Текст книги "Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1"

Автор книги: Григорий Джаншиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Избрание преемника Ростовцеву должно было служить пробным камнем для определения дальнейшей судьбы принятого в Редакционной комиссии при Ростовцеве либерального плана освобождения крестьян с наделением их землею. Ни один из сановников, сочувствующих освобождению (гр. П. Д. Киселев, С. С. Ланской, К. В.Чевкин и др.), не занял места Ростовцева. Не попал также и М.Н.Муравьев, который, хотя и был в душе противником освобождения, считался, однако, способным по соображениям карьеры пойти на сделку, но вместе с тем имел репутацию человека ненадежного и способного нарушить данное обещание [157]157
  См. Освобождение крестьян. Н. П. Семенова. СПб., 1890 г. Т.Н. С. 630 и след. Валуев в Дневнике своем называет Муравьева «государственным хамелеоном» и приводит тому под 1860 г. ряд доказательств, заимствованных из личных сношений с Муравьевым, при котором он служил. В 1859 г., в начале деятельности Редакционных комиссий, Муравьев был решительным противником освободительной программы Ростовцева. Член Редакционной комиссии М. П. Позен, по расчету Муравьева, должен был нанести смертельный удар (coup de poignard) Ростовцеву (см. Русская Стар., 1891. № 8. С. 278). Но впоследствии, когда Ростовцев вошел в полное доверие и силу, Муравьев говорил о нем: «Быть может, Бог сохранит Якова Ивановича для России» (Русская Старина,1891. №ю. С. 149). Описывая подобострастное преклонение Муравьева пред шефом жандармов кн. В. А. Долгоруковым, Валуев, между прочим, указывает, что не только в словах и жестах, но в самом сиденьи выражал Муравьев свое подобострастие, сидя на стуле en trios quarts или, по-польски, w pol duka (Русская Старина,1891. № 11. С.416). «Хан, бек, мирза, паша, мандарин – все, что угодно, – говорит Валуев о Муравьеве, – только не министр» (там же. №ю. С. 148). Для характеристики «деловитости» Муравьева Валуев, между прочим, пишет: «Ген. Муравьев и кн. Долгоруков вместо памятования своих “принципов” (кавычки подлинника), робеют перед мыслью, что «могут сказать» (к. п.) Государю, что “они дают мало земли крестьянам” (к. п.). Они до того поверхностны и легкопадны, – продолжал Валуев, – что совершенно забыли, что Комиссия установила две нормы – высшую и низшую – и сравнивают свою собственную норму только с высшею, потому что она напечатана первой и им виднее(курсив подл.), чем низшая напечатанная второй (sic – без всякого преувеличения, прибавляет Валуев в скобках). Они для исправления проекта “грабительствующих”, по их мнению, комиссий готовы грабительствовать более их и обратить крайний предел эластичных норм комиссией в твердую обязательную норму Все это во имя уважения к правам собственности и заботливости об интересах помещиков». (См. там же. № 11. С.420). Для характеристики самого автора Дневника небезынтересно следующее его место. Валуев считал scandalum magnum то обстоятельство, что Панин, при содействии Топильского, Н. П. Семенова (автора н. сборника «Освобожд. крестьян») и Ко, в несколько дней произвольно перерабатывали цифры надела, выработанные Редакц. Комиссиею путем сложных и продолжительных вычислений (там же. С. 426). Между тем сам же «исполнительный» Валуев, получив приказание от Муравьева пересоставить (по самым шатким основаниям) целую главу проекта Редакц. ком., не преминул исполнить желание своего начальства и, кроме того, на скорую руку составил новую систему повинностей (там же. С. 414–415).


[Закрыть].

III

И кто мне помог

Осилить надменность тиранов?

Кем был я избавлен от смерти?

От рабства?

Не ты ли одно все свершило,

Святое горячее сердце?!

Гете

Председателем Редакционной комиссии был назначен, неожиданно для всех, граф В. Н. Панин. Нужно знать, что такое был граф Панин, чтобы представить себе удивление и огорчение, вернее, ужас друзей народа: одряхлевший министр юстиции, типичнейший представитель узкого до нелепости консерватизма николаевских времен, буквоед-законник [158]158
  ⁷⁰См. характеристический очерк в н. с. Семенова. Т.Н. С. 665 и след., а также в книге моей: «С. И. Зарудный и судебная реформа». С. 9–10. В помянутой характеристике г. Семенов, между прочим, упоминает, что гр. Панин, получив должность министра юстиции, взял двухмесячный отпуск и в это время прочел от доски до доски весь только что вышедший Свод Законов, а два тома (гражданские и уголовные законы) выучил наизусть(с. 666). Применял же он законы с сухою жестокостью слепого буквоеда и объявленного «кнутофила» (по меткому выражению Д. И. Ровинского, см. ниже главу III). На с. 22–23 моих. Основ судебной реформы» указан случай, в котором гр. Панин не согласился дать ход сенатскому ходатайству о заменемалолетнему преступнику 100 ударов розгами 50-ю, признав, что уже заменою, в силу закона, плетей розгами чаша милосердия была переполнена до края.
  Будучи министром юстиции, гр. Панин сам давал взятку при совершении акта у крепостных дел (см. ст. Калмыкова в Русс. Стар.,1888. № 12) и тем не менее еще в 1862 г., т. е. накануне судебной реформы, возмущался критикою со стороны дерзкой печати «его» судов, жаловался по начальству, если цензора пропускали статьи, заключающие намек на взяточничество тогдашних судей или осуждение существующих процессуальных законов (см. Русск. Стар., 1892. № 5. С. 380). До чего простиралось наивное самообольщение этого самодовольного замуравленного в своем кабинете маньяка можно видеть из того, что в 1857 г. он намеревался свой министерский отчет напечатать по-французски… для назидания Европы (Р. Ст., 1897. № 11. С. 227).


[Закрыть], формалист до мозга костей, самоуверенный бюрократ-рутинер (в течение 30 лет управления министерством гр. Панин в прогнивших насквозь гнездилищах торговли правосудием не ввел ни одной реформы), вдобавок педант-мизантроп, брюзга и деспот-самодур, с которым личные отношения были крайне неприятны. Вот что из себя представлял новый председатель! Члены Редакционной комиссии так были ошеломлены, что собирались сообща подать в отставку, от которой успел, однако, отговорить их великий князь Константин Николаевич. Но не одни эти качества были причиною того всеобщего смущения [159]159
  (См. н. с. Семенова. Т. II. С. 586, 695). Выбором гр. Панина, богатого землевладельца, очевидно, имелось в виду дать удовлетворение партии крепостнической, консервативной. Уступка в лице должна была как бы вознаграждать за настойчивость в деле проведения крестьянской реформы в духе народной или либеральной программы. Эта тактика неустойчивого равновесия или окраски в полутоны характеризовала правительственную систему и в последующее время Александра II: полтора месяца спустя после издания Положений 19 февраля, смещаются внезапно главные двигатели их – Н. А. Милютин и С. С. Ланской, и дело проведения реформы передается в руки равнодушного к ней, если не прямо враждебного, П. А. Валуева, писавшего записки для М. Н. Муравьева, направленные против проектов Редакц. ком. (см. выше). То же самое было и при судебной реформе: через несколько месяцев по открытии нового суда министр юстиции Д. Н.Замятнин приносится в жертву реакции вместе с главным виновником судебной реформы – гр. Паленом. Леруа-Болье, внимательно изучавший наши учреждения, в этом постоянном шатании и нерешительности, в этой двойственности видит главную причину неудачи наших реформ (см. н. с. его L’empire des tzars. Т. II. Ч.4, а также его Un homme d’ etat russe, chapitre III).


