
Текст книги "Путешествия с тетушкой"
Автор книги: Грэм Грин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
5
Брайтон был первым настоящим путешествием, которое я совершил в обществе моей тетушки и которое, как оказалось, стало весьма причудливым прологом грядущих событий.
Мы приехали ранним вечером, так как решили переночевать в гостинице. Меня удивил размер тетушкиного багажа, состоящего из небольшого чемоданчика белой кожи для косметики и туалетных принадлежностей, baise en ville [на случай любовного свидания (франц.)], как выражалась тетушка.
Что касается меня, то я плохо себе представляю, как можно уехать хотя бы на сутки без довольно тяжелого чемодана. Я чувствую себя неуютно, если у меня нет с собой второго костюма, чтобы переодеться, и пары туфель к нему. Мне всегда необходимо иметь в запасе свежую рубашку, смену белья, чистые носки, и, кроме того, принимая во внимание капризы нашего английского климата, я предпочитаю захватить на всякий случай еще и шерстяной свитер.
Взглянув на мой чемодан, тетушка объявила:
– Придется брать такси. А я-то надеялась, что мы прогуляемся пешком.
Я заранее заказал номера в «Королевском Альбионе», так как тетушке хотелось быть поближе к Дворцовому Молу и Олд-Стину. Она сказала мне – думаю, совершенно безосновательно, – что Олд-Стин назван так в честь порочного маркиза из «Ярмарки тщеславия». «Мне нравится находиться в самом центре этой чертовщины, – заявила она. – И автобусы отсюда черт знает куда идут». Она говорила так, будто конечные пункты их следования были не Льюис и Петчем, не Литлгемптон и Шорэм [городки и деревни в окрестностях Брайтона], а в лучшем случае Содом и Гоморра. Очевидно, она впервые приехала в Брайтон совсем еще юной, полной надежд, которые, боюсь, отчасти осуществились.
Я мечтал о ванне, стакане хереса и тихом уютном обеде в гриль-баре. Я думал, мы рано ляжем, чтобы хорошенько выспаться и отдохнуть перед утренней прогулкой по набережной и прилегающим улочкам, которая потребует от нас большой затраты физических сил, но тетушка взбунтовалась.
– Мы не будем обедать раньше чем через два часа, – сказала она. – Прежде всего я хочу, чтобы ты познакомился с Хэтти, если она еще жива.
– Кто такая Хэтти?
– Мы когда-то работали с ней вместе с человеком по имени Карран.
– Сколько лет назад это было?
– Лет сорок, а то и больше.
– Тогда вряд ли…
– Но я-то ведь здесь, – сказала она тоном, не допускающим возражений. – К тому же в позапрошлом году я получила от нее рождественскую открытку.
Вечер был свинцово-серый, в спину нам задувал ветер со стороны Кемп-Тауна. Вода прибывала, и волны, откатываясь, ворошили и шлифовали гальку. Экс-президент Нкрума смотрел на нас с витрины мастерской, где изготовляли восковые фигуры. На нем был серый френч со стоячим воротником. Тетушка задержалась перед витриной и, как мне показалось, с некоторой грустью смотрела на экс-президента.
– Интересно, где сейчас Вордсворт, – сказала она.
– Думаю, скоро объявится.
– А я очень в этом сомневаюсь, – сказала тетушка и добавила: – Дорогой Генри, в моем возрасте уже не ждешь, что связь продлится долго, ты только представь себе, какой сложной была бы моя жизнь, если бы я поддерживала отношения со всеми мужчинами, которых я знала близко. Одни умерли, некоторых я сама оставила, некоторые покинули меня. И если все они были бы здесь со мной, нам пришлось бы снять целое крыло в «Королевском Альбионе». Я была очень привязана в Вордсворту, пока он был со мной, но чувства мои теперь уже не так горячи, как прежде. Я вполне могу смириться с его отсутствием, хотя сегодня вечером мне без него немного грустно. В постели его трюки ни с чем не сравнимы.
Ветер сорвал с меня шляпу и швырнул о фонарный столб. Я был так потрясен ее вульгарной откровенностью, что не успел поймать шляпу, а тетушка хохотала, совсем как молоденькая. Когда я вернулся со шляпой, на ходу стряхивая с нее пыль, тетя Августа все еще стояла перед витриной с восковыми фигурами.
