Текст книги "Базе ев Аревик (СИ)"

Автор книги: Григорий Любовских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

про любовь русской девушки к армянину

Любовских Григорий

Любовских Григорий

Базе ев Аревик (Сокол и солнце)

Базе ев Аревик.

Памяти Вигена Абрамянца, убитого 22 апреля 2006-го года в Москве на станции метро "Пушкинская".

* Пролог *

Давным-давно, когда Бог только создал Солнце и первый народ, Солнце висело в небе [Н1]и дарило свое тепло и свет людям. Не было ни ночи, ни зимы, а стояло только теплое лето. Люди не считали лет, а оставались молодыми и красивыми, полными сил для труда и радости. И не было ни болезней, ни врачей – только повитухи принимали на свет новых людей. Люди разбредались по свету, и число народов множилось и множилось. Пока не появились на свет турки – дети изгнанных из племен за лень и недоброе поведение. Изгои обозлились и становились все более дерзкими. Они не возделывали нив и не пасли скот, они грабили других землепашцев и скотоводов. Они начали убивать и порабощать народы. И тогда начались первые смерти среди людей. И тогда люди научились воевать, чтобы прекратить эту вседозволенность[Н2]. Оружие становилось все совершеннее, а битвы – все кровопролитнее. И загнали они турок в глухие пещеры, куда не проникали лучи Солнца и где стояла вечная тьма и холод. Турки разжигали костры и грели над языками пламени озябшие руки. Глядя на то, как трещат и взрываются дрова в огне, разбрызгивая по сторонам колючие искры, они изобрели порох и острые пули, разящие цель куда больнее катапульты, стрелявшей камнями.

И тогда турки возомнили, что смогут погасить Солнце, и расстреляли его из ружей. Солнце стремглав упало в горы, и задрожала земля, и на свете воцарилась тьма. Среди людей началась паника, а турки, похватав факелы, набросились[Н3] на ближайшую деревню и спалили ее.

В это время на горных лугах охотился Сокол, ища пропитание для птенцов и жены, и он увидел зоркими глазами, куда закатился огненный шар, и полетел посмотреть, ведомый все слабеющим солнечным светом. Солнце было изранено свинцовыми пулями и истекало лавой. Сокол подобрал стынущее Солнце и отнес в гнездо, где принялся врачевать его – осторожно выщипнул свинец из ран, а сами раны залепил целебной глиной, в которой он купался после драк с другими птицами, пытавшимися отнять у него добычу. Солнце умоляло Сокола отнести его обратно на небо, так как в деревне бесновались турки, и надо было защитить испуганных людей от тьмы и грядущего холода. Однако глаза у Солнца изможденно закрывались, а бока были едва теплыми. Сокол объявил Солнцу, что ему надо много отдыхать и набираться сил, точно так же, как и новорожденным птенцам. Сокол поудобнее уложил Солнце в середине гнезда между пуховыми детишками и принялся отогревать его своим телом, потому что он был гораздо больше и горячее жены. Мудрая Соколиха улетела в долину, где растеклась солнечная кровь, слепила из глины едва вогнутую лепешку и собрала на нее еще теплую лужицу. А потом отнесла эту лепешку на небо и пристроила в дыру, образовавшуюся после падения Солнца. Глина, пропитанная лавой, присохла к небу и смогла освещать землю слабеньким светом. Только тепла она давать уже не могла, так как была изначально неживая. Пристроив замену Солнца, Соколиха смогла немного поохотиться невдалеке от гнезда и принести домой мяса.

Люди, увидевшие подобие солнечного света, немного успокоились и принялись расчищать пепелище после пожара. А потом всех сморил сон, потому что без света и тепла они устали сильнее обычного. Даже туркам, привыкшим прятаться по пещерам, пришлось тяжело. Они порядком утомились от бесчинств и плясок, да к тому же они выпили вина гораздо больше, чем пили ежедневно. Кто-то из людей не проснулся вовсе, потому что замерз, кто-то не смог выдержать перенесенной тревоги. И среди турок тоже. Тогда они стали похищать женщин из деревень, чтобы те родили им детей. А потом начались войны и болезни, голод и упадок, старость и беспричинные смерти. Но люди все равно еще не умели исчислять время, потому что стояла тьма, разбавляемая холодным светом глиняной лепешки. Разве что стало не так холодно – Соколиха вырвала перья с груди и брюшка, чтобы усеять ими землю и помочь людям хоть чуть-чуть сохранить тепло.