[Закрыть]и негодования, которые вызвало среди членов Редакционной комиссии и вообще среди друзей свободы, начиная от Герцена и кончая Аксаковым [160]160
  «По настоящему, – писал И. И. Аксаков, – следовало бы всем членам редакционной комиссии выйти в отставку, потому что позор всех этих мер ложится на них, – и протестовать иначе нельзя, но, конечно, мысль о том, что дело может погибнуть или перейти в руки Шувалова с братией, хотящих освобождения без земли, их удерживает. Дай бог, чтобы все приносимые ими жертвы и чинимые ими самими над собою насилия были не бесполезны! Признаюсь – все натяжки моей мудрости лопаются при получении известий из России» (с. 386 Писем Аксакова).


[Закрыть], непостижимое назначение гр. Панина, а главным образом репутация его, как надменного и завзятого крепостника с феодально-аристократическими тенденциями. Назначение гр. Панина считалось победою дворянской партии, хотя с другой стороны стало известно, что Я. И. Ростовцев, как за меньшее из зол, высказался перед своею смертью [161]161
  См. н. с. Семенова. Т. II. С. 632–633.


[Закрыть]за назначение гр. Панина, полагая, что он ради сохранения места не постеснится действовать и вопрекисвоим политическим и нравственным взглядам и убеждениям [162]162
  Когда гр. Панин, убежденный крепостник, согласился принять пост председателя Редакц. комиссии с обязательством вести работы ее в прежнем направлении, т. е. противносвоим убеждениям, то в объяснение своего поведения он говорил с наивным цинизмом великому князю Константину Николаевичу следующее: «У меня есть убеждения, сильные убеждения(??). Напрасно иногда думают противное. Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнать взгляд Государя Императора. Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверюсь, что Государь смотрит надело иначе, чем я, – я долгом считаю тотчас отступить от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекорс тою и даже большею энергиею, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями». Адм. Грейг по этому поводу заметил: «Это самая откровенная защита подлости, какую я когда-либо слышал». Другие отозвались об этом credo, прибавил Валуев, так: «Панин был прав» (см. Дневник Валуева. Р. С., 1891. № 11. С. 150). Гр. В. Бобринский уклонился от предложенного ему Александром II звания члена Редакцион. комиссии, так как было поставлено то же условие, что и гр. Панину, а именно – отказ от права подачи собственного отдельного мнения. Когда гр. Бобринский объяснил гр. Панину свой образ действий, имевший целью отклонение от подписания мнений, несогласных с его убеждением, тот наивно возразил: «Да это осуждение всей моей деятельности. Я всю жизнь подписывал вещи, несогласные с моими убеждениями(там же. С. 153). Великая княгиня Елена Павловна, горячо сочувствовавшая освобождению крестьян и пораженная выбором гр. Панина, крепостника, выразила свое удивление Государю. На это он отвечал: «Да вы не знаете гр. Панина; его убеждение – это точное исполнение моих приказаний». (Leroy Beaulieu. Un homme d’ etat russe. Paris, 1884. P. 56).


[Закрыть].

Таким образом и здесь повторилось то же странное явление, которое раньше заметно было в Главном комитете по крестьянскому делу, где председателем был граф А. Ф. Орлов, такой же завзятый крепостник, как и гр. Панин. Причину этого на первый взгляд непонятного явления разъясняет в своих любопытных записках бывший в 1857 г. товарищем министра внутренних дел при Ланском А. И. Левшин. Приведем относящееся сюда замечательное место, достойное пера Тацита.

«ПестротаГлавного комитета, – говорит он, – несогласие членов его в воззрениях на порученное ему дело и происходившее из того противодействие их друг другу не должныудивлять нас: в другом государстве, где люди дорожатсвоими мнениями и своею репутациею, подобное собрание лиц не могло бы осуществиться. Быв назначены верховной властью к рассмотрению подобного дела, они бы прежде всего ощупали друг друга, опросили, выведали убеждения каждого и затем составили бы программу действий, которую бы поднесли Государю на утверждение. Если бы он ее не принял, они все или частью отошли бы прочь, почитая бесчестием действовать вопреки совести.Почему не сделал того же князь Орлов? Он стоял так высоко, что ничего бы не потерял, а, напротив, выиграл бы в глазах Государя и всей публики, если бы сказал: я не убежден в современности освобождения крестьян и потому не могу с полным усердием и беспристрастием двигать этого дела; я гожусь вам, Государь, на что-либо иное. Мы спрашиваем, почему не сделал этого князь Орлов или иной член Комитета, не разделявший мысли Государя? Потому, что в России никто и ни от чего не отказывается, никто своим мнением не дорожит и думает только, как угодить царю и получить за то какую-либо награду.Пока наши государственные люди будут так действовать, не быть добру: в этом и заключается кореньнеустройства в России. Сравнивая разные лица между собою, – продолжает Левшин, – можно быть еще снисходительным к человеку, который подавляет свою совесть, отказывается от своих мнений, потому что ему нужно место для физического существования, но можно ли тем путем сколько-нибудь оправдать Орлова, Панина и подобных им? Неужели они не знают, что их при жизни и по смерти ожидает неумолимый суд истории? Такое ослепление, такое унижение и добровольная кабаламогут быть объяснены только отсутствием всякой самостоятельности…» [163]163
  См. А. И. Левшина. Достопам. минуты в моей жизни. Рус. Арх., 1885. № 8. С. 543–544)-


[Закрыть].Предоставление руководства делом освобождения крестьян человеку, в душе ему не сочувствовавшему, но обязанному официально ему содействовать, создавало уже само по себе двусмысленное фальшивое положение, помимо личных особенностей гр. Панина. На место прежнего живого, теплого, сердечного отношения к «святому» делу, проявлявшегося в последние годы Ростовцева [164]164
  Ростовцев, будучи до поездки за границу, как и почти все петербургские чиновники, дилетантом в крестьянском деле, относился, однако, к нему с большою сердечностью. Развивая в 1858 г. в письмах к Государю свой план местного крестьянского управления, Ростовцев полагал, что если командировать в провинцию несколько флигель-адъютантов и др., то Россия будет блаженствовать(sic).


[Закрыть], крестьянская реформа получала, точнее, снова приобретала педантический, приказный [165]165
  Первым делом гр. Панина, как только он сделался председателем Редакционной комиссии, было приведение в ясность, в какого рода шкафах хранятся дела, как они опечатаны и пр. Затем он приказал, чтобы ему были показаны «секретные» дела. Их не оказалось в Комиссии. Но гр. Панин все не унимался, будучи убежден, что, по исстари заведенному порядку, без секретных дел не может обойтись образцовое делопроизводство. Секретарь комиссии П. П. Семенов (ныне сенатор, брат автора н. с. Осв. крест.) для успокоения гр. Панина собрал какие-то дела и назвал, ad majorem gloriam бюрократического ритуала и панинского ригоризма, секретными (Материалы, II). Это пристрастие к канцелярским тонкостям не покидало гр. Панина до конца. У него хватило духу и догадливости в такой торжественный момент, как закрытие Редакционной комиссии, в своей всеподданнейшей записке подробно распространяться о числе писцов, о расходовании оставшегося от нее неупотребленным материала и т. п. столь же уместных и интересных предметах государственной важности (см. н. с. Семенова, III. 4.2. С. 808–809).


