Текст книги "Четыре тысячи, восемь сотен"

Автор книги: Грег Иган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Она закрыла глаза. Тот факт, что из-за Оливье ей казалось, будто она знает этих людей, лишь усугублял положение. Разве могла она стоять в стороне и просто смотреть, как вестианцы раздавят Камиллу этими булыжниками? А войти с ними в сговор и не пустить Гюстава на Цереру, продержав его взаперти, пока Сцилла не разнесет Аркас на куски?

Числа не оставляли повода для сомнений. Если только Виейра не лгал. Но ведь и угроза Аркасу могла оказаться надуманной. При прочих равных она была обязана встать на защиту транзитчиков. Если только Виейра не собирался сжульничать, оставив данные о разворотах блоков при себе. Но с какой стати ему это делать? Зачем Весте без особой нужды настраивать против себя все обитаемые миры?

Но разве тот же самый страх ответных санкций не должен был в любом случае помешать им устроить массовую казнь транзитчиков – даже если бы Аркасу было предоставлено убежище? Их слова просто обязаны быть блефом.

Но она это не знала. Не могла знать.

– Вызови Аркас, – сказала она своему помощнику. – До запланированной стыковки оставалось меньше девяноста минут.

Бертон появился перед ней с непроницаемым выражением лица.

– Мы можем подсунуть им фальшивку? – спросила она. – Выставить все так, будто вам отказали в стыковке – а на самом деле вывести всех в скафандрах? Аркас выйдет на временную орбиту, Сцилла пролетит мимо и… сделает то, что собиралась…, но на борту уже никого не останется. Мы тайно проведем вас внутрь и спрячем до тех пор, пока не сможем гарантировать безопасность транзитчиков.

Бертон замешкался. Анна попыталась расшифровать выражение его лица. Похоже, он не нашел ничего оскорбительного ни в самом плане, ни в рисках, с которыми была сопряжена эвакуация, но все же посчитал нужным взвесить за и против.

– Хорошо, – ответил он. – Нам это по силам.

Анна велела своему помощнику передать Сцилле, что Аркас не будет совершать стыковку, а затем приказала ему скоординировать процедуру эвакуации с навигатором парома.

Покидать Аркас, пока он не вышел на орбиту вокруг Цереры и не заглушил двигатели, было нельзя, но люди, по крайней мере, могли облачиться в скафандры и быть наготове, а их газоструйные рули – запрограммированы на доставку своих владельцев к шлюзам. Для этого пассажирам не потребуется никаких специальных умений или опыта, при условии, что Бертон и его экипаж удержат их от паники и не дадут наделать глупостей. Потребуется какое-то время, чтобы провести восемьсот человек через десять подходящих шлюзов – но здесь требовалось лишь терпение. В скафандрах они могли продержаться на поверхности Цереры в сто раз дольше, чем требовалось.

Анна пристально разглядывала изображенные перед ней проекции – аккуратную вереницу восьмисот тонких, как волосок, траекторий, отделившихся от круговой орбиты Аркаса, как нити паутины. Она чуть не сдала этих людей вестианцам. Теперь ее обязанностью было встретиться с ними лицом к лицу, поприветствовать их на входе в порт, как бы сильно ее ни донимали кричащие в голове вопли стыда и смущения.

Она медленно двигалась по коридорам; спешить, а значит, и скользить по воздуху, было ни к чему. Она подумала о той радости, которую увидит на лице Оливье при мысли о встрече с Гюставом. Хлоя винила Анну в том, что она ищет себе новую семью, но разве это было так уж плохо? Она была не в состоянии понять, через что прошел Оливье, но зато могла встать рядом с ним, порадовавшись, что ни ему, ни его товарищам не грозила опасность, и что со временем к нему вернется даже Камилла. Она бы никогда не разлюбила Сашу, но…

– Эвакуация началась, – сообщил ее помощник. Анна задержалась в коридоре, изучив оверлей, который транслировался портовым радаром. Реальность оправдывала прогноз, разворачивая перед ней точно такую же элегантную паутину.

– Входящий звонок со Сциллы.

Анна удивилась; она не рассчитывала услышать ответ прежде, чем Аркас разлетится на миллион осколков.

Я отвечу, – сказала она.

Перед ней появился Виейра. Анна не могла прочесть выражение на его лице, но оно явно не сияло триумфом победителя.

– Стало быть, вы сделали свой выбор, – сказал он. – Прием.

– Да. Аркас на орбите. Стыковки не будет. Прием.

– Мы все видим, – отрезал Виейра. – Вы эвакуируете людей. Вы укрываете преступников. Прием.

– Это неправда! – возразила Анна. – Прием.

– О чем вы только думали? – с упреком спросил он. – Мы находимся достаточно близко, чтобы различить скафандры. На данный момент их… тридцать семь. Прием.