– Это бессмертие своего рода, – сказала она.
– Что именно?
– Я не имею в виду эту брайтонскую мастерскую, их изделия – дешевка. Я говорю о музее мадам Тюссо [Лондонский музей восковых фигур; открыт в 1802 г., назван по имени основательницы; экспонаты представляют людей, знаменитых в самых разных отношениях] где выставлены Криппин [доктор Харви Криппин (1862-1910) – известный преступник, приговоренный к повешению за отравление жены] и королева [имеется в виду ныне царствующая королева Елизавета II].
– Я бы предпочел, чтобы написали мой портрет.
– Но портрет не обойдешь со всех сторон, а у мадам Тюссо – я где-то об этом читала – они надевают на вас вашу же собственную одежду. Я бы охотно дала им голубое платье… Да что зря говорить… – сказала она со вздохом сожаления. – Вряд ли я когда-нибудь буду столь знаменитой. Тщетные мечты…
Она отошла от витрины, и я видел, что она слегка удручена.
– Преступники, королевы, политические деятели, – пробормотала она. – Любовь невысоко котируется, если, конечно, ты не Нелл Гвинн [любовница короля Карла II] или не новобрачная в ванне [имеется в виду знаменитая уголовная история, когда убийца топил в ванне своих молодых жен].
Мы подошли к двери бара «Звезда и подвязка», и тетушка предложила зайти туда и что-нибудь выпить. Все стены внутри пестрели надписями философского содержания: «Жизнь – улица, идущая в одном направлении, обратного пути нет»; «Брак – великий институт для тех, кто любит институты»; «Не пытайтесь убедить мышь в том, что черный кот приносит счастье». Помимо надписей там висели еще старые программы и фотографии. Я заказал для себя херес, а тетушке портвейн с коньяком. Отойдя от стойки, я увидел, что она внимательно рассматривает какую-то пожелтевшую фотографию: слон и две дрессированные собачки были сняты во время представления перед Дворцовым Молом. Перед ними стоял крупный мужчина – фрак, цилиндр, цепочка от карманных часов, – а рядом стройная молодая женщина в трико с хлыстом в руке.
– Это Карран, – сказала тетушка. – С этого начиналось. А это Хэтти. – Она указала на молодую женщину. – Какое это было время!
– Но вы ведь не работали в цирке, тетя Августа?
– Нет, конечно, но я случайно там оказалась в тот момент, когда слон наступил на ногу Каррану, и после этого мы стали близкими друзьями. Бедняга, он был вынужден лечь в больницу, а когда он оттуда вышел, цирк переехал в Уэймут без него. Хэтти тоже уехала, но она, правда, потом вернулась, после того, как мы все устроили.
– Устроили что?
– Я тебе все это как-нибудь потом расскажу, а сейчас мы должны найти Хэтти.
Тетушка залпом выпила свой портвейн с коньяком, и мы вышли на холод и ветер. Напротив бара был канцелярский магазин, где продавались юмористические открытки и куда направилась тетушка, чтобы навести справки. Металлическая карторама с открытками поворачивалась со скрежетом, словно ветряная мельница. Я заметил открытку с изображением бутылки пива Гиннеса и толстухи с аквалангом, парящей в воздухе вниз головой. Надпись гласила: «Днищем вверх!» На другой открытке пациент в больнице обращался к хирургу: «Я не просил делать мне обрезание, доктор!» Но тут появилась тетушка.
– Это здесь, – сказала она. – Я чувствую, что не ошиблась.
В окне соседнего дома между стеклом и тюлевой занавеской мы увидели объявление: «Чайная Хэтти. Столики только по предварительной записи». Возле двери были выставлены фотографии Мэрилин Монро, Фрэнка Синатры и герцога Эдинбургского, очевидно с автографами, хотя автограф герцога вызывал некоторое недоверие. На наш звонок вышла старая дама. На ней было черное вечернее платье и масса агатовых украшений, которые побрякивали, когда она двигалась.
– Слишком поздно, – сказала она недовольно.
– Хэтти! – сказала тетушка.
– Впуск прекращается ровно в шесть тридцать, если нет предварительной договоренности.