[Закрыть], угрюмый, подозрительный, мрачный колорит – да, именно мрачный, и вот почему

Главный узел крестьянского вопроса заключался в том или другом отношении к крепостному народу Старые государственные люди вместе с большинством помещиков считали его зверем и боялись «воли». Первоначально, до своего «обращения», летом 1858 г. Ростовцев держался этого же воззрения. Уже, усваивая понемногу аллюры временщика [166]166
  См. Записки сенатора Лебедева. Русский Архив,1897. № 9. С. 637.


[Закрыть], выработал он проект о чрезвычайных временных генерал-губернаторах, снабженных чрезвычайными полномочиями для усмирения бунтовщиков. Милютинский либеральный кружок, веривший в разум и добрые инстинкты народа, сильно вооружился против проекта. Ланской подал в этом смысле записку Государю, из-за которой чуть не лишился места.

Содержание записки Ланского и особенно встречавшиеся в ней обороты речи разгневали Императора, который возвратил записку Ланскому, испещренную пространными собственноручными замечаниями на полях, ярко характеризующими взгляд как на предпринятое им преобразование, так и вообще на задачи внутреннего управления, его цели и средства. На утверждение министра, что народ не только не сопротивляется, но вполне сочувствует намерениям правительства, Государь возразил: «Все это так, пока народ находится в ожидании, но кто может поручиться, что когда новое положение будет приводиться в исполнение, и народ увидит, что ожидание его, т. е. свобода, по его разумению, не сбылась, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах. Если Бог помилует, и все останется спокойно, тогда можно будет отозвать всех временныхгенерал-губернаторов, и все войдет опять в законную колею». Против успокоительных уверений записки, что не должно опасаться важных затруднений, Государь написал: «Напротив, того-то и должно опасаться», что крестьяне спокойно будут ожидать утверждения положений. «Дай бог! Но этой уверенности, по всему до меня доходящему, я не имею» [167]167
  Оно и понятно, если вспомнить, что начиная от шефа жандармов кн. В. А. Долгорукова, главного источника политических сведений и настроения, и великосветских политиков и кончая парижскими родовитыми шалопаями и ejusdem farinae глупыми щедринскими помещицами Падейковыми, все были охвачены, особенно первое время, страхом пугачевщины. «Разнесли слух, – пишет в 1857 г. из Парижа М.X. Рейтерн (будущий министр финансов), – что государь подписал указ об увольнении крестьян, а засим будто бы настал плач велий всей кутящей в Париже русской аристократии» (Р. Ст., 1897. XII, 454). Один помещик так описывает общее настроение среди своих знакомых: «Помещики составили себе страшилище, которого пугаются как самой смерти.Кто-то сказал им, что скоро наступит эмансипация. Утверждают, что остановилась покупка имений, что, теряясь в догадках о будущем, они предполагать могут, не зная на чем остановиться, что мысль крестьян о нераздельности их с землею так в них сильна, что увольнение без нее (земли) может произвести пугачевщину…» Другой помещик писал: «Над нами топор висит на волоске и скоро упадет на наши шеи, а именно чрез освобождение крестьян. Теперь об этом много толкуют…» Замечалось и такое явление: некоторые предусмотрительные добровольно отпускали на волю своих крестьян, снабжая их даже землею, однако в меньшем размере, чем, сколько можно было ожидать, будет определено по закону об освобождении, в меньшем размере, чем сколько нужно было для обеспечения их быта».


