Текст книги "Натурщица Коллонтай"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

1 сентября, 1957

Шуринька, родная моя, драгоценная!

Это что, правда!?

Сама же спрашиваю, как последняя дура, и сама же знаю, что так оно и есть.

Как же так получилось, бабушка, что ты умерла!?

Когда???

И снова задаю этот глупый вопрос, хотя сама прекрасно знаю, что это случилось 9 марта 1952 года. Но это ужасное известие, которое повергло меня в нечеловеческий шок, я получила слишком поздно, так и не повидавшись с тобой.

Ужас, правда?

Но всё по порядку.

У нас прошёл недавно фестиваль молодёжи и студентов, летом. Ты не представляешь, сколько всего тут было и чего. Чёрные, жёлтые, всякие. На улицах весело, звонко, красочно. Голубь мира повсюду развешан, нарисованный художником Пикассо, символ этого важного события международного масштаба за мир и дружбу. Интересно, позировал ему голубь этот символический или он по памяти контур ему изобразил?

Паша остался дома – у него нога, помнишь? – а я пошла, в первый день, когда самое оно было, по всему городу, 27 июля, как сейчас помню. И попала в Парк культуры и горького отдыха. Шучу. Верней, Пашка так меня научил, шутке этой, муж мой.

А там веселье и свободный проход. Везде сборища, выступления, пляски под радиоточку колокольчиком.

И плакаты разные, поздравительные с фестивалем. И фразы под ними, разные, призывные и лозунговые, приуроченные к факту дружбы народов.

Смотрю одну, другую, а потом…

Написано: «Новая женщина – самостоятельная личность, её интересы не сводятся только к дому, семье и любви… Она полноценный гражданин наравне с мужчиной. Да здравствует женщина, символ свободы и искоренения рабства в отношениях между полами!»

И подпись – А.М. Коллонтай, деятель международного революционного социалистического движения (1872–1952).

Я как стояла, так чуть не грохнулась. Какой ещё 1952-й! При чём он тут? Так про смерть пишут, в скобках, а не про жизнь.

Потом немного отдышалась, в себя вернулась, в сознание, купила себе мороженое и на лавочку присела. Ем и обдумываю увиденное моими же глазами.

Получается, что если это не ошибка типографии, то тебя уже не было в живых, почти как пять лет тому назад.

Кошмар, бабушка, просто ужас и кошмар!

Нет, правда. Ну встань на моё место любимой внучки любимой бабушки. Внучка пишет письма, любит, как ненормальная, обращается, делится всеми своими тайнами и мечтаниями, ждёт ответного слова с места проживания и совета на будущую жизнь, заботится мысленно, переживает, надеется на скорую встречу. Каждый раз она думает, что письмо не дошло, или его запретили твои охранители. Она рассказывает тебе, Шуринька, о самом сокровенном, потому что больше такого никому не рассказывают, да и некому такое знать и не для чего.

И ждёт, ждёт, ждёт, как верный пёс свою надежду на обретение хозяина.

А хозяин уже лежит в могиле, и никто про это дворняжке той ничего не сказал.

А сама узнать она не сумела, не было сообщения народу.

Не было всенародного горя.

Не шли люди по улицам за гробом и не давили каждый другого.

Не останавливались фабрики и заводы, и не гудели они своими долгими гудками никакую траурную минуту.

Не приспускался государственный флаг нашей Родины в честь прощания с тобой, Шуринька.

Никто не постучал в нашу дверь 9 марта и не принёс слова скорби и сочувствия за нашу фамильную утрату, бабушка…

Стоп! Как раз 9 марта, как сейчас помню, получили мы первое письмо от мамы из Караганды, и это многое объясняет.

Вот почему нам с Пашей не до газет было разных и разговоров с людьми, которые узнали про тебя, наверно, но оставили это при себе, чтобы не волновать семью. Мы же с ним всецело были поглощены фамильным горем насчёт новой маминой жизни среди степных ветров и залежей угля. А после узнали, что некролог про тебя был напечатан только в одних «Известиях», а не в «Правде», представляешь? И подписан всего лишь «Группа товарищей», а не ЦК или же, к примеру, «Иосиф Сталин».

Кому же ты так насолила, бабушка, что главный рупор страны и компартии не удостоил нас вестью про твою кончину?

Может, завистники из соратников по партийной работе?

Или, может, сам министр иностранных дел?

Кто?

Неужели сам Иосиф Виссарионович?

Не верится что-то…

Знаешь, я подумала, от чего ты вполне могла умереть. Например, накануне, за день до твоей кончины, никто не поздравил тебя с международным днём 8 Марта, как женщину-борца, и это усугубило твой уход.