– Хэтти, я Августа.
– Августа!!
– Хэтти, ты нисколько не изменилась!
Но я вспомнил фотографию молоденькой девушки в трико с хлыстом в руке, скосившей глаза на Каррана, и решил, что время все же коснулось Хэтти, и в гораздо большей степени, чем показалось тетушке.
– Хэтти, это мой племянник Генри. Ты ведь знаешь про него?
Они обменялись взглядами, от которых мне стало не по себе. Почему я мог быть предметом их разговора в те далекие годы? Была ли посвящена Хэтти в тайну моего рождения?
– Заходите, заходите, пожалуйста. Оба заходите. Я только собиралась выпить чашечку чаю – непрофессиональную, – добавила, хихикнув, Хэтти.
– Сюда? – спросила тетушка, открывая дверь в комнату.
– Нет-нет, дорогая. Это для клиентов.
Я успел заметить на стене гравюру сэра Альма-Тадемы [художник голландского происхождения, в 1873 г. принявший британское подданство] – толпа высоких голых женщин в римской бане.
– А вот, дорогая, и моя берложка, – сказала Хэтти, отворив другую дверь. Комната была небольшая, вся заставленная вещами, и мне показалось, что почти все было накрыто сверху розовато-лиловыми шалями с бахромой – стол, спинки стульев, полочка над камином; шаль свешивалась даже с поясного портрета крупного мужчины, в котором я узнал мистера Каррана.
– Преп, – сказала, взглянув на портрет, тетушка Августа.
– Преп, – повторила Хэтти, и обе они рассмеялись какой-то шутке, им одним ведомой.
– Это сокращение от «преподобный», – пояснила мне тетушка, – но это мы просто придумали. Помнишь, Хэтти, как мы объясняли это полиции? Его карточка до сих пор висит на стене в «Звезде и подвязке».
– Я там сто лет не была, – сказала Хэтти. – Покончила с крепкими напитками.
– И ты там тоже есть, и слон. Ты не помнишь, как звали слона?
Хэтти достала еще две чашки из посудного шкафчика – на него тоже была наброшена шаль с бахромой.
– Помню, что это было не избитое имя, вроде Джумбо. Что-то классическое. Боже, что делается с памятью в нашем возрасте, Августа!
– Цезарь?
– Нет, не Цезарь. Возьмите сахару, мистер…
– Зови его Генри, Хэтти.
– Один кусочек, – сказал я.
– О боже, боже, какая у меня была когда-то память.
– Вода кипит, дорогая.
Возле спиртовки с кипящим чайником стоял большой чайник для заварки. Хэтти налила чаю в чашки.
– Ой, простите, совсем забыла про ситечко.
– Ну и бог с ним, Хэтти.
– Все из-за клиентов. Им я никогда не процеживаю чай, поэтому забываю делать это для себя.
На столе стояла тарелка с имбирным печеньем. Я взял одно для приличия.
– С Олд-Стин, – сказала мне тетушка. – Старая добрая лавка. Такого имбирного печенья нигде нет.
– Они сделали нынче там игорное бюро, – сказала Хэтти. – Плутон, милочка? Не был ли он Плутон?
– Нет, не Плутон, это я точно знаю. Мне кажется, имя на букву "Т".
– На "Т" ничего классического в голову не приходит.
– Это имя было дано не просто так – оно было с чем-то связано.
– Безусловно.
– С чем-то историческим.
– Скорее всего.
– А ты помнишь собак? Они там тоже на фотографии.
– Ведь это они навели Каррана на мысль…
– Преп, – снова повторила тетушка, и они дружно рассмеялись общим воспоминаниям.
Мне вдруг стало тоскливо от своей несопричастности, и я взял еще одно печенье.
– Мальчик, оказывается, сластена, – заметила Хэтти.
– Подумать только, эта лавчонка на Олд-Стин пережила две войны.
– Мы тоже, – сказала Хэтти. – Но нас не превратили при этом в игорное бюро.
– Нас сокрушить может только атомная бомба, – сказала тетушка.
Я решил, что мне пора принять участие в разговоре.
– Ситуация на Ближнем Востоке очень тревожная, – сказал я, – судя по тому, что сегодня пишет «Гардиан».
