Текст книги "Подводный разведчик"

Автор книги: Григорий Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Молоде-ец! – с удовольствием засмеялся Головлев и вдруг прислушался. Где-то в сером, еще не совсем развидневшем небе послышалось рыкающее гуденье самолетов.

– Слышите? – сказал он Широкову.

– Да. Это звук немецкий. Надо скрываться, могут заметить.

Головлев посмотрел в небо, но там ничего нельзя было разглядеть. Самолеты шли высоко за облаками. Море сделалось серо-свинцовым. Утренние сумерки рассеивались, редели. Обозначился берег. Гул самолетов стал удаляться, и моряки было успокоились. Но тут Широков заметил на горизонте дымок, и Головлев, выпрямившись, поднес бинокль к глазам...

А в лодке, в кругу своих товарищей, сидел на рундуке скуластый голубоглазый торпедист Верб а в синем берете, который делал его лицо круглым, как луна, и, почесывая висок, с наивной задумчивостью говорил:

– Интересно, що зараз гитлеровцы думають, чи думають воны, що о туто мы их пиджидаемо?

– А ты как думал? – отозвался маленький плотный моторист Толстухин, с пухлого лица которого никогда не сходила добродушная улыбка. – Они, брат, тоже не лыком шиты.

– Знаете, хлопцы, – снова заговорил Верба. – Хочется мени крейсер або хоть миноносец до горы ногами перекинуть, так хочется, аж пид ложечкою щекотно.

– Гм! – усмехнулся рыжий и веснушчатый старшина второй статьи Скворцов. – А больше ничего не хочется?

– Хочется, товарищ старшина, – ухмыляясь, отвечал Верба, – хоть який небудь невелычкий орден заробыть. А то ж просто соромно. Вона у кожном письми про орден пытае, а я не знаю що и говорить.

– Кто, жена?

– Та ни, дивчина. Але дуже гарна дивчина! Глаза як полумя, а спивае – забудешь усе на свити.

– И ты не знаешь, что написать? От чудотворец! Да напиши, что орден Ленина получил – и все дела, – весело посоветовал Толстухин.

– Як же ж я напишу? Вона уси газеты читае.

– Пиши. Пока письмо твое дойдет, и орден получишь.

– Точно! – смеясь, подхватили матросы. – Вот гитлеровцев перекинешь кверху ногами – и дадут...

– А промахнешься – медаль «За хлопоты».

– И нагрудный значок «Мазила».

Веселый беззаботный смех оборвал раздавшийся сигнал на погружение. Матросы вскочили и, мелькая синими беретами, быстро разбежались по своим местам... Заработали насосы. В систерны с шумом пошла вода, и через несколько минут на поверхности моря, то обнажаемый, то скрываемый волной, медленно двигался только одинокий глазок перископа...

Замеченный Широковым на горизонте дымок рассеялся, но скоро показалась цепочка кораблей. Большой черный транспорт шел в сопровождении надежной охраны: два миноносца спереди и сзади, четыре катера с боков.

– Многовато, – сказал Головлев, наблюдая в перископ. – Но, как говорил Суворов, воюют не числом, а умением. У них преимущество в силе, у нас в невидимости. Только бы подойти на нужную дистанцию. Только бы акустики не обнаружили нас раньше времени.

– Я думаю, нам надо атаковать задний миноносец, – сказал Широков, тоже наблюдавший за врагом. – Это наиболее уязвимое место, да и урон для врага не малый. Тут мы наверняка угробим его и сами можем уйти невредимыми.

– Не в том дело, лейтенант, чтобы уйти невредимыми, – возразил Головлев, – а в том, чтобы этот транспорт пустить на дно. Вот главная наша задача.

– Да, но...

– Что но? Катера нападут? Так они так и так нападут.

– Я не спорю. Но если мы атакуем задний миноносец, так катера будут далеко, и пока они сбегутся к месту атаки, мы уйдем, и поймать нас будет уже трудно.

– Я вижу, лейтенант, вы боитесь смерти, – заметил Головлев, продолжая наблюдение.

Широков отошел в сторону, присел на ступеньку трапа.

– Да, я хочу еще пожить, – согласился он. – И не только сам, но хочу, чтоб и другие еще пожили и чтобы лодка наша тоже еще пожила. Как хотите это называйте, трусостью или боязнью смерти, но я лихость за геройство не признаю. Если можно нанести врагу чувствительный удар и остаться самому невредимым, зачем же идти на такую операцию, где наверняка погибнешь и сам?

– Почему это наверняка?