И убило тебя, Шуринька?

Излишнее переживание в сочетании с привычкой оставаться стойкой и борцом, несмотря на равнодушие окружающих людей?

И не выдержало сердце, скорей всего?

Или голова?

И ты так и не успела пропустить через себя эту обиду?

Ведь сколько последнего мужества нужно потратить, чтобы выдержать такое наплевательство по отношению к себе, да?

Я уже этого не узнаю никогда, не от кого мне узнать. Как и про то, бабушка, кто сделался наследником всех твоих завещаний и обещаний.

И ещё одна важная новость про события. Про вождя. 5 марта ведь умер великий Сталин, через почти ровно год после тебя. Ты уже была неживой.

Вот к нему за гробом пошли, вся страна, можно сказать. Эта потеря сделалась главным народным несчастьем, ставшим самым страшным в истории советских людей за все времена и всего прогрессивного человечества.

В день, когда его хоронили, была кровавая давка. Люди хотели посмотреть на тело Иосифа Виссарионовича, чтобы проститься с ним, и почти все жители столицы вышли из дому на улицы. И получилась ужасная каша из человеческих туловищ. И, я знаю, многих задавило насмерть.

Я не пошла, хотя собиралась, как все прогрессивные жители нашей земли. Паша не пустил. Орал, что дура, что идиотка и что голова у меня, хотя и поразительно красивой и гармонической формы, как идеальный шар, но изнутри пустая и звонкая, как упаковка из-под сосулек ландрин. Помнишь такие, всех цветов радуги, кисленькие и хрустящие?

Пашка кричал на меня, но придавливал себе горло и рот, чтобы получалось неслышно. Опасался соседей, особенно того негодяя, кто про нас с ним написал, что он меня домогается, а мне нет ещё положенных лет.

Гадина.

Говорю:

– Чего ты боишься, Паш, – что меня раздавят? Или не надо ходить, потому что он того не заслужил?

Он:

– Тебе даже и этого знать не обязательно, Шуранька. Любой мой ответ тебя лишь запутает дополнительно. Просто запомни, что всё, что ты делаешь без моего ведома, тебе во вред. А теперь сядь и заткнись, не то я тебя верёвкой к стулу привяжу и надену тебе на голову кастрюлю.

Я:

– А тебе, получается, всё равно, что будешь жить не проводивши?

Он:

– Как раз наоборот, не всё равно. Я буду жить лучше и радостней.

Я:

– А в чём твоя главная радость, Паша?

Он:

– Мы с тобой не раз уже об этом говорили – в гармонии мироздания. А Сталин её разрушал своими же руками, как только умел, и не будет ему за это прощения, никогда. Ни от меня, ни от всего твоего прогрессивного человечества, про которое ты так любишь поговорить. Но только это будет не сейчас, а потом, через время, когда гармония мира одолеет зверя и люди оставят себе для жизни лишь прекрасное, полностью отказавшись от любой борьбы, за что угодно, включая это омерзительное противостояние классов. Они оставят себе лишь науки и искусства. И уже дальше станут жить без подлости, зависти и негодяйства: красотой, формой, идеей и внутренним содержанием. Государство может выжить и процветать, лишь будучи органичным. Устройство жизни должно стремиться именно к органичному идеалу, есть такое понятие, ещё начиная от древних времён, понимаешь? Единство людей будет опираться исключительно на духовные ценности, а не на чуждые человеческой природе проклятые политические игры и ненависть сильного к слабому, и наоборот. А дохлый этот Сталин ваш был чистой воды диктатор и самодержец без мандата, выдающийся идеолог человеконенавистничества. Собрал вокруг себя опричников, из самых подлых, потом сам же их запугал и перессорил между собой. И начал естественный отбор, игру себе такую придумал, на выбывание, чтобы скучно не сделалось. Зверь, Шуранька, это не когда животное, а когда сатана, сын дьявола, дракон с семью головами и десятью рогами. И любимое его занятие прикинуться ангелом и праведника испытать на веру.

Как-то вроде этого сказал, бабушка. Может, не совсем точно, но твёрдо и с убеждённостью, с силой какой-то необычайной. Видно, выхлестнулось из него накопленное. Но суть саму, если честно, я не очень поняла, и раньше он так со мной не разговаривал никогда, всё больше любовался и ласкался.

Я и не пошла никуда после этих слов, убереглась. И спасибо Паше моему, а то б, может, и сама неживой сейчас была, как ты, Шуринька.

Дальше иду, а то многим ещё хотела поделиться с тобой.