[Закрыть]; что спокойствие народа тогда только надежно, когда оно есть плод удовлетворения законных потребностей и всеобщего довольства. «Да, но, к несчастию, наше положение и административная организация еще далеки от этого». В особенности возмутило Государя суждение, высказанное в записке, что можно обойтись без чрезвычайных мер, если только самые положения будут составлены в видах государственной пользы. «Какие же другие виды могут быть?» (заметим, что это говорилось в то время, когда правительство только что обрушилось на Кавелина за предложение наделения крестьян землею в собственность, т. е. когда правительство подчинялось давлению узких помещичьих домогательств) – вопрошал он и, соглашаясь с мнением министра, что успех крестьянского дела будет зависеть от верного практического соглашения прав и выгод помещиков и крестьян, приписал: «совершенно так». Утверждение записки, что последствием учреждения генерал-губернаторов окажется возбуждение в народе мысли, что правительство ему не доверяет, а это вызовет подобное же чувство недоверия народа к правительству, Император опровергал самым положительным образом: «В этом я вовсе не согласен, ибо мы не должны от себя скрывать, что Россия входит в новую, еще небывалую эру, и потому на будущее преступнобыло бы правительству смотреть, так сказать, сложа руки. Так мы должны быть готовыми ко всему, и в этом случае предусмотрительность должна успокоить, а не тревожить. Эти все опасения возбуждены людьми, которые желали бы, чтобы правительство ничего не делало, дабы им легче было достигнуть их цели, т. е. ниспровержения законного порядка». На замечание министра, что правительству нет надобности ставить себя в оборонительное положение, и что оно с полною уверенностью в общее спокойствие может держаться законного способа действий, Государь строго возразил: «Дело не в оборонительном положении, а в том, чтобы дать более власти местному начальству. Никогда и речи не было о незаконном способе действия,но в экстренных случаях должны быть принимаемы и экстренные меры.У нас, к сожалению, довольно было примеров пагубных последствий нераспорядительности местных властей, привыкших к одному формализму и совершенно теряющихся в подобных случаях». Доводы министра: что единоличная власть генерал-губернаторов поведет за собою произвол, который даже в отдаленном крае, какова Сибирь, старались ограждать советами, – вызвали замечание: «По теории это прекрасно, но не на практике»; что в два предыдущие царствования каждый раз, когда возникала мысль о повсеместном учреждении генерал-губернаторов, мера эта была отвергаема – «это так, но не должно забывать, что мы теперь находимся не в нормальном положении»; что несвойственно изменять иерархические отношения с той единственною целью, чтобы сделать возможной власть временную и притом личную. «Я тут ничего несвойственногоне вижу, ибо дело идет о временном учреждении, долженствующем кончиться с окончательным введением нового устройства крестьян. Обыкновенный административный порядок этим не изменится, а учреждается только временно новая полицейская власть». Опасение министра о возникновении столкновений и пререканий между властями постоянными и чрезвычайными Государь отвергал, заметив, что столкновений и пререканийбыть не должно, ибо в инструкции временных генерал-губернаторов должен быть положительно определен круг их действий». Другое опасение, что власть губернаторов упадет до низкого значения несамостоятельных чиновников, и они принуждены будут заботиться не только об управлении губерниею, сколько об угождении генерал-губернаторам, – оспаривалось так: «С этим я также не согласен, ибо дело не в угождении, а в исполнении приказаний лиц, облеченных от меня особыми полномочиями». Власть генерал-губернаторов, – говорилось в записке, – не имеет никаких условий к усовершенствованию администрации. «Власть генерал-губернаторов, – разъяснял Император, – как я ее понимаю, должна быть основана совсем на других началах». Большая часть доводов, изложенных в записке, представленной Государю, служила лишь более или менее благовидными предлогами, истинный же повод к сопротивлению Министерства внутренних дел предположенной мере усмотрел Государь в заключении министра, что власть генерал-губернаторов уничтожит начало, в силу которого предоставлялось губернским по крестьянским делам расправам, или присутствиям, как они названы впоследствии, – решать окончательно и без апелляций все споры между помещиками и крестьянами. Против этого места Его Величество начертал: «Слова эти, кажется, довольно объясняют дело». Далее министр находил, что и губернаторы имеют право обращаться к военному начальству с требованием содействия; Государь же пояснял: «В этом и будет разница, ибо генерал-губернаторы должны будут сами действовать, а не обращаться с просьбой к военному начальству». Против общего заключения записки Император написал: «Это собственно гражданский или канцелярскийвзгляд и вовсе не согласный с моим». Согласился только Государь с мнением министра, что необходимо озаботиться возвышением власти губернаторов. «Этим и должно заняться для будущего», – замечал он, а против предложения предоставить губернаторские места наиболее способным из членов губернских комитетов, не стесняясь чинами, сделал надпись: «Весьма будет полезно». Зато все резче становились его замечания на заключительные представления министра. Министр: «Составление инструкции генерал-губернаторам преждевременно, так как не составлены еще крестьянские положения и не утверждены проектированные учреждения по крестьянским делам». Государь: «Это значит отложить ее до того, когда в ней не будет уже нужды или когда будет поздно». Министр: «Предполагается предоставить генерал-губернаторам для сохранения общественного порядка употреблять не одни только законные меры, но «все без разбора средства». Государь: «Не понимаю, как такая мысль может войти в голову человеку, знающему мой образ мыслей и мои желания». Министр:«Генерал-губернаторы будут преувеличивать опасность из желания придать себе новую важность и значение». Государь: «Надеюсь, что лица, которые будут для сего выбраны мноюи облечены полным моим доверием, вполне его оправдают». Министр:«Генерал-губернаторов, если они будут учреждены, нельзя освободить от текущих и маловажных дел, ибо они, чтоб не уронить своей власти, обязаны будут принимать прошения, жалобы, письма и т. п.». Государь:«Непременно должно их от этого освободить. Жалобы, им приносимые, должны ими передаваться губернаторам». Министр:«При введении крестьянского положения следовало бы временно освободить губернатора от председательства во всех подвластных ему учреждениях». Государь:«Здесь предполагается именно то, что я хочу сделать для временных генерал-губернаторов». Министр:«Следовало бы ассигновать особые суммы в распоряжение губернаторов на экстраординарные расходы». Государь:«Будет излишне с учреждением временных генерал-губернаторов». Министр, перечислив предположенные им меры к расширению власти губернаторов, замечал: «Все эти меры достаточны для поддержания порядка и повиновения». Государь: «Яих не считаю достаточными без учреждения временных генерал-губернаторов». Министр:«В случае каких-либо особых местных затруднений, всегда можно будет командировать уполномоченных и доверенных лиц». Государь:«Вот почему я желаю, чтобы подобные лица были уже на местах». Решение свое Император выразил в последнем замечании: «Все сии соображения не изменяютмоего убеждения в необходимости и пользе учреждения временных генерал-губернаторов», а общее впечатление, произведенное на него запиской – в следующем обращении к Ланскому: «Я прочел все с большим вниманием и должен вам откровенно сказать, что записка эта сделала на меня весьма грустное впечатление.Она верно составлена не вами, а кем-нибудь из директоров департаментов или канцелярий, которым предполагаемое новое учреждение крепко не нравится, ибо должно ослабить их власть и то значение, которым они привыкли пользоваться и часто употреблять во зло».

Строгая отповедь Государя заставила призадуматься старца Ланского. Полагая, что он лишился Высочайшего доверия, министр внутренних дел заготовил уже письмо к Императору с просьбою об увольнении от должности, но на ближайшем докладе Государь был с ним так приветлив и ласков, что Ланской не счел нужным просить об отставке. Его Величество обнял министра, выразив при этом надежду, что он «не сердится», а когда министр заметил, что в иностранных газетах уже назначают ему преемника, то Император успокоил его уверением, что если служба его будет более не нужна, то он, Ланской, первый о том узнает [168]168
  См. н. Биографический словарь. С. 535–538.


[Закрыть].

Ростовцевский проект о генерал-губернаторах не получил хода, ввиду того что со второй половины 1858 г. под действием указанных событий и личных влияний Ростовцев совершенно изменил свой взгляд на крестьянский вопрос и на народ, к которому он стал относиться с большим доверием и сочувствием. В этом отношении особенно знаменательно было поведение народа весною 1858 г. Несмотря на сильное возбуждение, вызванное первыми известиями о грядущей воле, народ с удивительною выдержкою сохранял внешний порядок и спокойствие. Причиною этого явления была допущенная с 1858 г. гласность.Как только С. С. Ланской разрешил напечатание рескриптов «о воле» в Губернских Ведомостях, прекратились ходившие толки о том, что помещики скрывают указ о «воле», прекратились и те небольшие волнения, которые были вызваны, благодаря притеснениям самих помещиков. Пользуясь несколькими волнениями, бывшими весною 1858 г., приближенные Государя старались напугать его, но министр Ланской, доставляя еженедельные отчеты о волнениях, доказал ему, что и число их было ничтожно, и вина нередко бывала на стороне помещиков [169]169
  По всей России было 70 волнений (до июля 1859 г.), и только в десяти случаях пришлось обратиться к военной силе. 10 % беспорядков было вызвано притеснениями помещиков. См. «Биограф, словарь» Александра II. С. 535. Злоупотребления помещиков были разнообразного характера. Один тамбовский помещик, с восхищением писавший о благодеяниях крепостного права, продолжает: «У нас есть богатый, но промотавшийся помещик, князь Ю. Г. Он хвастает своею эмансипацией, которая состоит в том, что он объявил 1000 душ крестьянам свободу, ежели они внесут ему по 50 руб. с души. Они тотчас же исполнили, но, как имение в залоге, то, чтобы дать им акт вольности, надобно их выкупить, на что князь еще не решился. Между прочим, крестьяне желали знать, сколько им вместе с свободою дано будет земли. Добрый и благодетельный князь отвечал, что предоставляет им всю землю с платою по 50 р. за десятину в год. Можете себе представить удивление этих добрых и простых людей! А князь Ю. Г., взяв с них по 50 руб. и не обеспечив ничем своего обещания, а напротив, стеснив их во владении землей, теперь жуирует. Вот вам и эмансипация» (Русск. Стар., 1897. №ю). Другие случаи приведены выше.


[Закрыть]. И, несмотря на продолжающиеся усилия крепостников запугать Государя [170]170
  Эта система запугивания шефом жандармов кн. Долгоруковым продолжалась до самого конца крестьянской реформы; см. н. записки Валуева (Р. Ст., 1891. № 9. С. 147).


