Текст книги "Дом образцового содержания"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Генерал улыбнулся. Фрукт и правда был экзотический. Так с ним еще никто не пытался разговаривать, и это заинтересовало Глеба Иваныча еще больше. И тогда он решил построить все иначе, не так, как задумал ранее. И он сказал:

– О моей жене говорить не будем. Тема исчерпана. Я даже не хочу вас спрашивать, почему – она.

Стефан безразлично пожал плечами, не подав ни единого признака заинтересованности или волнения:

– Честно говоря, мне тоже кажется, это вообще не тема для обсуждения. Полностью разделяю ваше мнение, товарищ генерал.

– Так я и думал, – произнес Чапайкин, – именно так.

– Что думали? – Стефан, казалось, несколько удивился. – Неужели то, что в Алевтину Степановну нельзя влюбиться? Тут я, пожалуй, с вами не соглашусь. Уж простите меня, товарищ генерал.

Чапайкин улыбнулся:

– Хорошо, время тратить на пустое мы не станем. Итак, у нас есть три варианта, ровно три. Точнее говоря, не у нас, а у вас, гражданин Томский. Первый вариант такой – вы искренне, прямо здесь и сейчас излагаете мне во всех подробностях, опуская версию влюбленности и прочего мужского интереса, зачем вам понадобилась Алевтина Степановна. Потому что коли это так – я имею в виду, если она вам на хрен не нужна, юноша, – то единственный вывод, который я не могу не сделать, это то, что некто молодой, недурной собой, с преступным прошлым и малоизвестной жизнью в настоящем ищет тропинку к ее мужу, высокопоставленному работнику органов безопасности, а стало быть, является либо шпионом, либо пособником врага, замышляющим провокацию или шантаж. Это ясно?

Стефан согласно кивнул, демонстрируя полное внимание к разумным словам мудрого человека. Глеб Иваныч задумчиво пожевал губами и продолжил:

– Теперь другое, тоже понятным для вас будет, надеюсь, – генерал достал из ящика стола листок с заранее напечатанным текстом, взвесил его на руке и протянул Стефану. – Почитайте, Томский. Почитайте и выскажитесь на данную тему.

Стефан взял заготовку и опустил на нее глаза. Читал вдумчиво, не спеша, без единого признака удивления либо испуга. Затем положил бумагу на стол.

– Что-нибудь неотчетливо, быть может, изложено? – поинтересовался Чапайкин. – Или вопросы имеются?

Стефан пожал плечами и невозмутимо отреагировал:

– Да, нет, все предельно ясно объяснено. Но хотелось бы все же и третьим еще поинтересоваться вариантом, товарищ генерал, если не возражаете. Не хотелось бы, знаете, недобрать знаний, коль уж так плотно пришлось с вашим ведомством соприкоснуться.

– Так нет ничего проще, – снова улыбнулся Глеб Иваныч. – Третий, он самый несложный будет, потому что напрямую от тебя самого зависит, если, конечно, в планы твои не входит на сто первый перебраться после того, как освободишься. А освободишься годков через шесть, потому что привлекут-то тебя за простое тунеядство, но при досмотре обнаружат в кармане долларов так с двести валютки. Ну а после свидетели подтвердят, что видели, как принимал зеленые от иностранца. Вот и все, голубь мой, – восемьдесят восьмая статейка. Слыхал про такую?

Стефан задумчиво хмыкнул и артистично почесал в голове, а генерал-майор резюмировал, лишний раз отметив про себя выдержку сидевшего перед ним человека:

– Второй вариант, думаю, для тебя предпочтительней прочих, потому что не предполагает нежелательного развития любых событий, но в то же время снимает подозрения, высказанные в первом моем предположении.

– Так мне всегда второй вариант нравился, я и не скрывал, товарищ генерал. Про третий я чисто из любопытства поинтересовался, – он придвинул к себе листок и размашисто подписал.

– Число, – уточнил хозяин кабинета.

