Текст книги "Разум и природа"
Автор книги: Грегори Бейтсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
VIII. НУ И ЧТО ЖЕ?
Нельзя судить, что нужно. Жалкий нищий
Сверх нужного имеет что-нибудь.
Когда природу ограничить нужным,
Мы до скотов спустились бы.
Шекспир, Король Лир
Дочь: Ну и что же? Ты рассказал нам о нескольких основных предпосылках и великих стохастических системах. И из-за этого мы должны представить себе мир таким, как он есть? Но…
Отец: О, нет. Я рассказал тебе еще нечто об ограничениях представления. Поэтому ты должна знать, что мир нельзя представить себе таким, как он есть. (Да и зачем выделять это маленькое слово?)
Еще я рассказал тебе нечто о самоподтверждающей силе идей: о том, что мир отчасти становится – оказывается – таким, каким его представляют.
Дочь: Значит, это эволюция? Эти постоянные перемещения и перетасовки идей, с целью согласовать их все друг с другом? Но это невозможно.
Отец: Да, конечно. Все это движется и вращается вокруг истин. «Пять плюс семь всегда будет равно двенадцати». В мире идей, числа всегда будут отличаться от величин. Вероятно, люди будут продолжать использовать числительные в качестве имен и для величин, и для чисел. И их собственные плохие привычки по-прежнему будут вводить их в заблуждение. И так далее. Хотя, конечно, ты правильно представляешь себе эволюцию. А «естественный отбор» Дарвина – это еще один пример тавтологии или предпосылки: если нечто остается верным дольше, это значит, что оно остается верным дольше чего-то другого, что остается верным не так долго.
Дочь: Да, я знаю, что ты любишь повторять это выражение. Но останутся ли истины верными навсегда? И все ли то, что ты называешь истинами – тавтологии?
Отец: Подожди немного. Здесь содержатся по крайней мере три связанных друг с другом вопроса. Так вот.
Ответ на первый вопрос – нет. Наши представления об истинах, конечно, могут меняться.
Второе, останутся ли навсегда верными, независимо от наших мнений, истины, которые блаженный Августин назвал вечными. Этого я не могу знать.
Дочь: Но можешь ли ты знать, что все они тавтологии?
Отец: Конечно, нет. Но раз уж этот вопрос возник, я не могу не иметь по поводу него своего мнения.
Дочь: Ну и что, они тавтологии?
Отец: Они что?
Дочь: Тавтологии?
Отец: Понимаешь, я думаю, что Креатура, мир разумных процессов, одновременно тавтологичен и экологичен. Я хочу сказать, что это медленно самоисцеляющаяся тавтология. Предоставленный самому себе, любой большой кусок Креатуры будет стремиться к превращению в тавтологию, то есть, к внутренней согласованности идей и процессов. Но время от времени эта согласованность рвется; тавтология разрушается, как поверхность пруда от брошенного в него камня. Затем медленно, но сразу же тавтология начинает исцеляться. И это исцеление может быть беспощадным. В ходе этого процесса могут быть истреблены целые виды.
Дочь: Но, папа, ты мог бы вывести согласованность из идеи о том, что она всегда начинает исцеляться.
Отец: Иначе говоря, тавтология не разрушается; она только выталкивается на следующий уровень абстракции, превращается в следующий логический тип. Вот как.
Дочь: Но сколько всего существует таких уровней?
Отец: А этого я не могу знать. Я не могу знать, является ли это в конечном счете тавтологией, и сколько логических уровней в ней содержится. Я нахожусь внутри нее, и поэтому не могу знать ее внешних границ – если они у нее вообще есть.
Дочь: Мрачная картина. В чем смысл всего этого?
Отец: Не в этом дело. Если бы ты была влюблена, ты бы так не спрашивала.
Дочь: Ты хочешь сказать, что дело тут в любви?