А главное такое, слушай. Для меня неважно, что тебя больше нет на земле и что я теперь внучка мёртвой бабушки. Ты для меня навсегда остаёшься со мной, рядом, членом моей знаменитой семьи, нашей с Пашей семейной гордостью и главной моей по жизни советчицей после Паши. Просто я не всегда его понимаю, как я только что тебе поведала, а мне всё время нужно выговариваться с кем-нибудь родным, понимающим, добрым, пускай даже безответным, как у нас получилось с тобой.

Паша говорит, что ты меня слышишь и все письма мои, так или иначе, прочитала и пропустила через своё сердце и душу, и неважно, на земле или на небе. Я, конечно, знаю, что это утверждение противоречит учению марксизма-ленинизма, что нет на небе никакой руководящей силы, кроме невесомости, солнечной энергии, лунных влияний на отливы и приливы и вращения спутников-одиночек вокруг нашей Земли. Но, знаешь, тут я с ним, пожалуй, соглашусь всё-таки, несмотря на эти знания, – хуже не будет, зато веры в твоё присутствие рядом со мной значительно прибавляет.

Иногда закрываю глаза, часто под утро, после того, как Паша придёт на мою половину кровати, чтобы любить меня, а потом деликатно отодвинется обратно к краю, чтобы не толкать в бок культёй, и представляю картинку. Мы идём с тобой под руку. Ты старая уже, а я всё ещё молодая, как сейчас, в гармоничной паре, в органическом мире природы и окружающих её предметов и красивых простых вещей. Напротив море, которое я так хочу увидеть, а сзади нас холмы и горы, уходящие в облака. У меня на груди ФЭД, твой подарок, а у тебя все твои награды, теперь я уже про них всё прочитала: орден Ленина, два ордена Трудового Красного Знамени, орден Ацтекского орла и Большой крест ордена Святого Олафа.

Идём себе, беседуем. То есть едем. Ты в инвалидной коляске расселась в свободной позе, как опытная и видавшая разные интересные виды пожилая натурщица. А я своими ногами шагаю, толкаю каталку с тобой по песку в сторону моря.

Говоришь:

– Любовные переживания для новой женщины второстепенны.

Это я тоже прочитала потом уже, после твоей смерти. И согласна лишь частично. В том случае, если на самом деле не имеется от чего нормально переживать. Мама моя, к слову сказать, переживала по понятной причине, потому что на себе самой испытывала, что Паша не достаточен для полной семейной гармонии в отношении любви к ней, что скрывает истинное лицо, выставляя напоказ одно лишь сильное мужское тело, без душевной привязанности и равного по силе ответного чувства. Тогда почему в этом случае второстепенны? Как раз первостепенны! Иначе она была бы не женщиной, а простой деревяшкой, как протез, и не мучила себя этими любовными переживаниями.

Или взять ту историю с химичкой из давлекановской школы, которая бросилась об землю с верхнего чердака нашей школы и почти убилась навсегда, ты не забыла про неё, несчастную? По твоей теории, Шуринька, она бы могла жить себе и дальше, с гвардейским красавцем капитаном, но просто плохо выглядеть, как обгорелая лицом спичка. А она не смогла, из-за любви, из сильного всепоглощающего чувства женской принадлежности для мужчины. Так или не так?

То-то и оно.

Это одна часть. А по другой – может, я с тобой и согласна: по той, где переживать необязательно, когда нет ни слитного единения тел, ни особых обязательств на эту тему. Скажем, встретились, поласкались и разошлись. Допускаю и такое, хотя сама не пробовала пока, надобности не возникало. Но вижу, как бывает.

И отношусь тоже с пониманием.

Например, один наш педагог, по живописи, всё время мучает нашу же студентку повышенной приставучестью и склоняет к взаимности. А сам женат и не думает брак свой расторгать. Это как? А все говорят – нормально, спокойно, в порядке творческих происшествий и художественных вещей. Просто потому что она сложена почти не хуже нас, кого видят и с кем сравнивают.

Если, к примеру, тебя рисуют, а он ходит и наблюдает за ними и за мной, педагог этот сластолюбивый, то вольно-невольно ему приходится сравнивать рисунок с оригиналом, то есть со мной. Но при этом он отлично в курсе, что я ему не по зубам: и как слишком красивая для него, и как натурщица по работе, на которых у них там негласный запрет, и как Пашина супруга, которого уважают за медаль, заслуги войны и шестичасовой труд держания сложных поз при недостатке точек телесной опоры.