– Есть число, – покорно улыбнулся Стефан и проставил дату.

– Вот и все, гражданин Томский, – Чапайкин взял бумагу, пробежал ее глазами и сунул в ящик стола. Затем он нажал кнопку, и в кабинет зашел сотрудник в должности лейтенанта госбезопасности. – Проводите, лейтенант, – распорядился Глеб Иваныч и загасил папиросу.

То, что Томский не его клиент, Глебу было ясно с самого начала. Зачем он сделал его осведомителем органов, на этот вопрос он, пожалуй, сам затруднился бы ответить. Месть? Вряд ли. Скорей, чутье и виды на будущее. Жизнь, она ведь штука длинная. И если пока этот непростой Томский не его клиент, то непременно когда-нибудь таковым сделается. А пока пускай потрудится и понервничает под государевым всевидящим оком. А там видно будет…

Единственное, что внезапно озаботило Стефана по-настоящему после того, как он покинул «контору» и вышел на свежий день, пройдя до этого три полутемных коридора управления, миновав два вооруженных поста и двойные металлические двери, это то, что же он должен поведать Джокеру обо всей этой истории. И должен ли поведать? О том, что теперь он является осведомителем органов госбезопасности, источником, работающим под псевдонимом Гусар, добровольно подписавшим бумагу не далее как час тому назад. По сути – стукачом, да не ментовским к тому же, а натурально гэбэшным. И нужно ли об этом распространяться? Да или нет? Снять с себя груз или затихариться, неся околесицу в то место, из которого спросят? Если вообще спросят когда-нибудь. Нет, решил Стефан, пусть это останется со мной, вывернусь, если что, отобьюсь…

Джокер освободился незадолго до того, как эволюция отношений между его воспитанником и женой генерала плавно перетекала в финальную часть. Однако прежде чем встретиться со Стефаном, он успел посетить городской сходняк, куда съехались около двухсот наиболее известных воров со всего Союза. Там же, в Подлипках, в поселковом ресторане и было принято единогласное решение, что отныне смотрящим по Москве назначается Джокер. Это была великая ответственность и редкая честь. Так что на встречу со своим любимцем Джокер, согласно воровскому табелю о рангах, прибыл почти уже в чине небожителя.

Тогда-то Стефан и открылся ему, разложив свой план, нажитый годами труда, по сегментам и мельчайшим составляющим. Цель, сказал, моя не может быть другой, нежели миллион. Больше – не знаю, но меньше быть никак не может, иначе я ничего не стою, так я сам решил, так себе назначил. Верно, согласился на это Джокер, но не в рублях миллион, а в американской деньге, в их заморских долларах: тогда и нам с тобой хватит, и общак в обиде не останется. И добавил многозначительно, что верные, мол, сведения имеет: лет пяток минет, не более того, и потянется народ отсюда в сторону запада, евреи в основном, да и прочие иже с ними, и станет их вроде бы власть выпускать. А это значит, потребуется за ними пригляд, за нашими бывшими по месту их новой жизни, то бишь смотрящий нужен, сечешь, аспирант? Да не где-нибудь, а в самой Америке, скорей всего, в городе Нью-Йорке, что на Гудзоновом заливе. Вот ты смотрящим от меня и станешь, Стефан, туда тебя и вбросим от наших воров, от всего сообщества. А как хрусты американские вывезти – думай. Думай и решай.

С того самого разговора начался второй этап многодельного плана, теперь уже окончательно и абсолютно предметного, так как одобрение и поддержка смотрящего по всем направлениям имелась и разногласия в путях и конечных целях не обозначились.

Из лучших пацанов, что были проверены не раз и доказали преданность и бесстрашие, Стефан отобрал самых лучших и наиболее умелых, сколотив малочисленную, но исключительно мобильную группу налетчиков самого высокого класса. Перед первым делом представил всю компанию Джокеру, на утверждение как бы. Тот отсмотрел всех, каждому заглянул в глаза и коротко отрубил:

– Кто слово выплюнет, до зоны не доедет, а смерть примет страшную, это лично я обещаю.