Отец: Опять не в этом. Я только сказал «не в этом», но не ответил на твой вопрос. Это вопрос для западного промышленника или инженера. Вся эта книга – о неверности этого вопроса.
Дочь: В книге ты нигде этого не говорил.
Отец: Я не говорил и о миллионе других вещей. Но я отвечу на твой вопрос. Здесь миллион – бесчисленное множество – «смыслов», как ты их называешь.
Дочь: Но это все равно, что нет смысла, папа. Как на сфере, где нет выделенной точки [Здесь непереводимая игра слов. Слово point («смысл» в предыдущей фразе) употребляется теперь в другом значении – «точка». – Прим. перев.]
Отец: Что ж! Это неплохая метафора. Может быть, многомерная сфера.
Дочь: Гм. Самоисцеляющаяся тавтология и в то же время сфера, многомерная сфера.
Дочь: Ну и что же?
Отец: Но я же говорю тебе – нет никакого «что». Миллион смыслов или ни одного.
Дочь: Зачем тогда было писать эту книгу?
Отец: А это другое дело. Эта книга, наш с тобой разговор и так далее – лишь небольшие части бOльшей вселенной. Всеобщая самоисцеляющаяся тавтология не имеет «смыслов», которые можно было бы перечислить. Но если разбить ее на маленькие части, тогда другое дело. «Цель» появляется, когда вселенную расчленяют. Это то, что Пэйли называл «планом», а Дарвин «адаптацией».
Дочь: Просто следствие расчленения? Но зачем нужно расчленение? Вся эта книга – расчленение. Зачем это?
Отец: Да, частично это расчленение, а частично синтез. И я думаю, что под достаточно большим макроскопом ни одна идея не будет ложной, ни одна цель деструктивной, ни одно расчленение обманчивым.
Дочь: Ты сказал, что мы только делаем части из любого целого.
Отец: Нет, я сказал, что части полезны, когда мы хотим описать то или иное целое.
Дочь: Значит, ты хочешь их описать? Но когда ты это сделаешь, что дальше?
***
Отец: Хорошо, давай допустим, что мы живем, как я сказал, в самоисцеляющейся тавтологии, которая более или менее часто рвется – в той или иной степени. По-видимому, именно так обстоит дело в нашей ближайшей окрестности пространства-времени. Я думаю, что некоторые разрывы в тавтологической экологической системе в каком-то смысле даже хороши для нее. Ее способность к самоисцелению, может быть, нуждается в употреблении, чтобы, как сказал Теннисон, «хороший обычай не испортил мир».
Конечно, и у смерти есть эта положительная сторона. Как бы ни был хорош человек, он ужасно мешает, если живет слишком долго. Доску, где собирается вся информация, надо вытирать, и красивые буквы на ней надо превращать в беспорядочную меловую пыль.
Дочь: Но …
Отец: И так далее. Внутри большей, более длительной экологии есть подциклы жизни и смерти. Но что сказать о смерти большей системы? Нашей биосферы? Может быть, с точки зрения небес или Шивы это не имеет значения. Но это единственная биосфера, которую мы знаем.
Дочь: Но твоя книга – ее часть.
Отец: Конечно. Я понимаю, о чем ты говоришь, и ты, конечно, права. Ни олень, ни пума не нуждаются в оправдании своего существования, и моя книга, как часть биосферы, тоже в этом не нуждается. Даже если я во всем не прав!
Дочь: Но могут ли быть неправыми олень или пума?
Отец: Любой вид может зайти в эволюционный тупик, и я думаю, что это в некотором роде ошибка, если вид участвует в собственном истреблении. Человеческий вид, как мы все знаем, теперь может истребить себя в любой момент.
Дочь: Ну и что же? Зачем ты писал эту книгу?
Отец: Отчасти и из чувства гордости, из чувства, что если мы все спускаемся к морю подобно леммингам, то среди этих леммингов должен быть хотя бы один, который наблюдает и говорит: «Так я и говорил». Верить, что я мог бы остановить этот бег к океану, было бы еще более высокомерно, чем сказать: «Так я и говорил».