– Кто их разберет, – ответила Хэтти, и обе они с тетушкой погрузились в свои думы. Тетушка достала из чашки чаинку, положила ее сверху на руку и прихлопнула другой рукой. Чаинка прилепилась к вене, окруженной просом, как называла старческие пятнышки моя мать.
– Пристал, никак не избавиться. Одна надежда, что он высокий и интересный мужчина.
– Это не новый знакомый, – поправила ее Хэтти. – Это воспоминание о ком-то ушедшем, но таком, которого ты все еще забыть не можешь.
– Живой или мертвый?
– Может быть и то, и другое. Зависит от того, насколько крепкая чаинка.
– Если он жив, тогда это может быть бедняжечка Вордсворт.
– Вордсворт умер, дорогая, притом много лет назад.
– Это не тот Вордсворт. Мой Вордсворт крепкий, как дерево. Я все думаю, кто бы это мог быть из покойников?
– Может, бедняжечка Карран?
– Он не идет у меня из головы с той минуты, как я приехала в Брайтон.
– Ты не будешь возражать, дорогая, если я сделаю чашечку настоящего профессионального чая тебе и твоему другу?
– Племяннику, – на сей раз тетушка поправила ее. – Да, это будет забавно.
– Я поставлю еще чайник. Чаинки должны быть свежие. Для профессиональных целей я беру «Лапсан сучон», а обычно пью цейлонский – «Лапсан» дает большие чаинки, по ним хорошо гадать.
Когда она вернулась, сполоснув заварной чайник и наши чашки, тетушка сказала:
– Хэтти, позволь нам расплатиться.
– Даже слышать об этом не хочу после всего, что было пройдено вместе с тобой.
– И с препом, – сказала тетушка, и они вновь захихикали.
Хэтти заварила чай крутым кипятком.
– Я не даю чаю перестояться, листья гораздо лучше говорят, когда они свежие, – сказала Хэтти. Она наполнила наши чашки. – Ну а теперь, дорогая, слей чай в эту миску.
– Вспомнила! – воскликнула тетушка. – Ганнибал.
– Какой Ганнибал?
– Слон, который наступил на ногу Каррану.
– Кажется, ты права, дорогая.
– Я глядела на чаинки, и вдруг меня осенило.
– Я не раз замечала это свойство чайного листа – возвращать прошлое. Смотришь на листья, и к тебе возвращается твое прошлое.
– Ганнибала, думаю, уже тоже нет в живых?
– Как знать, дорогая, слоны долго живут, – сказала Хэтти. Она взяла тетушкину чашку и принялась внимательно изучать ее содержимое. – Любопытно, очень любопытно, – пробормотала она.
– Хорошее или плохое? – спросила тетушка.
– Всего понемножку.
– Тогда расскажи про хорошее.
– Тебе предстоит много путешествовать вместе с каким-то человеком. Ты поедешь за океан. И тебя ждет масса приключений.
– С мужчинами?
– Этого, дорогая, листья, к сожалению, не говорят, но, зная тебя, я бы не удивилась. Не раз твоей жизни и свободе будет грозить опасность.
– Но удастся ее избежать?
– Вижу нож, а может, это шприц.
– Или нечто похожее? Ты, конечно, понимаешь, Хэтти, о чем я говорю?
– В твоей жизни есть тайна.
– Это не новость.
– Много суеты, какие-то перемещения, поездки туда-сюда. Не могу обрадовать тебя, Августа, в конце жизни не вижу покоя. Какой-то крест. Может, ты ударишься в религию. А может, речь идет о каких-то плутнях?
– Я всегда интересовалась религией, – заявила тетушка, – еще со времен Каррана.
– Конечно, это может быть и птица, скажем стервятник. Держись подальше от пустынь. – Хэтти тяжело вздохнула. – Теперь мне все это не так легко дается, как прежде. Я ужасно устаю от незнакомых людей.
– И все-таки, дорогая, хотя бы взгляни на чашку Генри, прошу тебя, взгляни лишь разок.
Хэтти вылила мой чай и стала смотреть на дно чашки.
– С мужчинами сложнее, – сказала она. – У них так много занятий, каких женщинам и не понять, и это мешает толкованию. У меня как-то был клиент, который сказал, что он кромкострогалыцик. Я так и не знаю, что это значит. Вы случайно не гробовщик?