Слов таких оказалось достаточно, чтобы, начиная с того дня, все в банде заработало по образцу отлаженного часового механизма голландской работы прошлых веков: бесперебойно, нешумно, с устойчивым и предсказуемым результатом.

Сперва по Москве и области, Ленинграду и Ярославлю прокатилась волна дерзких, тщательно продуманных и отлично подготовленных похищений произведений искусства и предметов старинного быта, включая живопись, в основном русскую прошлых веков и русский авангард, редких икон XVI–XVIII веков, старых и малоизвестных книг и, как ни странно, напольных ваз старинного китайского фарфора, о которых прежде никто всерьез не задумывался, и потому предметы эти стали наиболее легкой добычей для ловких экспроприаторов. До силового вмешательства дело практически не доходило никогда: просто нередко перед самым утром лопалась внезапно витрина тщательно отсортированного бандой небольшого магазина и оттуда изымалась пара тоскливо расположенных по витринным бокам, богом забытых здоровенных азиатских кувшинов. И если бы не системная схожесть подобных случаев, то весьма возможно, что таковые происшествия могли бы быть списаны на хулиганские действия подвыпивших и загулявших подростков.

Похожее происходило и на других неответственных объектах культуры. В перечень этот входили небольшие музеи, библиотеки, небогатые квартиры наследников знаменитых фамилий, дачи коллекционеров, церквушки в глухой провинции и прочие практически незащищенные места расположения случайностей от искусства.

Милиция сбилась с ног в поисках преступной группы любителей старины. Но мало-мальски значимые вещественные доказательства и любые следы почти всегда отсутствовали. Банда не гадила, работала крайне аккуратно и потому никогда после дела не оставляла и волосинки. Ни единого отпечатка пальца не было обнаружено экспертами ни на одном из мест совершения преступлений. Не о всех, кстати, преступлениях становилось известно органам. Порой так искусно изымалась потребная образованным преступникам единственная ценность, что до обнаружения пропажи дело или не доходило совсем, или же о факте утраты вообще не заявлялось во избежание позора, поскольку обнаруживалась потеря через годы, и то по случайности. Это если речь шла, само собой, о государственном имуществе, охрана которого и так была поставлена из рук вон скверно, не говоря уж о нестрогом учете и общем низком культурном уровне провинциальных музейщиков.

Дело розыска вещей и преступных людей усугублялось еще и неведомым органам весьма продуманным способом реализации отъятых у народа ценностей, в котором согласно разделу все того же дерзкого плана брали – одни, хранили – другие, пристраивали вещи – третьи, и все это – с подачи четвертых. Верней, единственного четвертого, который и был в этой дьявольской цепочке последним, – он же Стефан Томский по кличке Стефан.

Надо сказать, что с первых дней своей противоправной деятельности Стефан никогда не выпускал из вида коллекцию, о которой когда-то упомянула Алевтина: речь шла о Мирских, о семье покойного академика архитектуры. И не только упомянула – с подробнейшим восхищением перечисляла виденное не единожды. А видала она такие на стенах архитекторовых имена, что само искусство их, как таковое, могло под ними же и потеряться – в том смысле, что уточняющие детали, такие как: что именно, в каком году, что за техника написания и какого размера, становились не так уж и существенны. Такие были имена и так оглушительно звучали, что, казалось, просто с маху стукали в голову звонкой киянкой.