По данным оверлея Анны их число равнялось тридцати девяти – но он определенно видел происходящее своими глазами, а не просто строил догадки. Бёртон наверняка знал, что этим все закончится. Может быть, он и задумался – на пару секунд – о том, как бы следовало организовать эвакуацию, чтобы все пассажиры были скрыты от Сциллы позади Цереры, но быстро понял все безнадежность такой затеи.

Молчание нарушил сам Виейра. – Вы не выполнили нашу просьбу, – сообщил он. – И мне очень жаль, но я не могу выполнить вашу. Сцилла Церере, конец связи.

Глава 15

Анна следила за трансляцией наблюдательного робота, показавшего ей бледную точку грузового блока, возникшего на фоне звезд. Остатки капсулы жизнеобеспечения были замечены с расстояния в пятьдесят тысяч километров, не оставив каких-либо сомнений насчет судьбы ее обитателя, но идентифицировать его на такой дистанции не представлялось возможным.

Тонкие обломки белого пластика и более темных композитных материалов, погруженные в оболочку груза, образовали знакомую картину разлета осколков в виде фрагментированных эллиптических колец. Робот сфокусировался на точке, расположенной примерно в метре от центра, положившись на накопленный флотом опыт относительно места, в котором с наибольшей вероятностью можно было обнаружить образцы тканей. Анна заметила небольшой островок блестящих серых чешуек в тот же самый момент, как программное обеспечение пометило его как объект, требующий более пристального изучения. Учитывая задержку во времени, ей редко удавалось внести вклад в сам процесс поиска, и все же стоять у робота над душой было отнюдь не бесполезным занятием: в тех редких случаях, когда их собственные стратегии давали сбой, человеческий глаз оказывался весьма кстати.

Ее догадка насчет чешуек оправдалась; на подготовку и секвенирование ушло полчаса. В базе родственных маркеров нашлось единственное и вполне однозначное совпадение: Тьерри Роко, двадцать девять лет. Результаты ДНК-анализа подтверждались датой отлета с Весты, которая соответствовала текущему местоположению блока.

Анна передала запись главному судебно-медицинскому патологу порта, чтобы убедиться в ее правильности, прежде чем оповещать членов семьи. Затем она отключила оверлей и качнулась из стороны в сторону, чтобы подавить приступ паники.

Когда в дверь позвонили, она взглянула на время. Прошло уже больше двух часов, а Анна до сих пор не понимала, что делает. Она перевела взгляда на изображение с камеры видеонаблюдения.

– Я буду стоять здесь, пока ты меня не впустишь, – сказал Оливье.

В последний раз, когда Анна попыталась поймать его на блефе, он простоял там несколько часов. Она открыла дверь и отошла в сторону.

Оливье подошел к дивану и сел. – Мне бы хотелось, чтобы ты посетила на поминки.

– Нет.

– Решать тебе. Но я бы хотел, чтобы ты пришла.

– Я не могу. Это было бы оскорблением для всех ее друзей.

– Они относятся к этому иначе, – ответил он. – Поверь, если бы все было так, как ты говоришь, я бы не стал подвергать тебя такому испытанию.

Анна покачала головой. – Я не могу.

– Я убедил еще троих отказаться от иска, – сказал Оливье. – Остается еще семь человек, но я не оставлю попыток. Они просто взбесились из-за того, что вестианцы все еще недосягаемы для их суда, но все, кто был на полном серьезе готов со мной поговорить, в итоге признали, что приговор против тебя не принес бы им никакого удовлетворения.

– У них есть на это право, – ответила Анна. – Тебе не стоит им мешать.

– Право? – Оливье состроил гримасу. – Единственное, чего они добьются, победив в суде, так это сделают Цереру более уязвимой перед будущими вымогательствами.

– У нас есть особое название для неспособности принять решение с учетом всеобщего блага – черты характера, которая заставляет человека ставить свои личные представления о том, что правильно, выше любых объективных критериев результата. Оно звучит как «моральное тщеславие». На Церере это едва ли не самое страшное обвинение. Так что на мой взгляд, у этих истцов есть довольно-таки неплохой шанс на успех.

– И ты правда хочешь стать показательным примером? Хочешь, чтобы другие люди боялись поступить, как ты?

Ответа у Анны не было. – Что я сделала? Убедила себя в том, что эвакуация останется незамеченной, что я смогу спасти Аркас безо всяких последствий.

– Ты взяла на себя риск, – твердо сказал Оливье. – Но приняла верное решение.

– Если бы я этого не сделала, погибших бы было на несколько тысяч меньше. Я видела их останки, размазанные по оболочке груза.