– Безусловно. Вы хотите атаковать транспорт. Допустим, что нам удастся перехитрить немцев, а это еще неизвестно, они тоже не дураки. Но допустим, что нам удастся подойти к транспорту на нужную дистанцию и торпедировать его. Но ведь рядом будут катера. Они немедленно закидают нас десятками бомб, если не разрежут тараном миноносцы.

– Так что же, по-твоему, пускай идут? – раздраженно сказал Головлев, оторвавшись от перископа. – Плохой из вас вояка, лейтенант. Здесь драться надо, а не философствовать!..

Широков замолчал. Ему подумалось, что и на самом деле не место и не время сейчас спорить, когда нужны единая воля и единое желание уничтожить врага. Поняв, что он заставил Головлева нервничать и это может плохо сказаться на предстоящем деле, Широков чистосердечно извинился:

– Сознаю, товарищ капитан-лейтенант, философствовать сейчас действительно не время. Вы лучше меня знаете, что надо делать, и ваш приказ для меня закон.

– Вот это другой разговор! – сразу отмякнув, сказал Головлев. – Ты, брат, извини, если я вспылил. Сейчас нам с тобой надо действовать и как можно решительнее. – Он подошел к Широкову, присел рядом. – Я думаю вот как: глубина тут позволяет. Мы сейчас ляжем на грунт и будем слушать. Высунемся, когда шум винтов будет рядом. Атакуем головной миноносец. Это собьет немцев с толку. Строй их изломается, поднимется паника, и пока они очухаются, мы разнесем транспорт вдребезги и до свиданья! Потом пускай ищут-свищут.

В голосе Головлева была такая уверенность, что Широков не стал возражать, хотя план и удивил его. «Да и разве не может получиться все именно так, как задумано? Может. И это будет действительно здорово!» Загораясь азартом командира, он потер ладонь о ладонь, одобрительно сказал:

– Дерзко! У меня даже ладони зачесались, честное слово!..

И лодка, затаившись в глубине моря, стала ждать, когда послышится шум винтов головного миноносца. Замысел командира дошел до команды, и матросы, коротая время, продолжали разговор.

– Ну, Верба, теперь тебе предстоит держать главный экзамен, не подкачай смотри.

– Получишь орден, после войны к нам в Грузию поедем, дорогим гостем будешь, – с живостью и забавным акцентом сказал электрик Дадиани. – Знаешь, какой у нас место? Замечательный место! Волна так тихо, так нежно идет на берег. А тут пляж, песок мелкий, горячий, сядешь, все забудешь. А дальше долина счастья, как море, туда смотришь, сюда смотришь – нет края, вся долина – абрикосовый сад. Идешь с девушкой, поднял руку, бери абрикос, желтый, нежный, вкусный!..

– Да-а. От это действительно Грузия! – мечтательно отзывается Верба. – А грузинки, интересно, балакають по-нашему чи ни?

Лица матросов трогает улыбка, и они вступают в разговор.

– Видал, чем интересуется!..

– А как же, вопрос законный!

– Не горюй, Верба, – насмешливо говорит Толстухин, – не поймет на украинском, так ты ей на английском объясни. Английскому ж тебя чистокровная англичанка учила.

– Зачем смеяться, нехорошо, – вступается Дадиани.

– Та ни, – с добродушной ухмылкой говорит Верба, – вин правду каже. Колы я учився в школе, то у нас була учителька англичанка. Зла, як черт. Часто вона до нас приходыла, бо я по английскому був першим от заду, и батько наняв ии, щоб вона со мною занималась. А мени и говорить с нею муторно. Высока, тоща, зубы, як у того мерина. От один раз приходыть и каже: «Ты що, одын дома?» – «Одын, кажу. Батько кобыли хвиста пидстригае, а маты пишла шукать, десь курка с яйцом потерялась». – «Ну, каже, меня это не интересуе. Урок выучив?» – «Выучив, кажу, а вас побачив и знову все забув». – «Як это забув? Ты що, смиешься?» – «Який же, кажу, тут смих. Просто як вы приходыте, то у мене все из головы уходыть». Вона пидскочила до мене, пидняла за чуб мою голову и кричить: «Як ты смеешь со мною так говорить? Звиняйся сейчас же!» Тут вийшов мий батько, подывивсь, як мене учителька английскому языку уче, и каже: «Микола, ты жив?» – «Жив, кажу, батько». – «Так чего ж тебе як цуцыка за чуба тягають?..»

Матросы громко смеются, но, заметив появившегося командира, сразу виновато притихают.

– Вижу, настроение бодрое. Это хорошо. О чем беседуете?

– Не застали маленько, товарищ капитан-лейтенант, – отозвался Толстухин. – Тут Верба нам про свою невесту рассказывал, как она его уму-разуму учила.