И потому информация эта так и висела в мозгах, крепко зацепившись за тогдашнее повествование Чапайкиной о соседях по Трехпрудному, что снизу. Однако в тот день, когда вышла наружу правда о муже – комитетском генерале, идею овладеть редчайшим собранием картин Томский решил отложить до лучших времен. Не потому, однако, что симпатизировал памяти знаменитого архитектора – просто рассчитал, что наверняка подъезд надежно охраняется, коль сосед вдовы Мирского такой большой гэбистский начальник. Но помнить про то – помнил всегда, не забывал…

Милицейские следаки и опера отчетливо представляли себе, что дело имеют с очень непростым персонажем. Хотя бы потому, что ни разу, с тех пор, как вся эта боль головная началась, и вплоть до семидесятого года, ни одно проведенное неизвестным сообществом изъятие никоим образом не было связано с прямым насилием над личностью. Однако рано или поздно такое должно было случиться. И такое случилось – пролилась кровь.

Первый грабеж с применением насилия и трагическим финалом имел место в самом конце шестьдесят девятого, хотя и стал нелепой, по существу, случайностью, а не планируемым убийством. Слишком велик был соблазн прибрать то, что само шло в руки, катило, только подставляй. И это был первый и последний случай, когда в деле вышел чистый фарт без минимального участия Стефана по поиску и ловкой перекупке редчайших вещей. Порой ему приходилось поступать именно таким образом, когда других путей добыть требуемую ценность не обнаруживалось. На такие варианты Стефан так же шел легко, о затраченном капитале никогда не вспоминал, поскольку знал, что все равно при грамотном подходе маржа составит если не тысячу процентов, то по крайней мере станет пятикратной или около того.

Ну, а опыта к началу семидесятых Томскому было не занимать – накопил на бригаду матерых коллекционеров-перекупщиков, каждый из которых советом своим мог бы, если что, ошеломить дюжину экспертов-искусствоведов. Что уж там говорить о товароведах и продавцах антикварных комиссионок?

На пожилую жидовку с вещами по случайности вышел Кузьма, вор в возрасте, один из опытных и верных в отсортированной изначально группе воров. Дело получилось соседское, беспорядочное, по наводке знакомого таксиста. Старуха та осторожно выискивала покупателя на вещи, о которых знала только, что ваза – самого Фаберже и его же металлическое яйцо, стаканы винные – от царского дома, кольцо с брильянтиками и огромным изумрудом, часы золотые старой работы с боем и мужские запонки с камушками, тоже навроде брильянтов. Отдать хотела все разом, цену не знала и ужасно при этом трусила. Обнаружение это перед своими Кузьма решил не светить – удачу удумал нажить отдельно, затихарить легкую находку, чтоб через время встать на пожилую самостоятельность и отойти от дел.

Бабку с вещами они с таксистом увезли на край Сокольников, в тупик, там же и стали вещички торговать, в машине. Изделия Кузьма увидал – чуть не рехнулся, там же, в такси, – не видел такого, сколько воровал: ни в молодости, ни ближе к пожилому делу. Сразу просек ушлый Кузьма – на восемь жизней будет и еще на после.

Бабка оказалась не последней дурой, волнение Кузьмово усвоила, дрожь в руках подметила и глаз горючий просекла – догадалась, видно, чем владеет, и заломила втрое против Кузьмова расчета. И это по-хорошему был мизер, Кузьма понимал, да вот только денег таких не имел в ту минуту, а расставаться с добром страсть уже как не хотелось. В общем, не заметил и сам, как дрогнула рука, как коротким тычком вогнал в бабульку ту по имени Ида Меклер острое перо, и тут же в машине рот ей придавил, пока пускала она последний воздух. Таксисту даже угрожать не стал – глянул просто в него правильно, и тот понял, утих. Бабку они сбросили на самом краю парка и газанули восвояси.

Первая вещь выплыла через неделю после той беды в Сокольниках и тут же сделалась паленой. Не удержал Кузьма запонки, думал, сольются с другими – город-то вон какой, а тут бирюльки на рубашечку, да не на каждый день цеплять. А купец отвалил так, что снова Кузьма присел. И опять не устоял – потащило уже отчаянно, не упас ангел-хранитель, не усмотрел за Кузьмой.

