Текст книги "Дом веселых нищих"

Автор книги: Григорий Белых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

КОНЕЦ "СМУРЫГИНА ДВОРЦА

По утрам управдом Григорий Иванович сидел в домовой конторе и отогревал коченеющие пальцы около гудящей буржуйки.

– Значит, выезжаете?

– Стало быть, так.

– Куда же отмечать?

– На родину. В Новгородскую.

– А квартира, значит, пустая?

– Да уж пустая, позаботьтесь.

– Что ж заботиться, – хмурился управдом. – Заколотим, пусть бог позаботится.

И он гнал дворника за досками и гвоздями.

Потом оба шли в опустевшую квартиру, производили осмотр и заколачивали двери и окна.

Каждый день кто-нибудь выезжал.

Большой, когда-то густо заселенный двор затихал. Пустели квартиры, этажи.

В «Смурыгином дворце» занятыми остались только две квартиры. Давно перестала существовать артель мостовщиков. Не работала кузница. Изредка сам хозяин, придя в мастерскую, копался там, починяя какую-нибудь тележку, и робко звякал ручником.

Страшно стало ходить вечерами мимо пустынных корпусов. Жутью веяло от черных дыр дверей. Оставшиеся жители переезжали ближе к воротам, где еще теплилась жизнь. Все жались друг к другу, кое-как коротая скучные серые дни и долгие бессонные ночи. Сторожей не было, поэтому дежурство у ворот приходилось вести самим жильцам. Строго соблюдая очередь, жильцы выходили дежурить, закутываясь в несколько старых рваных пальто. Выходили по двое, по трое. Мужчины, женщины, молодежь.

С наступлением темноты крепко замыкались квартиры. Двери закрывались на засовы, припирались досками, запирались на французские, английские и обыкновенные замки, закидывались цепочками.

Иногда среди ночи оглушительно гремел колокол. Члены домкомбеда выскакивали во двор. На дворе начиналась беготня и крики. В окнах зажигались огни. Встревоженные жильцы сторожили у дверей, но никто не высовывался на лестницу, Потом тревога затихала, и все опять успокаивалось. А утром двор гудел, обсуждал какой-нибудь новый налет на потребиловку или кражу в квартире.

После отъезда бабушки дед совсем затосковал. Целыми днями спал или просто лежал в кровати, разговаривая сам с собой.

– Лежишь, так вроде как есть меньше хочется. А ходишь – аппетит разгуливаешь, а нонче это не годится. На четвертку не разгуляешься, – бормотал он, по обыкновению не обращая внимания на то, слушают его или нет. – Разве мыслимо жить человеку на четвертку хлеба?

Иногда дед начинал мечтать, не замечая, что этим раздражает всех.

– Вот и сейчас бы пшенной каши с маслицем поесть. Чума ж тя возьми! Вот бы Даша догадалась крупки прислать.

– Не больно шлет, – сердито обрывала мать, и дед с испугом замолкал.

Бабушка как уехала, так и пропала. Не было ни писем, ни посылки. Но дед ждал. Дед был уверен, что посылка придет, и через некоторое время начинал говорить о том, как придет посылка, как они развернут и найдут там орловские лепешки со сдобой.

Мать молча слушала его бормотанья и хмурилась.

– Довольно тебе! Иди-ка чай пить, – обрывала она обычно.

Дед, кряхтя, слезал с кровати.

– Чай так чай, – говорил он и, достав из ящика кухонного стола маленькую корочку хлеба, круто посыпал ее солью и пил чай. Пил долго и много, выпивая по нескольку больших кружек.

Когда пошел снег, дырявая крыша «Смурыгина дворца» совсем провалилась. Потолки в квартире покрылись черными сырыми пятнами. Рожновы переполошились.

Дед, обрадовавшись делу, проворно полез на крышу и целый день возился, наколачивая заплаты на проржавевшие листы железа.

Починив крышу, он с Романом вставил рамы и законопатил их паклей. Так приготовились встречать зиму.

– Теперь бы только дров побольше, – говорил дед. – Зиму без горюшка бы прожили, лежи, знай, да бока обогревай.

