Текст книги "Имя вернет победа (СИ)"

Автор книги: Гуго Вормсбехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

ИМЯ ВЕРНЁТ ПОБЕДА»

(документальная повесть)

ГУГО ВОРМСБЕХЕР

ГУГО ВОРМСБЕХЕР, День Победы, победа-65, журнал Сенатор, МТК Вечная Память, 65-летие Победы

ОТ ОРГКОМИТЕТА. Великая Отечественная война страшной трагедией вошла в судьбы всех народов нашей страны. Сказалась она, и по-особому, на судьбе советских немцев. Они были наши граждане, советские люди, их предки были приглашены для освоения окраинных тогда земель России еще в XVIII веке, и как все другие наши народы, они с первых дней войны встали на защиту своей Родины – советского Отечества. Но вскоре они превентивно, за одну свою национальность, поголовно были объявлены пособниками врага, выселены из родных мест в Сибирь и Казахстан, направлены в «трудовые лагеря», где под конвоем, за колючей проволокой, все годы войны валили лес, добывали уголь, строили оборонные предприятия и железные дороги – приближали Победу как могли…

Документальная повесть, предлагаемая вашему вниманию, приоткрывает сегодня атмосферу тех лет и драматическое положение людей, на многие годы лишенных права на равенство с другими гражданами нашей страны, на восстановление их чести и достоинства как одного из народов своей Родины – многонациональной России.

Повесть «Deinen Namen gibt der Sieg dir wieder» была написана 35 лет назад, к 30-летию Победы, что объясняет внешнюю сдержанность повествования, но на русском языке публикуется впервые…

1

Вторая буханка тоже кончилась, и теперь он собирал грибы, рыл посаженную вдоль железной дороги картошку и пек её по вечерам, перед темнотой, чтобы огонь костра не так было видно. Села обходил стороной: в военное время, чужой человек, да еще без документов – сходу влипнешь. Впрочем, с документами, с такими документами, какие были у него, влип бы еще хуже. Потому что в них значилось: Пауль Эдуардович Шмидт, 1914 года рождения, национальность – немец... Нет, с такими документами он бы далеко не ушел. И правильно он сделал, что зарыл их в землю, сразу же в ту первую ночь. Зарыл – насовсем, навсегда, и сам бы теперь не нашел того места...

Спал он днем. Так было безопаснее. И теплее. И можно было портянки просушить. Устраивался в лесу, в березовых колках или в кустах начинающей сквозить лесополосы, тянувшейся вдоль железной дороги. Просыпался, когда грохотали мимо редкие поезда, и каждый раз провожал их взглядом. Туда, куда он шел, везли танки, пушки, солдат. А навстречу шли платформы с исковерканной техникой, вагоны, в которых мелькали забинтованные головы и белые халаты. И вороны медленными стаями тоже тянулись оттуда, где не выдерживало даже железо. Пролетая над ним или вспугнутые с телеграфных столбов паровозом, они громко орали, заставляя его настороженно осматриваться. А вечером, когда он, завернув в тряпку остатки ужина, выходил на полотно и трогался в путь, туда, где прочерченное рваными черными полосами еще светло краснело небо, вороны беззвучно, как мертвые, густо сидели на ветках, и было немного жутко идти мимо этих черных деревьев с черными плодами неподвижных ворон на красном фоне заката в полнеба.

Ушел он один: трое-четверо молодых мужиков обязательно вызвали бы подозрение. Да и групповой побег. Нет, одному вернее…

Какую, однако, дугу описал он с того дня, когда в село их пришла та страшная весть! Всех немцев, проживающих в Грузии, выселить, как до этого выселили немцев Поволжья, в Сибирь и Казахстан! Эшелоны формировались по улицам. Три эшелона составило их село, большое богатое немецкое село под названием Люксембург. Скот свели на край села в колхозный загон, закрыли свои дома, и он закрыл свой только что построенный дом, в котором и года не прожил со своей Ганной и с дочкой Симильдой, и сдал ключ в сельсовет.