Ну а дальше все, как обычно. На другой день запоночки те купец оставил на катране, а оттуда они прямиком к Джокеру и свалились, потому что катран тот под ним стоял. Только вот Кузьма об этом не ведал по малости своего авторитета. В общем, прояснить пейзаж весь окончательно день понадобился, другой.

Кузьму решили не щадить: сначала вызнали все в деталях, и чья наколка была, и что взял, и тем же днем прикололи, исполняя Джокерово приказание. А заодно прибрали в похожее место и безвинного таксиста – дело того требовало. Больно уж высоко Стефан с Джокером замахнулись в своей задумке, слишком отчаянно, а разладить что замыслили, нету права никому, ни своему, ни чужому. Тем самым и перекрыли ментам тропинку в хозяйский дом, обрубили нитку, добавив к крови несчастной Иды Меклер еще две. Вещи, Кузьмой схороненные, люди Джокера отрыли и переправили в запасник к Стефану: экспертировать и далее пристраивать по уму.

Все шло ровно и гладко года до семьдесят первого, пока не наступила пора переводить сколоченные рублевые миллионы в заморский эквивалент. Первый народ, как и предвещал Джокер, резво потянулся в сторону американского процветания с конца шестидесятых. Не сплошь потоком еще, но все ж интенсивно, не желая останавливаться на полпути, привычно предчувствуя, что вольница такая может стать короче ожиданий. Путь предстоял накатанный и прекрасно известный: Москва – Вена, далее либо Израиль, либо Рим – Нью-Йорк.

С этой поры наступила третья фаза грандиозного плана – окончательно оформить задуманный долларовый миллион, готовя одновременно пути к его вывозу отсюда туда. И эта часть – Стефан отчетливо такое понимал – являлась наиболее опасной и непредсказуемой из-за того, что, хочешь не хочешь, для этого требовались настоящие, а не фуфловые иностранцы, носители зеленых бумаг, готовые отдать их Стефану взамен сверхвыгодной цифры в советских рублях. Этим и предстояло заняться теперь.

К этому сроку, надо признать, по линии «осведомитель Гусар», накопилось не так уж и много раздражительного негатива. Пару-тройку раз за истекшие после «бумаги» годы проявлялся очередной безликий, назначал встречу, сажал в машину, чего-то по обыкновению говорил, чем-то несуразным интересовался, что-нибудь отвлеченное советовал и расставался до следующего неясного раза. В ответ Томский всякий раз, наводя на морду искренний серьез, внимательно выслушивал безликого, согласно и уважительно кивал и нес в ответ пустое и глупое, такое, от чего в первую же минуту у собеседника сводило челюсть от брезгливости и скуки. Этого, собственно, Гусар и добивался.

Тем не менее поначалу он дергался, каждый раз ожидая с той стороны какой-нибудь последующей поганки, но в итоге все сходило на нет, звонки прекращались, и тогда он расслаблялся, понимая, что встреча была для отчета, для текущей галки, – у всех своя работа. Успокоившись, он вновь возвращался к своей работе, ничуть не менее ответственной и волнительной, чем вся их комитетская забота и суета.

Первые доллары потекли, когда ему удалось нащупать парочку интересных каналов, первый из которых образовался с помощью некрасивой девки – дочки уборщицы из УПДК. То, что мать ее стучит в «контору», было ясно и так. Вопрос заключался в том, чтобы найти надежный способ обездвижить намерения той по части негласно несомого долга, другими словами, перевербовать уборщицу от «них» к себе, нажав на слабые, но нужные по жизни точки.

Такой точкой и стала безнадежно прыщавая дочь, с редкими волосами и низкой тяжелой задницей. Именно в этот адрес Джокер и заслал порученца из банды, отобрав с помощью Стефана самого смазливого на вид и поприличней на манеры. Это и явилось главной ошибкой предприятия, что выяснилось, правда, гораздо позже, когда уже ничего было поделать невозможно. И не то оплошностью стало, что нащупали и заслали, а то, что через это дело засветили пацану Стефана Томского, отборщика и консультанта.