– Нет.
– Тут какой-то предмет, напоминающий урну. Взгляните сами. Слева от ручки. Это совсем недавнее прошлое.
– Это, может быть, и есть урна, – сказал я, поглядев в чашку.
– Вам тоже предстоит много путешествий.
– Это не очень правдоподобно. Я всю жизнь был скорее домоседом. Для меня поездка в Брайтон – целое приключение.
– Но в будущем вам предстоят путешествия. Поездка за океан. С подругой.
– Наверное, со мной, – сказала тетя Августа.
– Возможно. Листья не лгут. Какая-то круглая штука, похожа на мишень. В вашей жизни тоже есть тайна.
– Я о ней только что узнал.
– Я вижу впереди у вас тоже много суеты и перемещений. Как в чашке у Августы.
– Это уже совсем невероятно, – сказал я. – Я веду очень размеренную жизнь. Бридж раз в неделю в клубе консерваторов. И конечно же, сад. Георгины.
– Мишень может означать цветок, – согласилась Хэтти. – Простите меня, но я устала. Боюсь, что гадание было не на высоте.
– Все было необыкновенно интересно, – сказал я из вежливости. – Хотя, откровенно говоря, я не очень-то склонен верить таким вещам.
– Возьмите-ка еще печенья, – сказала Хэтти.
6
В тот вечер мы пообедали в закусочной под названием «Игроки в крикет», напротив которой в лавке букиниста я увидел полное собрание сочинений Теккерея за весьма умеренную цену. Я подумал, что оно будет совсем неплохо выглядеть на полках под отцовскими томиками Вальтера Скотта, и решил, что вернусь сюда на следующий день и куплю его. Это решение всколыхнуло во мне теплое чувство к отцу, сознание нашей с ним близости. Я, так же как и он, примусь за первый том, прочту все собрание до конца и, дочитав последние страницы, начну сначала. Слишком большое количество книг слишком большого количества авторов способно лишь вызвать путаницу, равно как и слишком большое число рубашек и костюмов. Именно по этой причине я стараюсь как можно реже обновлять свой гардероб. Найдутся, вероятно, люди, которые скажут то же самое о моем образе мыслей, но банк научил меня остерегаться экстравагантных идей, ибо они, как правило, оборачиваются банкротством.
Я пишу о том, что мы пообедали в «Игроках», но правильнее было бы сказать, что мы там плотно перекусили. В баре, прямо на стойке, стояли корзины с горячими сосисками, и мы ели сосиски, запивая их бочковым пивом. Я был поражен, когда увидел, сколько кружек пива выпила моя тетушка, и стал слегка опасаться за ее кровяное давление.
После второй кружки она сказала:
– Странно, что там был крест. Это я про гадание. Я всегда интересовалась религией, с тех самых пор, как мы познакомились с Карраном.
– Какую церковь вы посещаете? – спросил я. – По-моему, вы говорили мне, что вы католичка.
– Я так называю себя удобства ради. Это связано с французским и итальянским периодами моей жизни. После того, как я рассталась с Карраном. Он повлиял на меня в этом отношении, а кроме того, все мои знакомые девушки были католички, и мне не хотелось выделяться. Ты, должно быть, удивишься, когда узнаешь, что мы сами когда-то ведали церковью, Карран и я, здесь, в Брайтоне.
– Ведали? Не понимаю.
