упал на это белое лицо, рассыпался, но лицо Васи даже не дрогнуло. Пауль хотел рукой смахнуть крошки, но никак не мог притронуться к этому лицу, ставшему для него чем-то таким, к чему уже нельзя прикасаться. Он достал из нагрудного кармана вышитый Ганной платочек и смахнул им землю. Потом осторожно выбрался наверх, взял в руки лопату. Еще раз посмотрел вниз, где белели семь лиц, где лежали семь человек, вчера еще живых, разговаривавших, смеявшихся. Они лежали неподвижно, и всё здесь было тихо, если не считать гула моторов с дороги. Неужели они так и останутся лежать здесь, посреди широкого, изрытого, изъезженного поля, под бездонным небом, и никто из их близких не узнает, где, в какой стороне лежит их самый дорогой человек, и не сможет приехать, придти сюда, чтобы хоть могилку прибрать да посидеть у нее, поплакать?

Политрук закончил свою короткую речь.

«Ну, давайте», – сказал старшина, и Пауль подумал, как же это, неужели прямо вот так, прямо на эти лица бросать землю, ведь трудно будет дышать, и вообще... Но лица прикрыли пилотками, и вот уже посыпалась земля, и вот уже не стало видно ни лиц, ни вдавившихся под комками земли пилоток, и плечи закрылись землей, и руки, а Пауль, отчего-то дрожа, всё бросал и бросал землю на Васины сапоги, потому что не мог заставить себя бросить землю ему на лицо, или на грудь, или на руки. Он бросал и бросал землю, пока, наконец, воронка не превратилась в невысокий продолговатый холм, больше похожий на приподнятую широкую грядку, чем на могилу. Тогда он, как и все, остановился и посмотрел на эту ровную грядку, глотая и глотая застрявший в горле комок, потом со всеми пальнул из своего карабина вверх, салютуя оставшимся лежать здесь навсегда.

– Матери-то, какое горе, – подошел к Паулю Надькин. – Дитё ведь совсем, а?.. Ну, что ж, прощай, Вася, сынок наш. – Он подправил лопаткой край могилы. – Пойдем, Ахмедыч. Завтра, наверно, опять вперед. Надо еще кое-что сделать, да и отдохнуть… У нас-то хоть не так много, а пехоты видел сколько лежало?

На следующий день Пауль обнаружил у себя в кармане письмо, которое оставалось у него еще от Васиных документов. Он передал его Надькину. – У Васи в кармане было, – сказал он. – Может, домой послать?

Надькин повертел листок бумаги с чернильными размывами – письмо было написано химическим карандашом, – и сказал:

– Давай-ка прочитаем, что наш Василь пишет. Пусть еще разок с нами побудет.

Он развернул листки, а Пауль вспомнил, как долго и старательно Вася писал это письмо, полулежа на земле и положив листок на снарядный ящик, то и дело слюнявя карандаш, так что под конец пухлые детские губы его были в середине совсем фиолетовые.

«Здравствуйте, мама, Маня и Лидка, – читал Надькин. – Ваше письмо я получил вчера. И от бати получил вчера письмо. Так что когда читал, будто все мы опять вместе были, на крыльце дома сидим и разговариваем. Батя пишет, что рана у него совсем зажила и ходит он как ничего и не было, только когда по этому месту чем-нибудь заденет, то прямо темно в глазах. Наверное, пишет, это нервы оттуда вывернулись, так и торчат. И еще он пишет, что недалеко от меня воюет, и, может быть, как-нибудь навестит меня, если удастся. У меня тоже все хорошо. Позавчера старший сержант Надькин поручил мне сделать сообщение о героическом труде в тылу, ну, я подготовился по газетам и сделал, а он потом при всех сказал: «Молодец, Василий! Толковый ты малый!». Он у нас добрый и умный, он учителем работал, я писал уже. Он даже для офицеров кружок ведет, краткий курс партии изучают. А Ахмедов наш недавно конины нам наварил, лошадь раненую пристрелили, а потом с салом поджарил. Так вкусно было! «Это, говорит, у нас, азербайджан, национальный блюд такой». Он у нас веселый и всё умеет делать.