Сам посланец, опасаясь неудовольствия Джокера, сработал грамотно и шустро, и уже через неделю после подставного знакомства, завалив для начала девку цветами, он по-честному завалил ее в постель, задыхаясь от страсти и любви, зацеловывая и облизывая каждый прыщ на девкиной морде.

Чуть потом он же стал считаться в семье женихом. Еще через месяц пацану удалось уговорить будущую тещу свести его с хозяином убираемого жилья – иностранцем, изобретя подходящую сказку про лекарства для умирающего дядьки. Дальше все покатилось без участия матери и девки. Иностранец оказался понятливым и в свете поставленной задачи достаточно алчным. Так что первые сто тысяч, исчисляемые правильными знаками, были сделаны сравнительно легко и без острых опасений быть разоблаченным. Обмен происходил, как правило, в парке или другом пригодном для этого месте, и ничто не предвещало тогда беды.

Беда случилась, когда набухающая валютная масса перевалила за половину и быстрым темпом начала набирать оставшиеся до мечтаемого миллиона обороты. Именно тогда в уборщицкой семье возник первый серьезный конфликт между никудышной по уши влюбленной в бандита дочкой и миловидной, не по годам моложавой мамой. Просто в один из дней паренек Джокеров дозрел. Батька в его штанах постепенно принялся изнемогать от ужаса ласк прыщавой невесты, словно отмороженный холодом, и ушел в противоправную отказку. В тот же день подвернулась мама, ставшая против батьки один на один. И не устоял пацан, отогрелся в один миг, рука сама к материному заду протянулась и, дрожа, легла на упругую центральную часть тещиного окорока.

Теща тоже оказалась человек. И тряхонуло ее от этой руки ладного родственника не меньше, чем незадолго до этого самого его отшатнуло от дочки. В общем, кто кого в тот раз взял, для дела было уже не так значимо, поскольку с того самого момента все то, ради чего спектакль, задуманный умным режиссером, был затеян, стало рушиться на глазах.

Ультиматум дочкин был недвусмысленным: или мама, или я. Пацан растерялся и совершил неисправимую ошибку вместо того, чтоб к Джокеру бежать виноватиться про мать, он решил уйти в воровскую несознанку. Матери ответил, что – «мать», дочь же убедил, что – «дочь».

После этого с расстоянием в день закрепил выпущенное слово поочередно с одной и с другой известным способом. Вызнав про получившийся конфуз, обе, уже гораздо спокойней, обсудили ситуацию на семейном совете и в результате вышвырнули пацанские вещички на лестницу. Дело, однако, этим не кончилось. Желая крови, уборщица сообщила куда следует о настырстве жениховом в адрес надзорного иностранца, и уже через час к парнишке была приставлена комитетская наружка. Уборщице приказали выброшенные вещички принять обратно и по возможности не делать двойному жениху козьей морды. Наоборот, велели утрясти дело миром и продолжать подставляться распутнику в любом приемлемом для семьи режиме, не высказывая недовольства. Дочку за такое послушание пристроили курьером в румынское посольство, компенсируя таким образом вынужденную связь с ненадежным гражданином.

За самого же гражданина взялись со всей серьезностью. Через скорое время вышли на посредника, связанного с торговым иностранцем, отследили валютный канал, который через промежуточных людей неожиданно привел «контору» к вору в законе Джокеру. И тут – надо отдать комитетским должное – чутье их не подвело: хватило терпения не оборвать работу на Джокере, как на высшей инстанции преступного мира, а методично длить ее, предчувствуя дальнейшее развитие ситуации.

И не ошиблись – через Джокера весьма непрямая тропка вывела их на человека по имени Стефан Томский.