– Дрессированные собаки навели нас на эту мысль. Двух из них привели навестить Каррана в больнице еще до того, как цирк переехал. Это был день посещений, и пришло много женщин навестить своих мужей. Сперва собак в палату не пустили. Подняли страшный шум. Но Карран уломал старшую сестру, объяснив ей, что это не просто собаки, а почти люди. Он сказал ей, что каждый раз перед выступлением их купают в дезинфицирующих шампунях, каждую собаку в отдельности. Это, конечно, была неправда, но ее он убедил. Собаки в воротниках a la Pierrot [как у Пьеро (франц.)] и остроконечных шляпах подошли к койке и по очереди подали Каррану лапу, чтобы он пожал ее, а потом ткнулись носом ему в лицо, как это делают в знак приветствия эскимосы. Затем их быстро увели, пока не пришел доктор. Ты бы слышал, что говорили женщины: «Какие миленькие собачки», «Какие лапушки». На наше счастье, ни одна из собак не задрала ножку. «Они совсем, совсем как люди». Какая-то женщина сказала: «А еще говорят, будто у собак нет души». А другая спросила Каррана: «Эти собачки леди или джентльмены?» Видно, ее утонченное воспитание мешало самой посмотреть. Карран ответил, что одна дама, а другая – джентльмен, а потом добавил из чистого озорства, что они муж и жена. Женщины прямо застонали: «Какая прелесть! Какие душечки. У них уже есть щеночки?» Карран сказал, что еще нет. «Видите ли, они всего месяц как женаты. Бракосочетание состоялось в собачьей церкви на Поттерс-Бар». Так он им объяснил. Они буквально завизжали: «Как, бракосочетались в церкви!» И я испугалась, что Карран уж слишком загнул, но, слава богу, проглотили как миленькие. Все бросили своих мужей и столпились около койки Каррана. Мужей это нисколько не огорчило. День посещений – самый страшный день для мужчин: он всегда напоминает им о доме.
Тетушка взяла еще одну порцию сосисок и заказала еще одну кружку пива.
– Они потом расспрашивали его о церкви на Поттерс-Бар, – продолжала она, – одна из дам сказала: «Подумать только, мы каждый раз, когда ходим к святой Этельбертии, вынуждены оставлять наших дорогих собачек дома. Мой песик христианин ничуть не хуже, чем наш викарий: тот и в кости играет, и чаепития беспрерывные». «Раз в год, – сказал Карран, – мы устраиваем благотворительный сбор собачьего печенья в пользу бездомных собачек». Когда они наконец оставили нас в покое и ушли к своим мужьям, я сказала Каррану: «Начало положено», на что он мне ответил: «Ну что ж, поглядим».
Тетушка поставила кружку на стол и обратилась к женщине за стойкой:
– Вы когда-нибудь слышали о собачьей церкви? – спросила она.
– Что-то припоминаю, вроде слыхала. Но ведь это было сто лет назад? Задолго до моего рождения. По-моему, где-то в Хове, разве нет?
– Нет, дорогая. Вовсе не в Хове, а в сотне ярдов от вашего бара. Мы обычно приходили к «Игрокам» после службы. Его преподобие Карран и я.
– Неужели полиция не вмешивалась?
– Они пытались внушить ему, что он не имеет права называться «преподобный», но мы объяснили им, что у нас священника называют только «преп» и что мы не принадлежим ни к какой государственной церкви. Они не могли нас тронуть, поскольку мы были сектанты, как Уэсли [Уэсли, Джон (1703-1791) – английский теолог, основатель методизма], и за нами стояли все владельцы собак в Брайтоне и Хове, к нам даже приезжали из Гастингса. Полиция пыталась подвести нас под статью о богохульстве, но так и не могла обнаружить ничего богохульного в наших проповедях. Они были очень торжественные. Карран хотел приступить к чтению очистительной молитвы сукам после того, как они ощенились, но я сказала, что это уж слишком – даже англиканская церковь отказалась от очистительной молитвы для рожениц. Затем встал вопрос о соединении брачными узами разведенных собак – я решила таким образом утроить наши доходы, но тут Карран стоял на своем как скала. «Мы не признаем разводов», – заявил он и был сто раз прав – разводы только мешали бы непосредственности чувств.
– Ну а чем все это кончилось? Победа осталась за полицией?
– Да, она всегда побеждает. Они забрали его за то, что он болтал с девушками на набережной, а потом на суде столько всего было сказано и, говоря честно, много лишнего. Я тогда была молода и глупа, к тому же сильно раздражена, и я отказалась помогать ему дальше. Не удивительно, что он меня бросил и отправился присматривать за Ганнибалом. Кому нравится, когда его не прощают. Не прощать – привилегия Бога.
Мы вышли из закусочной и, несколько раз свернув в боковые улочки, пришли к входу в здание, все окна которого были закрыты ставнями, а на дверях висело объявление: "Текст на ближайшую неделю: «Если ты с пешими бежал и они утомили тебя, как же тебе состязаться с конями? Иеремия, 12» [цитата из ветхозаветной «Книги пророка Иеремии» (12:5)]. Не могу похвастаться, что я до конца понял смысл этой фразы, разве что это было предостережение против участия в брайтонских скачках, хотя не исключено, что вся соль заключалась именно в невнятности. Секта, я успел заметить, называлась «Дети Иеремии».