А в тот день к вечеру пришел Григорий Иванович.

– Уж не знаю, хорошее скажу или плохое, – сказал Григорий Иванович и, надев очки, достал из кармана бумажку. – Вот тут у меня протокол заседания. Правление постановило перевести вас в новую квартиру, потому что в «Смурыгином дворце» жить больше нельзя. Очень он стар.

– Бог с ней и с новой квартирой, – сказал дед, переворачиваясь на другой бок. – Никуда мы, Любаша, не поедем.

– То есть как же не поедете? Тут постановление. Не имеете права ослушаться.

– Нам и здесь хорошо. Все равно дом пустует.

– Не будет пустовать, – усмехнулся управдом. – И на это есть постановленьице. На дрова пойдет «Смурыгин дворец».

Пришлось переезжать.

Поселились на первом дворе, в пустовавшей квартире управляющего.

На другой день под воротами появилось объявление:

"Все жильцы дома не старше шестидесяти лет и не моложе пятнадцати обязаны явиться завтра утром в 9 ч. к деревянному флигелю. У кого имеются топоры, пилы или другие инструменты, пусть захватят таковые с собой.

Ровно в девять часов утра грянул вечевой колокол. Из квартир стали вылезать жильцы, неся с собой топоры, ломы, лопаты и пилы.

Никогда не было столько народу у «Смурыгина дворца». Собравшаяся толпа спорила сперва о том, как ломать, потом о том, сколько дров выйдет, потом о том, как их раздавать.

Порешили, что будут давать по количеству печей и работников.

Пришел представитель правления. Вместе с управдомом он долго ходил вокруг дома, примериваясь и тщательно обсуждая, откуда лучше начать разборку дома. Наконец скомандовал: «Начинай!»

Жильцы дружно ринулись ломать. В черные бревенчатые стены вонзились острые иглы ломов. Расковыряли крышу, стали скидывать железо. Посыпалась штукатурка, доски, перекрытия, бревна.

Работали с жаром, подгоняя друг друга. Дым и пыль от штукатурки тучей стояли над домом, а управдом, сидя на стене и размахивая топором, весело покрикивал сверху:

– Веселее! С дровами будем!

Кряхтел, стонал и охал старый дом, бревна отдирались со скрежетом, неохотно, как пластырь от наболевшей раны.

Наступил полдень, а разобрали только чердак. Работа двигалась плохо.

Тогда, снова посовещавшись, решили валить дом.

Закинули канаты на стену, закрепили их.

– Раз, два – дружно! – крикнули десятки

Рванули веревки. Еще раз рванули.

– Дружно! Дружно!

Крепкие толстые канаты трещали. Роман тоже тянул изо всех сил и смотрел на дрожащий и раскачивающийся верх стены. Стена качалась, с хлопаньем рвались скрепы, и бревна косились. Потом стена накренилась, оглушительно затрещала и, как живая, поползла вниз.

Когда пыль спала, открывая высокую груду обломков и бревен, Роман увидел вдруг свою комнату, увидел грязные, вылинявшие обои с пятнами там, где стояли кровать и сундук, увидел карту на стене, исчирканную карандашом. Ему показалось, что стены еще теплые. Роман глядел не отрываясь, не замечая, как закрепили веревки на другой стене. Управдом снова скомандовал: «Начинай!» – и вторая стена, закачавшись, начала валиться. Теперь поползла карта, лопались и трещали обои.

Скоро на месте, где стоял дом, возвышалась сплошная груда бревен, белых от известковой пыли. До позднего вечера ругались жильцы, распределяя дрова и растаскивая их по квартирам.

Роман ходил среди бревен, как среди могил. Ему стало грустно.

Потихоньку прошел в самую середину развалин и, сев на кирпичи, задумался.

– Дрова тоже! Гниль! – доносились голоса жильцов, деливших бревна. – И ломать-то не стоило.

Перепрыгивая с кирпича на кирпич и спотыкаясь, к Роману подобрался человек и остановился в нескольких шагах.

– Романка! Это ты?

По голосу Роман узнал Иську. Иська подошел ближе и сел рядом.

– А я как знал, что ты здесь, – сказал он и, помолчав, спросил: – Что, жалко?

– Жалко, – сказал Роман, довольный, что Иська почувствовал его горе. – Я родился ведь здесь.

– Да-а, – протянул Иська. – И я хоть не жил здесь, а тоже ведь жалко. Всё ломаем. Разруха потому что.

– Сволочи, – сказал Роман и вздохнул.

Иська встрепенулся.

– Кто сволочи? – спросил он вдруг.

– Известно кто! Кто ломает.

Иська тихонько свистнул.

– Ну, это ты брось. Ломают, потому что нечем жить. Подожди, дай оправимся – не будем ломать.

– А когда же оправимся? Все война…

– Кончится. Да и почему не ломать? Ведь дом-то все равно был старый. Жили-то вы в грязи небось да в сырости. А вот кончим войну, поколотим всех буржуев, тогда сами заживем как господа. Все хорошие квартиры займем. С электричеством будут квартиры, с уборными…

– Дожидайся, будут!

– И будут, – уверенно сказал Иська.

Роман посмотрел на него.

– Когда же?

– Когда советская власть окрепнет. Вот вернутся рабочие с фронтов, откроются заводы. Начнут строить новые дома. Да не такие, как теперь, а большие, чтобы всем хватило. В домах паровое отопление будет. Во как!..

Роман засмеялся. Больно интересно выходило.

– И откуда ты все это знаешь?

– Слыхал, – сказал Иська. – У нас в клубе лекцию читали про будущую жизнь. Профессор читал. Вот ходил бы – и тоже все знал бы. Верно, Романка, а? Приходи.

– Неинтересно…

– Да получше, чем у вашей генеральши было, когда азбуку учили… Ребят у нас много. Весело. А захочешь по-настоящему учиться, в союз молодежи запишешься.

– Скучно, если лекции…

– Не только лекции… Да ты приходи в клуб. Не понравится – уйдешь, а понравится – будешь ходить. У нас хорошо. Библиотека есть, гимнастикой можешь заниматься, козлы есть.

– Не знаю, – сказал Роман нерешительно. – Может, и приду… Только в клуб, а в союз не буду записываться.

– И не надо, – сказал Иська. – В союз не играть записываются, а работать. Если нет охоты, то не стоит. Союз готовит коммунистов для партии, так что тут желание нужно.

– А ты?

– Что я?

– Ты в союзе?

– Я в союзе, – гордо сказал Иська. – Я хочу быть коммунистом…

Роман встал. Встал и Иська.

– Пожалуй, приду, – сказал Роман, прощаясь.

КЛУБ МОЛОДЕЖИ

Рыжие казарменные здания вытянулись вдоль проспекта, как солдаты в строю, а с левого фланга, у собора, как унтер-офицер, возвышался белый особняк – офицерское собрание.

До революции в особняке устраивались раз в неделю полковые балы. В большом, отделанном позолотой зале офицерские жены танцевали вальсы и танго. Духовой оркестр из бородачей и молоденьких кантонистов, под командой дядьки – усердного унтера, трубил до изнеможения. В соседнем зале, поменьше, щелкали бильярдные шары.

После революции в особняке устроили солдатский клуб. Завесили стены красным, расклеили портреты Керенского, в углу сколотили эстраду.

Днем на эстраде выступали разные ораторы, убеждавшие голосовать за эсеров, кадетов, меньшевиков. Вечером солдаты приводили горничных, работниц, кухарок, уличных торговок и танцевали с ними «Беженку». Музыканты так же наигрывали вальсы и танго, и даже дядька-унтер так же усердно дирижировал, словно хотел выслужиться перед новыми хозяевами.

Потом клуб закрылся. В особняке устроили склад военных снаряжений, затем пункт для регистрации мобилизованных и наконец бюро по учету дезертиров.

Сразу постарел особняк за эти два года беспрерывной смены хозяев. Позолота на стенах осыпалась, и на высоту человеческого роста стены покрылись черными, сальными пятнами. От сырости на потолках выступили бурые подтеки и трещины. Потолки стали похожи на географические карты. Мягкая мебель с прорванными сиденьями, с отломанными ножками была свалена в швейцарскую, где, пережив всех хозяев, продолжал свою службу розовощекий старичок швейцар. Был он теперь и сторож, и владелец, и единственный жилец особняка. В теплые дни, по старой памяти, старичок вылезал на парадную и, сидя на табурете, кутался в обтертую синюю шинель с огромными медными пуговицами. В холод отсиживался в конуре, топил буржуйку мягкими стульями и ножками от бильярдных столов.

Однажды в особняк пришли три парня. Один высокий, плечистый, в длинной кавалерийской шинели, другой худенький, в пенсне, третий в валенках и продранной кожанке, суетливый и горластый.

– Ты кто? – спросил он сторожа, отыскав его в конуре около буржуйки.

Сторож подсунул под себя недоломанный стул, оглядел испуганно нового начальника и, оробев, сказал:

– Дрябкин Савастей, швейцар раньше был…

– Так, – строго сказал парнишка. – Будешь комендантом… – И помахал бумагой. – Грамотный? Читай!

– Неграмотный.

– Ну и не надо. Райком партии предписывает сдать тебе все имущество и здание под клуб коммунистической молодежи. Мы тройка по приему.

– Принимайте, – сказал испуганно сторож и мотнул рукой на груду обломков.

Парнишка смутился, что-то отметил в бумажке и сказал:

– Все принято.

Несколько дней клуб приводили в порядок. В большой зал вкатили двуногий рояль и подставив вместо третьей ножки табурет, установили его в углу. Два уцелевших бильярдных стола поставили во втором зале, отведенном под читальню. Третий стол, без ножек, новое правление постановило сломать, а зеленое сукно снять и передать коменданту Савастею Дрябкину, чтобы он сшил себе пальто, так как старое совсем износилось. Стоимость материала посчитать за жалованье.

Через некоторое время в клуб привезли на трех возах библиотеку, спортивный инвентарь и двух мраморных амуров. Все это благополучно разместили по разным комнатам.

Клуб был открыт.

Об открытии клуба Роман узнал от Женьки.

– Против нашего дома клуб устроили, – сказал однажды Женька Роману. – В офицерском собрании. Все ребята туда теперь ходят. Похряем смотреть.

Роман вспомнил, как Иська звал его в свой клуб. Роман давно собирался идти к Иське, но так как Иськин клуб находился далеко, около завода, то Роман все откладывал. И вдруг рядом открывается другой клуб, такой же, наверное, как и Иськин, а может быть, и лучше еще.

– Обязательно пойдем, – сказал Роман.

В тот же вечер пошли. Шумно и многолюдно было в клубе. В большом зале, грохоча сапогами, носились ребята, прыгали через козла, лазали по канату к потолку, вертелись на штангах. Рояль гремел не умолкая. Музыканты то и дело сменялись, беспрерывно барабаня одно и то же – то «собачий вальс», то «полечку-трясучку», или же хором орали:

 
Шарманчики-чики,
Шарабанчики-чики.
 

Тут же около рояля на большом ковре катались парами любители французской борьбы. Рядом с ними, надев на головы предохранительные сетки, состязались фехтовальщики. Они добросовестно молотили друг друга рапирами. От рапир летели искры. Лязг и скрежет железа еще сильнее разжигали бойцов, а вокруг стояли зрители и судьи, расценивая удары.

– Ничего ударчик!..

– Хороший ударчик…

Роману понравилась драка на рапирах. Он надел сетку и стал состязаться с Женькой. Женька сразу вошел во вкус. Раз треснул, два треснул. У Романа даже в ушах зазвенело, но стерпел. Изловчился и наотмашь плюхнул Женьку по черепу. Женька сразу позеленел.

– Ничего ударчик! – закричали вокруг. Потом ребята прыгали через козла, и Роман чуть не разбил нос. Лазали по канату к потолку, играли в чехарду, потом решили заняться французской борьбой и уже начали снимать пальто, но тут в зал вбежал парнишка в кожанке и валенках и закричал:

– Кружок Всевобуча, стройся!..

Сразу за ним пришел комендант Савастей и, кряхтя, стал отталкивать в угол козлы. Ребята помогали ему. Потом пришел военный в кавалерийской шинели. Был он высокого роста, светлоглазый и хотя очень молодой, но строгий.

Половина ребят уже построилась в шеренги, остальные стали смываться.

– Команда, смирно! – крикнул высокий.

– Кто это? – спросил Роман у стоявшего рядом парня.

– Товарищ Федотов, – сказал парень.

– А что он за штука?

– Инструктор…

– Лишние, выметайся, не мешай! – закричал парнишка в кожанке, подбегая к стоявшим у дверей ребятам. – А ты чего стоишь?.. – вскинулся он на Романа.

– Пуговочкин! – засмеялся Роман, протягивая ему руку. – Здравствуй, Пуговочкин… Не узнаешь?..

Парнишка поглядел на Романа и заулыбался.

– Здравствуй, Рожнов! Как попал к нам?

Пошли с Пуговочкиным в библиотеку. Пуговочкин рассказал, как после школы устроился в контору рассыльным и стал агитировать конторских мальчишек. Сколотил группу и в райком направился. Утвердили их как молодежную ячейку, а Пуговочкина взяли на учет и послали сюда организовывать работу клуба.

Рассказал и Роман про себя. Потом вместе с Пуговочкиным Роман и Женька кромсали буханку хлеба на сто порций и мазали порции повидлом.

По окончании занятий кружка в помещении библиотеки раздавали хлеб всем посетителям клуба.

Возвращаясь домой, Роман и Женька с увлечением напевали:

 
Шарманчики-чики,
Шарабанчики-чики…
 

– Завтра пойдем? – спросил Женька, прощаясь.

– Пойдем, – сказал Роман. – Я хочу в кружок поступить – стрелять учиться.

На следующий день они уже втроем пошли вклуб. Третий был Чемодан. Только на этот раз Роману не пришлось заниматься в кружке Всевобуча. Пуговочкин, поймав его, поручил сперва раздавать книги, а потом опять нарезали хлеб, уже без Пуговочкина, потому что Пуговочкин ушел слушать лекцию. Но когда в следующий вечер Пуговочкин снова хотел засадить Романа в читальню, он отказался и пошел в зал, где товарищ Федотов уже отдавал команду строиться. Роман встал на левый фланг.

– По порядку номеров рассчитайсь! – крикнул товарищ Федотов, и по длинному ряду, как искры, побежало:

– Первый! Второй! Третий!..

– Тридцать третий! – выкрикнул Роман, когда очередь дошла до него.

Женька и Чемодан не стали заниматься. Они решили, что выгоднее нарезать хлеб и мазать его повидлом.

ТРИ ПИСЬМА

За ночь напорошило снегу.

Утром Женька, встретив Романа, спросил:

– Санки есть?

– Есть.

– Большие?

– Порядочные, деревянные.

– Приходи после обеда с санями на площадку. Ладно? Поедем с тобой к вокзалу. Придет поезд, а тут саночки подкатишь и, пожалуйста, – свезешь багаж кому-нибудь. Только хлебом бери. Я хотел один, да одному скучно.

Часов в двенадцать Роман пришел на курорт и притащил санки – большие, крепкие, деревянные салазки. Женька ждал его. У него тоже были санки, но поменьше.

– Клёвые саночки, – сказал Женька, оглядев салазки Романа. – Очень подходящие.

– Ну идем, – сказал Роман.

Но Женька с места не сдвинулся. Он стоял неподвижно и глядел куда-то вперед, через плечо Романа. Роман повернулся и увидел направлявшегося к ним низкорослого солдата в рваной и длинной шинели. В руках у солдата была папка с бумагами. Солдат шел прямо к ним и улыбался.

– Васька! – крикнул Женька и побежал навстречу солдату.

Васька не спеша уселся на санки, ребята сели около него, с жадностью разглядывая товарища. Был он в военной форме. На голове большая фуражка, под шинелью виднеется серая форменка, на ногах русские сапоги. Через плечо надета сумка. Щеки у Васьки румяные и пухлые, как раньше.

– Где ты? Что делаешь? – спрашивали ребята.

Васька отвечал раздельно и важно:

– Жрать нечего было, а тут осень и жить некуда податься. Вот и решил тогда. Пошел к самому комбату. «Так и так, – говорю, товарищ командир, жрать нечего и жить негде, голову преклонить некуда. Возьмите добровольцем в армию». Комбат и согласился. «Если не врешь, – говорит, – возьму». И зачислил добровольцем. Теперь за курьера работаю.

Помолчал Васька, потом, поддернув сумку, добавил:

– Сегодня на фронт едем. Прощаться зашел.

В тот же вечер Васькин полк шел на вокзал

Шел весело, с музыкой и песнями, окруженный провожающими родными и знакомыми. Васька шел в последней роте и вместе с красноармейцами отчаянно пел:

 
Аль ты не видишь,
Аль ты не слышишь,
Аль ты не знаешь,
Что я тебя люблю?..
 

А рядом шли Роман и Женька, таща свои санки и с завистью и гордостью поглядывая на Ваську. Васька был их представитель.

На вокзале прощались недолго. И тут Васька чуть не сдался, больно подозрительно заблестели у него глаза. Но не заплакал.

– Пеце привет передайте, – сказал он, усмехаясь. – Скажите, что это я у него ремень стянул летом.

Ребята махали шапками и следили за вагоном, который надолго, а может быть и навсегда, увозил Ваську – старого друга детства, отчаянного хулигана и воришку, а теперь курьера седьмого пехотного полка Василия Трифонова.

Долго стояли ребята, бесцельно смотря вдаль, где уже исчез последний вагон и таяла темная ленточка дыма. Пути снова были пустынны, и только огни стрелок украшали синюю сумеречную дорогу.

– Вы чего стоите? – окликнул ребят проходивший носильщик. – Тикайте к первой платформе: дальний пришел.

Схватив санки, ребята вперегонки помчались к платформе.

Пассажиры вывалились из вагонов, увешанные мешками, корзинами, котомками и коробками, обливающиеся потом, но довольные. Тут же стояли саночники и наперебой предлагали подвезти багаж.

Роман и Женька врезались в кучу саночников.

– Есть саночки! – крикнул Женька.

– Куда прикажете? – не отставал Роман и лихо подкатил саночки под ноги какому-то мужику с огромным мешком. Мужик хотел поставить мешок на землю, но санки так ловко подвернулись ему под ноги, что мешок плюхнулся на доски. Мужик растерянно поглядел на Романа, заморгал глазами, собираясь выругаться.

– Куда прикажете?

Мужик подумал и махнул рукой.

– Вези на Шамшев переулок.

– На Шамшев? – спросил Роман и вспомнил деда, возившего щелок тоже на Шамшев переулок. – Два фунтика положите.

– Ладно, – сказал мужик.

Роман, напрягаясь до дрожи, сдернул сани с места и поволок их, как крепко запряженная лошадь, тяжело ступая в лужи.

Возвращался домой веселый и радостный. Не замечал пугливой тишины на улицах. Все хорошо, когда за пазухой лежит веская горбушка хлеба.

Роман только корочку отломил, маленькую. Остальное нес домой. Первый заработанный хлеб! Когда мужик резал хлеб огромным складным ножом, Роман впервые ощутил необыкновенное и новое для него чувство гордости. Он теперь работник, сам зарабатывает себе хлеб.

Быстро вбежал во двор, на лестнице очистил сани от снега и, толкнув дверь, вошел в квартиру.

Тотчас же ухо резнул крик. Кричал кто-то в комнате. Голос был хриплый, страшный и незнакомый.

Роман бросил санки в углу и с замирающим сердцем, предчувствуя недоброе, кинулся в комнату. Но, открыв дверь, он в ужасе отпрянул назад. С кровати, освещенной полосой желтого света лампы, на него смотрели остановившиеся стеклянные глаза деда. Лицо деда было перекошено страшной гримасой. Он корчился и извивался, взбивая одеяло, кусая подушки. Увидев Романа, дед поднял руку. Хриплый вой ударил в уши.