[Закрыть], опасения его были успокоены.

Бессмысленный страх плохой советчик. Раз он прошел, Ростовцев «прозрел»: у него явилась возможность уяснить себе смысл народного возбуждения и найти иные средства для предупреждения вредных последствий его.

Считая лихорадочное возбуждение народа более или менее доказанным, либеральная и консервативная партии, боровшиеся около крестьянской реформы, делали из этого факта противоположные выводы. Ростовцев, следовавший сначала мнению второй, полагал теперь, что спасти Россию от потрясений возможно не диктаторскою властью сатрапов, а только путем радикального [171]171
  В литературе, в обществе и в правительственных сферах вопрос о радикальном или постепенном освобождении крестьян трактовался на все лады. Американский экономист Кери на обеде у Донона (в Петербурге) летом 1859 г., намекая на крестьянскую реформу, в назидание своих слушателей говорил так: «Будем учиться у природы. Когда она желает добра человеку – действует постепенно: она ниспосылает росу, летние дожди, солнечное тепло. Когда она стремится к разрушению, действует разом: таковы бури, землетрясения». На это кн. Черкасский отвечал: «Женщина беременна в течение 9 месяцев, а разрешается от бремени в несколько часов» (см. Русск. Стар., 1891. № 9. С. 556). Не лишено назидательности, что одним из самых горячих поборников радикализмабыл в это время М. Н. Катков в своем Русском Вестнике. Всякое уклонение и замедлениев подобном деле, как освобождение, писал Катков, когда оно почувствовано и заявлено, пагубнодля всех сторон и для самого общества (Русск. Вестн., 1860, февраль).


[Закрыть]решения крестьянского вопроса, т. е. освобождением крестьян с землеюи с полным упразднением вотчинной полиции, помещичьей власти. «Если одиннадцать (с женщинами двадцать два) миллионов жителей, – писал Ростовцев Александру II [172]172
  См. письмо от 23 октября 1859, в прилож. 4, т. н. с. Семенова. С. 929.


[Закрыть],—тешимые в продолжение двух лет надеждою на свободу и на улучшение своего состояния, будут обмануты, разочаруются, потеряют доверие и любовь к верховной власти и неисполнение своих ожиданий припишут, разумеется, своим помещикам, то Россия не будет спасена» [173]173
  С членами Редакц. Комиссии Ростовцев был еще откровеннее и прямо указывал, что в случае обезземеления крестьян России грозит «пугачевщина». См. прот. зас.23 ноября 1859 г. в кабинете больного Ростовцева. С. 254 н. с. Семенова. Т. II.
  В подтверждение той мысли, что разрешение крестьянской реформы не усилит, а уничтожит возбуждение умов в народе, Ростовцев и либералы ссылались также и на данные уголовной статистики. В 40-х гг. были особенно часты убийства крестьянами их господ; в одной из западных губерний в течение двух лет было одиннадцать убийств. Незадолго перед освобождением крестьян, как только пронесся первый слабый благовест о предстоящей воле, убийства вовсе прекратились, несмотря на сильное возбуждение умов: до поднятия крестьянского вопроса среднее число убийств помещиков в год было 13, после же объявления рескриптов не было ни одного случая убийства. См. н. Материалы, 1,174.


[Закрыть].

Словом, боязнь перед народным возмущением, которое было возможно, особенно благодаря обострению местами отношений между помещиками и крестьянами перед самым их освобождением, благодаря алчности первых, побуждала либералов торопиться удовлетворением народных требований, справедливость коих была для них очевидна и удовлетворением коих «сверху» они полагали уничтожить повод к волнениям «внизу». Такому спасительному страху «кающегося дворянина», страху перед совестью, такому историческому «стыду» «пробудившегося человека» или требованиям справедливости обязаны своим происхождением многие реформы и в других странах [174]174
  О «страхе», как средстве нравственного воздействия на правящие сферы, Шеридан еще в прошлом столетии высказал следующие интересные соображения: «При объединении (митингами) общественного мнения с целью воздействия на палату общин, у нас никогда не было намерения производить это воздействие путем насилия или возмущения; но собрания эти, конечно, рассчитаны были на то, чтобы возбудить в палате общин некоторый страх перед ними и их занятиями, не вредный страх, а трепетное уважение,которое палата общин обязана оказывать справедливым чувствам народа, когда эти чувства собраны и выражены». См. В. Дерюжинский. Митинги в Англии. Вестн. Европы,1893. № 2. С. 599.


[Закрыть].

Не таков был источник и смысл «панического» [175]175
  См. Записки Левшина, 484. Один из молодых помещиков пишет: «Секретный комитет, это – эмансипация! Помешались на слове, да и мутят. Все вскормлены на казенных испеченных хлебах, а из простого люду знают извозчиков, ямщиков, да дачных дворников!» (Русск. Стар.,1897. №ю, 12).


[Закрыть]страха, охватившего крепостников сверху донизу. Это не был тот нравственный страх или страх Божий, в котором, по слову писания, заключается начало премудрости. Страх крепостников был простой эгоистический, «шкурный» страх перед утратою возмутительной привилегии на личность и труд «крещеной собственности» [176]176
  В Русской Старине1897 г., в статье «На заре крестьянской свободы» печатались очень интересные извлечения из частной переписки помещиков, обрисовывающей их взгляд на крестьянское дело. Даже те, которые признавали несправедливость постыдного института, под разными, более или менее благовидными, предлогами рекомендовали отложить эту отмену. Один тамбовский помещик писал: «Стеснить права напыщенного барства пора, но уничтожить совсем крепостное право рано, очень рано. Первый шаг нужно сделать уничтожением так называемых дворовых, оставив пока крепостных земледельцев». Но харьковский помещик сомневался в возможности оставить дворянство без дворни, которая и служит господам и охраняет их: «Что будет с дворней в России многомиллионной? Кто на первых порах есть сварит? Уцелеет ли собственность, которую владелец лично своей персоной от взволнованной и непонимающей массы защитить не в состоянии будет? Вот мысли, которые каждого из нас держат в постоянном страхе. Совершенно не то, чтобы этой реформе противились… До сего времени, несмотря на злоупотребления, помещики были для правительства лучшими полицеймейстерами и блюстителями порядка. Это неоспоримо…» Подобные положения высказывались постоянно: выставляли вперед опасения волнений освобожденных крестьян, грозили возможностью новой пугачевщины и проч. Наряду с этим говорили о том, что народ наш «поистине еще незрелый», что его следует прежде просветить, образовать, а потом уже можно будет думать о его освобождении.