Всю работу самолично координировал Глеб Иваныч Чапайкин, ставший к тому моменту уже генерал-лейтенантом и первым заместителем начальника московского УКГБ. Это было для него открытием настолько приятным, насколько и ошеломляющим. В то же время первый зам удивлен был лишь отчасти и только потому, что речь шла об этом конкретно человеке, а не о ком-либо другом. Именно так подумал он тогда, отпуская Гусара на все четыре стороны, шесть лет тому назад, – что когда-нибудь всплывет этот непуганый карась, молодой человек с удивленными глазами и приятными манерами, и удивит еще сильных мира сего своей необычной отдельностью и непохожестью на других.

И поэтому приказ Чапайкина был таков: никого не брать, всех в подробнейшую разработку, включая все-все, от самых незначительных деталей до любых мало-мальски приметных фактов: связи, намерения, день, ночь, куда поссал, сколько съел, с кем, кого охмуряет, с кем спит, ну и все такое. Ежечасный контроль, регулярный доклад. Лично!

По мере поступления и нарастания оперативной информации начали проявляться некоторые удивительные совпадения, незаметно, шаг за шагом, приведшие Глеба Иваныча к странным, почти неправдоподобным выводам. Чтобы утвердиться в таковых своих предположениях, генерал-лейтенант включил в работу чуть не половину Управления, убедив самое высокое руководство в ожидающем всех громовом деле, сильнейшем за последние времена.

И уже тогда, по ниточке, по случайному волоску, по забытой и восстановленной операми молекулке, по бросовому слову по незамеченной в свое время малой догадке стала выстраиваться безнадежная по результату прошедших лет история загадочных похищений предметов искусства, принадлежащих всему советскому народу. Доказательных фактов версия тем не менее не принесла, зато сам мозг грандиозного замысла теперь обнаружился надежно – и был им, вопреки ожиданиям, даже и не сам знаменитый Джокер. Им стал мало кому известный тридцатичетырехлетний временно неработающий гражданин – Стефан Томский, ранее судимый, осведомитель Комитета госбезопасности, числящийся под псевдонимом Гусар.

Тем временем накопительный долларовый счет подрастал, опережая график переработки рублей в валюту, и комитетские, прикинув и сопоставив, уже имели вполне близкую к истине цифру, сосредоточенную в руках серого кардинала Томского. При этом и генерал хорошо понимал, что такой умник, как Стефан, наверняка тщательно и загодя позаботился о том, чтобы обставить себя сетью заградительных уловок при любом возможном раскрытии руководимого им плана. В этом сомнений не было, и к этому тоже надо было приготовиться не хуже, чем к тому, куда шел масштабный преступник. Однако что-то снова не сходилось, как не сошлось и шесть лет назад, в истории с предавшей его и так и не вернувшейся в дом Алевтиной.

Все разъяснилось через год плотной работы по делу Гусара, когда конверт, отправленный из города Иерусалима на адрес проживания гр. Томского С. С., был перлюстрирован, тщательно изучен, восстановлен во внешнем виде и опущен с ведома руководителя операции в предназначавшийся для него почтовый ящик.

Фуфловый вызов по линии несуществующей еврейской родни решено было не задерживать, а отследить, какое развитие получит очередной ход валютного мудрилы. Но и без этого Чапайкину стало многое теперь понятно – валить собирается Гусар, а собранные доллары – уводить за пределы отечества. По всем расчетам выходило их не меньше миллиона, и это на самом деле могло стать делом – громче не бывает.

«Так, глядишь, и в Союзные замы загремишь, Глеб Иваныч, – потирал руки генерал-лейтенант, не скрывая довольства от собственного успеха. – Такой возврат средств – рухнут все там наверху!»

Дело оставалось за малым – выяснить, где сами доллары и как Стефан задумал их вывозить. С разрешением на выезд тянули еще около года, ждали все, пока иссякнет валютный источник. К началу семьдесят третьего пристально отслеживаемая Комитетом рублево-долларовая переработка практически замерла. Отсюда Глебом Иванычем был сделан вывод, что время «ч» подоспело, тем более что уже начинал подпирать пенсионный возраст согласно соответствия занимаемой должности генерал-лейтенантскому званию. Оставалось последнее – проследить, на какое число Томским будет взят билет, что надежно означало – больше поступлений не будет.