Сокол долго выхаживал хворающее Солнце, которое поглощало большую часть добычи и выпило почти что досуха ближайший родник. Они с женой поочередно охотились, поочередно насиживали Солнце, поочередно учили детей летать и урывками строили новое гнездо, поближе к нерастраченному источнику. Сокол постепенно старел, терял зоркость и силы, однако не мог решить, достаточно ли Солнце окрепло для того, чтобы светить людям как прежде. Временами ему казалось, что от Солнца идет нестерпимый жар, а временами оно холодело, как и в день своего падения. Солнце давно загрустило, излежавшись в соколином гнезде и глядя на унылую долину, запорошенную перьями, с вершины скалы. И только птенцы, которые росли у него на глазах, своим щебетом скрашивали его тоску по народам, их садам, стадам и прочей живности. Они слушали его рассказы и сами мечтали увидеть всю эту красоту, лишь бы только поскорее повзрослеть.

Птенцы выросли в красивых птиц, а в гнезде и вовсе стало нестерпимо тесно. И однажды старший из сыновей, глядя на измученного отца, решил тайком отнести Солнце на небо, осторожно выкатив его из-под спящих родителей. Едва приподнял он его над вершинами гор (вот оно, пришло самое первое Утро!), он тут же уронил его наземь. И земля снова сотряслась, едва ли не так же сильно, как и в прошлый раз, но толстый слой птичьего пуха смягчил падение светила. Старший Сокол проснулся и едва не заклевал сына, но тот начал возмущаться тем, что отец слишком рьяно опекает Солнце и невзначай протянет ноги[Н4] раньше, чем научит его братьев и сестер добывать пищу. И неизвестно, чем бы закончился этот спор, если бы не Соколиха, предложившая относить Солнце на небо, пока ему самому тепло и оно может согревать людей. А потом кормить и отогревать его... И так до тех пор, пока оно не поправится окончательно и не сможет светить людям как прежде, без перерывов.

Солнце обрадовалось, возвратившись на прежнее место, и постаралось испепелить столь надоевшие ему соколиные перья, устилавшие землю. А как радовались народы, снова увидев Солнце посреди небосклона! Даже турки, которые на один-единственный день прекратили свои войны. Все вышли из своих жилищ и грелись, грелись, грелись на солнышке...

Однако Солнце так и не научилось светить людям без перерыва – слишком велики были его старые раны, залепленные мертвой и холодной глиной. Слишком велика была у него потребность в еде, питье и отдыхе. И с тех пор птицы уносят остывшее Солнце в гнездо, и наступает Вечер. А вместо него светит холодная глиняная лепешка, которую люди нарекли Луной, а время ее господства над миром – Ночью. И вообще, люди научились исчислять время, наблюдая восходы и заходы Солнца и Луны. А иногда, когда Солнце теряет свой жар и выплывает посветить совсем ненадолго, оно укутывает землю белым-белым снегом, так похожим на соколиный пух...

А что же стало с турками? А турок захватили в плен воспрянувшие народы и обязали их построить им города из камня взамен разрушенных деревень. А когда все, что можно было построить, было построено, люди научили турок торговать, потому что после той самой первой и самой темной зимы у разных народов уцелели разные угодья и твари, и каждый народ не смог владеть тем многообразием, каковым он владел до первого падения Солнца. И турки стали довольны новой жизнью, правда, своих бесчестных и агрессивных замашек они не утратили. Так что если кого и обманывают при торге, так это все дело их лукавых турецких ручонок.

А что же Солнце? Да, Солнце иногда падает на землю, и земля содрогается от падения огненного шара. Все лишь потому, что новый, самый старший из молодых Соколов нет-нет да уронит его из когтистых лап.

* 1 *

Он лежал на ступеньках в метро, уткнувшись затылком в металлическую решетку водостока. Лицо его было голубовато-бледным, абсолютно бескровным – алая лужица разлилась по мраморной облицовке перрона и, повинуясь закону всемирного тяготения, стекала в слив. И никому из прохожих не было до этого дела. Толпа людей размеренным и многоногим существом текла по лестнице, разделившись на два потока, теснясь к поручням, старательно обходя середину, повинуясь бессознательной брезгливости ступить на то место, откуда летел этот разбившийся человек. Однако никто не собирался сообщить ни дежурному по станции, ни вызвать милицию.

Представительный мужчина с седеющей бородкой не выдержал первым и подошел к лежащему. Склонился и поднес к его лицу экран мобильника – стекло так и не покрылось испариной. Станционная фельдшерица, оторванная бородатым от просмотра телевизора, с агрессивной неохотой вперилась в пришлеца и буркнула:

– Чего там еще?

– Там молодому человеку плохо. Без сознания, конечно, – бородатый едва заметно поколебался, но потом решил надавить на неповоротливую врачиху, – но мне показалось, это гражданин Франции.

Только под угрозой международного скандала врачиха с полным вселенской тоски взором подхватила саквояж и поплелась за бородатым. Лежащий действительно оказался похожим на француза, с красивым узким лицом и длинным носом. Врачиха пощупала пульс на сонной артерии, приподняла веко.

– Дуба, – без лишних слов констатировала она. Помешкала, а потом приподняла второе веко покойного, проверяя какую-то свою догадку. – Кстати, таких "французов" от Москвы до Еревана раком стоит – знаешь сколько? – Бородатый недоуменно поднял бровь, врачиха пояснила: – Да армян это, армяшка, понял? "Кротов" вызывай, а я пошла.

Бородатый отзвонился по сотовому, а потом бодренько поскакал по направлению к кассам в поисках милиции.

* 2 *

Левон Кочарян проснулся среди ночи от собачьего воя под дверью. Вооружившись тростью, проковылял в холл и уже был готов успокоить четвероногого гостя мощным ударом по голове, но в самый последний момент узнал Арачин, овчарку сына. В детстве Габриэль, как и все мальчишки, мечтал о собаке, но смог завести щенка только на двадцатипятилетие, разъехавшись с отцом вскоре после рождения племянника. В этом году суке исполнилось десять, она еще ни разу не давала приплод, но, в отличие от других старых дев, отличалась добродушным нравом. Левон Аршакович недовольно втащил понурую овчарку в дом, пока она не перебудила соседей по лестничной площадке. Привязал за поводок к двери. Арачин скорчилась калачиком на клеенке в прихожей, но не смолкла и сменила вой на шумное оханье. Наринэ, мать Габриэля, поднялась с постели и принялась обихаживать собаку – вытерла ей безвольные лапы влажной тряпкой, предложила еду и питье, но животное отказалось от угощения.

Левон Аршакович пригрозил, что устроит сыну головомойку, и пошел звонить. Напрасно Наринэ отговаривала мужа от столь опрометчивого поступка, все-таки часы показывали два пополуночи. Трубку поднял Сережа, напарник Габриэля и сосед по съемной квартире. Выслушав порцию брани вместо приветствия, Сережа сообщил, что Гарик домой не приходил, что он, Сережа, собирался перезвонить Кочарянам утром, и еще случилась неприятность, за которую Гарик его по головушке не погладит.

– Я... собаку вечером упустил, дядя Лёва. Вышел с ней погулять, а она как с цепи сорвалась и исчезла.

– Да здесь она, здесь, – успокоил его Левон Аршакович. – Только что всех перебудила, воет тут под дверью и есть не хочет.

– Воет или лает? – переспросил Сережа.

– Воет... – пожал плечами Кочарян-старший.

– Дело плохо.

– Может быть, она у вас просто сбесилась? Бешеные не лают.

– Нет, прививку недавно делали.

– Немедленно приезжай и забери свою псину. Ясно? – Левон Аршакович положил трубку. -Дети в доме. Насрет еще, не хватало...

– ...И глистов у нее нет, скорее всего, – заносчиво возразил одиннадцатилетний Артурец, встав на пороге детской.