[Закрыть]. Они хорошо знали, что крепостное право, лишенное всякого нравственного содержания, держалось исключительно на насилии и страхе. Закоренелых крепостников брал ужас при мысли о Немезиде, при мысли о том, что будет с этим «зверем» [177]177
  См. н. Записки Левшина, 499. Выше приведены ужасы, примерещившиеся московским барам. Петербургские аристократы не отставали. Один из них в 1857 г. писал: «Теперь в России жить нельзя, tout va a la diable et le parti rouge domine a St. Petersbourg» (все идет чертовски плохо, и партия красных господствует в Петербурге). Ср . Русск. Стар.,1897, октябрь. С. 25. Смирнова в письме своем указывает, что сам седовласый гр. Блудов, излюбленный юрист николаевских времен, попал вместе с славянофилами в «поджигатели» (Русск. Арх.,1897, сент., 124).
  – Вот что писал А. М. Тургенев в 1857 г. по поводу отмены военного рабства: «Сообразите, – вопил А. М. Тургенев, – 340000 кантонистов повелено распустить. Вот вам готовая армия. Все они пролетарии, не имея куска хлеба, ни приюта, ни одежды, будут вынуждены делать то, что от них потребуют. Господа же писаки (sic), наши журналисты и сантиментальные литераторы не укоснят преподать правила и наставления кантонистам. Они же все знают грамоту. Вот вам все и готово, чего добиваются литераторы (!!). Вспомните о табуне (sic) раскольников; их насчитывают более 8 миллионов, и большее число голов в этом табуне принадлежит помещикам. Ну – как табун шарахнется, что тогда делать?» (Русск. Стар.,1897. №ю, 13). Если с такою ценою у рта говорили помещики по поводу освобождения военных рабов, то немудрено, что весть об освобождении их собственных рабов окончательно лишила их разума, и появились галлюцинации фонарного столба в виде виселицы.
  – В «письме конторщика», напечатанном в № 9 Русск. Арх.за 1897 г. отмечая эту панику «перед волею», «распространенную между начальствующими и господствующими», автор добавляет: в этом было нечто тупоумное, особый вид помешательства рассудка, что весьма ясно доказывается извращением понятия о вечных законах человеческих чувств. Известно, что если человеку делают что-нибудь хорошее (как отмена крепостного права), то бунтовать ему и драться нечего. Любопытно, что почти в тождественных выражениях говорил А. М. Унковский на аудиенции у Александра II. (См. с. 38 книги моей: «Унковский и освобожд. крест.»). Такое ни с чем несообразное представление о народе можно объяснить, как верно указывает автор, убеждением крепостников, что «у мужиков психические движения совершаются по другим законам, чем у людей вообще». Ввиду приведенных данных представляется тенденциозно-фальшивым заверение редактора/? Арх.,что «в чужих краях (?) именно этого (бунта после освобождения) ждали и застрельщиками (??) выставили поляков» (с. 138). – Эта явная фальсификация особенно бросается в глаза, если принять во внимание, что именно благонадежные московские крепостники с Закревским во главе считали резню неизбежною, а впоследствии даже назначали срок – «в течение 1860 г.» (См . Рус. Стар.,1891. №ю. С. 147, а также Рус. Стар.,1897, сент.).


[Закрыть], каким они считали своих крепостных, когда его спустят с цепи? А ну как они пойдут сводить свои старые счеты?! Но и более благодушные помещики, будучи плохо знакомы с действительным настроением народа, боялись производить освобождение народа, одновременно по всей России [178]178
  Более искренние из сторонников постепенного освобождения впоследствии сами сознавались в своей ошибке. «Теперь, – писал Левшин в 1860 г., – вижу, что я ошибалсяи не подозревал в народе русском того терпения и благоразумия, с которым он ожидает решения своей участи». См. там же, 510.


[Закрыть].

Опыт с гласностью, сделанный в 1858–1859 г. и внесший успокоение в народные массы, взволнованные первыми темными слухами о предстоящей воле, послужил ободряющим образом на либералов, на умеренную часть дворянства [179]179
  «Помещики пожилые, – пишет г. Еленев, – весь свой век проведшие с крестьянами, признавались потом, что они не ожидали от них такого спокойствия и самообладания». См. н. бр., 55.


[Закрыть]. Но непримиримая вражда неисправимых врагов свободы не поколебалась. Напротив, именно такое, исполненное удивительного такта и самообладания выжидательное положение народа, составлявшее поразительный контраст сравнительно с поведением потерявшего голову, беспорядочно метавшегося дворянства, крепостникам казалось подозрительным. Для друзей же свободы этот спокойный, но грозный, как судьба, многочисленный крепостной народ, в внушительном молчании ждавший уничтожения рабства и возврата себе человеческих прав, был поистине велик и прекрасен!

Редко когда в истории можно встретить картину, равную по силе и назидательности этой грандиозной картине 23-миллионного народа, в сосредоточенном безмолвии словно по предварительному уговору ждущего свободы и, несмотря на трехвековое бесправное положение свое, не утратившего еще веры в силу права и в торжество правды!

Каким-то особым милостивым чудом истории, вообще столь суровой, как и природа России, к русскому народу он сохранил, несмотря на господство крепостного, т. е. кулачного права, едва тлеющую искру правды, он сберег, несмотря на извращающее и развращающее действие крепостного права и свое полное бесправие, трогательную, инстинктивную веру в конечное торжество справедливости. Как ни часто дотоле обманывала его эта наивная детская вера, но на сей раз эти миллионы обездоленных, обезличенных рабов, словно смердящий Лазарь накануне воскрешения, почуяв близость и неизбежность своего нравственного возрождения, подтянулись напоследях, терпеливо выносили последние обиды и жестокости, спокойно ожидая великого дня воли, будучи убеждены в его неотвратимости. Народ, низведенный на степень рабочего скота, своим безукоризненным среди общего замешательства и суматохи поведением, свидетельствовал свою твердую веру, что сила не в силе, он как бы приглашал своим терпеливым ожиданием давно желанного часа свободы своих тиранов к «покаянию», к признанию, наконец, всей чудовищности владения «душами», безотчетного предоставления с самого рождения человека безотчетному произволу человека же.

Крепостные Сеньки лизали горячие печки и исполняли другие потехи для увеселения гостей помещика и даже старались это делать с «веселым» лицом, как того требовали господа, – заслышав весною 1858 г., что скоро настанет конец всем мучениям; безнаказанно оскорбляемые, замученные кормильцы русской земли терпеливо глотали в эти радостно-мучительные дни появления зари свободы свои горячие слезы рабского позора, которые, по выражению Салтыкова, «веками капали, капали внутрь, капали кровавыми пятнами на сердце и все накипали, все накипали, пока не перекипали совершенно»… Но теперь в эти вещие, последние пред падением рабства, дни слезы «белых негров», к сокрушению помещиц Падейковых, сопровождались улыбками на устах, – то были:

 
Последние слезы о горе былом
И первые грезы о счастье ином!
 

Повествуя об этом торжественно-тревожном кануне свободы, г. Еленев говорит: «Это был звук трубы архангела, возвестивший миллионам мертвецов, что приближается день воскресения, что восходит звезда утренняя, предварящая солнце свободы; от этой вести не только дрогнули сердца двадцати миллионов живых мертвецов, но, казалось, взыграли кости поколений, давно уже уснувших в могилах; то были незабвенные, святые минутыв русской истории, подобные тем, когда в ночь пред пасхальной заутреней русский народ в благоговейном безмолвии ждет удара колокола и первых звуков священной песни воскресения» [180]180
  См. н. бр. Еленева, 55.


[Закрыть].