Довезли их до Каспийского моря. Потом на баржах через море до Красноводска. Там снова в вагоны, и через всю Среднюю Азию – в Павлодар. На место добрались к октябрьским праздникам. Иртыш уже застывал. На плотах, на лодках перебрались на другой берег. Стали ждать, когда из окрестных сел придут подводы, чтобы разобрать прибывших. Прошли сутки, подвод не было. Дочь, заболевшая в дороге, кашляла всё сильней, жена кутала ее во все тряпки, что взяли с собой, а Пауль пошел в ближайшее село, километров за сорок, за подводой.

Им выделили низенький глинобитный домик с плоской крышей, без печки. Но и то хорошо – не под открытым небом. Пошел, разгреб снег, накопал глины, слепил печь, затопил, иней в углы отошел...

А через два месяца его, как и всех прибывших мужчин-немцев, вызвали в военкомат и посадили в эшелон. Когда эшелон тронулся, они увидели – на запад. И подумали: на фронт! Только непонятно было тогда: зачем их везут под конвоем? Выяснилось скоро: потому что поезд шел не на фронт…

ПАУЛЬ ШМИДТ, День Победы, победа-65, имя вернет Победа, журнал Сенатор, МТК Вечная Память, 65-летие Победы / Ахмедов Али Ахмедович – ПАУЛЬ ШМИДТ

Пауль Шмидт – Ахмедов Али Ахмедович (1975 год).

Пауль был беспартийный: из комсомола только что выбыл, по возрасту, а в партию вступать – не при выселении же. Но первое партсобрание в трудармии было открытым, поэтому он тоже присутствовал. Было это на вторую неделю, как прибыли туда. Все ходили подавленные, еще жгла боль расставания с семьями: как они проживут там зиму, без запасов, без дров, без теплой одежды, не зная русского языка, среди чужих людей? Да и они здесь – «на фронт, на фронт», а оказались в голой степи, с лопатами да тачками в руках и – всё так же под конвоем. Кто-то из коммунистов, видимо, по инерции прежней жизни, обратился к начальству: надо провести партсобрание, хотя бы объяснить людям необходимость и важность порученного, успокоить, подбодрить. Начальство дало «добро».

Собрание проводили прямо на трассе. После обеда привели всех к большому штабелю шпал. На штабеле появились начальник строительства и начальник конвоя, оба в военной форме. Потом к ним поднялись двое из немцев, один пожилой, другой – помоложе. Начальник конвоя выступил вперед. Рядом с ним встал тот, что помоложе.

– Граждане немцы! – крикнул начальник конвоя.

– Геноссен... – тут же крикнул по-немецки стоявший рядом с ним и, осекшись, недоуменно-испуганно повернулся к начальнику. Тот строго посмотрел на него. Пауль, хотя и не совсем правильно, говорил по-русски, поэтому понимал обоих. – Даю вам пятнадцать минут, – опять крикнул начальник. – Так что по-деловому.

Он предоставил слово пожилому в гражданском. Пауль, как все здесь, уже немного знал его: это был старый член партии, бывший ответственный работник из немцев Поволжья.

– Товарищи коммунисты, – сказал тот, – на собрании присутствуют 173 члена партии и 18 кандидатов. Есть предложение открыть собрание. Кто за это, прошу поднять руку. Голосуют только члены партии.

Видимо, не только Паулю было странно участвовать в партсобрании, на которое ведут и которое проводится под конвоем, и при этом еще и соблюдаются регламентные правила. Над большой толпой здесь и там поднялись руки в брезентовых рукавицах.

Начальник стройки сделал сообщение о положении на фронте. Впервые за много дней опять прозвучали слова из сводок: «Враг под Москвой разбит... На других фронтах остановлен... Идут кровопролитные бои... Ленинград... Кавказ...».

– Вопросы есть? – спросил пожилой, когда начальник стройки закончил.

– Есть! – Поднялось десятка два рук. – Когда нас на фронт пустят?

– На фронт пустить вас не можем, – ответил начальник строительства. – Ваш фронт здесь. Трудом своим будете бить фашистов!

