Текст книги "Самая длинная соломинка"

Автор книги: Григорий Канович

Соавторы: Саулюс Шалтенис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Пусть отдает свою долю, – ухмыльнулся Филипп, прислушался к отдаленному гулу бульдозеров и ударил киркой в каменную степу. – Завтра снова субботник по расчистке города… Снесут развалины, разведут здесь какой-нибудь сквер. И будет тогда доля и нам, и ему, и его кобыле.

Антиквар Иероним Мурский склонился над листком картона и старательно выводил на нем тушью каждую букву: «Меняю двухкомнатную квартиру на такую же или большей площади. Предлагать каждый день с десяти до семи вечера. Желательно в кирпичном доме».

Он вспотел, вытер испарину, взял картон, прислонил сто к стеклу большого окна, заваленного книгами, вышел на улицу, перечитал объявление и, умиротворенный, вернулся в лавку.

Коляска катила по Столярной улице, мимо мануфактурного заведения братьев Гольдшмидт, парикмахерской, фотографии Берзиня, мимо надписей «Мин нет». Здесь, где не было мин, молодежь разбивала сквер. Вероника поправила на Забелле шляпу, стряхнула с нее пылинку, глянула на его худую шею и, снова покатив его, сказала:

– День совсем не осенний. Живешь, живешь и вдруг вспоминаешь, что умеешь дышать… И ты дыши, не оглядывайся по сторонам. Четверо суток воздуха свежего не нюхал.

– Отбитыми легкими долго не подышишь… Кто он такой? Который меня отделал, а теперь следит за нами?

– Антс. Трубочист. Он умеет бить. Мастер.

– А второй кто?

– А где ты видишь второго?

– Ну тот, поменьше.

– Филипп. Тоже трубочист. И бабник, каких мало. Три килограмма золота предлагал, чтобы я тайком от Франциска с ним… А почему ты обо мне ничего не спрашиваешь? Кто я такая?

– Одни бьют, другие лечат. Вот и лечи. Тебе приказано гладить меня – гладь. За любовь я всегда платил любовью.

– Не подумай, что на дуру напал! Мне достаточно взять в руки гребень и причесать человека, и я знаю, что у него за голова и что в этой голове.

Вероника достала свой гребень и провела несколько раз по его волосам, оглядываясь на ковыляющего сзади Антса. В руке у него болталось ведро трубочиста, в котором толстой змеей свернулась веревка.

– Волосы у тебя чистые. Ни одной вши, ни одной гниды. Да и весь ты, даже избитый, чистенький такой и пахучий. Откуда ты?

– Давай вернемся в подвал. Я не умею дышать, когда за мной следят трубочисты.

– А почему ты так говоришь? Чудно как-то.

– В семье, пока мать была жива, говорили по-литовски.

– А я не помню своих родителей. Мне кажется, что их и не было никогда…

Она вдруг замолкла и быстро, почти бегом втащив коляску на тротуар, пустилась по развалинам, ища укромное местечко. Забелла затрясся в колясе, намертво вцепился руками в подлокотники и кормушку для голубей.

По Морской улице, миновав Столярную, строем шагали немцы с лопатами в руках.

Вероника испуганно и беспомощно глядела из подворотни на каждого пленного, словно боясь кого-то узнать среди них, и потом, когда колонна прошелестела, она заскулила и срывающимся голосом прошептала:

– Почему они до сих пор живы?..

– Подайте Христа ради погорельцу, калеке убогому копеечку, – причитал одноглазый нищий, ковыляющий по булыжнику, разглядывая каждый дом.

– Жалко, все деньги у меня отобрали, – сказал Забелла. – А то догнали бы его…

– Подайте Христа ради погорельцу, – пел нищий, и пенье его успокаивало Забеллу.

…Антиквар Мурский, с охапкой книг под мышкой, остановился как вкопанный на Морской улице перед инвалидной коляской, не зная, что делать: то ли поздороваться, то ли прошмыгнуть мимо.

– Добрый день, – растерянно приподнял он шапку. – Вы что, уже не ходите?

– Как видите, – смутился Забелла. – Кому извозчики, кому коляски…

– Катайтесь на здоровье, катайтесь, я не имею ничего против, – пятясь, зачастил Мурский и скрылся в толпе.

– Знакомый? – спросила Вероника.

– Первый раз вижу.

Из подворотни вынырнул Антс, оглядел антиквара и, оставив Забеллу на попечение Вероники, увязался за ним.

– Подайте Христа ради погорельцу, калеке убогому копеечку, – упрямо выводил одноглазый калека.

Выпал первый снег и сразу же растаял, превратив мостовые в серое грязное болото. Филипп и Антс, с закопченными веревками, ведерками, с ног до головы в саже, постучались под вечер в антикварную лавку Иеронима Мурского.

– Господин Мурский, трубочистов вызывали?

– Не вызывал, – ответил удивленный Мурский, стоя на пороге.

– Как не вызывали? – спросил Антс. – Здесь ясно написаны адрес и фамилия.

– Никаких трубочистов я не вызывал. Кроме того, уже вечер, – помрачнел Мурский. – Еще с крыши свалитесь.

– Нехорошо, господни Мурский, – сказал Филипп. – Дымоходы надо вовремя чистить. Уже полгорода сгорело!

– Разве я его сжег? – отчаянно защищался Мурский.

– Покажите, господни Мурский, где здесь дверь на чердак, – вежливо попросил Антс.

Антиквар в сопровождении трубочистов поднялся по лестнице на темный чердак и остановился.

– Начинайте, если городу грозит такая опасность, – невесело сказал Мурекий. – Может, лампу принести?

– Ничего, мы и без лампы обойдемся.

Трубочисты размотали свои веревки и вдруг накинули на шею антиквару и затянули петлю.

– Господа… Я… Я… Что вы делаете? Дымоход там, – пробормотал Мурский.

– Господин Мурский, не будем зри время тратить. Откуда вы знаете Георгия Забеллу?

– Я его не знаю, – воскликнул Мурский. – Прошу прощения, знаю. Он пришел, как и вы, незваный. Сказал: от сестры. Господа, давит, давит!

– Говорите, пан Мурский, не отвлекайтесь, – посоветовал Филипп.

Чем больше Мурский мотал головой, тем туже затягивалась петля, и глаза его от боли были полны слез. И чем больше он старался рассказать покороче, тем чаще путался и сбивался:

– Поел… конской колбасы… с картошкой. Я ему отдал свои старые ботинки и костюм… Примус дважды погас, а где сейчас иголки возьмешь… Господи, что я говорю! Сестра его прислала… Господи, разве я виноват в том, что у меня такая сестра, что я родился в этом вонючем переулке! Что она меня раньше и знать не хотела, за человека не считала.

– Вы ему адреса никакого не давали?

– Нет.

– И фамилии не называли?

– Нет. Упаси бог! Я дал ему только костюм и ботинки. Ах да, вспомнил, он все время спрашивал, как пройти отсюда до Столярной улицы. И больше ничего…

– Пан Мурский, вы что – идиотами нас считаете? Кто же поверит, что оттуда, из-за кордона, приходит человек, чтобы передать вам привет от вашей сестры, поесть у вас конской колбасы с картошкой и сменить костюм? Зачем он пришел?!

– Не знаю, господа, не знаю. Он только привет передал… Только привет. Разве я бы вам не рассказал? Разве с таким, прошу прощения, галстуком на шее приятно разговарива…

Трубочисты подзатянули петлю и перекинули веревку через стропила, и тогда Мурский стал делать знаки, что хочет сказать. Возможность была предоставлена.

– За золотом… Он за каким-то золотом. Не может вернуться к ней с пустыми руками. Так он сказал.

Трубочисты тут же сняли с шеи Мурского веревку, и антиквар рухнул наземь.

– Господи! Что за время! Что за мир? Никому нельзя открывать двери… Никому… Никому…

Вероника спустилась в подвал с той же тухлой капустой и зачерствелой краюхой хлеба. Поставила рядом с тюфяком.

– Ешь, – сказала она. – Ничего лучшего, к сожалению, у нас нет. Чем богаты, тем и рады.

– Не хочу, – замотал головой Забелла.

– Не бойся, не отравлено. Сейчас я при тебе отведаю.

Она зачерпнула ложкой, поднесла ко рту и проглотила.

Забелла пристально смотрел на нее, и не было в его взгляде ни подозрения, ни доверия, а только любопытство.

– Ешь, дурак… И благодари бога!

– За что?

– За то, что жив. Война давно кончилась, а люди все воюют и воюют… На кой черт тебе Лис?

Забелла обмакнул краюху хлеба в похлебку и попытался разгрызть ее.

– Хочешь, я тебя выпушу? Мне все равно, кто ты. Только уходи.

В подвале слышно было, как на зубах Забеллы хрустела черствая корка.

– Ты кого-нибудь любил? – неожиданно спросила Вероника.

– Нет, – ответил Забелла. – Времени не было.

– Господи! И тебе не хочется… Перед смертью? Хоть немножко, хоть капельку? И потом – пускай хоть небо рушится!

Забелла молчал.

– Ты, наверно, никому на свете не веришь, – тихо сказала Вероника. – Никому.

– А с какой стати я должен верить каждому? В гимназии я еще верил в слова, а сейчас все слова умерли.

– Слова, если они от сердца, не умирают. Это говорю тебе я, грязная, бездомная кошка из развалин, Куда ты суешь свою лохматую голову?

Вероника нагнулась и погладила его.

– Перестань, – прохрипел Забелла.

– Дурак! Красный… Зеленый… Белый дурак! Они убьют тебя!

– Не убьют! Они понимают, что Мурская знает все.

Гроб на плечах поплыл из храма, и за ним потянулись Антс, Филипп, Вероника, Франциск в коляске.

Забелла посмотрел на одноглазого нищего. Нищий протянул просительно руку, но Забелла только пошарил в кармане и беспомощно пожал плечами.

Казимир сидел на облучке в начищенных сапогах и негромко понукал кобылу, запряженную в катафалк. Рядом с ней трусил жеребенок, то и дело тыкавшийся в живот матери.

В передних рядах за катафалком шла высокая, прямая, как солдат, баба в длинной шали, в облезлом тулупе и скрипучих, с обрезанными верхами, немецких армейских башмаках.

Рядом с ней ковылял поджарый мужичок, видно, ее сын, в таком же облезлом тулупе, в широкой крестьянской шапке и в заскорузлых кирзовых сапогах. Только тулуп его был перепоясан добротной офицерской портупеей.

Баба поглядывала то на своего спутника, то на катафалк, то на Забеллу.

Похоронная процессия тянулась по городу, еще украшенному праздничными транспарантами.

На кладбище Забелла вдруг свернул с центральной аллеи в сторону, глянул на баронские надгробья, словно ища кого-то среди мраморных, сверкающих именитыми фамилиями могильников.

– У тебя здесь кто-нибудь похоронен? – спросила Вероника.

– Нет-нет, – ответил Забелла.

Из-за высокого надгробья какого-то пышноусого царского генерала на Забеллу и Веронику неотрывно глядела баба в облезлом тулупе и армейских башмаках с обрезанными верхами.

– Кто она? – спросил Веронику Забелла.

– Кто?

– Старуха, с тем, в портупее…

– Юшкене, – ответила Вероника. – А сын у нее немножко того…

– Вот и Лиса нет, – за спиной у Забеллы протянул Филипп.

Он и впрямь был необыкновенно тих и печален. Лицо у него вытянулось, словно разгладилось раздумьем, и казалось даже привлекательным.

– Обыкновенный старикашка, – продолжал Филипп. – Старьевщик. Сколько раз видел его с тряпками! И никогда в голову не приходило, что это он.

Они приблизились к свежевырытой могиле.

– Прощай, Лис, – прошептал Франциск с каталки и швырнул горсть глины в могилу. – Смерть не перехитрить.

– Прощай, – буркнул Антс.

– Прощай, – выдавил Казимир.

– Прощай, – сказала баба в облезлом тулупе и в армейских башмаках и снова уставилась на Забеллу.

– Что она на тебя все время смотрит? – забеспокоилась Вероника. – Вы что, знакомы?

– Нет.

Вероника и Забелла отошли в сторонку, под разлапистую ель.

– Уходи, – сказала она.

Но Забелла покачал головой.

– Они со мной в прятки играют… Зарыли какого-то дряхлого старца и хотят, чтоб я поверил, что это Лис..

– Чем ты лучше их? Ты такой же раб, как они, – прошептала она. – Разве валено, какому хозяину ты служишь?

– Я сам себе хозяин, – процедил Забелла и оглянулся: – Опять эта баба в тулупе! Что она возле нас все время крутится?

Издали желтел свежий холмик.

Филипп подвез Франциска к Веронике и Забелле, и тот приказал:

– Филипп, верни ему паспорт, деньги, четки, расческу… Высчитай только за квартиру, керосин и харчи.

– Здорово дерете! – рассмеялся Забелла, пересчитывая деньги.

– Что поделаешь. Каковы условия, такова цена, – развел руками Франциск. – Возвращайся к Мурской и скажи: Лис умер. Лис никогда не воскреснет. И пусть она все свое золото у него на том свете спрашивает. – И инвалид захихикал.

– А пистолет? – спросил Забелла.

– Пистолет… Пусть па память останется. Попрощайся, Вероника, и домой!

– Прощай, – прошептала Вероника. – Да хранит тебя бог! – и бросилась догонять коляску.

Забелла остался один на кладбище. Он оглянулся, не следят ли за ним, и направился к какому-то. надгробью. Посмотрел на надпись, на фотографию молодой женщины, сжал кулаки.

У самого выхода с кладбища баба в облезлом тулупе и укороченных армейских башмаках подкараулила Забеллу.

– Не узнаете? – сияя от умиления, спросила она.

– Не имею чести, – ответил Забелла.

– А я вас узнала! Я бывшая ваша дворничиха, – радостно затараторила баба, – вы молодой доктор…

– Ошибаетесь, – осадил ее Забелла. – Я никогда не был доктором. Ни старым, ни молодым.

– В Риге на доктора учились… А ваш отец все время у окна стоял, на улицу глядел, все ждал. Вот я и подумала, может, сыну моему поможете?

Сын её смотрел на Забеллу отрешенным взглядом, как будто видел поверх его головы что-то такое, чему он сам не мог найти определения.

– Извините меня, я очень спешу! – бросил Забелла и метнулся в ближайший переулок.

Когда он скрылся, из сторожки могильщиков вышел Антс и быстро нагнал бабу в тулупе.

– Кто он, Юшкене?

– Вроде он… Вроде не он. Поначалу показалось мне: вроде и он, сын профессора. Евреечку еще во время войны спасал. Потом – вроде не он. Тот моложе был, и глаза совсем другие. Может, и обозналась.

– А ты вспомни! Два дня тебе дается. – И, передумав, Антс выкрикнул: – День! До завтрашнего утра!

Над ледяными торосами кружились одинокие чайки. Вдали живой и грозной стеной вздымались волны. Они накатывали на берег, разбивались о панцирь льда и глухо откатывались назад.

Желтела заборонованная пограничниками прибрежная полоса, припорошенная снежной крупой, бежала вдоль взморья, теряясь где-то у самого горизонта.

Франциск, в теплой стеганке, в ватном треухе, обвязанный толстым шерстяным шарфом, сидел в коляске и жадно вдыхал обжигающий ледяной воздух.

– Господи, – прошептал он. – Сколько лет прожил у моря и впервые почувствовал… Как близко, как близко до бога! Рукой подать. Если бы сейчас там, на воде, стоял такой маленький корабль!.. Катер. Вероника! Там ничего не стоит? Ты ничего не видишь? Там, на воде! Что ты молчишь?

Она подняла на него свои печальные глаза, ветер вырвал из-под шапочки прядь волос, растрепал, и она безуспешно заталкивала их обратно.

– Подтолкни меня к берегу! – крикнул Франциск.

Вероника впряглась в коляску.

– Дальше!

Коляска приблизилась к боронованной полосе.

– Дальше!

– Ты с ума сошел!

– Дальше! – охваченный диким азартом. кричал беспомощный Франциск. – Дальше!

Вероника остановилась.

– Франциск, наши следы! – она в ужасе показала ему следы на пограничном, исполосованном бороной песке.

Он глянул вниз и затих. Потом сказал:

– Если бы можно было ходить по земле, ие касаясь се ногами… Как я шел тогда, до войны… Молодой… Играл оркестр в парке… Девушки смотрели на меня. Подай гармонику.

Она подала, и он заиграл, и берег моря поплыл у него перед глазами.

– Я думала, ты сошел с ума, – призналась Вероника. – Ты так кричал: дальше, дальше!

Музыка резко оборвалась. Франциск подпил голову. Его глаза были жестки и сухи. Он сказал:

– Дура. Я хотел проверить – следят за мной или нет.

– Зачем ты их обманываешь? Антса, Филиппа, Казимира? – спросила Вероника тихо.

– Должны же в моем государстве быть подданные. Должны же в моем государстве трудиться. Разве им в Воркуте или в Магадане было бы легче, чем на Столярной улице, восемнадцать? Что лучше – сама посуди: добывать уголь там или золото здесь?