И тогда он делает что, учитель этот мучитель? Он выбирает себе похожую на демонстратора рисовальщицу и атакует её по всем фронтам, чтобы упечь в постель и насладиться похожестью на обнажённую меня, которая у него так и застряла в голове. И плохо учит того, кто ему не поддаётся, или плохо ставит зачёт, если не добивается склонить в область своей похотливости.

И знаешь, как правило, у него получается, несмотря на мораль и нравственное чувство желания отказать ему.

А после другую выбирает и снова прикидывает по мне, насколько она будет попадать в его зловещую цель. Глаз у него присмотренный, точный, сам он прекрасно владеет законом перспективы, пропорции и падения всяческих теней, так что вычисляет на раз, безошибочно угадывает для себя жертву моей красоты.

И так не один уже год, говорят. Мы меняемся, натурщицы, и студентки меняются, уходят, приходят и защищают и диплом, и себя от него, кому удаётся охранить тело от такой напасти.

И при чём здесь переживания? Любовь обращается в обычную связь телесной близости, без подключения содроганий, нервов и счастливых открытий мира через ещё одно проникновение в любимое существо. И тут я не могу с тобой не согласиться, Шуринька, – второстепенны! Они себе ставят задачу отучиться и выйти человеком, готовым к художественной самостоятельности. Раз надо пройти через связь с нелюбимым, но образовавшим непреодолимую помеху мужчиной, то это можно осуществить просто телом, без ничего остального, что идёт изнутри. И это такая же часть женской судьбы, которая берёт начало от вечности, от древности, от согласия самки быть уступчивей и покорней в отношении дозволения самца на себя.

Так вот, идём мы, гуляем к морю и волнам на нём.

Говорю:

– Шуринька, давай я тебя ФЭДом нашим запечатлею на века, на фоне гармоничных волн и брызг. Не против?

А сама вдруг понимаю, что ни разу в жизни тебя не видала. Что толкаю сейчас каталку эту, с тобой, сидящей внутри, а лица сверху глазами не ухватываю, только урываю краем взгляда плечи, часть живота и ноги, накрытые пледом с клетчатым ворсом. И прихожу в ужас – как же так! Родная кровь, наследница фамилии по прямой нисходящей, продолжатель части идей и помыслов про женский род и всё остальное, и без лица, вообще.

И собираюсь каталку развернуть, на себя, с волнением, что вот-вот и обнаружу всю правду родственной мне наружности и в особенности лица, из-за которого весь сыр-бор этот разгорелся, с прогулкой и ФЭДом.

А ты мне ни с того ни с сего со злобой вдруг необъяснимой приказываешь, бабушка.

Говоришь:

– Остановись немедленно! Не сметь меня первым фронтом к себе разворачивать! Глядишь себе на второй, обратный, так и продолжай туда глядеть, без аннексий и контрибуций, а на первый не посягай, не для тебя он создавался, не тебе им любоваться и присваивать! К тому же ФЭД этот вечно не заряжен и поэтому пустой и звонкий, как ландриновая твоя голова!

И в страхе просыпаюсь. Два раза было уже, но второй раз не с морем, а в Башкирии, не доступя немного ближнего края реки Дёмы, где песок без камня.

А лица как не было, так и нет. Хоть бы, думаю, на спичках увидать тебя или где.

Паша говорит, в Ленинскую библиотеку сходи, поинтересуйся историческими материалами, текстами, работами её на тему революции и места женщины в новой формации. Но вообще не советую – он же и говорит, Паша, – не уверен, что не нарвёшься на чудовищную глупость и пошлость в освещении такой высокой и сложнейшей тематики. Говорит, в основе, как ни крути, бездуховность окажется и идиотский примитивизм, основанный на чудовищном и неоправданном практицизме бесчеловечной идеи пролетарской революции. Так как-то сказал или наоборот. Это про тебя, представляешь, с кем живу?

Но это он не со зла, это всё от его личных духовных теорий, художественных подходов к им же идеализированной гармонии. Он просто не настолько ценит и любит всё, что нам с тобой дорого по линии Коллонтай. По части самой революции и по твоим международным женским выступлениям.

Я:

– А чего ж раньше молчал, когда с мамой за шкафом миловался с вечера до утра?

Он:

– Не было смысла. Маме всё равно, а ты была маленькая ещё, не догнала бы самой сути. Ты и сейчас не догонишь, думаю. У тебя другая сильная сторона, на ней и остановимся покамест.

Я:

– Так ты вообще, получается, против советской власти, что ли?

Он:

– Я не против неё и не за. Я просто не хочу, чтобы она ко мне прикасалась никаким боком. Пусть себе существует на Папуа Новой Гвинее и не лезет ко мне в душу и в карман.