– Здесь вот и происходили наши богослужения, – сказала тетушка Августа. – Иногда нельзя было разобрать ни одного слова из-за собачьего лая. В таких случаях Карран говорил: «Это их способ молиться». И всегда добавлял: «Пусть каждый молится, как умеет». Иногда они лежали тихо и вылизывали зады. Карран говорил, что «они чистят себя перед Домом Господним». Мне чуточку грустно видеть здесь чужих людей. Кроме того, я никогда не испытывала симпатии к пророку Иеремии.
– Я мало о нем знаю.
– Его утопили в грязи, – сказала тетушка. – Я в то время очень внимательно штудировала Библию, но в Ветхом завете о собаках говорится мало хорошего. Товия [персонаж ветхозаветной «Книги Товита»] взял с собой пса, когда отправился в путешествие с архангелом, но в дальнейшем собака в рассказе роли не играет, даже когда Товию хотела сожрать рыба. Оно и понятно, собака в те времена считалась животным нечистым. Свой статус она обрела только с приходом христианства. Христиане были первыми, кто начал высекать на стенах в соборах собак, и, несмотря на то что они еще долго не могли решить, есть ли душа у женщины, им начало казаться, что у собак, возможно, душа и есть. Им, однако, так и не удалось заставить ни папу, ни даже епископа Кентерберийского сказать твердо «да» и «нет». Это пришлось взять на себя Каррану.
– Большая ответственность, – сказал я.
Я не мог понять, говорит тетушка о Карране всерьез или шутит.
– Карран засадил меня за чтение теологических текстов. Ему были нужны цитаты с упоминанием собак. Однако про собак нигде ничего не говорилось, даже у Франциска Сальского [епископ Женевы (1567-1622); канонизирован католической церковью]. Я нашла массу ссылок на блох, бабочек, волов, слонов, пауков и крокодилов у святого Франциска, но о собаках будто все забыли. Однажды я испытала сильное потрясение. «Все, что мы делаем, бессмысленно. Так не годится, – сказала я Каррану. – Смотри-ка, что я нашла в Апокалипсисе. Иисус там перечисляет тех, кто достоин вступить в Град Божий. Вот послушай: „А вне – псы, и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду“. Видишь, в какую компанию попали собаки?» «Это льет воду на нашу мельницу, – сказал Карран. – Любодеи, убийцы и все прочие – у них ведь есть душа, не так ли? Им только остается раскаяться. То же самое с собаками. Собаки, которые приходят к нам в церковь, уже раскаялись. Они больше не водятся с любодеями и чародеями. Они живут с уважаемыми людьми на Брансуик-сквер или Ройял-крессент». И знаешь, Генри, Карран был нимало не смущен Апокалипсисом и даже прочел проповедь, использовав этот текст. Он предупредил прихожан, что теперь на них лежит ответственность следить за тем, чтобы их собаки снова не сбились с пути. «Ослабьте поводок, и собака погибла, – сказал он. – Толпы убийц здесь, в Брайтоне, и любодеев в метрополии только и ждут, чтобы схватить выпущенный вами поводок. А что касается чародеев…» К счастью, Хэтти – она тогда уже была с нами – еще не стала гадалкой. Это сильно подпортило бы нам игру.
– Он, верно, был хороший проповедник?
– Можно было заслушаться, – сказала тетушка с восхищением, в котором сквозила ностальгия.
Мы двинулись обратно к набережной. Было слышно, как ворочается и шуршит галька.
– Он не был фанатиком своей идеи, – продолжала тетушка. – Собаки для него были как бы Домом Израиля, но одновременно он был апостолом иноверцев, а к иноверцам, по мнению Каррана, относились воробьи, попугаи и белые мыши, но не кошки – кошек он считал фарисеями. Как ты понимаешь, ни одна кошка и не осмеливалась войти в храм, когда там столько собак. Правда, была одна нахальная кошка – она обычно сидела в окне дома напротив и ухмылялась, когда прихожане выходили из церкви. Карран не причислял к иноверцам рыб – в противном случае невозможно было бы поедать имеющих душу. Слоны вызывали у него всегда особое чувство, что свидетельствует о его великодушии – Ганнибал ведь наступил ему на ногу. Давай посидим здесь, Генри, Гиннес для меня тяжеловат.