* 3 *

Поздно утром звонил диспетчер с подстанции и заявил, что Габриэль Кочарян не явился на смену, что по мобильнику ответил Букин, и он тоже не в курсе, где Гарик. Левон Аршакович, вздёрнутый ночной историей с собакой, рявкнул в ответ, что вникать в их проблемы не собирается и что на смену пусть выходит Серёжа.

– Так они же и так в одной смене. Серый – кинолог, а Гарик всё ж таки фельдшер.

– Ну так ищите другого фельдшера. Мне всё равно. – Положил трубку. – Пусть он вам котят у опоросившейся суки принимает.

– Де-ед! А сколько фельдшеров нужно для извлечения трупа? – озорничал Артурец, которого просто заклинило на этом анекдоте.

Отвесив внуку затрещину, Левон Аршакович отправился в прихожую, принарядиться на работу.

– Ара, чэ! [1]– зашипела Наринэ, поправляя мужу воротник.

Левон Аршакович работал в родильном доме, возглавляя одно из отделений. Как водится у врачей, он силился основать династию и всеми силами постарался втолкнуть сына в медицину. Разве что специальность постарался отыскать поудобнее, дантистом:

– Ты что, Гарик, иди – кормушка тебе вроде моего. Только ежели у меня пациенты мрут, так ты вообще будешь от этого избавлен.

Гарик не то чтобы хотел куда-либо ещё, но в медицину уж точно не хотел и невразумительно мямлил из отцовского курса общей биологии, что, дескать, флюс и прочие воспаления надкостницы могут привести...

– Зато они хоть окочурятся не на твоих глазах, – парировал отец. – А благодарности море. Зубы у людей болят независимо от пола.

– ...И ещё неизвестно, что хуже, флюс или родить, – понуро вторила мать.

Получается, Гарика вынудили. Учился он так себе, тупо и прилежно, почти так же, как мать занималась домом. Только на четвёртом курсе стоматфака он раскушал вдохновение медицины и ушел на второй курс лечебного дела с досдачей недостающих дисциплин. Получив диплом, он сунулся было в интернатуру, но недобрый и своенравный Левон Аршакович приложил все усилия, чтобы Гарик в интернатуру не попал, ибо хотел вырастить именно стоматолога. Гарик же всеми правдами и неправдами устроился фельдшером СМП. Чтобы нарастить мышечный скелет на весьма субтильном теле, ходил подкачиваться в спорткомплекс, где и подцепил Серегу Букина, помешанного на скалолазании спасателя. Молодые люди быстро подружились, и новый друг сманил Гарика в среду МЧС.

Мать Наринэ была из бакинских да кровями нечиста; по-армянски не то что грамоты, а вовсе не знала ни бельмеса, кроме как 'барев дзез' да не всегда чисто произносимого 'цтесутюн' [2]. Конечно же, родным был азербайджанского разлива туркчи [3] да великий и могучий русский... На котором она, как и её мать, выслушивала оскорбления. Чурка.

Второй год лихорадило Арцах-Карабах, а под конец и вовсе в семье случилось страшное: на севере Айастана грянуло землетрясение. Один из городов был стёрт с лица земли начисто, два других – тоже не слишком уцелели. Разве что никому не нужному Степанавану досталось меньше всех, и он остался в стороне от скорбной шумихи. Спитак оказался почти снесенным с лица земли. Левон как подорванный, побросав все, правдами и неправдами просочился на свою родину. Прихватив ещё и сына, которого пришлось снять с сессии, вместо того чтобы дать ему съездить на зимних каникулах на Эльбрус ради столь полюбившегося ему скалолазания. Непонятно, зачем семнадцати-с-половиной-летнему парню было всё это, но отговорить мужа оставить его дома Наринэ не удалось.

Тогда еще одниннадцатилетняя Стелла, до этих лет все еще верившая, что гномиков способны видеть только дети старше десяти-одиннадцати лет и ждущая их появления с минуты на минуту, прокомментировала произошедшее:

– Это сделал Сокол или Турки?

– Нет, это азербайджанцы, – буркнул Левон Аршакович напоследок.

До их приезда на развалины города прошла ещё серия подземных толчков, сокрушая руины. Левон Аршакович впрягся в полевой лазарет, хотя не вполне понимал свою уместность в хирургии. Гарик вертелся за медбрата и санитара. Поиски, отягощённые изнурительным трудом и неразберихой, зашли в тупик – никого из родных в живых не оказалось. Едва придя к выводу о безнадёжности рейда, Кочарян-старший ужрался спирта, сдобрив его традиционным для любой полевой укладки промедолом, и полез шаромыжиться по заснеженным холмам битого кирпича, треснувшего бетона и хрустких балочных перекрытий. То ли под завалами плакали уцелевшие, то ли выли поисковые собаки, то ли всё это причудилось Левону Аршаковичу, но...

Гарик отчетливо видел в свете прожекторов, как отец расшвыривает обломки по сторонам; спасатели-иностранцы курили около палаток и судачили: остановить ли сбесившегося армянина или дать ему выдохнутся. Итогом полуночных беснований явились перелом пяточной и подколенной костей и эвакуация в близлежащий населённый пункт. Кочарян упирался и качал права ради того, чтоб его лечили в Москве, но кто бы его слушал!

Тем временем дома был развернут перевалочный пункт для беженцев из Сумгаита, то есть нарининых родственников. Впрочем, эта армяно-азербайджанская орава сослужила Кочарянам службу присмотра для Стеллы и Гарика, который потом всё равно был выпихнут отцом на сессию. Место сиделки при Левоне заняла Наринэ.

По возвращении домой Кочарян обнаружил пренеприятнейший факт – Гарик самовольно перешел на отделение травматологии.

Весь интерес к сыну моментально пропал и переключился на удовлетворение прихотей дочери. Стелла, в честь рождения которой отцу была вручена памятная трость с массивной орлиной головой, только инициировала ситуации, чтобы оная трость опускалась на плечи Гарика. После поездки в Спитак у Кочаряна-старшего испортился характер, горе его невероятно озлобило. Ещё не дожидаясь его выхода с инвалидности, его заместитель и главный хозяйственник Гурген Ашотыч подсуетился уложить начальника "отдохнуть" в Кризисное отделение Всесоюзного суицидологического центра. Только вот незадача: им заведовала баба, по национальности ничем не отличавшаяся от Нары. Что, естественно, благодушия ему не добавило. Ну, терпеть не мог он азербайджанских армян, что поделать, Нарины родственники достали.

* * *

Звонки по душу Гарика раздавались ещё в течение трёх дней. Букин забил тревогу первым, как только время пересекло указанный срок. Да и сам Левон Аршакович начинал беспокоиться, хотя старался не подавать виду.

Подавать заявление на розыск он поехал с Серёжей, даже не столько по причине известного постановления о необходимости сопровождения на опознании, но по большей части именно ввиду чрезвычайной оторванности от реалий сыновней жизни.

* 4 *

Лейтенант выложил перед Кочаряном несколько комплектов обрезков одежды.

– У нас тут три трупа. Посмотрите? Просто формальность.

Левон Аршакович сухо поджал губы и кликнул Сережу. Букин подошел к столу и взглянул на обрезки. Кочарян принял самый надменный вид, опираясь на клювастую трость.

– Это Гарик, – с тусклым выдохом Букин ткнул вытянутым пальцем в один из комплектов.

– Тогда переходим к опознанию тела, – скучно плёл лейтенант. Кочарян свирепо зыркнул на Букина, но милиционер вяло перебил: – Не положено. Сопровождающих попрошу остаться.

Букин попятился к двери и встал около кадки с пальмой.

Кочарян с той же пристывшей маской гнева на лице (с некоторых пор он вообще подменял гневом любое волнение), но с тревогой в глазах уставился на монитор, услужливо включенный милиционером. Видеоархив тел для опознания. Сначала общий план фигуры, потом детализация. Ничего особенного, анатомический театр а-ля лаба по общей анатомии. Вскрытие. Азы патанатомии... Мужская рука. Татуировка. Сокол, несущий в когтях лучащийся шар солнца. Дальше была грудь, лицо с исполосованным лбом, но это уже неважно. Трость выскользнула из рук, попутно клюнув в бедро своей рукояткой... Кочарян подался вперёд, сжал кулаки. Вот-вот набросится на бедного лейтенанта:

– Сволочи! Я же просил, чтобы не делали вскрытия! Я врач, я знаю, как это делается, я против...

Серёжа понял, о чем он – Гарик потихоньку научил его языку своей исторической родины. Букин был учеником понятливым и быстро перехватил науку друга, так что полопотать по-армянски он умел; обычно они переговаривались по рации на дежурстве, когда хотели скрыть от окружающих (пострадавших!) содержание своих бесед. Впрочем, когда они разбирали обрушившуюся крышу на Басманке, Букин был едва ли не вторым переводчиком-армяноведом после Гарика, помогая допрашивать бредящих от боли и ужаса пострадальцев из Аястана.

Серёжа подступил сзади и твердо обхватил Кочаряна за плечи, придавливая его к стулу.

– Камац, Левон Аршаки, камац... Хангстацек... – негромко проговорил он почти что ему на ухо. – Болор лав линелу...[4]

Букин просто собирал слова, что называется, вокруг задницы, разговаривая с расстроенным дядькой, как с ребенком.

– Тазепама или корвалола дать? – Лейтенант был абсолютно безучастен к происходящему, но лишние обмороки ему были тут не нужны.

* 5 *

Наряд вызвали на улицу Добролюбова в общагу Литинститута, на обрушение крыши. Взрывом бытового газа это быть не могло – обошлось бы осколочными ранениями полуночных куховаров да легонькой ходынкой-душиловкой на лестнице. Ну, знамо дело, угарный газ да из окна бы кто сиганул, как то при недавнем пожаре в общаге РУДН.

Тут, скорее, была вина строителей да прогнившие чердачные перекрытия. Хорошо ещё, обвалился только один этаж.

Полуголые юнцы и юницы холодрыжились у крыльца, комендант и охрана сволочились в оцеплении здания.

– ...пол-восьмой этаж сорвало...

– ...а хули, китайцам-то. Вускоглази бисовы... Куда прёшь!..

Букин и Гарик заволокли собаку в холл, но она мгновенно расчихалась. Пришлось оставить Арачин коменданту:

– Ну вот, не успели войти, уже занюхалась.

Уныло потащились по лестнице, держа наготове маски.

– И пожар... – убито констатировал Букин.

– И мороженого накушаемся... – вторил Гарик, намекая на столь обожаемую Артурцом примету и ритуал после извлечения трупа.

– Точно, досмеялись до вызова.

– Расчет запроси, балбес...

Вот так, с прибаутками, они и добрались до завалов. Крыло на стороне кухонь, естественно, полыхало, дымило, но все, что могло рвануть, уже рвануло, и нового каскада взрывов ничто вроде бы не предвещало. Ломанулись в задымление – обгорельцы да угорельцы, притом хорошо раздавленные. Возгорание погасить не удалось, попшикали огнетушителем, зато хоть пожарный расчет дождались.

– А, муде, нахрен только пузырились, – утирался Букин.

В другом конце коридора завизжал девичий голосок:

– А-а-а-а, уйди, сука!..

В ответ залаяла Арачин.

– Хм, в пекло такое? – недоумённо оглянулся Гарик и побрёл на звук.

Через покоробившуюся притолоку номера (а, теперь уже без разницы, какого именно!) он увидел, что овчарка усердно лижет физиономию пострадалицы, а та с тем же усердием колотит свою мохнатую спасительницу по ушастой башке. Сука только мотала ушами, стряхивая слабосильные кулачки, дружелюбно бурчала, но процесса не прекращала, периодически отвлекаясь чихнуть. Гарик улыбнулся, но собаку оттащил:

– Ара, ми ара! [5] – потом со строгостью обратился к девушке, едва скрывая смех: – А вот товарищ Есенин "и зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове".

– Есин [6]. – машинально поправила девушка. Зрачки полузакрытых глаз поползли вверх.

Гарик ущипнул её за лицо:

– Не спи, будешь мне помогать.

Кажется, только сейчас она разглядела спаса и завизжала:

– Ты армянин?! Уйди от меня, ты в Аляху веруешь!!!