Пожилой опять выступил вперед. Пауль видел, как он стоял, чуть ссутулившись, и ветер трепал завязки его шапки и относил в сторону пар его дыхания, но иней оставался на коротких усах, и они казались издали совсем седыми на нездоровом, слегка покрасневшем от мороза лице. Обрывистые струйки пара косо поднимались над толпой прижавшихся поплотнее друг к другу, чтобы не так продувал ветер, людей. Было тихо, только в паузах между словами чуть было слышно, как переводил начальникам переводчик, да иногда издалека доносились матюки прораба, кричавшего на ездовых – стариков и подростков из местных, возивших на санях песок и гравий.

– Товарищи коммунисты и комсомольцы! Товарищи беспартийные! – негромко начал пожилой. – Дорогие друзья! Не буду говорить о тех трудностях, которые мы сейчас испытываем! Они вам самим хорошо известны. Ваша боль оттого, что вы здесь, а не на фронте, понятна – да, мы тоже хотим сражаться с теми, кто напал на нашу страну! Но давайте сейчас говорить не об этом! Давайте говорить о том, как лучше справиться с задачей, поставленной перед нами! Всей нашей стране сейчас так тяжело, как не было никогда! Весь наш народ отдает сейчас все силы на фронте и в тылу, чтобы уничтожить фашистских захватчиков! За это наши товарищи, советские люди всех национальностей, и среди них и наши братья, умирают на фронте! Вы знаете, что без работы в тылу наша армия победить не сможет! Одни в тылу делают танки, другие выращивают хлеб, третьи добывают уголь и руду! Мы должны построить железную дорогу! И мы построим ее! Вот здесь, где мы сейчас стоим, через вот эту голую степь мы проложим железную дорогу. По этой дороге на фронт пойдут танки и хлеб, снаряды и обмундирование, чтобы наша армия быстрее разбила фашистов! Каждая из этих шпал, на которых мы сейчас стоим – это шаг на пути домой, к нашим семьям, к нашим детям! – громко прокричал оратор и гулко, натужно закашлялся. Он снял изодранную рукавицу, достал из кармана мятого демисезонного пальто тряпку и стал кашлять в нее, судорожно глотая и задыхаясь.

Начальник строительства подошел к нему, что-то спросил, тот отрицательно покачал головой. Он справился с кашлем, поднял опять голову, посмотрел вперед, затем резко показал правой рукой на штабель:

– По этим шпалам, по этой насыпи, по этим рельсам мы с нашими семьями, с нашими детьми поедем домой, на Волгу, на Кавказ, на Украину! Мы строим дорогу к победе! Мы строим дорогу домой! И мы построим эту дорогу! Построим или не построим?

– Постро-оим! – закричали все.

– Построим! – продолжал он. – И чем быстрее мы ее построим, тем быстрее придет к нам победа. Поэтому нам надо работать так, как мы еще никогда не работали! Наш фронт сражения с фашистами проходит здесь. Наш вклад в победу – это наша работа здесь! Построить эту дорогу – наша боевая задача! Так выполним же эту задачу так же хорошо, как выполняют свою боевую задачу наши товарищи на фронте!

Он отступил на шаг назад. Начальник строительства вместе со всеми стал аплодировать ему. Потом посмотрел на часы, поднял руку и, когда всё стихло, сказал:

– Пора! За дело... товарищи!..

Все снова захлопали, не снимая рукавиц. Еще сквозь последние хлопки раздалась команда «По бригадам – строиться!». Пауль, занимая свое место в строю, видел, как пожилой, придерживаемый начальником строительства, по-старчески слез со штабеля и встал впереди во второй колонне. Через пять минут все уже шагали к своим участкам...

Они построили эту дорогу и увидели еще первые составы, которые, не останавливаясь, прогромыхали мимо них, отвечая на их хриплые крики приветствия долгими паровозными гудками. А потом они и сами поехали по этой дороге. Но не домой, не к своим семьям и не на фронт: одни в трудармейские лагеря на Урал, другие – на лесоповал в тайгу, а он, Пауль Шмидт – на шахты под Москвой. А еще позже по этой же дороге, тоже в трудармию на шахты, только в Воркуту, проехали их жены и сестры, и среди них жена Пауля Ганна. Но об этом Пауль не знал. Потому что к этому времени писем от родных он получать уже не мог.