Исполненное такта и выдержки поведение порабощенного народа, сумевшего сдержать столь естественные проявления нетерпения и раздражения пред последними приступами барского самодурства и жестокости, нашло должную оценку со стороны Александра IIв последнем заседании Государственного совета по крестьянскому делу и в первоначальном проекте манифеста (см. ниже). Эта стихийно-грозная и внушительная, несмотря на безмолвие, всенародная демонстрация, – при всей кажущейся безобидности и бессилии дававшая понять, кому нужно, что отныне с крестьянским вопросом шутить нельзя и во что бы то ни стало нужно решить его в народном духе, т. е. не иначе, как с земельным наделом, – имела огромное влияние на исход дела. Писатель, одинаково замечательный и как великий художник слова, и как тонкий и проницательный наблюдатель и публицист, М. Е. Салтыков в числе производительных сил, влиявших на движение крестьянского дела на первом плане ставит сам народ русский. «Вникните в смысл этой реформы, – пишет он в 1863 г., – взвесьте ее подробности, припомните обстановку, среди которой она совершалась, и вы убедитесь: во-первых, что, несмотря на всю забитость и безвестность, одна толькоэта сила (народа) и произвела всю реформу, и, во-вторых, что, несмотря на неблагоприятные условия, она наложила на реформу неизгладимое клеймо свое, успела найти себе поборников даже в сфере ей чуждой…» [181]181
  См. М. Е. Салтыков – А. Н. Пыпина. СПб., 1900. С. 89–90.


[Закрыть].

«Пора, – писал в 1857 г. один из этих поборников, маститый ветеран народной воли Н. Тургенев, – несколько поколений жило без надежды и умерло без отрады под незаслуженным игом крепостного права. Наконец, настало время искупления! Помещики! не торгуйтесь. Святым пожертвованием искупите Россию»…

Каково же было впечатление этого вещего звука колокола, – звавшего живых (vivos voco) и воскресавшего мертвых – на тех, от которых зависело им даровать жизнь, на помещиков?.. Меньшая часть его, не богатое, но развитое, с университетским образованием, либеральное дворянство пошло и по влечению сердца, и по правильно понятому политическому и экономическому расчету навстречу свободе и необходимым жертвам; зато аристократическое землевладение, придворная и чиновная знать, частью по историческому недоразвитию, частью по соображениям узкого себялюбия, считала и выставляла крепостное право оплотом не только своего материального благополучия, но и государственной силы и порядка, причем этот симпатичный народ, безмолвствующий, но твердо, единодушно, как один человек, требующий отмены рабства, – хотя и без всякого насилия и бесчинства (к сожалению многих, надеявшихся воспользоваться беспорядками, чтоб испугать Александра IIи заставить отложить ненавистную реформу) – внушал высокопоставленным крепостникам не жалость и братское сострадание, а непреодолимый страх вплоть до самого кануна объявления воли [182]182
  Один орловский помещик пишет, например, в это время: «У нас рассказывают, что составляется положение о свободе крестьян. Это нас сильно беспокоит, потому что такой переход нас всех разорит, все у нас растащут. Квартирующие у нас в Трубчевске военные говорят, что будто бы этого Англия требует, а дворовые уши навострили». В конце февраля 1857 г. один рязанский помещик писал своему приятелю по поводу слухов об освобождении, выражая надежду, что слухи эти неверны: «Такие перемены надобно делать осторожно; несвоевременная пересадка может повредить дереву. Крепостное состояние на Руси служит условием общего благоденствия»… Другой крепостник в ответ Жемчужникову (отцу поэта) о радостной новости отмены крепостного права писал: «Вы называете крепостное право противоестественною зависимостью, а я совершенно противного мнения и нахожу, что нигде крестьянин так не успокоен и не обеспечен, как наш помещичий крестьянин, разумеется у доброго господина, который выгоды своих крестьян соединяет с своими собственными… Разрушить этот порядок, значит подготовить гибель государству. Непросвещенный народ, не имея истинного понятия о сущности свободы, тотчас употребит ее во зло, и те крестьяне, которые под покровительством добрых господ наслаждаются мирною и спокойною жизнью, сделаются пьяницами, разбойниками и душегубцами. Они непременно восстанут против всех властей, отклонятся от церкви и сделаются не только бесполезными, но и вредными для государства» (На заре свободы. Русск. Стар.,1897. № 10).


[Закрыть].

Не будучи в силах ни понять смысла наступающей «зари святого искупления», ни предотвратить нависший удар судьбы, высокопоставленные корифеи крепостников прежде всего занялись «шкурными» вопросами и старались обделать личные делишки [183]183
  Председатель Главного комитета по крестьянскому делу, князь А. Ф. Орлов, как сообщает Левшин, «занимался заложением своих и жены своей имений (конечно, «с душами») в Опекунский совет, чем возбудил всеобщий страх; во всей России о том говорили и спешили подражать ему». См. Достоп. мин. в моей жизни. Записки А. И. Левшина в Русск. Арх.,1885. № 8. С. 499. О принудительном переселении крестьян в Сибирь, о сдаче их на фабрики, о подложном переукреплении земель и изменении размеров надела, о злоупотреблениях по поставке и других безобразиях издыхавшего рабства см. н. ст. Семевского. С. 161 и сл. Эмиграция за границу струсивших крепостников была так велика, что банкир Штиглиц в четыре месяца 1857 г. перевел 40 млн руб. и нажил до 100 тыс. за комиссию (Русский Арх.,1897 г. № 10. С. 33). Помещики стали отпускать крестьян на волю, приберегая землю для себя. Один помещик писал брату из Парижа: «Я тебя убедительно прошу стараться отпускать на волю по возможности более людей из Сергиевского имения… Чем мы более отпустим людей на волю, тем мы более получим земли при освобождении крестьян; а ты сам знаешь, что у нас земли немного. Пожалуйста, убедись в моей правде, что каждый крестьянин, отпускаемый теперь на волю, хотя и с потерею для меня (т. е. сравнительно дешево), сохраняет мне в будущем три или четыре десятины земли и что во всяком случае при появлении указа, чем у нас будет менее крестьян, тем будет для нас спокойнее. В Рязанской губернии за рабочими никогда не станет дело, да нам их и не нужно, потому что всегда будут желающие нанять землю». (Русск. Старина,1897, окт., 32).


[Закрыть], а затем хоть на время затормозить или извратить дело свободы. Не вызвав еще к жизни духа свободы, крепостники уже спешили заклясть его; не даровав еще свободу, они уже принимали меры к «обузданию» ее при помощи «ежовых рукавиц!» Они полагали, что предоставление свободы народу, в течение многих веков жившему под крепостным игом, должно опьянить его, вскружить ему голову и повести к волнениям, а то и прямо к анархии, а потому стояли за постепенность освобождения (кн. Меншиков проектировал 75-летний срок, другие полагали свободу даровать хорошим ученикам в виде награды), за сохранение хотя части прежней помещичьей юрисдикции, за освобождение без земли…

Как смотрел на дело преемник Ростовцева – легко понять. По убеждениям, точнее предрассудкам своим, граф Панин, до назначения его председателем Редакционной комиссии, принадлежал к явно крепостнической аристократической партии. Огромное же большинство Комиссии, в составе которой продолжали оставаться главные ее вдохновители и руководители: Н. А. Милютин, Я. А. Соловьев, а также Ю. Ф. Самарин и кн. В. А. Черкасский – придерживались программы либеральной «западнической», усвоенной после некоторого колебания и славянофилами [184]184
  См. Письма И. С. Аксакова. Т. III. С. 291.