Мы выбрали местечко подальше от ветра. Огни вдоль Дворцового Мола уходили далеко в море, а кромка воды пенилась и фосфоресцировала. Волны монотонно набегали на берег и отступали, будто кто-то стелил постель и все никак не мог положить как следует простыню. Иногда поп-музыка доносилась из концертного зала, который высился в ста ярдах от нас, как судно, пришедшее прорвать блокаду. Эта поездка, подумал я, настоящее приключение, но я еще не подозревал, каким невинным, мелким событием она покажется мне потом, при ретроспективной оценке прошлого.
– Я нашла прелестный отрывок о слонах у святого Франциска Сальского, – сказала тетушка. – Карран использовал его в своей последней проповеди – после этой истории с девками, которая меня совершенно вывела из себя. И мне думается, он хотел сказать в ней, что любит он только меня, но в то время я была молода и жестокосердна, и я не простила его. Я всегда ношу этот отрывок в кошельке, и, когда перечитываю, перед глазами у меня встает не слон, а Карран. Он был красивый, видный мужчина – не такой видный, как Вордсворт, но гораздо более тонкой организации.
Она порылась в сумочке и достала кошелек.
– Прочти его мне, дорогой. Боюсь, я ничего не увижу при этом свете.
Я взял мятый, пожелтевший листок и, подставив его под свет фонаря, начал читать. Листок был так сильно измят, что я с трудом угадывал смысл, хотя почерк у тетушки был молодой и четкий. «Слон, – гласил текст, – животное хотя и огромное, но самое достойное и самое смышленое из всех живущих на земле зверей. Приведу пример его исключительного благородства. Он…» Буквы на сгибе стерлись, и я не мог дальше прочесть.
Тетушка, не дожидаясь, пока я справлюсь, наизусть закончила цитату каким-то необычайно проникновенным женственным голосом:
– «Он никогда не изменяет своей подруге и нежно любит свою избранницу». Ну а теперь продолжай, – сказала она.
Я снова стал читать:
– «С ней он, однако, спаривается только раз в три года, всего в течение пяти дней, и делает это в такой строжайшей тайне, что никому еще не довелось увидеть их в это время».
Тетушка сказала:
– Он пытался объяснить мне – сейчас я в этом ни минуты не сомневаюсь, – что, если он и был ко мне недостаточно внимателен из-за этих девок, все равно он любит меня ничуть не меньше, чем прежде.
– «И появляется он снова только на шестой день, и в этот день он идет прямо к реке и омывает свое тело, ибо он не желает возвращаться в стадо, пока не очистится».
– Карран всегда был очень чистоплотный, – сказала тетушка. – Благодарю тебя, Генри, ты прекрасно прочитал.
– Какое отношение это имеет к собакам?
– Карран все так замечательно повернул, что никто ничего не заподозрил. А на самом деле это говорилось для меня. Я помню, в то воскресенье у церкви продавали особый собачий шампунь, освященный на алтаре.
– Что сталось с Карраном?
– Понятия не имею. Он, очевидно, оставил церковь – без меня ему было не справиться. А какая дияконисса из Хэтти? Иногда он мне снится. Сейчас ему было бы девяносто. Не могу представить себе его стариком. Двинулись, Генри. Думаю, нам обоим давно пора в постель.
Сон тем не менее не шел, невзирая на роскошную кровать в «Королевском Альбионе». Огни Дворцового Мола плясали на потолке, а в голове вереницей проплывали фигуры Вордсворта и Каррана, слон и собаки из Хова, тайна моего рождения, прах матушки, которая не была мне матерью, и отец, спящий в ванне. Эта жизнь была не так проста, как та, что я вел, когда работал в банке и где о клиенте мог судить по его кредиту и дебету. Душу мою теснил страх, но одновременно она была исполнена радостного возбуждения, а с Мола доносилась музыка, и фосфоресцирующие волны накатывали на берег.