Дочь: По-моему, это вздор, папа. Ты мне вовсе не кажешься единственным умным леммингом, наблюдающим, как другие идут к самоуничтожению. Это не похоже на тебя, вот. Никто не станет покупать книжку сардонического лемминга.
Отец: Ну, нет. Конечно, приятно, когда книга продается, но подозреваю, что это всегда лишь приятная неожиданность. Во всяком случае, мы говорим не об этом. (Как бы ты удивилась, узнав, как успешно на самом деле продаются книги сардонических леммингов.)
Дочь: Ну и что же?
Отец: После пятидесяти лет, посвященных продвижению этих идей, я постепенно стал понимать, что путаница в голове необязательна. Я всегда ненавидел путаницу и всегда думал, что она – необходимое условие религии. Но, кажется, это не так.
Дочь: А, так значит книга об этом?
Отец: Понимаешь, они проповедуют веру и отречение. А я стремлюсь к ясности. Ты можешь сказать, что вера и отречение необходимы для поиска ясности. Но я старался избегать такой веры, которая прикрывала бы прорехи в ясности.
Дочь: И что дальше?
Отец: Ну, были ключевые моменты. Один из них – когда я понял, что идею Фрейзера о магии поставили с ног на голову и вывернули наизнанку. Ты знаешь, принято считать, что религия выросла из магии, но я думаю, что было наоборот: магия – это выродившаяся религия.
Дочь: Но во что же ты не веришь?
Отец: Ну, например, я не верю, что первоначальной целью танца «заклинания дождя» было желание заставить «кого-то» послать дождь. Я подозреваю, что это – выродившееся и ложное понимание гораздо более глубокой религиозной потребности – утвердить свое членство в том, что можно назвать экологической тавтологией, вечными истинами жизни и природы.
У людей всегда была тенденция – почти потребность – вульгаризировать религию, превратить ее в развлечение, политику, магию или «власть».
Дочь: А телепатия? А материализация? А переживания вне тела? А спиритуализм?
Отец: Все это симптомы, неудачные попытки спастись какими-нибудь уловками от грубого материализма, который становится невыносимым. Чудо – это попытка материалиста спастись от собственного материализма.
Дочь: Но разве нет выхода? Я не понимаю.
Отец: Нет, нет. Видишь ли, магия – это всего лишь разновидность псевдонауки. И подобно прикладной науке она всегда предлагает возможность управления. Поэтому ты не избавишься от этого способа мышления с помощью последовательностей, в которые этот способ мышления уже встроен.
Дочь: Как же ты выйдешь из положения?
Отец: Вот как. Ответ грубому материализму не в чудесах, а в красоте – или, напротив, в уродстве. Небольшой отрывок из симфонии Бетховена, какая-нибудь вариация по Гольдбергу [Фортепианное произведение И.С. Баха. – Прим. перев.], какой-нибудь организм, кошка или кактус, двадцать девятый сонет или морские змеи Старого Моряка. Ты помнишь, он «благословил их, не зная», а потом Альбатрос упал с его шеи в море [См. «Поэму о старом моряке» С.Т. Колриджа (1772-1834). – Прим. перев.].
Дочь: Но ты не написал этой книги. Ты ее должен был бы написать. Книгу об Альбатросе и Симфонии.
Отец: Ну, да. Но, понимаешь, я не мог этого сделать. Вначале надо было написать эту книгу. Теперь, после всего этого обсуждения разума, тавтологии, имманентных отличий и тому подобных вещей я начинаю чувствовать себя готовым к симфониям и альбатросам …
Дочь: А что дальше?
Отец: Это невозможно. Понимаешь, нельзя отобразить красоту-и-уродство на плоский лист бумаги. Конечно, рисунок может быть прекрасен и на плоском листе бумаги, но я говорю не об этом. Вопрос в том, на какую поверхность следует отображать теорию эстетики. Если бы ты задала мне этот вопрос, то сегодня я попытался бы на него ответить. Но два года назад, когда эта книга еще не была написана, я не мог бы этого сделать.