– Что за невеста?

– Бреше вин, товарищ капитан-лейтенант, – ухмыляясь, говорит Верба. – Хиба ж вы Толстухина не знаете? Як не сбрехне, так и не дыхне... Друга думка зараз в голови у менэ.

– Какая ж именно?

– А що як нимцы знають, що о туто мы их пиджидаемо? Самолеты ж летилы, могли заметить и сообщить.

– Ну нет, самолеты нас не видели.

– А що ж тоди ничего не чуть? Вже ж время богато прошло, як мы тут сыдим.

– Ничего, товарищи, терпение и выдержка. Главное, это не терять присутствия боевого духа.

Вернувшись в центральный пост, Головлев спросил дежурного акустика, что слышно. Из переговорной трубы хрипловатый голос снова доложил, что пока не слышно ничего. Головлев задумался. Высказанное Вербой сомнение начинало тревожить и его. Вопросительно поглядывал на командира и Широков. По их расчету, транспорт должен был быть уже близко, а ожидаемого шума винтов не было и не было.

– Может быть, они изменили курс? – сказал Широков.

– Почему? Минного поля здесь нет. Если бы они напоролись на блуждающую мину, так мы бы услышали. Нет, курса менять у них причин нет. Вот если у транспорта испортилось что-нибудь, это другое дело, тогда они могли задержаться. Давай-ка, Николай Антоныч, поднимемся да глянем, а то что-то становится не по себе.

Заработали насосы, и стрелка глубомера медленно поползла справа налево. Когда до поверхности оставалось не больше пяти метров, акустик доложил, что слышит шум винтов. Головлев дал команду остановить продувание, и лодка медленно пошла, шевеля рулями. Волнующаяся поверхность моря была так близко, Что лодку заметно качало. Но перископа Головлев не поднимал. Враг не так далеко, и можно обнаружить себя раньше времени. А тогда все дело пропало. Надо подождать, когда головной миноносец подойдет на нужную дистанцию. Приказав рулевому держать лодку на противника, Головлев сказал Широкову, наблюдавшему за приборами:

– Кажется, Николай Антоныч, все идет нормально. Должно быть, мы просто немного ошиблись в расстоянии. Ну ничего. Как говорят, что ни делается – все к лучшему.

– А может быть, нам опуститься поглубже, – отозвался Широков, глядя на глубомер. – А то мы как на ладони.

– Что, думаешь – эсминец наскочит? Ни черта. Мы сами дадим ему прикурить, пусть только поближе подойдет.

И вдруг справа, почти рядом, один за другим грохнули два взрыва. Лодку так качнуло, что Широков чуть не разбил лбом прибора, а Головлев, ухватившись за поручень, словно остолбенел. В его широко раскрытых глазах застыли испуг и недоумение. Откуда это? Ведь корабли противника еще не подошли? Секунду недоуменно смотрел и Широков. А затем мелькнувшая в уме догадка вырвалась приглушенным вздохом:

– Самолет!

– Ну?! – Головлев даже побледнел, а глаза его сделались еще больше.

Да, их обнаружил самолет и сбросил бомбы. Теперь это было ясно. Какая досада! Головлев понимал, что сейчас налетят катера и, если он не успеет скрыться, растерзают его глубинными бомбами. Но уйти, отказаться от боя и пропустить врага для Головлева было равносильно бегству. «Нет, этого не будет никогда!» – мысленно сказал он сам себе, и тут же его осветила новая, еще более дерзкая, но вполне осуществимая мысль: «Самолет, конечно, сообщил катерам наше местонахождение, и они, вероятно, уже идут на нас в атаку. Значит, транспорт сейчас оголен. Нырну вниз, и немцы подумают, что я скрылся, спасаясь от них, а я пройду под катерами и атакую транспорт. Только надо взглянуть, не изменил ли он курса».

– Николай Антоныч, поднимайте перископ.

Широков испуганно посмотрел на командира. «Что он, в своем уме? Надо немедленно уходить, а он... Ведь сейчас нападут катера, да и самолет, может быть, еще здесь...»

– Товарищ капитан-лейтенант, – начал было Широков, но Головлев решительно оборвал его:

– Знаю. Поднять перископ!

– Есть поднять перископ, – ответил Широков и со всей силой рванулся выполнять приказание.

Припав к окуляру перископа, Головлев увидел, что предположения его были правильными. Четыре катера, поднимая перед собою тучи искрящихся брызг, неслись прямо на лодку, а транспорт, охраняемый миноносцами, изменив курс, уходил к берегу.