Так легко определить нацию на вид она не могла, если бы могла отличить именно армянина среди прочих кавказских национальностей, то она бы знала его истинную веру. А так, скорее всего, боится своей или чужой выдумки, принимая за пугающих её армян всех без разбору.

– Враки. В Христа. – Гарику для убедительности пришлось выудить из-за шиворота крестик. Фонариком подсветил.

– А родители не против?

– Нет... И прадедушка, – Гарик пожалел, что не дал ей уплыть в забытьё. Рявкнул: – Да все мы, блин, в Христа веруем! Полторы тыщи лет! Ясно?!

Опешившая посрадалица замолкла.

Гарик плюхнулся на задницу. Соединился по рации с Букиным:

– Собака встала на плиту, подставляя морду под руки.

– Хули мне ещё делать нечего! – разразилась рация. – С погремушкой спляши! Вот, бля, ясельки раздавило! Вколи ей галоперидол, чтоб не мучилась.

Букин отрубил связь.

– Вишь, напарник какой? – Гарик обреченно приподнял рацию, давая понять, что общение с ним неизбежно. – Девочка, мужайся: я врач. Мне ещё придётся тебя осматривать.

Пострадалица заревела. Пришлось спустить собаку:

– Чеши её.

Гарик достал фонендоскоп и стал настойчиво раздевать девушку до пояса, задрав лифчик без труда одними большими пальцами, чтобы прослушать, нет ли пневмоторакса, чего в первую очередь требовали мнастырные скорочи, не дожидаясь, пока извлекут пациента полностью. Так же настойчиво, но очень нежно прощупал живот на тупые травмы, простукал сердце. Девушка покраснела. Гарик покраснел в ответ, что вогнал ее в краску. Приказание чесать собаку отменил и, выпростав руку девушки из рукава, начал измерять давление, держа расправленную кисть в своей руке и от усердия слуха сложив губки бантиком. От того же усердия глаза его смотрели в точку, приобретя вид помутившихся влюблённо поглупевших очей. Кисть была прохладная, давление низкое. Кордиамин в вену надо.

Потом абдомен, нет ли разрывов внутренних органов. Вроде не держится ни за что, но компрессию необходимо все-таки исключить. Разрыва селезенки быть не может, "селезень" рвется при ударе, но ведь на нее же упало перекрытие. Девочка все-таки, там в животе всякое нежное и таинственное есть. Для анатома ничего интересного, но для мужчины непостижимое. Потом конечности на патологическую подвижность и позиционное сдавление.

– Когда балка рухнула?

– Не знаю, мы спали, а потом грохот.

Ага, полусуток еще не прошло. Позиционное где-то с десяти часов начинается. Тут оперативно вызвали. Разбросал мусор завала, освободил ноги. Ах, не даёт. Ну да, по ногам же ползаю руками, по эрогенным зонам. Был бы бабой, она бы, интересно, тоже бы так же кочевряжилась? Ну да как саудовская девица, право слово. Не то, что обычные бляди со своей гиперсексуальностью на него вешаются. Только это не эротика, а так, рефлексы одни, вроде бурчания голодного живота при виде еды.

– Ну все, закончил. Одевайся, только локоть освободи для укола.

Полез в укладку, достал карточку, спросил, как зовут, она ответила: "Лиза Шошина", – быстро пописал, надел стерильные перчатки и уколол.

– А что написано у тебя на руке? – спросила девушка, смущенно и торопливо одеваясь. Видимо, чтобы разрядить обстановку обоюдного смущения.

– Базе, просто сокол.

– А как тебя зовут?

– Гарик. Габриэль Кочарян. А это Букин.

Да, сбоку подходил Серега, таща жесткие пластиковые носилки перекладывать девушку. Перетащив умолкшую пострадалицу до скорой, на этом они и попрощались. Остальные в разрушенной комнатке были уже трупами. Просто извлекать и вытаскивать в мешках, без всяких умопомрачительных сцен. Спасатели, в чей отряд входил и наш Сокол-врачеватель, занимались своей обычной работой.