– Хоть со мной не хитри. Его нет.

– Оно есть! Где-то там, – он ткнул пальцем в землю. – Оно есть. И они должны знать, что есть. Антс, Филипп, Казимир, Юшка, те, кто за ними, в лесу. Нас много. Надо верить, что есть. Если начнут сомневаться, государство мое распадется. Какое государство без золота!

…Коляска медленно катила по улице, и прохожие оглядывались на инвалида и молодую женщину, сочувствовали ей.

– Кто Лис? – неожиданно спросила Вероника.

– А тебе-то зачем знать? Лис – это каждый из нас.

– И я тоже?

– И ты? – Он удивился и отрицательно покачал головой. – Боже! И били тебя, и ломали, а ты все такая же. Как пластырь. Хоть к любой ране прикладывай – и заживет. Я иногда думаю: если мне и хочется еще жить, то, может быть, только из-за тебя. Ты ведь никогда не оставишь меня? Ты не предашь. Это лисы предают друг друга. А ты не можешь. Ты всех жалеешь. И меня… И его…

Вероника ничего не ответила.

Тогда он снова взорвался:

– Ну, почему? Почему? Ты что – знаешь его? Он брат тебе? Сват? Ои спасал тебя? Он тебя кормил? Он обещал тебе золото?

Вероника ничего не ответила.

Два бульдозера работали совсем рядом, будто стягивая кольцо. Франциск мрачно смотрел на них.

В дымной и шумной пивной за кружкой пива сидел человек в вязаном берете. Сидел, должно быть, давно. Время от времени поглядывал на дверь. Вдруг он вздрогнул – увидел за окном Забеллу. Тот вел себя странно. Подошел к двери, но тут же резко повернулся и ушел.

Забелла медленно шел улицей, больше не сомневаясь, что за ним следят, – баба в шали и в облезлом тулупе следовала за ним на расстоянии. Едва она зазевалась, Забелла юркнул в чью-то дверь. А когда вышел с другой стороны, почти наткнулся на Казимира, выходящего из церкви.

Одноглазый нищий схватил Забеллу за рукав: «Подайте ради Христа, со вчерашнего дня ничего нс…» Но Забелла только рукав выдернул, ушел, закружил по городу, пытаясь отделаться от «хвоста».

…Керосиновая лавка была закрыта. Рядом стояли за хлебом. Очередь, длинная, как змея, лепилась к домам.

Забелла глянул в окно магазина и застыл. Он не сводил глаз со знакомой, чуть ссутулившейся спины, и, когда покупатель, словно почувствовал его взгляд, на миг оторвался от книги и рассеянно оглянулся, Забелла нахлобучил на глаза шляпу. Он видел, как покупатель – странный, высокий, как бы отрешенный от этой очереди, от этого, прилавка, этого хлеба и всего мира – снова принялся читать свою книгу, как чьи-то ловкие пальцы, орудуя бритвой, полоснули по карману, и знаток римского права Эдвард Вилкс лишился главного своего богатства – продовольственных карточек на весь ноябрь тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Вор вынырнул па улицу, криво усмехнулся. И, может быть, не столько от самой кражи, сколько от этой победной усмешки Забеллу окатило волной страшной удушающей ненависти. Он догнал вора, обнял его за плечи, по-братски, по-свойски, как кореш кореша, отвел в подворотню и, не давая ему опомниться, заломил руки и вытащил карточки из его кармана.

– Может, поделимся? – прокряхтел вор.

– Поделимся, – сказал Забелла и изо всех сил ударил его в солнечное сплетение. Тот рухнул.

Забелла сломал бритву и швырнул ее в грязь.

Когда он снова вернулся к магазину, увидел своего отца, Эдварда Вилкса, стоявшего у весов и беспомощно размахивающего руками. Продавец и покупатели оттирали его от прилавка, а он отчаянно пытался им что-то объяснить.

Забелла смотрел, стиснув зубы, словно приготовившись защитить честь своего униженного отца, но тут снова увидел Юшкене с незнакомым парнем. Они заняли очередь и о чем-то переговаривались, кивая на него, Забеллу.

Эдвард Вилкс вышел из магазина совершенно подавленный. Заслоняя книгой дыру в пиджаке, он заторопился домой. Шел без хлеба, а сын смотрел на него из-за угла, не имея права подойти.