[Закрыть].

Какой образ действий усвоит себе новый председатель при исполнении своей трудной миссии? Личный такт, уменье ладить с людьми и привлекать их своею обходительностью и добродушием могли бы несколько облегчить щекотливую роль гр. Панина, поставленного в качестве председателя в положение естественного посредника для установления между борющимися партиями примирительных компромиссов. Но именно личные качества его так мало соответствовали подобной роли, что положение его в Комиссии во все время ее существования было весьма неблагодарное и тяжелое, иногда комичное, а подчас просто невыносимое, даже унизительное.

Типичный представитель старой николаевской бюрократической системы, изучивший жизнь только сквозь призму бумажного производства и чрез окно своего кабинета (он даже с своим alter ego Топильским сносился занумерованными бумагами), гр. Панин вдруг сталкивается с столь трудным и сложным вопросом [185]185
  Иногда членам Комиссии стоило неимоверных усилий разъяснить Панину самые незамысловатые практические вопросы. См., например, с. 728–729 н. с. Семенова. Т. II. «Гр. Панин, – пишет г. Семенов, – как будто никогда не предвидел, что к исполнению им самим(о, altitudo!) задуманного могут встретиться препятствия, и даже по объяснении ему дела с практической стороны, никогда не мог представить себе указанных препятствий» (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 672).


[Закрыть], как крестьянский. Магнат-деспот, привыкший всю жизнь с аристократическою брезгливостью смотреть на людей только с точки зрения «кастовых» отличий, разветвлений генеалогического древа и табели о рангах [186]186
  О дореформенном времени Валуев в Дневнике пишет: «Россия тогда кончалась XIV классом. Ниже этой степени, кроме солдат, которые имели коллективное, машинное значение, и купцов, представлявших род промышленной прислуги, ничегоне было – только скорлупа,в которой вмещалось 14-гранное зерно». Русск. Стар.,1891. № 11. С.325.


[Закрыть], привыкший слышать около себя одно лишь подобострастное «так точно» и «рад стараться!»– вдруг сталкивается лицом к лицу, в составе Редакционной комиссии, с людьми нового образа мыслей и действий, которые вовсе не спешат выставить, подобно гр. Панину, напоказ свою политическую и нравственную пустопорожность, не возводят в принцип свои молчалинские добродетели, а напротив осмеливаются горячо отстаивать свои убеждения. Человек, считавший согласным с честью менять свои «убеждения» по соображениям личной выгоды, по мере надобностей начальства и в свою очередь превращавший своих приближенных в обезличенные, истертые пешки запуганной и безответной исполнительности, – вдруг на старости лет узнает, что не в пример «порядочным» людям «высшей касты» [187]187
  См. выше разговор гр. Панина с гр. Бобринским об «убеждениях».


[Закрыть](т. е. богатым аристократам), между небогатыми людьми, с маленькими чинами и даже без чинов [188]188
  Я. А. Соловьева (колл, советника) кн. Черкасский утешал тем, что он только титулярный советник, что равного себе чином он ни в каком другом, почтенном государственном собрании и присутствии в России встретить бы не мог, а Петр Семенов (секретарь Комиссии) прибавлял, что у него вовсе нет чина, так как не просил еще об утверждении в чине по ученой степени (Н. С. Семенова, I, 727).


[Закрыть]встречаются лица независимые, с твердыми, дорогими для них убеждениями, которых они не приносят в жертву соображениям карьеры или рабской угодливости. Эти «смельчаки» дерзают в совещаниях Редакционной комиссии говорить «нет!» там, где гр. Панин говорит «да!», и наоборот. Ему, привыкшему говорить и слышать только подобострастное «слушаю-с», кажется, что он ослышался… Он вторично развивает свои предложения, заявляет громким голосом свои требования, и что же? – о, ужас! – члены Комиссии осмеливаются спорить, вторично не соглашаются с ним, с ним – с действительным тайным советником, с его сиятельством графом В. Н. Паниным самим [189]189
  С особенною силою сказалось это в заседаниях б и 8 апреля, когда гр. Панин употреблял страшные усилия, чтобы сломить сопротивление Н. А. Милютина, Ю. Ф. Самарина и кн. В. А. Черкасского и солидарного с ними большинства и добиться отмены решенного при Ростовцеве коренноговопроса о бессрочностипользования крестьянами землею до выкупа ее. Непосредственно подчиненный гр. Панину, обер-прокурор Н. М. Любощинский (1890 г.) ни одним словом не поддержал своего раздраженного оппозициею начальника. Зато самым горячим сторонником его мнения выступил другой обер-прокурор, Н. П. Семенов, автор цитируемой не раз книги, которого кн. Черкасский упрекнул тогда же в отступлении от прежнего взгляда. Несмотря на сухость протокола г. Семенова об этих заседаниях, и в них достаточно отражается незавидная трагикомическая роль гр. Панина (см. Т. III н. с. Семенова. С. 2–23 и 69–85). Г. Семенов и теперь усиливается оправдать гр. Панина, но лучшим доказательством тому, что со стороны гр. Панина это было сознательное стремление повернуть дело вспять, служит отметка в Дневнике Валуева от б апреля 1860 г.: «Гр. Панин, – пишет он, – хотел опрокинутьначало постоянного пользования, но должен был уступить» (см. Русск. Стар.,1891. № 11. С.394).


[Закрыть]!.. Разве это не революция, разве это не светопреставление?!

Диву должен был даться этот надменный чудак-анахорет, этот седоволосый злой младенец, – проведший всю жизнь среди бумаг и искавший эквивалента семейных радостей и общественных развлечений в кругу попугаев «поречистее», говоривших как люди, и людей «посмирнее», говоривших как попугаи, вроде его правой руки М.И.Топильского [190]190
  См. характеристику Панина в назв. соч. Семенова. Т. II. С. 672. Приближенные графа Панина в сношениях с ним не только теряли всякую свободу мнения, но даже до некоторой степени и чувства человеческого достоинства(см. разговор Н. П. Семенова с гр. Паниным в н. с. Семенова. Т. II. С. 692).


[Закрыть], —когда судьба столкнула его с независимыми людьми нового типа, которые не только высокопоставленного председателя не слушаются, но даже, – horribile dictu! – от орденов отказываются [191]191
  М. И. Сухомлинов напечатал письмо к графу Панину Ю. Ф. Самарина, при котором он возвратил пожалованный орден Владимира 3-й ст., ссылаясь на то, что принятие ордена может дать повод к неправильному истолкованию деятельности его по крестьянской реформе (см. Истор. Вестн.,1885. № 1. С. 77–79).


[Закрыть]. Словно впервые, после тридцатилетней государственной «спячки», гр. Панин вышел из душной атмосферы бюрократической теплицы на вольный воздух действительной жизни и впервые в Редакционной комиссии увидел людей без преломления их сквозь призму табели о рангах и гербовника. Тут-то у него вырвалась знаменательная, меланхолическая историческая фраза: «Нет, надо признаться, время тайных и даже действительных тайных советников прошло безвратно» [192]192
  См. Материалы, II, 189.


[Закрыть].