И вот тогда слегка потерявший бдительность кандидат в генерал-полковники совершил главную свою ошибку, стоившую ему досрочной пенсии с последующим непрощенным позором на весь Комитет. Поступить он решил красиво, в духе героических романов из книжек, сочиненных краше, чем сама жизнь.

За три дня до отлета в Вену возле Стефана, как и в прошлый раз, тормознула «Волга», но уже не 21-я, с полированным оленем на капоте, а 24-я, тоже черная и без оленя. И вновь двое безликих в штатском предложили ему проехать, и он конечно же не отказался. И опять, как и прежде, генерал Чапайкин выдохнул в его сторону дымный конус, улыбнулся и спросил:

– Говорить будем?

– Конечно, товарищ генерал, – так же невозмутимо, как и прежде, ответил Стефан и, поморщившись, отмахнул от себя папиросный дым, – говорите.

– Хорошо работаешь, Гусар.

– Стараемся, товарищ генерал, жалко только вот просьбы ваших сотрудников не удается выполнить никак, не имею возможности знать чего-либо на предмет их интереса. А вообще, я все помню, ничего не забываю, так что, если что – рассчитывайте на меня, Глеб Иванович, я от своих обязательств не отказываюсь.

«Хоро-о-ош, – снова не смог не подумать Чапайкин о сидящем напротив него преступнике, – оч-чень хор-ро-о-ош…» – А вслух сказал: – Значит, снова у нас три вариантика, Гусар.

– Любопытно, товарищ генерал, – оживился Стефан, – я весь внимание.

– Ну, тогда внимайте, – спокойно ответил генерал-лейтенант и положил перед Томским листок с напечатанным текстом. – Ознакомьтесь с вариантом чистосердечного признания под номером первым, и лучше будет, если подпишете. Сумму только требуется уточнить. По моим сведениям, чуть меньше миллиона долларов. Это, если отсчитывать с библиотеки Тургенева, несколько первопечатных фолиантов. Ну и дальше, по годам и губерниям – список имеется отдельный. Не список даже, том небольшой. Потянет на том? Или я ошибаюсь?

Стефан не ответил. Он взял листок, быстро пробежал его глазами и положил обратно на стол. Так же спокойно и бесчувственно.

– Ошибаетесь, Глеб Иванович, нескольким поболе миллиона будет, а не меньше. – Он поднял в потолок глаза, задумчиво подвигал губами и окончательно не согласился: – Нет, все же не нескольким, а существенно больше одного миллиона долларов, товарищ генерал, много больше. – Тут же по-деловому поинтересовался: – Так, подписываю, допустим. Сумму уточняю. Дальше что? Кроме того, конечно, что вы дыру себе в мундире сверлите?

– А ничего. Валюту примем, дальше сам отберешь, кого будем брать, и поедешь себе вместе с липовой родней ихнюю кибуцу подымать, – он развел руками. – Все! Тебе – синагога, мне, как ты выразился, – дыра.

Стефан ненадолго задумался, снова без всякого выражения. Затем спросил:

– А мог бы я ознакомиться со вторым вариантом, прежде чем ответить на ваше предложение? Коль вы все так интересно излагаете?

– Ну конечно, голуба, – улыбнулся Чапайкин и снова запалил папиросу.

Томский вновь поморщился, почти не скрывая брезгливости, но на этот раз он даже не попытался рукой отогнать от себя дым, так как дым не успел пересечь еще линию стола и не достиг его ноздрей. Просто выразил неудовольствие.

«Ну и ну-у-у-у… – опять подумал Глеб Иваныч, в какой раз ловя себя на невольном восхищении собеседником. – Хоро-о-о-ош… Ну оч-чень хоро-о-ош…» И уточнил: