Текст книги "Великан"

Автор книги: Григорий Замчалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Только вот беда: мостик оказался короткий. Надо было еще столько, а у нас толстые суки кончились.

А тут Харитон еще. Мы думали – он помогать будет, а он только мешает. Лезет все время, хватается руками, путает все и упрашивает:

– Постарайтесь, ребятушки, потуже связывайте – тяжелая ведь она. Я уж вам по рублю всем, по целковому выдам.

Мостик положили – он первый на него забрался и опять запричитал над лошадью. Серега не вытерпел и шугнул его:

– Уйди ты отсюда! Чего под ногами треплешься? Стань вон там со спиной своей и стой! Вытащим – тогда будешь разговаривать.

Он отошел к сторонке и больше не мешал нам.

Я слазил на дерево, нарубил еще толстых сучков, и мы сделали другой мостик, лучше первого. И никаких веревок не понадобилось, зря только я вожжи тащил.

Второго мостика хватило как раз до лошади. Мы, когда клали его, чуть за морду ей не задели. Серега так обрадовался, что подбежал к ней, погладил ее по храпу и тоже, как Харитон, стал разговаривать:

– Вот, видала? Сейчас, брат, вылезешь. Смотри, как крепко!

И запрыгал на краю. Мостик покачнулся, и он чуть сам не свалился в грязь. Только уж так, для виду, что, мол, не испугался, стал он будто показывать лошади:

– Ноги подымешь, и вот сюда их. Понятно? Потом задние так же.

Когда все было готово, мы пустили на мостки одного Харитона. Он достал из кармана кусок сахару и стал манить кобылу:

– Маша, Маша, на! Сахарку вот на, Машенька, на!

Лошадь только ушами повела, а сама даже не пошевелилась. Он ее и так и этак, и насвистывал ей, и кричал на нее – никак не идет. А подойти ближе, надеть узду боится. Я взял у него и сам надел. Он ухватился за самый кончик повода и начал тянуть:

– Иди, родная, иди! Холодно ведь тебе там. Не бойся, иди.

Федька на берегу вдруг покатился со смеху.

Я. спрашиваю:

– Ты чего?

– Наш тятька когда напьется пьяный – мамка при людях вот так же зовет его: «Иди, родной, иди». А домой придет – но щекам его.

Харитон все показывал лошади кусок сахару и потягивал за кончик повода:

– Иди, дурочка! Что же ты? То сама кидалась, а то не идешь?

Я подбежал и вырвал у него повод:

– Уходи-ка отсюда! Сейчас она у меня пойдет, и уговаривать не надо… Серега, Федька, заходите по берегу с боков. Когда я потяну, кричите сильней и кидайте в нее чем-нибудь.

Они взяли в руки по сучку и стали с боков. Я уперся ногами покрепче и заорал:

– Но, но, ты, чорт!

Два сучка ударились возле самой кобылы; ребята тоже закричали. По лесу загромыхало:

И-чо-то-ва, гав-гав!..

Лошадь испугалась и кинулась ко мне… Но тут что-то случилось. Меня будто подкинуло снизу. Под носом у меня мелькнула грязная морда кобылы, и я очутился в холодной гуще. Дальше за меня все делали руки и ноги: сам я с перепугу ничего не соображал.

Руки уперлись во что-то твердое и гладкое, пошарили, ухватились за пучок травы или волос, а может, и за корягу какую, и перевернули меня. Ноги подтянулись к ним и обхватили толстое и круглое. Обхватили и съехали: толстое бревно было очень-скользкое. Тогда руки перехватились подальше, за выступы небольшие, и подтянули меня выше. На этот раз круглое очутилось подо мной. Ноги крепко обхватили его и посадили, меня как будто верхом. Я открыл рот и стал дышать.

В рот мне заползла жижица. Я выплюнул ее – она опять ползет. Я схватился руками за лицо, за голову – кругом эта жижица проклятая. Спереди от меня Серега закричал:

– Гришка, смотри глаз не открывай, а то ослепнешь!

Я подождал немного, потом взял ладонями со всей головы и с лица обжал грязь и хотел уже открыть глаза. Вдруг толстое и круглое, что было подо мной, зашаталось и двинулось вперед. Я лег на него грудью и обхватил руками и ногами так крепко, что мне даже больно стало.

Оно поднялось вверх совсем прямо, потом опустилось, опять поднялось, мотнуло меня в одну сторону, в другую и начало сильно бить об себя. Потом так швырнуло, что я отцепился от него, и обо что-то ударился еще сильней боком…

Когда я открыл глаза, надо мной стояли Серега с Федькой и травой вытирали с меня грязь. Федька увидал, что я глаза открыл, спрашивает:

– Ну что, Гришка?

– Ничего.

– А я думал – ты убился.

– Кобыла там еще, в трясине?

– А вон она, погляди-ка.

Я поднялся, смотрю – она на берегу стоит. Черная вся, и грязь с нее течет. Рядом с ней Харитон. Одной рукой за шею ее обхватил, другой – сахар в нос сует. Кобыла отворачивается, не смотрит на него.

Серега рассказал, как она вылезла:

– Ты когда залез на нее, она стала совсем тонуть. Грязь уже под зебры ей дошла. Ну, а подыхать-то, думаешь, охота ей? Она и давай кидаться. Раза два оборвалась, ну потом все-таки вылезла по мостикам.

Мы собрали свои удочки, байки с червями и ведра. Хотели итти дальше, на речку. Вдруг Харитон как завизжит, будто его ножом нырнули:

– Караул! Ах, окаянные! Ах, погибели на вас нет!

У нас от его крика все повыпало из рук. Я спросил:

– Ты чего кричишь?

– Да не моя это, чужая лошадь! Ой, батюшки, сколько я времени загубил зря!

Он схватился за волосы и убежал. Лошадь осталась на месте. Мы взяли ее на речку, выкупали. Масть у нее оказалась чалой – у нас в колхозе ни одной лошади такой нет.

Мы все-таки решили отвести ее в правление – там разберутся. Федька вызвался отнести леснику вожжи и топор. Я прямо в одеже влез в воду, обмылся, чтобы мать не ругалась. Потом я сел верхом, а Серега взял лошадь за гриву, и пошли домой. Отошли немного, слышим – Харитонов голос кричит:

– Постойте, постойте! – Он выехал из лёса тоже верхом: значит, нашел свою лошадь. Руки у него еще были грязные. Он болтал ими над головой и спрашивал: – Шляпа, где моя шляпа? Куда вы ее задевали?

Мы схватились за животы и давай хохотать.

– Что вы смеетесь? Я вас про шляпу спрашиваю. Я сквозь смех насилу выговорил:

– В трясине она утопла… Помолись богу – может, спасет.

Лошадь оказалась не наша – из соседнего колхоза. Нам за нее выдали премию: всем по костюмчику.

Великан

Мы пошли в лес. Пошли всё большие, годов по девять, по десять. Только один увязался с нами маленький: братишка мой, Левка. Мы прогоняли его, пугали волками, разбойниками, грозились, что бросим его одного в лесу, он все равно шел за нами и плакал. Тогда я сказал:

– Там Великан ходит у леса. Хочешь, чтобы он тебя, как тетку Марфу?..

Левка подумал и сказал:

– Нет, не хочу.

Великан – это колхозный бык. Он большой, как гора. Жирный, глупый и злой. Его все боятся. В прошлом году он тетку Марфу как саданул в бок, так ее отвезли в больницу. Она там пролежала четыре месяца и теперь ходит согнутая, как старуха.

– Ну, пойдешь теперь? – спросил я Левку.

Он подумал еще раз и сказал:

– Все равно пойду. Раз вы не боитесь, и я не боюсь.

Я насильно усадил его на землю, и мы бросились удирать. Он закричал, будто земля обожгла его. Володя Бобров остановился и начал уговаривать всех:

– Зачем обижать маленького? Что вам, жалко?

Мы немножко поспорили с Володькой и согласились. Левка обрадовался. Он бежал за нами вприпрыжку, всхлипывал и смеялся. А на щеках у него еще были слезы.

* * *

Дорогой у нас зашел разговор: вот если будет война и большие уйдут на фронт, а к нашему селу подступит враг, кого нам тогда выбрать главным командиром, чтобы защищать село?

Стали думать: Вася Бобкин умный и учится хорошо, но он не умеет плавать. А вдруг нам придется вплавь заходить в тыл врагу? Потом он долго думает, когда отвечает на вопросы. Пока думает, на него десять бомб сбросить могут.

Володя Бобров сделал модель, она пролетела сто шагов. Кроме того, он умеет ездить на велосипеде и хорошо решает примеры на всё четыре действия. Зато он – соня: до девяти часов спит. Из-за этого сколько раз на уроки опаздывал. Если ночью будет атака, его не добудишься.

Миша Терехин всем хорош: и сильный и смелый. Он один ночевал в лесу с лошадьми. Он и бегает лучше всех, и плавает хорошо, и стихов много наизусть знает. Но он хвальбиша, о других никогда не думает: всё «я» да «я», а все остальные дураки. Такой разве может быть командиром?

Я совсем не гожусь: у меня язык неправильный, вместо «шапка» говорю «хапка». Если я буду командовать, то меня никто не поймет. Ну, а Левка – маленький, про него и говорить нечего.

* * *

Пока мы так перебирали всех, дорога из кустов вышла на выгон. У самого леса, и правда, ходило стадо коров. Хотя Великана не видно было среди них, но мы все-таки свернули опять в кусты, Лучше с ним не встречаться.

Немного прошли, Миша опять про выборы:

– Ну кто же у нас командиром будет?

Он уже заранее был уверен, что выберут его, поэтому он так и старался. Мы стали опять думать и в конце концов выбрали его. Хотя форсун, хотя хвальбиша, а все-таки выбрали, потому что геройский. Раз он один ночевал в лесу, значит и с врагами будет хорошо бился.

Но ему этого показалось мало, и он начал важничать:

– Эти выборы неправильные. Надо, как у больших. Как вот комсомольцы выбирали: чтобы всем бумажки раздать и каждый чтобы потихоньку написал, кого он хочет, и в шапку положил.

– Да где мы тебе карандашей возьмем, бумаги? И шапки ни у кого нет. Ладно уж и так. Спасибо скажи, что выбрали.

Нет, не унимается. Знаете, он что придумал? Чтобы кто за Васю хочет, пусть листочек положит, за Володю – травинку, за него самого – палочку, а за меня – зеленую ежевику. Вместо шапки будет Левкин подол. За кого больше накладут, тот и будет командиром.:

* * *

Тут как раз было удобное место: полянка и небольшой обрыв над ямой. В яме была лужа после дождя, но она нам не мешала: все равно до нее ноги не доставали.

Мы посадили Левку на край ямы, собрали ему в руки подол рубахи, так что получилось вроде черпака.

– Вот, держи крепче. Когда мы скажем тебе, будешь вынимать и показывать, что тут положено. Смотри не растеряй – это голоса.

– Какие голоса?

– Такие, что кого мы тут выберем, тот, значит, лучше всех, и его надо слушаться.

Все пошли искать палочки. Но мне очень не хотелось выбирать Мишу. Когда стали класть Левке в подол, я незаметно сунул большой лист, за Васю. Ведь он же лучше, а плавать он может научиться в три дня.

– Ну, Левка, вынимай! – сказал Миша таким голосом, как будто он уже сто лет был командиром.

В это время позади нас вдруг кто-то как заревет! Как гром но небу: о-ра-рах! А потом обратно, только тоненьким голоском со всхлипом: и-и-их! о-ра-рах! и-и-их!

Мы глянули назад. Из кустов вылез широкий, как табуретка, лоб Великана. Волосы на нем курчавились, глаза горели и все время поворачивались то красной, то синей стороной. Ноздри были у самой земли, они выдували из нее две струйки пыли, как мехи.

Мы все шарахнулись в кусты. Пробежали немного, вдруг Левка как крикнет: «Ма-ма!» Хватились – его нет с нами. Вася говорит – надо итти спасать его. Миша не соглашается.

– Сейчас, – говорит, – Великан нас всех подавит. Пускай он немного успокоится, тогда я пойду один его прогоню.

В это время ветки в кусте шевельнулись – наверное, от ветра. Миша как прыгнет к дереву и давай на него карабкаться. В один момент залез, как кошка. Поглядел сверху, кричит:

– Эх ты, Левка в яму свалился! Великан его достать не может. Он от злости аж землю роет ногами!

– А далеко он от Левки?

– Нет, совсем близко. Если на колени станет, дотянется.

– Тогда слезай, пойдем прогонять его.

– Да, хитрые! Он вон какой страшный. Вот лезьте-ка сюда, посмотрите.

Мы плюнули да него и побежали одни.

* * *

Вася на ходу сорвал нам всем но хорошему пруту. Мы подкрались к яме и выглянули из кустов, с разных сторон. Великан стоял, опустив вниз голову, и смотрел в яму. Он уже не ревел и не рыл землю ногами.

Вася первый высунулся и огрел его прутом по жирному боку. Огрел и – опять в кусты. Великан неуклюже повернулся, поглядел – никого нет. Тут я его огрел. Он повернулся ко мне – Володя резнул его. Потом опять Вася.

Тут он, верно, одурел с перепугу, начал топтаться на месте, поворачиваться и подставлять нам по очереди бока для ударов. Я не знаю, откуда у нас храбрость взялась: мы совсем вышли из кустов. Вася командовал: «Раз, раз, раз!» – и мы с трех сторон хлестали Великана прутьями.

А он только мотал широким лбом и ничего не делал нам. Теперь он видел нас – и все равно не трогал.

Когда мы всыпали ему раз по десять, он заревел, как маленький теленок, и побежал, не разбирая, где куст, где полянка.

Мы проводили его до самого выгона, и там его забрал пастух.

Когда мы вернулись, Левка сидел по грудь в луже. Он под водой крепко держал свой подол с нашими голосами. Мы вытащили его, обмыли. В это время и Миша слез со своего дерева. Он подошел к нам и как будто с обидой сказал:

– Чего же вы убежали? Я не успел даже с дерева слезть. Если бы успел, я бы один с ним справился.

Мы говорили:

– Эх ты, а еще хвастаешь всегда! Как же ты одни ночевал в лесу, с лошадьми?

– Да, я сперва с отцом был. Потом, когда я уснул, он ушел рыбу удить при месяце, а под утро опять вернулся.

Левка вспомнил про голоса и спросил:

– Уже можно вынимать?

Миша сказал:

– Можно.

Мы все опустили головы. Нам было стыдно за него, и мы не знали, как ему сказать, что теперь эти выборы уже не годятся.

Левка запустил руку в подол и вынул большой мокрый лист – наверное, мой. Миша хотя удивился, но все-таки громко сказал, как на собрании:

– Один за Васю!

Левка вынул второй голос – это был тоже лист. Теперь уже мы удивились и обрадовались. Левка полез за третьим – опять лист. И только в четвертый раз он вытянул маленькую гнилую палочку. Мы с Володей вскочили, запрыгали, закричали:

– Ур-ра! Ур-ра!

Так Вася сделался нашим командиром.

А Великан теперь стал чудной. Когда он разозлится, ему сейчас же кричат: «Раз, раз, раз!» – и он уходит. А если это крикнет маленький, да еще с прутиком, так он бросается бежать куда глаза глядят.

Помешали

I

Вася Сивов уже пятый день оставался после занятий с Фимкой. Еще пока все уходили, Фимка торопливо складывала в сумку тетради, вынимала из кармана замусоленную бумажку и втыкалась в нее так, что ничего не видела и не слышала.

Вася долго не начинал. Он презрительно поглядывал на эту «белобрысую кнопку» и злился. Два года подряд на торжественных собраниях шестого ноября, накануне великого праздника, он говорил речи от имени отряда и школы. Каждый раз ему хлопали; большие хвалили, а товарищи удивлялись, до чего здорово у него выходит. А теперь вдруг назначили эту, белобрысую. Потому что маленькая. Как будто речь говорить – это все равно, что в куклы играть или конфетки сосать. Да еще обучи ее сперва, приготовь, а она чужими руками будет жар загребать.

– Ну, давай уж! – сердито бросал наконец Вася.

– Ну, давай, – тихо повторяла Фимка, оторвавшись от бумажки.

Она вылезала из-за парты и робко становилась перед доской. Тоненькие руки ее сгибались в локтях и приподымались, как будто она собиралась по первому знаку Васи вспорхнуть и полететь. Прямая белая прядка волос сползала ей на глаза. От волнения она начинала шмыгать носом. Васе это было нож острый.

– Ну что же? Я за тебя буду, да? Стала и стоит, как дура.

Фимка еще тише начинала говорить речь:

– Товарищи!.. Девятнадцать лет…

– Да чего ты пищишь?! – возмущался Вася. – Пищит, как будто ее за хвост тянут. Ну, снова начинай.

– Товарищи! Девятнадцатый год… Самая счастливая… пятилетка…

– Тьфу! Вот дура! Вот так ты, наверное, и дома разговариваешь. Из-за этого ваши и в колхоз не идут.

– Нет, они не из-за этого.

– А из-за чего же тогда? Ведь это прямо сказать стыдно: единоличники. Их во всем селе-то осталось девять человек, а у нас в отряде и вовсе ни одного. Одна ты позоришь всех. По-настоящему тебя бы давно выключить надо.

– Я тятьку уговорила, – оправдывалась Фимка совсем шепотом. – Он сказал, что хоть сейчас запишется. А мамка не хочет. Я, что ли, виновата?

– Виновата, виновата! Так будешь говорить, так, конечно, виновата будешь. Ну, начинай снова.

Иной раз они просиживали до вечера, Вася все больше разъярялся, передразнивал ее, лез с кулаками. Она еще больше путалась, говорила все тише и под конец вовсе замолкала.

За день перед праздником Вася сказал учительнице, что с Фимкой ничего нельзя сделать, она только все испортит.

– Лучше кого-нибудь другого, – сказал он, уверенный, что, кроме него, никого назначить нельзя.

Учительница ничего ему не ответила, а после занятий осталась с Фимкой сама. Фимка опять стала у доски, приготовилась к полету.

– Товарищи… – с трудом выдавила она.

– Вот, хорошо! – одобрила учительница.

– Нынче девятнадцать лет, как царя прогнали…

– Правильно! Молодец! – похвалила учительница.

– Теперь у нас нет никаких царей и помещиков. Мы сами все устраиваем для себя. Из-за этого у нас жизнь стал хорошая.

Голос у Фимки становился тверже, хорошие слова говорились сами собой. Она спокойно досказала все, что надо, и сама удивилась этому. И скорее попросила:

– Можно еще раз?

Учительница согласилась. Фимка начала снова и сказала еще лучше.

Утром накануне праздника Фимка как проснулась, так и начала твердить: «Товарищи, нынче девятнадцать лет… Товарищ! Нынче девятнадцать…»

За завтраком мать спрашивает ее что-то, а она ей:

– Товарищи, нынче…

Не успела поесть как следует, побежала в школу. Там учительница рассказывала про Октябрьскую революцию. Потом были уморительно веселые Петрушки. Потом все окна закрыли ставнями в темноте на белой стене показывали кинокартину про Ленина и еще одну, веселую. Все хохотали, кричали, а Фимка нашептывала свою речь.

Когда все кончилось и отряд с барабаном, со знаменем прошел по селу, она прибежала домой пообедать. До большого митинга времени еще было много, но Фимка так торопилась, что обожгла себе щами весь рот.

– Тише ты! – закричала на нее мать. – Не видишь, пар идет. Что, за тобой гонятся?

Фимка таращила глаза, набирала в рот холодного воздуха, что бы утишить боль, а сама про себя твердила: «Товарищи, нынче девятнадцать лет…»

Вылезли из-за стола. Отец оделся и ушел. Фимка убрала чашки ложки, хлеб, постелила скатерть и тоже стала одеваться. Мать покормила маленького Петьку и, зевая, сказала:

– Пойти, что ли, на эту их митеньку?

– Митинг, – засмеялась Фимка. – Какой тебе митенька?

– Ну, митик. Я ведь не знаю этих ваших названиев. Ты, Фимка, далеко ли собралась? Раздевайся да вон с Петькой посиди, а то он чего-то кашляет.

Фимке будто второй раз обожгло рот.

– Как «посиди»?! Мне нельзя, я тоже туда пойду.

– Зачем это ты попрешься? Там одни большие будут.

– Ну что же, и мне надо, мена назначили туда.

– Ничего, обойдутся и без тебя.

– Да нельзя же, мама! Говорю – назначили.

– Будет брехать-то! Назначили! Какая комиссариха нашлась!

Фимка просила, уговаривала, два раза принималась плакать – никакого толку. Мать собралась, посадила Петьку на кровать и ушла, да еще пригрозила напоследок:

– Ну, смотри у меня: если ты бросишь его да уйдешь – лучше домой не вертайся!

Когда захлопнулась за ней дверь, Фимка легла рядом с Петькой и вся затряслась от слез.

II

На собрании мужчины уселись сзади, женщины впереди. Татьяна, Фимкина мать, была во втором ряду. Она плохо, без всякого интереса слушала выступавших ораторов – сначала приезжего из рика, потом своих: председателя колхоза, секретаря, двух комсомольцев. Потом председатель сказал:

– От пионерского отряда и школы слово скажет Фима Сухарева. И оглянулся назад, ища Фимку.

«Ишь ты! – подумала Татьяна. – Правду она, значит, сказывала. А я не пустила. Нехорошо. Народ-то позавидовал бы. Из всего села выбрали девчонку».

Вдруг из-за стола, сбоку, показалась Фимка. Она вышла на край подмостков, откинула прядку волос, раскрылила руки. Татьяна глазам не верила.

– Товарищи! – крикнула Фимка тоненьким, пронзительным голоском.

– Ах ты, окаянная! – не выдержала Татьяна. – Это ты этак с мальчишкой-то сидишь?

У Фимки опустились руки. Она растерянно оглянулась на президиум.

– Татьяна Семеновна! – строго сказал председатель. – Не мешай говорить. Сейчас не время об этом.

– Как это так – не время? Парнишка там, может, убился а тебе – не время?

Сзади засмеялись. Татьяна оглянулась на них, хотела ругаться, но услышала тихий голос Фимки:

– Да не убился, он вовсе не дома.

– А где же он?

– Сейчас покажу.

Она пошла было назад, за стол, но оттуда кишел приезжий из рика. В руках у него был закутанный в два одеяла Петька. Приезжий высоко поднял его и, улыбаясь, сказал:

– Вот он, целехонький. Теперь, брат, уж он не твой. Мы его в Москву назначим, управляющим молочным трестом.

Татьяне понравилась и шутка и то, что этот приезжий, самый главный тут, так по-свойски говорит с ней. А главное, так удивительно хорошо держит Петьку, будто отец родной. Она сразу подобрела, отмякла.

– Ну, дочка, – повернулась она к Фимке, – скажи, чего ты хотела. Скажи, уж я не буду…

Фимка опять раскрылила руки, сказала «Товарищи!» – и запнулась. У нее выскочили все слова, какие надо было сказать.

– Ну, скажи, скажи, дочка, – подбадривала ее мать.

Фимка совсем смутилась, лицо и шея у нее залились краской. Она дернулась бежать с подмостков и вдруг увидела позади президиума, в уголке, ехидно улыбающегося Ваську. Ей показалось, что он тихонько говорит: «Что, вылезла, вылезла?»

Тогда она обернулась к народу и с плачем стала выкрикивать:

– Я все знаю! И про царя и про помещиков… Еще знаю, какие в колхоз не идут, про них… Для них стараются, а они не хотят. Я, что ли, виновата, да? Еще… мы…

Больше она ничего не могла выговорить. К ней подбежал председатель, стал гладить ее по голове, уговаривать. В народе, в задних рядах, опять кто-то густо засмеялся. Вася Сивов радостно поддержал его и крикнул на весь дом:

– Она забыла все!

Татьяна, красная, с горящими глазами, замахала руками.

– Ну, чего, чего ржете? Обрадовались – девчонка сробела.

Председатель попробовал остановить ее, но она отмахнулась.

– Ой, уйди ты, ну те! Пристал – слова не даст сказать. Чай, я дело… Что, не правду девчонка говорит? Для кого их делают, колхозы-то? Для вашего же добра. А вы нос воротите, чисто у вас денег взаймы просят. Да я бы на эдаких – тьфу вот! Плюнула бы, да и разговаривать не стала.

– А сами-то вы! – послышалось в дверях, где сгрудились опоздавшие.

– Да и мм эдак же, Кабы умнее были, давно бы взошли. И чего надо людям, неизвестно. Там и трактора, и косилки, и эти, как их… комбайны. Там и об человеке забота: если покачнулся на ногах, так тебе уж не дадут упасть, поддержат. Летось Анна Баракова захворала, так ее – шутка сказать! – на теплое море послали, где раньше сам царь отдыхал. Да во всем, что ни возьми, разве нам теперь сравняться с ними? Мы вот лето-то жилились с ночи до ночи, ни разу не отдохнули, а много нажилили? Ну-ка, скажите! Они-то сеянку пшеничную едят, а мы размол аржаной. А кто виноват? Мужики. Бабы им, дуракам, наплетут, они и слушают. Еще мужики называются! Не стыдно? Вот, например, Ивана Сидорыча взять. Кто ему мешает записаться?

Поднялся шум. Человек десять мужчин и женщин – сплошь единоличники – повскакивали с мест. Одни кричали, что Татьяна орет пустое, сама не знает что. Другие соглашались с ней насчет колхоза, но возмущенно пожимали плечами: при чем тут бабы! Татьяна азартно спорила. Она называла имена, перебирала причины, мешающие каждому вступить в колхоз, и удивительно просто доказывала, что причины эти – маленькие, смешные, устаревшие.

Председатель много раз стучал по столу, напоминал о повестке дня, но ничего не мог сделать. Когда наконец все успокоились, он предложил выходить и высказываться по порядку. Некоторое время никто не двигался. Все молчали. Потом вышел высокий старик, Дмитрий Андреич, и сказал:

– Что ж, я скажу – правильно она говорит, Татьяна. Мы вот со старухой тоже давно хотели записаться, да все как-то… того. А так, что же, хоть сейчас записывайте. Или хоть завтра туда к вам приду, в правление.

Председатель, а за ним и весь народ захлопали в ладоши. Тогда вышел Фимкин отец и сказал почти то же самое. За ним уже прямо с мест стали выкрикивать:

– И меня пишите, Ивана Савичева! И меня! И нас!

Собрание кончилось поздно. В этот вечер в колхоз записались последние девять единоличных дворов. Маленькая, робкая девочка, возвращаясь домой, горько думала: «Это все мамка виновата. Если бы не она, я бы еще получше Васьки сказала. Вот так…» И она три раза подряд без запинки повторила свою речь.