Дочь: Хорошо. Как же ты ответил бы сегодня?
Отец: Ко всему прочему, есть еще сознание, которое я в этой книге не затронул, или затронул всего пару раз. Сознание и эстетика – два больших нетронутых вопроса.
Дочь: Но в библиотеках целые комнаты забиты книгами о этих «нетронутых» вопросах.
Отец: Нет, нет. Не затронут вот какой вопрос: на какую поверхность следует отображать «эстетику» и «сознание».
Дочь: Я не понимаю.
Отец: Я хочу сказать, что и «сознание» и «эстетика» (что бы эти слова ни означали) – это либо свойства, присущие всем разумам (в том смысле, как разум определен в этой книге), или они – побочный результат, поздние замысловатые порождения этих разумов. В любом случае, первичное определение разума должно включать в себя теории эстетики и сознания. На это первичное определение и должен отображаться следующий шаг. Терминология, относящаяся к красоте-и-уродству, и терминология, относящаяся к сознанию, должны быть выведены из идей (или отображены на идеи), изложенные в этой книге, или подобные им. Это так просто.
Дочь: Просто?
Отец: Да, просто. Я имею в виду, что просто и ясно то, чтO надо сделать. Я не хочу сказать, что это будет просто сделать.
Дочь: Ну, и как бы ты начал?
Отец: Il n’y a que le premier pas qui co?te. Труден только первый шаг.
Дочь: Хорошо, но все-таки скажи. С чего бы ты начал?
Отец: Должна быть какая-то причина, по которой на эти вопросы так никогда и не нашли ответа. Понимаешь, ключом к этой проблеме мог бы стать для нас исторический факт, что так много людей пыталось это сделать и никто не сумел. Ответ, вероятно, каким-то образом прячется. Должно быть, сама постановка таких вопросов всегда сбивает с толку, ведет человека к химерам. Это ложный след.
Дочь: И что?
Отец: Давай посмотрим на трюизмы «школьника», собранные в этой книге, чтобы выяснить, не скрываются ли в одном или в нескольких из них ответы на вопросы о сознании и эстетике. Я уверен, что человек, стихотворение, кастрюля… пейзаж…
Дочь: Почему бы тебе не составить список этих, как ты их называешь, трюизмов «школьника»? Тогда мы могли бы примерить к этому списку идеи «сознания» и «красоты».
Отец: Вот этот список. Во-первых, шесть критериев разума (Глава 4):
1. Он составлен из частей, которые сами не являются разумными. «Разум» состоит в определенном способе организации частей.
2. Эти части приводятся в действие событиями, происходящими во времени. Даже статичные различия во внешнем мире тоже могут порождать события, если вы движетесь по отношению к ним.
3. Сопутствующая энергия. Сам по себе стимул (являющийся различием) может не доставлять энергии, но адресат стимула обладает энергией, обычно доставляемой обменом веществ.
4. Затем причины-и-следствия образуют циклические (или более сложные) цепи.
5. Все сообщения кодируются.
6. И, наконец, самое важное – существуют логические типы.
***
Все эти утверждения довольно хорошо определены и достаточно хорошо поддерживают друг друга. Может быть, этот список избыточен, и его можно сократить, но в данный момент это неважно. Кроме этих шести вопросов, есть еще и вся остальная книга. А она посвящена разным видам того, что я назвал двойным описанием, начиная с бинокулярного зрения и кончая комбинированным эффектом «великих» стохастических процессов и комбинированным эффектом «калибровки» и «обратной связи». Можно назвать их «логикой и воображением» или «мышлением и действием».
Вот и все.
Дочь: Ну хорошо. Так с чем бы ты связал такие явления, как красота, уродство и сознание?