Маня, я давно хотел написать, что когда на фронт уходил, цветные карандаши на чердаке спрятал. Там в углу, где кошка гнездо всегда себе делает, под кирпичом лежат. Ты возьми их, в школе пригодятся. Или Лидке дай, чтобы ей не скучно было одной дома сидеть, когда все уйдете. И пусть не ревет одна-то, большая ведь, скоро тоже в школу идти. А я ей, вернусь, куклу привезу. Вот только немцев добьем, и привезу. Так и скажи ей.

Ну, ладно, до свидания, бумага кончается, будьте все здоровы. С фронтовым приветом ваш сын и брат рядовой Василий Шпагин».

Надькин, помедлив, свернул листок.

– Да-а, Василий, – сказал он. – Совсем ты, однако, еще ребенок был. Цветные карандаши... Давай-ка, Ахмедыч, адрес его на всякий случай запишем. Может, после войны к матери заедем, навестим. А письмо замполиту надо передать, пусть приложит к похоронке...

5

Минометный полк, в котором служил Пауль, входил в дивизию прорыва. Вчера они, пробивая оборону противника, провели основательную артподготовку, потом впереди разгорелся упорный бой: наши танки и пехота столкнулись с немецкими танками и пехотой. Часа полтора доносились оттуда буханье пушек, взрывы, скрежет металла да слабый треск автоматов. А сегодня утром и они, погрузившись на машины, двинулись вперед. Когда проехали километра два, глазам открылась заснеженная низина – поле вчерашнего боя.

В этой низине, на всем ее пространстве, тут и там стояли искореженные, покалеченные, обгорелые танки, наши и немецкие. Видно, бой был ожесточенный. Невдалеке «тридцатьчетверка» со свернутой в сторону пушкой таранила в бок немецкий танк. В месте удара все смялось, сдавилось, вгрызлось друг в друга. Немецкий танк, судя по срытому до черной земли следу, несся на немалой скорости. Юзанув добрых два метра, он развернул тяжелую «тридцатьчетверку», но так и не смог освободиться от нее.

Между танками, горстями разбросанные по снежному полю, лежали убитые. Красно-бурые пятна раздавленных резко выделялись на белом снегу.

Вот студебеккер вильнул вправо, и Пауль, сидевший у левого борта, увидел прямо внизу такое пятно. В кровавое месиво вмерзли темно-зеленые клочья немецкой шинели, пола телогрейки, сплюснутая в лепешку каска и обломки автоматов. Только две ноги в сапогах были целы и примерзли к пятну рваными бриджами там, где четко пропечатался на снегу широкий след гусеницы. Видно, именно гусеница решила исход рукопашной для этих двоих, и след ее только раз еще, метров через десять, слабо окрасился розовым, а дальше был белым и чистым, сахарно сверкавшим на солнце. Пауль отвернулся, стараясь не думать о том, что вокруг, но студебеккер то и дело вилял в сторону или подпрыгивал одним бортом – раз и другой...

Да, война. Полгода он уже воюет. Воюет как все. И как все, может в любой миг быть убит. И остаться однажды на таком вот поле. Или в какой-нибудь могиле, пусть даже не безымянной, пусть даже с пирамидкой, на которой будет, среди других имен, стоять «Ахмедов Али Ахмедович». Пусть даже так. Но кто тогда узнает, что убит именно он, Пауль Шмидт, а никакой не Али Ахмедов? Никто этого не узнает. Ни жена, ни дочь, ни друзья. Никто из их большого села не узнает, что он, Пауль Шмидт, воевал с немцами и убит ими. Вернутся его односельчане после войны домой, в свой родной Люксембург, в свой колхоз. Только он не вернется домой. И одна, без мужа, будет его Ганна в доме, и без отца будет в этом доме дочь его, Симильда. И будут они спрашивать у тех, кто работал с ним в тылу на железной дороге и на шахте: «Где мой муж? Где мой папа?». И ничего не смогут ответить его друзья. Кроме как то, что исчез Пауль Шмидт однажды ночью, а куда, и что с ним сталось, неизвестно. Был бы жив, давно, наверное, пришел бы домой. А раз не пришел, что можно сказать?