* 6 *

В больнице Лизу продержали дней пять, прокапали капельницы, потому как сдавление в лёгкой форме у неё всё же обнаружили и подрезали измененные сдавлением икроножные мышцы. После выписки она сразу же принялась обзванивать подруг по общежитию Литинститута, куда она так неудачно сходила в гости. Нашлась только Маша Бурмистрова, которая сказала, что Маша Головина в больнице, а Тамара Шония и Таня Ежова погибли. Лиза поспешила положить трубку. Девчата стояли в глазах живые. Неужели она никогда больше не услышит тамаркиных глупостей вроде той, на которую она возмущалась больше всего: "Когда у тебя будет парень, ты скажи ему, что он тебе как брат, а если он подарит тебе кольцо, то скажи ему Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ." Это было настолько инфантильно и потребительски, что Лиза готова была голыми руками удавить товарку; но теперь, когда смерть отобрала её, она готова была простить ей все. А может, всё-таки Тамарико жива, просто в коме в реанимации, что ее сначала спасают, а выяснять личность будут потом... Так же, как и серьёзную заучку Танюшку. Может, Машка врет и просто так жестоко выбрала удобный случай их поссорить? Её, Лизу, как чужую, заносчивую и зажравшуюся москвичку, которую надо ненавидеть, и свою, видимо, не сильно умную и любимую соседку из Грузии. И при этом на самом деле кроткая и подавленная девочка, отдававшая всю себя аспирантуре и стихам с рисунками. И дружившая не с теми, с кем полезно, а с кем приятно. Вот с такими же хоть территориально ущербными приезжими. И ведь сидела она с ними до закрытия общаги каждый раз, а тут даже на вписке ночевать осталась через коменданта.

А ей срочно нужно было поговорить с ними, с девочками. Она чувствовала, что влюбляется, потому что он снился ей, и она просыпалась расстроенной, всеми силами борясь с подступающим чувством. Предыдущая любовь, Палевич, был хотя бы насквозь русским, а вынести инородство Гарика она не могла. Она всегда ужасно злилась, что приезжие с Кавказа домогаются русских женщин, и если бы Гарика не залило краской, то и сугубо медицинскую процедуру, произведённую с необычайной для того нежностью, сочла бы домогательством. Не то чтобы ей не понравилось. Прикосновения были приятными, но незнакомец! Да еще кавказец! Это претило ей. Если уж позволить кому-то до нее дотронуться, то этот кто-то должен быть русским, своим, родным, любимым... Но её притягивало перебирать эти воспоминания снова и снова, хотелось поделиться ими с кем-нибудь и услышать из чужих уст, любовь это или нет. Потому как позволить себе эту пришедшую любовь она могла, только если эта якобы "выдуманная" любовь начала бы приносить плоды сублимации, как в случае недоступного Палевича. Ради чего она, собственно, корячилась в аспирантуре, – ради того, чтобы ментально соединиться с Палевичем, "превратиться" в него и занять его духовное место. Лизе казалось, что любовь – обычная, со встречами, поцелуями, общением, – это что-то запредельно нереальное, и она была не готова, не готова... Но любовь ее наполняла. Ей хотелось быть ближе к объекту страсти, хотелось поглотить его, почувствовать всю глубину его души, оттенки личности. Лиза жаждала обладать, но ничего не хотела отдавать взамен. Но ведь можно "поглотить" любимого и по-другому. Например, если стать им, взрастить внутри себя его образ, который всегда будет рядом, который не уйдет и не предаст, который не будет ее трогать обжигающими чужими пальцами... Достаточно лишь иногда видеть его.

Это была любовь-погоня, а не любовь-обладание. Ведь, например, Палевич был старше на нереальные двадцать лет, и воссоединиться с ним было реально только в чувствах и воображении. Примерно так же, как удаётся собаке укусить собственный хвост, бегая за ним волчком. Лишь улегшись клубком и обложившись хвостом вокруг себя, она достигнет цели, но тогда укус окажется фатально болезненным. Смысл этой собачьей притчи в том, что погоня в большинстве случаев слаще обладания. И погоня за Палевичем приносила плоды, связанные с житейскими выгодами. Например, кандидатскую доплату на будущей работе на НПО, шефе института. Если у нее не получалось быть с любимым в обычном смысле, она все равно могла что-то получить от этой любви.