Отец: И не забудь – духовность. Это еще один из вопросов, не затронутых в этой книге.
Дочь: Папа, пожалуйста, не надо. Каждый раз, когда мы подходим к какому-то вопросу, ты уходишь от него. Похоже, что всегда есть еще какой-то другой вопрос. Не мог бы ты ответить на один вопрос? Только на один.
Отец: Нет, ты не понимаешь. Что говорит Каммингс [Каммингс Э.Э. – американский поэт и художник (1894-1962). – Прим. перев.]? Примерно вот что: «Чем прекраснее ответ, тем труднее следующий вопрос». Понимаешь, я не задаю каждый раз новый вопрос. Я только расширяю прежний. Духовное (что бы это ни значило) несомненно связано (как-то) с прекрасным (что бы это ни значило). И если бы мы узнали, как они связаны, может быть, мы бы поняли, что означают эти слова. Или, может быть, это никогда не понадобится. Добавляя к вопросу еще какую-то связанную с ним часть, мы всегда получаем новый ключ к тому, на что может быть похож ответ.
Дочь: Значит, теперь у нас есть шесть частей этого вопроса?
Отец: Шесть?
Дочь: Да. В начале этого разговора их было две. Теперь их шесть. Теперь есть сознание, красота и духовность, а кроме того – отношение между сознанием и красотой, отношение между красотой и духовностью и отношение между духовностью и сознанием. Всего шесть.
Отец: Нет, семь. Ты забыла про эту книгу. Все твои шесть вопросов составляют что-то вроде треугольного вопроса, и этот треугольник должен быть связан с тем, что содержится в этой книге.
Дочь: Хорошо. Продолжай, пожалуйста.
Отец: Наверное, следующую мою книгу я назову «Куда боятся войти ангелы». Все хотят, чтобы я туда поспешил. Это чудовищно – это вульгарность, редукционизм, кощунство – назови это, как хочешь – поспешить туда со слишком упрощенным вопросом. Это грех против всех трех наших новых принципов. Против эстетики, против сознания и против духовности.
Дочь: Но в чем грех?
Отец: Ах, да. Этот вопрос доказывает близкую связь между сознанием, красотой и духовностью. Сознание, бегая как собака с высунутым языком, – воплощенный цинизм – задает слишком простые вопросы и выдает вульгарный ответ. Осознать природу духовности или природу красоты – это безумие редукционизма.
Дочь: И все это связано с этой книгой?
Отец: Да. Конечно, связано. Глава 4 со списком критериев, если ее рассматривать отдельно, показалась бы, как говорят дети, «уродиной». Вульгарным ответом на сверхупрощенный вопрос. Или сверхупрощенным ответом на вульгарный вопрос. Но от вульгарности эту книгу спасает именно развернутая дискуссия по поводу «двойного описания», «структуры и процесса» и двойных стохастических систем. По крайней мере, я на это надеюсь.
Дочь: А следующая книга?
Отец: Она начнется с карты той области, куда боятся войти ангелы.
Дочь: С вульгарной карты?
Отец: Может быть. Но я не знаю, что последует за этой картой и включит ее в более широкий и трудный вопрос.
ПРИЛОЖЕНИЕ
РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН[5]
На собрании комитета по политике в области образования, состоявшемся 20 июля 1978 года, я заметил, что с точки зрения студента процессы, происходящие сейчас в сфере образования, воспринимаются как «надувательство». В предлагаемой записке я хочу пояснить эту мысль.
Все дело в отсталости. Хотя многое из того, чему сейчас обучают в университетах, современно и ново, в мышлении, лежащем в основе всего нашего преподавания, сохраняются старые, и как я утверждаю, устаревшие допущения и предпосылки.
Я говорю о таких понятиях, как:
а. Декартов дуализм, разделяющий «разум» и «материю».
б. Странное употребление физических метафор, используемых для описания и объяснения психических явлений – «сила», «напряжение», «энергия», «социальные силы», и т. д.