– А-а, черти немые! – выругался он, не отрываясь от перископа. – Хитрите? Ну, посмотрим, кто кого перехитрит. – И, видимо, желая отдать какое-то приказание, оторвался от перископа, взглянул на помощника и сказал: – Николай Антоныч...

Но договорить не успел. Над головой так ахнул двойной взрыв, что Головлеву показалось, будто лодка перевернулась, а сам он, размозжив о перископ голову, отлетел в сторону. Треск дерева, звон разбившихся плафонов и лопанье электролампочек слились в один леденящий душу хруст, а на голову тоже упавшего Широкова в темноте посыпалась изоляционная пробка и где-то рядом, брызгаясь, захлестала вода. От ушиба у Широкова ныло плечо, но думать об этом было некогда. Нащупав в темноте трап, он поднялся на ноги, позвал:

– Товарищ капитан-лейтенант?

Головлев не отозвался. «Что с ним?» – подумал Широков, но тут же мысль его переключилась на другое: «С минуты на минуту наскочат катера и тогда верная гибель всем. Надо немедленно уходить». На ощупь он добрался до переговорной трубы и, не обращая внимания на колючие и холодные брызги воды, летевшие в крикнул в электромоторное отделение:

– Скворцов, живы там?

– Живы, товарищ командир, только побились немного да свету нет, – ответил голос из трубы.

– Давайте полный вперед!

– Есть полный вперед.

Потом Широков повернулся и крикнул в другую сторону:

– На румбе?

– Есть на румбе! – ответил тонкий знакомый голос рулевого.

– Лево руля!.. Уходить на глубину!.. Включить аварийное освещение!..

Он выпалил сразу все команды, и лодка, развернувшись, пошла, зарываясь в глубь моря...

Когда электрический фонарь скупо осветил центральный пост, Широков увидел Головлева. Он лежал, откинувшись головой к борту, и лицо его было в крови, а бившая слева из пробоины, как из пожарного шланга, водяная струя растекалась по палубе, и в ней мокли его китель и брюки.

– Семенов, лекпома сюда! Быстро! – крикнул Широков радисту и, подняв кверху голову, посмотрел на подволок. Изоляционная пробка местами оголила корпус, а разбившиеся плафоны и лампочки осели в сетках, как раскрошившийся лед.

– Осмотреться по отсекам! – приказал Широков, когда Головлева унесли на перевязку, а мичман Брагин и радист Семенов уже забивали колотушкой принесенные клинья, закрывая пробоину и останавливая хлеставшую воду.

– Товарищ лейтенант, за нами катер гонится, – прозвучал из переговорной трубы хрипловатый голос акустика.

– Хорошо. Продолжайте слушать.

Широков снова изменил курс, прошел немного и лег на грунт. Теперь это казалось самым надежным способом спасти лодку. Заглохли электромоторы. Стало тихо, и вот уже все услышали приближающееся болтливое урчание винтов немецкого охотника.

– Неужели нащупают? – сказал мичман, глядя на Широкова.

– Не должны бы, – ответил Широков, ожидая, что враг вот-вот начнет бомбить.

В центральном посту (да и в других отсеках) все притихли. Стало слышно пчелиное жужжание ротора гирокомпаса да предательское потрескивание эхолота.

– Может быть, выключить? – спросил мичман, кивнув головой на приборы.

– Да, пожалуй. Могут услышать, – ответил Широков и насторожился. Шум винтов вражеского катера словно захлебнулся и смолк.

– Прослушивают, – тихо сказал радист Семенов и виновато съежился. Широков предупреждающе погрозил пальцем – «молчи». И все в лодке молчали, понимая, что над ними прислушивается враг. Медленно текли минута за минутой. Молчание врага усиливало напряжение и пугало своей зловещей неизвестностью. Что они делают там над головой? Ищут или уже нашли и готовятся прощупать? Слух и нервы людей так напряглись, что каждый шорох за бортом лодки казался смертельной опасностью. Нет, даже близкие разрывы глубинных бомб не действуют на психику людей так, как это дьявольское молчание. Ну что они висят над головой, как над душой? Чего дожидаются? А может быть, потому и молчат, что ничего не слышат? Ведь лодка что мертвая. Значит, скоро им надоест слушать и они уйдут догонять транспорт...

То обнадеживающие, то пугающие мысли пробегали одна за другой, и глаза людей то вспыхивали, то гасли. А враг не уходил и не уходил. Видно, нашла коса на камень. Кто кого перемолчит. И вдруг снаружи по корпусу лодки раздался короткий отрывистый удар. Люди так и похолодели. «Нащупали», – молнией пронеслось у каждого в голове и, онемев как рыбы, они смотрели друг на друга испуганными, округлившимися глазами. «Нащупали. Теперь все. Сейчас на лодку посыплются глубинные бомбы и навсегда похоронят ее здесь на дне моря». Теперь каждый почти физически чувствовал неизбежность готовящегося удара, но ничего уже не мог поделать. Лодке не уйти, если бы командир и решил это сделать. Нет времени. И, покорившись судьбе, надеясь лишь на то, что, может быть, бомбы не попадут прямо в лодку, люди с секунды на секунду ждали удара. Вот над головой загудел мотор, с клекотом зашумели винты, и люди инстинктивно пригнули головы. Сейчас. Напряженное воображение уже рисовало, как с кормы катера скатываются одна за другой бомбы и стремительно падают вниз, неся смерть. Сейчас... сейчас... И у каждого сжималось сердце, а секунда казалась вечностью.

– Ну что же вы, дьяволы! – не выдержав напряжения, вдруг крикнул мичман и, испугавшись собственного крика, вытаращил на Широкова глаза.

– Ты в своем уме? – тихо сказал Широков, сверля мичмана глазами.

– Товарищ лейтенант...

– Молчи! Уходят.

И мичман замолк. Да, катер действительно уходил, не сбросив ни одной бомбы. Это было настолько неожиданно, что даже не верилось. Пораженные таким поворотам дела, мичман и радист Семенов сидели, раскрыв рты, как оглушенные, и смотрели на Широкова. А катер уходил дальше и дальше, и шум винтов его замирал в толще воды.

– Ну, братцы, не думал я, что мы уцелеем, – облегченно вздохнув, сказал Широков, когда опасность миновала. – Никак не думал. Просто нам повезло.

– Да кто ж тут думал, товарищ лейтенант! – вскочил мичман и начал растирать ладонью шею, как будто она у него отнялась. – У меня и душа застыла, когда стукнули по корпусу. – Он снял фуражку и потрогал волосы рукой. – Ей богу, наверно, поседел за эти минуты!

– Вот интересно! – наконец придя в себя, удивленно сказал радист Семенов. – Нащупали и ушли. А?

Широков молча покачал головой.

– Вряд ли они бы так ушли, если бы нащупали, – ответил он. – Здесь, видимо, что-то другое.

– А что?

– Не знаю, товарищ Семенов. Знаю только, что если бы немцы нас действительно нащупали, так бомб они бы для нас не пожалели.

– Но ведь стук же был?

– Был.

– Вот интересно! А?..

Долго еще в лодке не могли успокоиться. Высказывались самые фантастические предположения. Но никто и не подумал, что о лодку, спасаясь от акулы, просто ударилась рыба.

Закрытые наспех пробоины и в центральном посту, и в соседнем отсеке пропускали воду, и за это время ее набралось порядочно. Кроме того, вода шла и через сальники перископа, который почему-то не опускался. Включили помпы, и они зачмокали, отсасывая воду. Электрики начали восстанавливать основное освещение. А Верба, Толстухин и Семенов под руководством мичмана принялись как следует заделывать пробоины и останавливать течь. Широков прошел по отсекам, проверил состояние людей и лодки и, убедившись, что все приводится в порядок, отправился к командиру. В маленькой кают-компании, похожей на купе железнодорожного вагона, Головлев почти сидел на диване, положив забинтованную голову на высокие белые подушки. При свете фонаря лицо его было бледным, но глаза уже обрели прежнюю живость. На столе стоял стакан с недопитым чаем и лежала походная аптечка.

– Ну как себя чувствуете, Владимир Сергеич?

– Ничего. Ожил. Садитесь, – ответил Головлев, указывая на стул. – От нашатырного спирта очухался. Черт, как угодил, а? Все живы?

– Побились, но живы, – ответил Широков, присаживаясь на стул, и доложил командиру обо всем, что произошло, о состоянии лодки и о принятых и принимаемых мерах.

– Спасибо, Николай Антоныч! – с душевной теплотой в голосе сказал Головлев, радуясь проявленной выдержке и умению своего помощника, спасшего лодку и людей. – Теперь я вижу, что на вас можно положиться. Да, да. Я это говорю потому, что, признаюсь, иногда сомневался, думал: человек из запаса, плавал давно, столько лет жил на гражданке, привык философствовать, какой из него помощник...

Широков весело рассмеялся.

– Не доверяли, стало быть?

– Не доверял, – искренне и просто ответил Головлев и дружески улыбнулся. – И вот наказан.

Откровенность Головлева вызвала в душе Широкова такое же ответное чувство, и он, пододвинувшись поближе, сказал:

– Это ничего. Бывает хуже.

– Да-а. Действительно, бывает хуже... Ну и мне досталось на орехи. Нас они не караулят? – спросил Головлев.

– Нет, ушли.

– Вы думаете, они совсем ушли?

– По-моему, да. Им же надо сопровождать транспорт.

– Вряд ли. Во всяком случае, нам до темна трогаться не следует, тем более, что и перископ испорчен, – сказал Головлев и прислушался. Словно в подтверждение его слов до слуха опять донесся болтливый шум винтов.

– Слышите?

Широков молча кивнул головой и признался самому себе, что на этот раз он ошибся.

Возникший шум винтов услышали и матросы и сразу притихли, выключили помпы. Гуденье и бормотанье становилось все громче и все угрожающе. И когда первый катер с грохотом проходил над лодкой, некоторые матросы, подняв головы, с опаской смотрели на тускло освещенный подволок, словно боялись, что этот гудящий над головой катер не провалился б в лодку.

За первым прошел второй, и почему-то больше не было. Некоторое время матросы молчали, недоуменно поглядывая друг на друга, потом Верба сказал, потрогав синюю шишку на лбу:

– Караулять гады. Два пишлы, а два остались караулить.

И матросы не громко, но оживленно начали высказывать каждый свое мнение:

– А может, они стороной прошли. Верно?

– Черт их знает.

– Все равно нам здесь лежать до ночи.

– Как решит командование.

– А что командование... – голосисто отозвался Семенов и, заметив показавшегося из двери Широкова, замолк. А в лодке, словно приветствуя командира, ярко вспыхнул свет.

– Ну как, мичман?

– Все в порядке, товарищ лейтенант. Пробоины заделаны. Воды в отсеках нет. Ну а свет – сами видите.

– Хорошо. Спасибо за службу.

– Служим Советскому Союзу! – негромко, но дружно ответили матросы.

– А теперь нам всем надо отдохнуть. Пообедаем и спать. Шуму в лодке не делать, возможно, что нас караулят. Всплывем, когда стемнеет...

После обеда Широков снова сидел в кают-компании возле Головлева, и на столе стояли уже два стакана с недопитым чаем. Было слышно тихое жужжание вентиляторов, уравнивавших в лодке воздух, да тиканье круглых часов, что висели на переборке, поблескивая никелем. Матовые плафоны спокойно рассеивали мягкий электрический свет.

– Так что, Николай Антоныч, тот матрос Кузьма не пустил в расход вашу хозяйку, что пошла к белому офицеру? – спросил Головлев, вспомнив прерванный рассказ Широкова.

– Нет. Испугаться-то она испугалась. Как увидела на пороге Кузьму, бледной сделалась и будто онемела. Потом кинулась в свою комнату и заперлась. Кузьма, должно быть, понял, что она в чем-то виновата перед ним, разделся и, потирая озябшие руки, сказал: «Чайком бы горячим погреться, да что-то, вижу, встречают нас не больно ласково». Потом подошел ко мне. Я сидел на кровати, завернувшись в рваное одеяло. Он поворошил рукой мои волосы, весело сказал: «Ты что сидишь, как сыч? Тоже не рад нашему приходу?» Я заморгал глазами, поднял голову и несмело, как будто и я был виноват перед ним, ответил: «Нет, я рад. Только у меня еще живот болит от ихней печенки». – «Какой печенки?» – «Что тетя Катя от офицера принесла». Кузьма сразу стал хмурым. «А-а. Вот оно что! – выронил он. – Тогда все понятно». И пошел к столу, где красногвардейцы уже выкладывали из вещевых мешков свой скудный паек. Но мать, должно быть, опасаясь, как бы чего не случилось, остановила его и, часто моргая больными слезившимися глазами, просительно заговорила: «Сынок, уж ты на Катерину-то не серчай. Чайку я вам сейчас согрею. Не для себя она, для нас мыкалась тут да угождала. Есть-то нечего. Да и худого она ничего не сделала. Поухаживала за ними во время ужина, так что за беда? Такая ж стала. Отказаться ей никак нельзя было. Бог знает, что могло получиться. Ведь власть-то ихняя, что захотят, то и сделают. А так она и себя сберегла, и нас накормила. Этакого-то человека редко и встретишь!..» Кузьма слушал, слушал, потом отмахнулся от матери, как от назойливой мухи, и сел есть. Покушав, красногвардейцы снова стали куда-то одеваться, и Кузьма сказал мне: «Пойдем, кудряш, трофеи собирать». Мать зашумела: «Еще убьют, куда он пойдет!..» А мне очень хотелось пойти с ними, и я вскочил с кровати, обулся, оделся и выбежал из дома.

Утро было тихое, морозное. Красногвардейцы разделились по двое. Я пошел с Кузьмой вниз к бане, и за речкой мы увидели убитого, подошли, и я почему-то испугался. Офицер лежал на спине, открыв рот, и смотрел в небо остекленевшими глазами. Лоб и щеки покрылись инеем, волосы в снегу, шапка в стороне. Одна пола шинели завернулась. Из-под бедра выглядывал темляк шашки. Неподалеку торчала из снега рукоятка нагана с зеленым шнуром, и правая рука офицера словно тянулась к нему.

«Это он», – сказал я, глядя на убитого. «Кто он?» – спросил Кузьма. «Тот офицер, что приходил и звал тетю Катю на ужин». – «Да? Ну туда ему и дорога», – ответил Кузьма, и лицо его сделалось каким-то грустным. Он поднял наган, отряхнул его, покрутил барабан, вынул патроны и, протягивая мне, сказал: «На, неси. Потом я тебя из него стрелять научу». Я взял и стал разглядывать, а Кузьма принялся снимать с офицера шашку и планшет. В планшете была карта и неотправленное письмо. Кузьма развернул его и прочитал:

«Дорогой Николай Павлович, все больше убеждаюсь, что народ не хочет ни старых порядков, ни старых генералов. Мы ошибаемся, думая, что нас ждет русский народ. Никто не ждет нас, кроме смерти. Офицерство пьянствует и своим развратным поведением и насилиями все больше озлобляет против себя народ. Солдаты служить в нашей армии не хотят, бегут в леса, женщины боятся показываться на глаза, а дети прячутся от нас, как от чумы. Вот до чего мы довоевались. Стыдно и больно видеть все это русскому офицеру»...

«Да-а», – задумчиво сказал он, спрятал письмо, и мы пошли дальше. Кузьма шел молча, и по его лицу видно было, что он все о чем-то думал, а я подбирал патроны и гильзы, и карманы мои становились все тяжелее и тяжелее. Потом Кузьма вдруг остановился и сказал мне: «Кудряш, сбегай домой и скажи матери и тете Кате, что я разрешаю им похоронить этого офицера, где они хотят». Я кивнул головой и побежал, гремя гильзами. Перебегая речку, я увидел на ней окно. Должно быть, кто-то вырубил и увез большой прямоугольник льда. Окно это замерзло и было гладкое, как стекло. Я разбежался прокатиться, лед обломился, и я ухнул в воду.

– Ну? – испуганно отозвался Головлев.

– Да. Холодная вода, как железом, сковала мое тело, а патроны и гильзы сразу потянули меня на дно.

– Эх ты, мать честная!.. И как же выбрался?

– Шарф помог. Был у меня длинный вязаный шарф. Еще дома тетка связала. Я им, бывало, два раза вокруг шеи оберну, и концы еще чуть не до земли болтаются. Сперва я, хватаясь за кромку льда, пытался сам вылезти, но руки сползали, а груз тянул вниз все сильнее, и я, обломав ногти и выбившись из сил, успел только раза два крикнуть, как вода залила мне рот и свет в глазах моих потух... Очнулся я уже на кровати. А потом Кузьма рассказывал, что когда он, услышав крик, прибежал, то увидел только пристывший на кромке льда кончик шарфа, потянул за него и вытянул меня. Откачали, оттерли, дали спирту – и ничего, вот до сих пор живу, только поболел дня два.

– Стало быть, не успели застудить внутренности. Да, да. Ну, а что же хозяйка-то ваша так все время запершись и сидела?

– Не-ет. Когда меня притащили домой, она вместе с Кузьмой растирала мне руки, ноги, грудь. Потом откуда-то принесла меду и медом с горячим молоком поила. А на другой день уже весело рассказывала красногвардейцам, как, подавая офицерам на стол еду, она несла из кухни две тарелки горячего бульона. У стола один из сидевших офицеров, захмелевший и лысый, захотел обнять ее, подтолкнул, и она, притворно охнув, плеснула бульоном прямо ему на плешь. Сразу, говорит, всю прыть с него как рукой сняло.

– Ловко! – засмеялся Головлев. – Видно, молодец была эта самая Катя.

– Хорошая женщина, – с уважением произнес Широков. – И я был рад больше всех, что Кузьма перестал на нее сердиться. Да только жизнь и на этот раз обошла ее счастьем.

– Да?