Роман взвизгнул. Зажмурившись, чтобы не видеть страшных глаз деда, кинулся через комнату.

Рядом в комнате нашел сестру. Она сидела в углу и, зажав уши, плакала.

– Он умирает, – всхлипывая, бормотала она. – А я боюсь подойти. У него страшное лицо.

Роман, щелкая зубами, придвинул стул к сестре и сел с ней рядом.

За стеной слышались то крик, то хриплый лай, то дикое рычание.

– Я не могу, – плакала сестра. – У него, наверно, язык отнялся. Может, ему пить надо, а я боюсь. У него лицо, ты видел?

Роман кивнул головой.

– А мама в прачечной. Я не могла выйти отсюда.

Оба сидели обнявшись, прислушиваясь к стонам.

Долго кричал дед, царапал стенку, выл. Иногда Роману казалось, что он встает и идет к ним. Оба вскрикивали и, закрыв глаза, ждали, что будет дальше. Потом крики стали тише, реже. Наконец все утихло.

– Пойди взгляни, – сказала сестра. – Может, он уснул.

Но Роман качнул головой.

– Пойди сама.

Он подошел к столу и при тусклом свете лампы, которая была почти пуста и уже мигала, стал рассматривать открытку. На карточке был изображен какой-то памятник в оранжевых лучах солнца. Около памятника стояла барышня с голубым летним зонтиком. Мысли Романа копошились в голове. Наконец он сообразил, что это письмо. Роман перевернул его и, с трудом разбирая, прочел:

«Привет мамульке!

Пишу из города Барнаула. Колчака прикончили. Скоро приеду в отпуск. Ждите. Целую всех.

Коля».

«От Кольки из Сибири», – радостно подумал Роман. Потом заметил, что на столе лежат еще два письма.

Открыл вторую бумажку. Это было извещение из военного стола.

Было оно напечатано на машинке.

Военный стол сообщает, что Ваш сын Александр Рожнов, служивший в латышском стрелковом полку, недавно скрылся из части, перейдя с двумя музыкантами границу.

Если таковой явится домой, то предписывается Вам немедленно сообщить в военный комиссариат.

Третья бумажка была из почтового отделения.

Василию Семеновичу Бакулину.

На Ваше имя получена посылка, за которой и предлагается явиться в почтовое отделение.

Хлопнула дверь. Роман поглядел на сестру. Оба прислушались. Кто-то вошел в соседнюю комнату. Походил. И вдруг за стеной тихо прозвучал голос матери:

– Господи помилуй!..

Через минуту мать вошла в комнату, где сидел Роман с сестрой, и тихо сказала:

– Дедушка умер.

Сестра заплакала. Роман стоял и глядел на повестку. В глазах расплывались буквы.

– А бабушка посылку прислала ему…

Лампа совсем гасла. Керосин был в другой комнате, но там лежал мертвый дед. Мать села. Долго сидели все трое, глядя на мигающий язычок пламени, уже не освещавший комнату, а только светившийся как уголек.

Мать гладила Романа по голове и тихо приговаривала:

– Одни мы теперь. Совсем одни…

Сестра все еще плакала. Роману тоже хотелось расплакаться, но он крепился.

– Проживем, – сказал он, прижимаясь к матери. – Я теперь работу нашел, не маленький. Сегодня два фунта хлеба заработал. Скоро на завод войду.

Сестра внимательно посмотрела на него, а мать недоверчиво качнула головой.

Роман почувствовал, что кончилось детство и начинается новая пора.

Три дня в неделю он будет с саночками встречать поезд, а в свободные дни станет ходить в клуб. Вступит в союз молодежи, будет учиться и работать на заводе, на том же самом, где работает Иська.

Огонек в лампе мигнул в последний раз и с

тихим треском погас. Мать дрогнувшим голосом сказала:

– А керосин там, в комнате.

– Я не пойду! – вскрикнула сестра. – Я умру от страха!

Тогда поднялся Роман.

– Я пойду, – сказал он твердо и, видя, что все молчат, решительно направился в комнату, где лежал дед. Взрослые мертвых не боятся.