в. Наше антиэстетическое предположение – вытекающее из преувеличенного значения, которое Бэкон, Локк и Ньютон уже давно придали физическим наукам, – что все явления (в том числе психические) можно и нужно изучать и оценивать количественно.
Образ мира – скрытая и отчасти бессознательная эпистемология – к которому приводит совокупность этих идей, устарел в трех отношениях:
а. С прагматической точки зрения ясно, что эти три предпосылки и их следствия ведут к жадности, чудовищному разрастанию, войне, тирании и загрязнению окружающей среды. В этом смысле наши предпосылки ложны, это ежедневно подтверждается, и студенты отчасти это сознают.
б. В интеллектуальном отношении эти предпосылки устарели потому, что теория систем, кибернетика, холистическая медицина, экология и гештальт-психология, несомненно, лучше помогают нам понять мир биологии и поведения.
в. В качестве основы для религии, предпосылки, о которых я говорил, стали совершенно негодными и, следовательно, устарели примерно сто лет назад. После эпохального открытия Дарвином эволюции это отчетливо сформулировали такие мыслители, как Самьюэл Батлер и князь Кропоткин. Но уже в восемнадцатом веке Вильям Блейк заметил, что философия Локка и Ньютона могла привести только к «черным дьявольским мельницам».
В каждом аспекте нашей цивилизации неизбежно видна широкая трещина. В экономике мы видим две крайние карикатуры жизни – капиталистическую и коммунистическую – и нам говорят, что мы должны в борьбе между этими чудовищными идеологиями встать на чью-то сторону. В мышлении мы разрываемся между разными крайностями безразличия и мощным потоком антиинтеллектуального фанатизма.
Что касается религии, то конституционные гарантии «свободы совести», по-видимому, приводят к подобным же преувеличениям: странному, совершенно светскому протестантизму, множеству разных магических сект и полному религиозному невежеству. Не случайно католическая церковь отказывается от латыни в то самое время, когда новое поколение разучивает санскритские песнопения!
Итак, в том мире, каким мы его видим в 1978 году, мы пытаемся управлять университетом, сохраняя «высшие» стандарты перед лицом растущего недоверия, вульгарности, безумия, истощения ресурсов, пренебрежения человеком и быстрой коммерциализации. А также вопиющих голосов жадности, фрустрации, страха и ненависти.
Можно понять, что Правление университета основное внимание уделяет вопросам, которые можно решить на поверхностном уровне, не погружаясь в болота экстремизма. Но я все же думаю, что факты, свидетельствующие о глубокой отсталости, в конце концов заставят обратить на себя внимание.
Что касается технического образования, мы справляемся довольно хорошо. По крайней мере, мы можем сделать из молодых людей инженеров, врачей, юристов. Мы можем передать им навыки, ведущие к успеху в профессиях, рабочая философия которых – все тот же старый дуалистический прагматизм. И это немало. Может быть, основной долг и функция большого университета состоит все же не в этом…
Но не подумайте, что отсталыми являются только кафедры, администрация и члены правления, а студенты умны, благородны и современны. Они точно такие же отсталые, как и мы. Мы все находимся в одной лодке, имя которой «всего лишь 1978» – период, когда распалась связь времен. С помощью логики и воображения (двух великих полюсов психических процессов, каждый из которых сам по себе убийствен) в 1979 году мы будем знать немного больше. Одна только логика – это смертельный паралич, но и одно только воображение – это безумие.
Эти собратья согласились сражаться; и разве это не благо, что противоположные поколения могут согласиться в том, что социальная «власть» имеет физические измерения, и могут вступить в битву из-за этой странной абстракции. (В другие времена и в других местах битвы велись за «честь», «красоту» и даже «истину» . . .)