– Да. Дня через три Кузьма приехал откуда-то верхом на сивом коне. Я возле крыльца делал ледянку – с горы кататься. Он соскочил с коня, дал мне повод, сказал: «Подержи, я на минутку забегу». И ушел в дом. Конь стал нюхать мое пальто, и я все пятился от него, не понимая, что он хочет. А он корку хлебную в моем кармане учуял. Был он сухой, и хребтина у него торчала острым горбылем. Но все же мне хотелось хоть немножко проехать на нем. Вышел Кузьма, поправляя на голове черную ушанку, а за ним и тетя Катя, покрывшись теплым платком. Посмотрела она на меня и, должно быть, угадав по моим глазам горевшую во мне жажду посидеть на коне, попросила Кузьму: «Ты ба прокатил его маленько». – «Кудряша-то? – отозвался Кузьма, взглянув на меня, – обязательно! Мы с ним сейчас махнем до самой лысой горы. Махнем, кудряш?» И хозяйка вдруг испугалась: «Ну что ты! Далеко. Ему оттудова и не дойти. Да и неспокойно кругом». А я, радуясь тому, что Кузьма хочет прокатить меня до лысой горы, которая находилась версты за три от деревни, лихо воскликнул: «Ну да, не дойти! Я на лысую гору сколько раз бегал!» Кузьма сел в седло и посадил меня за свою спину. Винтовку он повесил на грудь, а мне велел держаться за полушубок. «Засветло-то вернешься?» – спросила тетя Катя. «А как же, – отвечал Кузьма. – Далеко ли здесь до станции. К твоим пельменям как раз поспею». – «Ну храни тебя господь». Она протянула к нему белую руку. Кузьма стиснул ее, тронул коня, и мы поехали. Я оглянулся. Тетя Катя стояла возле крыльца и махала нам рукой. «Не свалишься?» – спросил меня Кузьма. «Нет!» – отвечал я, сияя от счастья и поглядывая на окна домов. Мне хотелось, чтобы все видели, как я с Кузьмой на коне еду. Выбравшись на дорогу, Кузьма хлестнул коня плеткой, и он побежал по улице, екая селезенкой... Меня начало трясти и кидать с боку на бок. Я обеими руками крепко держался за Кузьму и только морщился, когда, подскакивая, попадал своей костью на острую хребтинную кость коня. Уже за деревней мне захотелось спросить у Кузьмы, зачем он едет на станцию, но, открыв рот, я стукнул верхними зубами о нижние и, прикусив язык, чуть не заплакал от боли. В глазах у меня рябила и желтела маячившая спина Кузьмы, а трястись на острой спине коня становилось все больнее и больнее. Мне уже хотелось, чтобы Кузьма ехал шагом или остановил бы коня и сказал «хватит». Но он не останавливал, а самому сказать мне было стыдно, и я терпел, хотя уже чувствовал, что скоро свалюсь. И вдруг Кузьма остановил коня. Я обрадовался. Но он тут же рывком снял с груди винтовку, и я увидел, что с горы, нам наперерез, катятся на лыжах несколько человек в белых халатах. Еще с десяток белых фигур маячили на верху горы. «Кто это?» – спросил я. «Беляки, сволочи, разведка», – ответил Кузьма и, приложившись, выстрелил. Конь дернулся в сторону, и я свалился. «Эх ты!.. Давай садись скорее! – зашумел на меня Кузьма, но тут в ответ щелкнули два или три выстрела, и он, выронив винтовку, схватился руками за грудь и повалился на бок. Я растерялся и, не зная, что делать, со слезами на глазах стал просить, чтобы он как-нибудь опять сел на коня. «Гони назад, кудряш, скорее гони», – хрипло сказал он и, опираясь на меня, поднялся, ухватился руками за седло. Напрягаясь до хруста в спине, я подсадил его, но он не сел, а лег животом на холку коня и снова прохрипел: «Гони скорее, кудряш». Трое белых лыжников уже бежали к нам по дороге. Не помню, как я вскарабкался на седло, но, очутившись в нем, повернул коня и погнал домой. За спиной треснули выстрелы, и от свиста пуль я сжался в комок, боясь поднять или повернуть голову. Дорога, огибая гору, уходила вправо, и вся надежда моя была на коня, успеет он скрыться за поворотом или нет. Но конь вдруг споткнулся и, останавливаясь, захромал. Я понял, что пуля повредила ему ногу, и от обиды, от сознания своей беспомощности горько завыл. А белые, видя, должно быть, что нам никуда не деться, перестали стрелять. От этого на душе еще горше стало. «Сейчас схватят», – подумал я и, замирая от страха, оглянулся. Оглянулся и долго не мог ничего понять. Беляки, сгорбившись, убегали назад.