В просторном кабинете, от окна к двери и обратно, нервно ходил сухопарый офицер в погонах НКВД, а за столом, вытянув руки, сидел одноглазый нищий и молча следил за его сапогами. Оба кого-то ждали.

– А тот, настоящий? – спросил нищий.

– Молчит, – ответил офицер.

Наконец явился мужчина в вязаном берете, тот, что сидел в пивной. Был он мрачен.

– Ну? – спросил офицер, остановившись.

Мужчина разделся, но берета не снял. Сел в глубокий кожаный диван, развел руками. Сказал:

– Он не вошел. Быть – был. Но не вошел.

– Он ко мне третий день подойти боится, – добавил одноглазый.

– Да сними ты эту повязку, – раздраженно бросил офицер. – Я тебя не вижу. Давайте думать!

Вошел еще один сотрудник – коренастый, почти квадратный крепыш.

Нищий снял повязку, пригладил волосы и, задумавшись, подпер щеку рукой, невольно закрыв левый глаз. Человек из пивной заметил, хмыкнул.

– Я не должен отвыкать, – объяснил нищий. – А где сейчас инвалид?

– Вся компания дома. Во дворе – лошадь, – ответил крепыш. – Из окна склада хорошо просматривается двор.

Офицер снова принялся мерять кабинет шагами:

– Давайте думать!

– Почему не подходит – ясно: видит за собой «хвост», – сказал нищий устало. – Но почему все время крутится возле нас, будто мучительно хочет что-то сказать…

– Что горячо ему, горячо, – объяснил человек в берете.

– Ты его плохо знаешь. Я с ним в концлагере сидел. Терпелив, молчит, как мерзлая земля – можно ломом долбить. – Нищий стукнул кулаком по столу. Стукнул еще раз, как бы требуя немедленного решения.

Офицер остановился, сказал твердо:

– Все.

– Товарищ майор! – взмолился человек в берете.

– Больше рисковать не могу. Я с первого дня жалею, что отпустил его в автономку. Считаю, что свое дело он сделал. Будем брать Столярную. Завтра с утра ты сядешь на танковый бульдозер и заглохнешь на Столярной против окон. Пока водитель будет копаться в машине – торчи на броне. Он тебя увидит и поймет, что следующей ночью – аварийный вариант.

Играли в карты.

– Ты что? – спросил Антс мрачного Франциска, сдавая ему.

– Думаю, с чего пойти.

– Еще не сданы карты, а ты уже думаешь?

– Этим я отличаюсь от тебя.

Филипп все это время наблюдал за Вероникой, бросавшей взгляды то в окно, то на Франциска, будто боялась, что он заметит то, что ей было видно за окном. Наконец Филипп понял.

– Франциск, – позвал он.

Антс подкатил Франциска к подоконнику. Там, на улице, стоял Забелла в своей шляпе, скармливая голубям хлеб. Птицы облепили его.

– Кормит… моих… голубей… – прохрипел Франциск и смял карты в кулаке.

Ночью в подвал спустилась Вероника. На изодранном тюфяке сидел усталый и печальный Забелла. Свеча догорала, едва выхватывая из темноты его обросшее лицо.

Вероника тихо села рядом.

– Зачем вернулся? – Она положила на тюфяк кусок сала и хлеб. – За смертью два раза не ходят. Теперь и я тебя не спасу. Франциск взбешен. А тут еще в Павилосте взяли кого-то из наших.

Забелла не отвечал и к еде не притронулся.

– Я думала, уже не увижу тебя. А ты – вот! – Она улыбнулась, глядя на него.

– Почему ты с ними? – спросил вдруг Забелла.

Вероника ответила не сразу:

– Потому что знаю про них все. Кто теперь меля отпустит? Ты отпустишь? Сделаешь свое дело, станешь большим человеком и упечешь всех в тюрьму и меня не пожалеешь. Кто я для тебя? Меченая. – Она взяла его руку, погладила, заметила шрам: – Пуля?

– Клеймо. Так что мы оба с тобой меченые. – Он обнял ее за плечи, и это было так неожиданно, что Вероника испугалась, прижалась к нему, и тогда шляпа свалилась с его головы. Забелла нащупал се свободной рукой и вернул на место.

– Сними, пожалуйста, свою бессмертную шляпу, – попросила Вероника и стала целовать его, и шляпа снова упала на тюфяк. – Мне кажется, плачет ребенок, – сказала она.

– У тебя был ребенок?