Глядя на всю эту путаницу с другой точки зрения, я думаю, что студенты шестидесятых годов были правы: в их образовании и даже почти во всей культуре в самом деле было что-то очень неправильное. Но я думаю, что они не понимали, в чем состоит трудность. Они боролись за «представительство» и «власть». В общем, они выиграли свою битву, и теперь в Правление и в другие органы входят представители студентов. Но становится все более ясно, что победа в этой битве за «власть» не привела к изменениям в процессе образования. Не изменилась отсталость, о которой я говорил, и, несомненно, через несколько лет мы увидим те же самые битвы, ведущиеся по тем же ложным вопросам, и так далее.
Что-то в самом деле глубоко неправильно . . . и я не уверен, что это «что-то» – некая неизбежная беда, с которой ничего нельзя поделать.
Некоторая свобода возникает, когда мы понимаем, как обстоит дело. Когда это понято, приходит знание того, что делать. Вы можете ездить на велосипеде только после того, как ваши частично бессознательные рефлексы призн?ют его законы динамического равновесия.
Теперь я должен просить вас обдумать все это с более технической и более теоретической точки зрения, чем обычно требуется от управляющих органов, воспринимающих свою роль в истории. Я не вижу никакой причины, заставляющей членов Правления большого университета разделять антиинтеллектуальные предпочтения средств массовой информации. В самом деле, навязывать вам такие предпочтения было бы оскорблением.
Поэтому я предлагаю проанализировать этот однобокий процесс, называемый «отсталостью», который более точно следовало бы назвать «односторонним прогрессом». Очевидно, что отставание может произойти лишь тогда, когда в других частях системы происходят изменения, каким-то образом опережающие или оставляющие позади себя то, что становится отсталым. В неподвижной системе отсталости не могло бы быть!
Похоже, что в эволюционном процессе имеется две компоненты, и что психический процесс тоже имеет аналогичную двойную структуру. Я воспользуюсь биологической эволюцией, как параболой или парадигмой, чтобы ввести то, что я позже скажу о мышлении, культурном изменении и образовании.
Выживание [Под выживанием я подразумеваю сохранение устойчивого состояния в по-следующих поколениях. Или, в отрицательных терминах, я имею в виду избежание смерти наибольшей системы, о которой мы можем заботиться. Вымирание динозавров было тривиальным в рамках галактики, но для них это было слабым утешением. Нам не столь важно выживание систем, бoльших, чем наша собственная экология.] зависит от двух противоположных явлений или процессов, двух способов адаптации. Эволюция, подобно Янусу, должна всегда смотреть в двух направлениях: внутрь, в сторону закономерностей развития и физиологии живых существ, и наружу – в сторону случайностей и запросов окружения. Существует интересное отличие между этими двумя необходимыми компонентами жизни: внутреннее развитие (эмбриология или «эпигенез») консервативно и требует, чтобы каждая новая вещь подходила или соответствовала закономерностям status quo ante. Если взглянуть на естественный отбор новых признаков в анатомии или физиологии, то становится понятно, что одна сторона этого процесса отбора благоприятствует таким новым признакам, которые «не путают все карты». Это минимальный необходимый консерватизм.
Внешний мир, напротив, постоянно меняется и готовится вместить в себя измененные организмы, почти навязывая им эти изменения. Ни одно животное или растение никогда не сможет «окончательно сформироваться». Внутренняя программа настаивает на совместимости, но она никогда не достаточна для развития и жизнедеятельности организма. Организм всегда должен сам осуществлять изменения в своем теле. Он должен приобретать некоторые телесные свойства – посредством упражнения, неупражнения, привычки, преодоления препятствий или воспитания. Эти «приобретенные свойства», однако, никогда не должны передаваться потомству. Они не должны непосредственно закрепляться в ДНК. На языке организации, указание – например, производить детей с сильными плечами, чтобы они лучше работали в угольных шахтах – должно пройти через определенные каналы, то есть, в данном случае, через естественный внешний отбор того потомства, у которого оказалась (благодаря случайной комбинации генов и случайным мутациям) бOльшая предрасположенность к развитию более сильных плеч под воздействием работы в угольной шахте.