2

На шахте было полегче: позади остались парализующие морозы, свистящий ветер в голой до горизонта степи, снежная крупа наполовину с песком, забивающая глаза, иней на стенах наспех построенных бараков и ледяные пластыри под нарами, оставшиеся с «мокрых приборок». Здесь угля хватало, топили, сколько влезет. Ну а дорогу на шахту и обратно можно было пережить. Даже в мороз.

Черный от угольной пыли, сверкая одними глазами да зубами, Пауль вместе с напарником толкал груженую вагонетку, мокрый от напряжения и духоты. После смены валился с ног и в тяжелом сне всё так же толкал вагонетку, и куски угля тускло мерцали в полутьме, и не было конца ни узкому штреку, ни тусклому мерцанию, ни постоянным мыслям – о войне, о стране, о себе.

«Всё для фронта, всё для победы!» – этой заботой жила страна. Этой заботой жили и они. С этой заботой о судьбе родины нельзя было сравнить ни одной, даже самой большой заботы их нелегкой жизни. И чтобы хоть на мгновение приблизить желанную победу, они готовы были отдать последнее. Правда, кроме сил, которые они полностью вкладывали в работу, они имели немного. Но их самих было много, и когда они приняли решение внести по три-четыре месячных заработка на строительство танковой колонны, оказалось, что на эти деньги действительно можно построить несколько танков или самолетов.

«Всё для фронта!» Однако мысль о самом фронте не покидала Пауля. К тому времени к ним прибыло уже немало их земляков-немцев, снятых с фронта. С ранениями, с наградами – они особенно остро переживали произошедшее с ними. И, конечно, рассказывали о боях, в которых участвовали.

Одним из таких фронтовиков был Александр Рейнгардт, сосед Пауля по нарам. Он воевал с перового дня. Трижды от его роты оставалось по четыре-пять человек. Дважды прорывался он из окружения. Говорил он о себе мало. Только однажды Паулю удалось разговорить его, и он рассказал о том, как они отбивали танковую атаку под Минском. Рассказ этот Пауль запомнил так, будто сам был в том бою…

...К тому времени Александр уже успел повоевать, но когда на противоположном берегу мелкой речушки показались одна за другой девять громадин с крестами на броне, он понял, что это для них конец. Что могут сделать одиннадцать бойцов с пулеметом и винтовками против этих грохочущих гор железа?

Позицию они заняли неплохую – на самом верху берега, так что хорошо видели и простреливали не только этот берег до речушки, но и тот. И задание свое – задержать на фланге противника, чтобы дать своей отступающей части время занять новую позицию, они смогли бы, наверное, выполнить. Если бы на них шла пехота. А тут – танки. Александр до этого дня хорошо знал, что из тех, кому поручается задержать противника, живым обычно никто не возвращается. Так что к смерти он был готов. Обидно только было, что так зазря придется умирать. Если бы шла пехота, хотя бы с полсотни фашистов да уложили бы.

Танки подошли к противоположному берегу рассыпанной цепью. Может быть, они и дальше пойдут так? Тогда бы каждый выбрал себе танк и попытался бы подорвать его гранатами. Позицию для этого они выбрали удачно: высокий берег, в кустарнике, да еще окопы успели отрыть. Увидеть их с того берега невозможно, тем более, что танки спустились вниз почти к самой воде. А когда танки станут пониматься сюда, их можно подпустить совсем близко, метров на пятнадцать, даже на десять – за кромкой, где песчаный береговой склон переходит в ровную степь, можно ждать спокойно, «мертвая зона» перед танком на подъеме будет больше, и пулеметы их будут не так страшны. И гранаты можно будет бросить неожиданно и наверняка. Даже если несколько танков прорвется, можно будет сзади по ним. Пропустить над окопом, а потом под хвост гранаты сунуть... Правда, танкисты уже тоже не дураки, пройдут над тобой, из люка спустят тебе в окоп ручную гранату, и дальше, не останавливаясь. А ты в своем окопе останешься навсегда, нашпигованный осколками...

Так может быть, действительно повезет им, и остановят они эти танки? Ах, о чем он размечтался. Прямо как желторотый птенец.

Задача одна – как можно дольше задержать их и как можно больше вывести из строя. Вот и всё. И нечего мечтать.

Александр стоял на коленях почти на самой кромке склона в неглубоком окопе за пышным кустом репейника и не спускал с танков глаз. Открыв люки, танкисты что-то орали друг другу, указывая руками то сюда, то в противоположную сторону. Потом они все разом посмотрели налево. Тут же Александр услышал вдалеке несколько глухих взрывов, потом пушечные выстрелы и слабую трескотню пулеметов. Ага, значит, и там уже началось, подумал он.

Там, километрах в трех ниже по течению, где проходило шоссе, с такой же задачей – задержать противника – была оставлена рота. Там должны были заминировать дорогу и низкий мост через речку, там были оставлены три противотанковые пушки и несколько пулеметов. А еще ниже окопалась такая же кучка солдат, что и здесь: им тоже была поставлена задача помешать проходу на фланге.

Стрельба у моста всё усиливалась. Несколько черных столбов дыма показалось в той стороне. Значит, что-то всё-таки удалось там подбить.

Александр снова повернулся к противоположному берегу и замер: люки у танков были уже закрыты, моторы взревели, танки окутались грязно-сизым дымом и, развернувшись, стали подниматься назад по противоположному склону! Только один танк остался внизу.

«Уходят, уходят» – донеслись до него радостные крики справа и слева.

«Неужели действительно уходят?» – недоверчиво подумал Александр. «Нет, это было бы слишком хорошо. Так не бывает. Да и не пошли бы танки сюда, если бы они могли сейчас так легко уйти отсюда. Не-ет, тут что-то не так. Что же они задумали?»

Танки поднялись, наконец, на склон и были теперь на том же уровне, что и Александр. Они развернулись, и стволы их пушек плавно, но быстро опустились вниз. Казалось, черные дыры их смотрели прямо на Александра.

«Ах, гады!» – стиснул зубы Александр. «Неужели заметили что-нибудь?»

Средний танк на том берегу плюнул светлокрасным, и тут же слева от Александра метрах в тридцати оглушительно лопнул черный, с темнокрасной начинкой огня, растопыренный пузырь земли, разбросав во все стороны изжеванные ветки и свистящие осколки.

«Мать твою...» – донеслось оттуда, когда грохот взрыва и стук падающих комьев стихли.

«Значит, целы», – облегченно вздохнул Александр и посмотрел опять вперед. Оставшийся внизу танк спускался в речушку. Закипела у гусениц вода, ствол пушки дернулся вверх, вниз, и вот танк, грохоча и лязгая всё сильнее, уже ползет по этому склону.

– Приготовить гранаты! – крикнул Александр.

– ... товить гранаты... гранаты... наты... – понеслось по цепи влево и вправо.

Танк двигался в направлении левого фланга. И хотя Александр знал, что там был ефрейтор Бутенко, успевший еще на финской побывать, он всё-таки вылез из окопа и, пригибаясь, пробежал по кустам туда. Пробегая мимо окопов, он коротко бросал: «Оставаться на местах!» и про себя отмечал, что хотя все напряжены, но страха на лицах вроде не видно.

– Ползет, гад? – спрыгнул он, запыхавшись, в окоп к Бутенко и повернулся к склону.

– Ползе-ет! – протянул Бутенко, глядя вперед. – Поближе надо подпустить. Почуяли, гады, что ли?... – Он поправил гранаты, лежавшие перед ним справа. – Плохи дела, командир. Ну, этого мы определим, куда надо. А остальные? Они ведь из нас тут удобрение сделают...

– Ладно, посмотрим. Сначала с этим вот надо... На всякий случай, если что, ты будешь командовать.

Бутенко, всё еще глядя вперед, кивнул.

Громадина танка ревела уже совсем близко. Струи белого песка стекали с тускло блестевших траков. Дрожала земля, дрожал от рева воздух, дрожали тонкие, высохшие стебельки травы впереди и дрожало, вибрировало от этого рева всё в груди, каждая клеточка тела.

– Ну, что, пора? – крикнул Бутенко почти в самое ухо.

– Давай! – крикнул, мотнув головой Александр.

Они взяли по гранате, присели всем телом, потом выпрямились, взмахнули вытянутыми правыми и свалились на дно окопа. Тут же раздался двойной взрыв, страшный скрежет, и сверху посыпался песчаный дождь. Александр и Бутенко выглянули из окопа. Танк, припорошенный песком и пылью, развернулся к ним правым бортом, изрядно завалившись налево. Мотор его еще гудел.

– Гусеницу сорвало! – крикнул Бутенко.

– Давай еще одну, поточнее! – крикнул Александр.

Бутенко взмахнул еще раз, и когда они выглянули снова из окопа, было уже тихо. Танк беззвучно горел, и широкие струи огня стекали по корме, по борту, по колесам на взрытый кругом песок.

– Ну, теперь держись! – сказал Александр. – Теперь они нам дадут... Вот тебе еще граната, сиди тут. А я к себе.

Он выпрыгнул из окопа и тем же путем побежал назад.

– Есть один! – радостно кричал он, пробегая мимо окопов. – Есть один!

Теперь ему казалось уже не таким безнадежным всё, что будет дальше. Главное, хорошо начали. Теперь они еще повоюют! Пусть идут теперь танки!

Он едва успел добежать до своего окопа, как началось. Беспрерывный грохот сотрясал землю. Свистели осколки, гарью и пылью наполнился воздух, в грохочущем полумраке мягко клубились красноватые отблески взрывов. Александр свернулся на дне окопа, закрыл глаза и накрыл голову и уши руками. Что-то мягкое и прохладное упало на руку. Не открывая глаз, он нащупал пальцами этот мягкий комочек и догадался, что это был цветок репейника, который перед боем так спокойно склонялся к нему с колючего куста. Он сунул его в уголок под шеей, будто это было что-то живое, что тоже надо было уберечь от грохота, пламени и осколков, и, чувствуя себя уже не так одиноко с этим комочком в своем окопе, опять закрыл уши.

Земля, наконец, перестала содрогаться, всё стихло, только дышать было трудно да на зубах противно, до холодных мурашек по спине, скрипел песок. Александр, не вставая, посмотрел на часы. Минутная стрелка с тех пор, когда он свалился в окоп, продвинулась всего на три деления. Может, остановились? Но секундная стрелка медленно двигалась.

Он поднялся, выглянул из окопа. Куст репейника перед ним был весь растрепан и наполовину срезан. Второй сиреневый цветок болтался на узкой ленточке вывернутой беловатой волокнистой кожицы.

Александр посмотрел вокруг. Густой кустарник изрядно поредел. Тут и там торчали обломанные, обгорелые ветки с ободранной длинными рваными полосами корой. Земля была вся изрыта и дымилась.

– Живые есть? – крикнул Александр, и тут же услышал рев моторов.

Танки на противоположном берегу начали спускаться вниз. И опять с тревогой увидел Александр, что спускалось только шесть. Два оставалось наверху. Пушки их по-прежнему смотрели сюда.

– Сволочи, трусы, паршивые собаки, мать вашу так, – не сводя с них глаз, выругался Александр. Затем крикнул своим соседям слева и справа: – Красноперов, Бабкин! Доложить по цепи, кто ранен!

Справа передали быстро: все живы, раненых нет. Слева перекличка где-то оборвалась, потом донеслось: Бутенко убит, попадание в окоп; Ерофеев убит, Красноперов ранен в левое плечо, бой вести может.

«А-а, черт!» с болью подумал Александр. «Зачем же я оставил Бутенко там? Надо было всех направо перебросить. Ведь думал же, что ближе к танку основной огонь будет...».

– Приготовить гранаты! – крикнул он, глядя, как танки почти одновременно плюхнулись в потемневшую речушку, потом взревели уже на этом берегу и стали быстро подниматься по склону. – Подпустить на пятнадцать метров! – снова крикнул он и приподнялся над окопом, чтобы лучше видеть танки и выбрать правильный момент для команды, но в этот миг вся земля от его окопа до уступчика, которым обрывалась к берегу степь, дрогнула и, как показалось Александру, медленно, очень медленно, вместе с растрепанным кустом репейника, совсем черным на откуда-то возникшем багровом фоне, встала вертикально, и Александр еще потянулся к тоже ставшему черным цветку на волокнистой кожице, но так и не дотянулся, а плавно и невесомо развернулся в воздухе и погрузился в теплую, тихую темноту...

Он очнулся от боли в шее и оттого, что за шиворот ползло что-то вязкое и прохладное. Дышать было трудно. Он попытался пошевелиться, но не смог. Попробовал подвигать пальцами. Это удалось. Между пальцами он ощутил комочки земли. «Засыпало», догадался Александр, и стал высвобождать руку. Вскоре он почувствовал, как на ладонь падают прохладные капли. Александр высвободил руку и начал отгребать землю с головы, с шеи, и когда и это ему удалось, приподнял рукой голову, так как она почему-то не поворачивалась, и глубоко вдохнул свежего влажного воздуха. Левой руки и ног он не чувствовал. Испугавшись, он начал быстро разгребать землю вокруг себя. Нет, всё было на месте и всё было цело. Он повернулся из скрюченного своего положения на бок, выправил правой рукой левую руку, попытался выпрямить ноги и тут же почувствовал, как тысячи игл вонзились во всё его тело. Было и больно, и радостно от того, что боль эта – всего лишь боль онемевшего тела, в котором опять пульсирует кровь, и что всё у него цело, и что так вокруг тихо, и в лицо тихо падают прохладные капли дождя… Но чем кончился бой?

Александр выкарабкался из засыпанного окопа, сел, оглянулся. Всё вокруг было залито лунным сиянием. Взрытая, вспаханная гусеницами земля влажно блестела. Облитые лимонным лунным стеклом, неподвижно торчали несколько уцелевших веток. Александр поднялся на ноги, посмотрел на склон. Слева, невдалеке, тоже весь облитый лунным светом, мертво возвышался еще один подбитый танк. Александр прошел вдоль окопов. Их нигде не было. Только широкие следы гусениц...

К своим он добрался на шестую ночь, шатаясь от голода и усталости. Дальше отступал уже вместе со всеми. А потом его вызвали в штаб полка. Там ему объявили, что должны направить его в тыл. Нет, он ни в чем не виноват. Но есть приказ. Да, приказ распространяется на всех красноармейцев… немецкой национальности…

И вот Александр был здесь, на шахте, и работал вместе с Паулем в одной смене, и так же, как он, толкал тяжелую вагонетку, груженную черным мерцающим углем. После рассказа Александра Пауль окончательно понял, что выход у него один...

3

На шахте работали и местные, и Пауль накануне договорился с одним из них, Федором. Теперь, шагая в колонне на работу, Пауль думал о том, сдержит сегодня Федор слово или не сдержит.

Ночная смена начиналась в одиннадцать, последняя их ночная смена в эту неделю, и если не уйти сегодня, сколько тогда придется ждать подходящего момента! А сегодня ночь как по заказу: безлунная, теплая. Сегодня он должен уйти. Даже если Федор не принесет...

Их как обычно довели до раздевалки, где, переодевшись, они через другой выход спускались в шахту. Пауль нарочно замешкался, чтобы зайти одним из последних. Он уже знал, что когда все войдут, конвойные уходят к себе в караульное помещение, а ответственность за каждого переходит к бригадиру. Конвоировали их уже не так строго, больше для формы, потому что знали: бежать вряд ли кто решится – кому захочется заработать себе двадцать пять лет срока? Да и остальным стало бы хуже, если бы кто убежал: сразу бы строже режим. Так что и сами следили за тем, чтобы никто не помышлял о побеге. Пауль всё это хорошо знал, поэтому ни с кем о своем намерении не говорил. Всё обдумал сам.

Уже давно приметил он, что в заборе, метрах трехстах от раздевалки, были откреплены две доски: через эту лазейку некоторые местные сокращали свой путь на работу. Рассчитал и время. Чтобы все переоделись и спустились в шахту, потребуется с полчаса. Там бригадир обнаружит, что Пауля нет. Наверняка он подождет немного, думая, что Пауль спустится с другой бригадой. Потом пошлет кого-нибудь наверх узнать, что с ним, ведь вместе шли на работу. Пройдет еще с полчаса. За это время можно далеко уйти...

Пауль раскрыл свой шкафчик, повозился в нем для вида, чтобы выждать, пока снаружи никого больше не будет, затем незаметно выскользнул на улицу. Когда глаза привыкли к темноте, он осмотрелся. Вроде никого. Вдоль темной стены под затемненными изнутри окнами дошел до тропинки, протоптанной от лазейки в заборе. Еще раз осмотрелся вокруг и тихо позвал:

– Федор!

От стены отделилась темная фигура.

– Тут я.

– Принес? – шепнул Пауль.

– Ага, – ответил Федор.

– Ну, давай!

Федор развернул сверток, и Пауль переложил из него в приготовленный мешочек два кирпича хлеба, две луковицы, немного соли и бутылку самогона. Затем полез в карман и протянул Федору бумажку:

– Держи, – сказал он.

– На весь месяц? – спросил Федор.

– Как договаривались. Спасибо, Федя, выручил. Всё-таки хочется отметить день рождения.

– Понятное дело, – ответил Федор, засовывая хлебную карточку в карман брюк и, уже уходя, бросил: – Бывай.

– Пока, – ответил Пауль.

Когда тень Федора исчезла за углом, Пауль завязал мешочек, перекинул петлю бечевки через плечо и вдоль тропинки, внимательно вглядываясь вперед, пошел к лазейке.

Всю ночь, не останавливаясь, шел он на запад. На это Пауль тоже рассчитывал: когда установят, что он сбежал, кому придет в голову, что он пошел в эту сторону? Наверняка подумают, что он к семье в Павлодар двинул. И, конечно, сообщат туда и будут его ждать там.

Да, если бы он туда прибыл, плохо бы ему было. Впрочем, если и здесь задержат, радости мало. Судить его будут. Судить. И по законам военного времени. Как дезертира с трудового фронта. И правильно, конечно, что будут судить. Если все будут убегать с работы, что же это получится? Война есть война, и тут некогда нянчиться с каждым.

Да, судить его будут, это Пауль знал. И что строже будут судить, чем любого другого, тоже знал. Строже, потому что он немец. И потому, что война идет с немцами. И если он дезертировал с работы, которая нужна для победы над немцами, то он тем самым пособничает им. Пособничает фашистам в то время, когда вся страна насмерть бьется с ними. Значит, он помогает фашистам, значит, он хочет, чтобы они победили, значит, он предал свою родину, предал советский народ. Он предатель, а с предателями разговор короткий. Тем более с предателем-немцем. Родная кровь заиграла? За своих? Так получай!

Так ему скажут, так его будут судить, если его поймают, и правильно сделают. Потому что иначе сейчас нельзя.

Но он не хочет, он не может больше вот так, как живет уже полтора года. Он не предатель. И он готов работать на самой тяжелой работе. Но не так, не в лагере за колючей проволокой, не под конвоем, не как пособник и предатель. Он не предатель, и докажет это. Он, как все, хочет драться с фашистами. И что с того, что он тоже немец и говорит с ними на одном языке? Он не такой немец. Уже почти двести лет как его предки живут в России. И он здесь родился и всю свою жизнь прожил в России. Он другой немец, и фашисты для него еще больше враги, чем для любого другого. Больше, потому что для других они просто звери, убийцы, которых надо уничтожить, чтобы самим остаться в живых, чтобы освободить Родину. А для него они еще и осквернители всего немецкого, причина страданий его и его близких, его друзей и товарищей, и тех полутора миллионов советских немцев, которые несут сейчас на своих плечах двойное бремя – бремя военных тревог и труда для победы, которое несут все в тылу, и бремя недоверия: ведь они тоже немцы, а вокруг них, в бедах, в страданиях живут люди, чьи мужья, сыновья, братья, отцы воюют и погибают в войне с немцами. И неизвестно, какое бремя из двух тяжелее… Впрочем, известно. Ему, Паулю, это хорошо известно.