– Я хочу, чтобы был…

…Утром Забелла услыхал грохот дизелей наверху. Грохот угрожающе нарастал, да вдруг замолк совсем. Забелла вышел на улицу и был потрясен, увидав прямо перед собой танковый бульдозер и на нем – человека в берете, что-то отвечавшего Франциску.

Забелла попятился назад, вниз и рухнул на тюфяк лицом. И так лежал, пока не пришла

Вероника и не принесла чай. Забелла схватил ее за рукав, и она тревожно глянула на него.

Он еще не решался сказать, но теперь не было другого выхода. Он привлек ее поближе и зашептал:

– Если ты впрямь хочешь мне помочь…

– Ты не можешь не верить мне… Ради бога.

– Сходи к церкви. Там одноглазый нищий… Подай вот этот рубль. Скажи дословно: «И ответил Христос искусителю на крыле храма: столько зерен просыпано, что за один раз не собрать. Не сын спасет отца!»

Вероника шевелила губами, повторяя странные слова. Потом сказала:

– Если ты вырвешься отсюда, не убивай Франциска. Он меня из ада вытащил. И всем своим дружкам – одноглазым и глазастым – скажи. Обещаешь?

– Прежде всего будь сама осторожна. Сперва другим подай, потом одноглазому.

– Так и не пообещал.

Она тихо ушла.

В церкви Вероника бросилась на колени перед боковым алтарем с изображением святого семейства на фоне Вифлеема.

– Господи, смилуйся над ними, они оба несчастны: и Забелла и Франциск. Милостивый и всемогущий! Что я могу поделать с собой! Я люблю, люблю его. Сделай так, чтобы его шляпа и впрямь была бессмертна. А меня – хоть в пекло. Хуже не будет. Прошу тебя, господи!

– Ну, это полная абракадабра! – воскликнул взволнованный ксендз, расхаживая по тому же кабинету, по которому недавно вышагивал майор.

– Вы не волнуйтесь, вы сядьте, – предложил майор. – Вы понимаете, мы в святом писании не сильны. Но разберемся. Что там между ними произошло?

– Между кем? – испугался ксендз.

– Между Христом и искусителем. Пиши, – приказал он крепышу.

– Ну как вам сказать… – помял пухлые руки ксендз. – Даже не знаю…

– Был у них разговор на крыле храма?

– Они хоть раз встречались? – стал помогать крепыш.

Ксендз нервно засмеялся:

– Имеется в виду искушение Христа в пустыне. На крыле храма? На крыле храма дьявол сказал ему: «Если ты сын божий, кинься вниз». Мол, соверши чудо. Если не разобьешься, я поверю. На что Христос ответил фразой из святого писания: «Не искушай господа бога твоего.» В подлиннике звучит так: «Не искушай до крайности господа бога твоего.» Больше ни слова. Я клянусь, никаких там зерен. – Ксендз перекрестился.

– А про отца?

– И про отца ни слова. Можете взять текст.

– Странно, – сказал майор.

– Да просто безграмотная фраза какая-то, – заключил святой отец. – А кто сказал?

– Покажите мне это место, – попросил майор и пододвинул стопу книг.

Святой отец быстро нашел нужное.

– Спасибо, – крепыш поднялся проводить священника. И, не удержавшись, спросил: – Ну, а что Христос, так и не бросился вниз? Не совершил чуда?

– Видите ли, – засмеялся ксендз, но тут же стал серьезен, – для нас важно, что ответ говорит об уверенности Христа. Он как бы сказал: зачем столь легкомысленное доказательство божьего могущества. Вы поняли?

Крепыш вернулся в кабинет и застал майора за изучением жизнеописания Христа.

– Действительно, ни про зерно, ни про отца. Значит, сознательное соединение несоединимого. Не искушай – это понятно. Он отвергает захват гнезда на Столярной. Я даже догадываюсь, почему. – Майор оживился, вскочил – Столько зерен просыпалось – за один раз не собрать. То есть, ему известно, что на Столярной – далеко не все. Между прочим, иначе и не может быть! Но что значит: «не сын спасет отца»? Вообще, кто сын и кто отец в этом смысле? Давайте думать! Почему ты молчишь?! Я не слышу от тебя ни слова! Думать! Надо думать! Что значит: «не сын спасет отца»? А кто?

– Может быть… мы, – предположил крепыш. – Может быть, его отцу что-то угрожает.

Майор поднял глаза, подумал, сказал:

– Спасибо.