Хотя внешнее давление приводит к адаптивному изменению индивида, естественный отбор действует на генофонд популяции. Но обратите внимание на принцип, который обычно упускают из вида биологи – именно тот принцип, что приобретенное свойство, называемое «работать в угольных шахтах», создает контекст для отбора генетических изменений, которые можно назвать «большей предрасположенностью к развитию более сильных плеч». Приобретенные свойства не становятся менее важными из-за того, что они не содержатся в ДНК и не передаются через нее. Именно привычки создают условия для естественного отбора.
Обратите внимание и на обратный принцип – усвоение плохих привычек на социальном уровне несомненно создает контекст для отбора в конечном счете летальных генетических предрасположений.
Теперь мы можем рассмотреть отсталость в психических и культурных процессах.
Если вы хотите понять психические процессы, взгляните на биологическую эволюцию, и наоборот, если хотите понять биологическую эволюцию, взгляните на психические процессы.
Я уже обращал ваше внимание на то, что внутренний отбор в биологии всегда подчеркивает совместимость с ближайшим прошлым, и что в течение длительных периодов эволюции именно внутренний отбор определяет те «гомологии», которые так восхищали предыдущее поколение биологов. Консервативен именно внутренний отбор, и этот консерватизм сильнее всего проявляется в эмбриологии и в сохранении абстрактной формы.
Известный разумный процесс, в ходе которого тавтология [«Тавтология» – это технический термин для таких совокупностей или систем утверждений, как евклидова геометрия, риманова геометрия или арифметика. Такая совокупность вытекает из набора произвольных аксиом или определений, и после принятия аксиом к этой группе не может быть прибавлена никакая «новая» информация. «Доказательство» теоремы – это демонстрация того, что в скрытом виде она действительно содержалась в аксиомах и определениях.] вырастает и дифференцируется во множество теорем, напоминает процесс эмбриологии.
Короче говоря, консерватизм коренится в связности и совместимости, а эти явления сопровождают то, что я выше назвал логичностью разумных процессов. Именно здесь следует искать корни отсталости.
Парадокс или дилемма, смущающая и тревожащая нас, когда мы намереваемся исправлять эту отсталость или бороться с ней – это просто страх лишиться связности, ясности, совместимости и даже здравого смысла, отказавшись от устаревшего.
Однако, у отсталости есть и другая сторона. Очевидно, что если некоторая часть культурной системы «отстает», значит, в ней должна существовать какая-то другая часть, которая развилась «слишком быстро». Отсталость – это контраст между этими двумя компонентами. Если отставание одной части объясняется внутренней половиной естественного отбора, то разумно предположить, что корни слишком быстрого «прогресса» (если угодно) будут найдены в процессе внешнего отбора.
И действительно, дело обстоит именно так. «Связь времен распалась» потому, что эти две компоненты управления эволюционным процессом работают не синхронно: воображение слишком опередило логичность, и результат представляется (таким консервативным старикам, как я) удивительно похожим на безумие или, может быть, на кошмарный сон – родственный безумию. Сон – это процесс, не корректируемый ни внутренней логикой, ни внешней «реальностью».
В некоторых областях то, о чем я говорил, уже известно. Общеизвестно, что законодательство отстает от технологии, и что отсталость, приходящая вместе со старением – это отсталость способов мышления, мешающая старикам постигнуть обычаи молодежи. И так далее.
Но я сказал чуть больше того, что содержится в этих примерах. По-видимому, они представляют собой проявления очень глубокого и общего принципа, настолько общего, что он применим как к эволюционным, так и к психическим процессам.
Здесь мы встречаемся с видом абстрактного отношения, неизбежно составляющим компоненту множества процессов изменения. У него много имен. Некоторые из них известны: паттерн/количество, форма/функция, буква/дух, логика/воображение, гомология/аналогия, калибровка/обратная связь, и так далее.