Я:

– Она ж тебе протез бесплатный подарила, как бы ходил одной ногой без власти народа?

Он:

– Я б на двух ходил и с полной рукой, если б маршал-опричник не приказал тысячи народу положить, не подождав малость, пока те не сдадутся. А они сдались. Только солдат больше не вернёшь, как и ноги моей с кисточкой. А что бесплатный, так и не надо мне, в нормальной стране сам бы купил, без них.

Я:

– А узнают если, что ты их не любишь? Вся фамилия наша тогда пострадает?

Он:

– За фамилию не суетись. Отрекусь. Так что спи спокойно и не морщинь себе у носа, не ломай несовершенством гармонию, даже временным.

Короче, бабушка, до Ленинки, чтоб глянуть предметно, пока никак не доберусь, устаю от недвижимости поз на работе. И кипячу макароны дома, когда нужно. Паша хорошо помогает, в основном ведёт всё хозяйство, остальное питание и уборку. А на мне уход лично за ним и постельные принадлежности по застилке и перестилке белья. И любовь с Пашей, по первому его каждодневному предъявлению, без вопросов. Он стонет и рычит не меньше прежнего, чем с мамой. И даже больше ещё, не может унять страсти своей ко мне, потому что настоящая, через сознание, через любовь и сладкую телесную муку.

Говорит, спал когда с мамой, то в мыслях рисовал только меня: углём, карандашом, акварельной отмывкой и маслами всевозможных оттенков и кистей. И лепил, лепил, лепил…

А мама умерла, Шуринька, год тому назад. Разом. Завтра отметим с Пашей годовщину. У неё в шее образовался рак железы щитовидки – не зря ей чернилами тогда про здоровье шеи замазывали, помнишь? Скрутило в считаные сроки, и не помогла даже операция по удалению из шеи лимфатических раковых узлов. В центральной клинике резали, в Караганде. Только везде после этого остались метастазы и дали распространение по всему телу и даже в печень. А нам сообщили, когда уже было только забирать и увозить.

Ездили мы оба, заняли на билет, но отдали после. Только пришлось оставить маму там же, в Караганде, а место мы на городском кладбище получили, только-только распаханном, – всё равно у нас с ней в Москве своего участка не было и нет, а везти гроб в столицу и всё тут устраивать получилось не под силу. Ни по средствам не потянули бы, ни по Пашиной ноге проблематичной. В общем, как-то так всё невесело произошло, даже не хочется больше про это излагать.

На этом прощаюсь, бабушка, и шлю тебе воздушный поцелуй. Надеюсь, он тебя там найдёт на небесах или где и прикоснётся с приветом и любовью от меня, твоей внучки с твоей же фамилией. Хотелось бы обняться как всегда, но теперь больше не получится даже заочно. Просто знай, что я тебя не забываю всегда и продолжаю гордиться тобой даже мёртвой.

Шуранька Коллонтай,

всё равно твоя внучка.

P.S. Забыла! Ходили с Пашей к тебе на Новодевичье, люди там подсказали, где лежишь. Памятник сидячий белого камня тебя молодой мне понравился, но про лицо твоё всё равно мало понятно, какая была и какой сделалась потом. Причёска тоже пришлась по вкусу, с короткой чёлкой и бочками – необычно. И обе брови крутыми излучинами впечатляют, хоть и тёсанные с камня. Про изваяние само Паша сказал, что скромно, но прибавил, что это же и хорошо, есть достоинство, хотя маловато выразительности. Он думает, что ты, как фанатичный и прожжённый деятель мировой профанации, должна претендовать на более живое прочтение камня, порывистое и натуральное, а не обмертвелое, как вышло по твоей скульптурной наружности. Про это он тоже не сдержался, хотя и не хотел при мне, я так поняла. Ведь сам по себе фактор нашего прихода через пять лет после убытия тебя из выдающейся жизни был грустный и торжественный, и мой супруг не планировал портить его своей художественной оценкой. Но он скульптор, ему видней, хоть и натурщик. А когда вернулись на Метростроевку к себе, пояснил, что в такой манере подачи он был бы готов принять Надежду Константиновну Крупскую, похожим образом, и это было бы совершенно для неё по заслугам и по правдивости облика верной жены и соратницы Ильича.

P.S. 2. А что такое профанация, я от него так и не добилась. Добьюсь после. И ещё как тебе нравится, что Сталин этот оказался сволочью и мучителем народных интересов по разоблачению 20-го съезда партии? Я думаю, ты с ним была всё-таки не очень близка при вашей совместной жизни, так ведь, бабушка?