Знаток римского права Эдвард Вилкс стоял в своей вдовой спальне и одевался под дулом пистолета.

Когда оделся, двое незнакомых мужчин завязали ему и без того помутневшие от страха глаза.

Неподалеку от керосиновой лавки ждал грузовик. Старого Вилкса вывели через черный ход и затолкали в кабину трехтонки. Взревел мотор, и трехтонка нырнула в ночную темень.

Город остался за рекой, за садами и огородами.

Крытая телега полегоньку поднималась на пригорок, минуя заваленные, почти заросшие окопы, противотанковые рвы, воронки и мотки колючей проволоки.

Кобылица с трудом тянула телегу. Одышка то и дело заставляла ее останавливаться, и только беззаботный жеребенок то забегал вперед, то отставал, то снова пускался вдогонку.

В телеге примостился Франциск, обложенный какими-то тряпками и мешковиной. Он никак не мог найти удобного положения для своих безжизненных ног, все время охал… За его спиной елозил Антс, а Георгий Забелла сидел, разглядывая голые деревья.

– Долго еще тащиться? – спросил Забелла.

– Почему человек спешит, хоть и не знает, что будет там, впереди? – буркнул Франциск. – Я тоже такой же. – Он положил руку на плечо Забеллы.

– Что вы меня уговариваете, как ксендз прихожанку? Где Вероника?

Улыбка сошла с лица Франциска. Он стал сух и руку убрал.

– Не тронь чужого. Думай о своем! – сказал он угрожающе.

Забелла отсутствующим взглядом смотрел туда, где чернел лее.

– Долго едем, – сказал он и надвинул на глаза шляпу.

На пустыре, возле лесочка, стояла скособочившаяся хата, огороженная частоколом и колючей проволокой.

Двор казался вымершим.

Банька, тоже скособочившаяся, стояла на семи ветрах, и ветер рвал ее и без того взъерошенную крышу.

На частоколе болтался глиняный кувшин с треснутым днищем.

На окнах висели бог весть когда стиранные занавески.

Только колодец жил. Торчал мокрый журавль, и в бадье посверкивал остаток стылой воды.

В дверях хаты показалась Юшкене в облезлом тулупе и обрезанных немецких сапогах. Она подошла к колодцу, зачерпнула воды, оглянулась и, никого не увидев, потащила полное ведро в дом.

Над двором пролетел маленький, похожий на водяную стрекозу самолет. Не успел он скрыться, как из хаты вышел сын Юшкене, только без тулупа и портупеи, в почерневшей от пота гимнастерке, прислонился к частоколу и принялся мочиться. Он словно не слыхал, как во двор въехала телега, как спрыгнул с облучка возница Казимир, как выкарабкались верзила Антс и Забелла.

– Здравия желаю, господин лейтенант, – поприветствовал его Антс.

Лейтенант Юшка наконец застегнул галифе и отрешенно ухмыльнулся.

В окне хаты дернулась грязная занавеска. Мелькнуло широкое лицо Юшкене, потом возникла физиономия одного из тех, что вытаскивал из постели знатока римского права Эдварда Вилкса, лицо приплюснулось к стеклу, застыло в ожидании знака или приказа.

Забелла оглядел хутор, молчаливого Юшку в гимнастерке и поношенных галифе.

Казимир взял за поводья лошадь, и телега подкатила к самому частоколу.

– Работка есть, господин лейтенант, – бросил с телеги Франциск и глянул на окно хаты.

Сын Юшкене не реагировал на слова Франциска, как будто ждал чего-то не от людей, а от оплетенного колючей проволокой частокола.

Приковыляла Юшкене. Казимир достал из-под облучка сверток, протянул ей две бутылки водки.

– Сварганишь после всего обед, – сказал он.

– Да, да, – залопотала баба. – Уже стряпаю.

Прильнувший к окну хаты мужчина наконец дождался знака: Филипп рубанул рукой воздух.

– Раздевайся, – приказал инвалид Забелле. – Только без слов! Живо!

– Запомните, – крикнул Забелла, – я ваш последний шанс. В первый же день Рождества, если не вернусь, госпожа Мурская передаст советскому посольству в Швеции ваши подлинные имена и фамилии.

– Антс, раздень его!

– Я сам, – сказал Забелла.

И стал медленно раздеваться…

Из хаты вышел мужчина, ведя под руку Эдварда Вилкса. Глаза у заложника были завязаны тугой черной повязкой.