Оливье поднялся на ноги и подошел к Анне. – Выслушай меня. Алгоритмы, которые сравнивают числа и принимают все решения на этой основе, небесполезны – но если лицемеры, обвиняющие тебя в «моральном тщеславии», действительно хотят, чтобы все подчинялось такому порядку вещей, им следовало бы просто поставить свой миропомазанный алгоритм во главе общества и объявить, что проблема решена раз и навсегда. Отказав Аркасу в стыковке, ты бы не сделала выбор в пользу большего блага – ты бы просто лишила и себя, и всех остальных церерцев того, что придает всем этим числам хоть какой-то смысл.

Анна расплакалась. Оливье обнял ее за плечи. – Я не знаю, как мне следовало поступить, – сказала она. – Не знаю.

Оливье дождался, пока она не умолкнет. – Приходи попрощаться с Камиллой, – попросил он. – Нельзя просто сидеть здесь, считая тела. Приходи к нам и послушай о том, как она прожила свою жизнь.

Перевод: Voyual

Повелитель воли

– Давай сюда пластырь.

Несмотря на пистолет, он колеблется – достаточно долго, чтобы убедить меня в подлинности этой штуки. На нем дешевая одежда, хотя выглядит он довольно ухоженным: маникюр, депиляция и гладкая, как у ребенка, кожа состоятельного человека среднего возраста. В его бумажнике будут только карты p‑денег, анонимные, но шифрованные, а значит, бесполезные за неимением живых отпечатков пальцев. На нем нет украшений, а часофон сделан из пластмассы; единственная ценная вещь при нем – это пластырь. Хорошая имитация стоит 15 центов, хороший оригинал – 15 штук, но его возраст и социальный статус не позволяет носить простую имитацию ради одной лишь моды.

Он осторожно тянет за пластырь, и тот отрывается от кожи; липкий ободок не оставляет после себя ни малейшего рубца и не выдергивает ни одного волоска из брови. Обнаженный глаз не щурится и не моргает – но я знаю, что на самом деле он еще не прозрел; на повторное пробуждение подавленных сенсорных путей уходит несколько часов.

Он отдает мне пластырь; я отчасти ожидаю, что он приклеится к моей ладони, но этого не происходит. Внешняя поверхность черная, как анодированный метал, с изображенным в углу серебристо‑серым логотипом в виде дракона – кусая себя за хвост, он как будто пытается «сбежать» из собственного изображения, похожего на вырезанный из сложенной бумаги узор. Рикёрсив Вижн[6]6
  «Рекурсивные видения». Главный герой отмечает сходство с работами Маурица Эшера, основанными на использовании рекурсии в графике.


[Закрыть] в честь Эшера. Я сильнее прижимаю пистолет к его животу, чтобы напомнить ему об угрозе, а сам, опустив взгляд, переворачиваю пластырь. Внутренняя поверхность поначалу кажется черной, как бархат – но наклонив ее, я замечаю отражение уличного фонаря с радужными дифракционными разводами, созданными решеткой лазеров на квантовых точках. Некоторые из пластиковых имитаций имеют специальные углубления, которые дают похожий эффект, но четкость этой картинки – разделенной на цвета без единого намека на замыленность – превосходит все, что мне когда‑либо доводилось видеть.

Я поднимаю на него глаза, и он с опаской смотрит в ответ. Я знаю, что он чувствует – будто в живот налили ледяной воды – но в его глазах есть что‑то помимо страха: какое‑то осоловелое любопытство, будто он упивается необычностью происходящего. Тем, как он стоит здесь в три часа утра с приставленным к животу пистолетом. Лишившись своей самой дорогой игрушки. Недоумевая, что еще ему предстоит потерять.

Я невесело улыбаюсь – и понимаю, как это выглядит в балаклаве.

– Тебе стоило остаться в Кроссе[7]7
  Кингс‑Кросс – квартал Сиднея, расположенный в 2 км к востоку от центрального делового района.


[Закрыть]. Что ты здесь забыл? Искал, с кем бы потрахаться? Или чего занюхнуть? Тусил бы себе в ночных клубах – и все бы было.

Он не отвечает – но глаз не отводит. Он как будто изо всех сил пытается разобраться в происходящем: его собственный ужас, пистолет и само это мгновение. Я. Он будто пытается впитать обстановку и осознать ее, как океанограф, попавший в цунами. Я не могу решить, заслуживает ли это восхищения или просто меня бесит.

– Чего ты здесь искал? Новых ощущений? Сейчас я тебе их устрою.

Мимо нас по земле проносится какой‑то предмет, подгоняемый ветром – то ли пластиковая упаковка, то ли пучок веток. Все террасы на этой улице переделаны под офисы, запертые и молчаливые – защищенные сигнализацией от посторонних, но слепые ко всему остальному.

Я убираю пластырь в карман и поднимаю пистолет. – Если я решу тебя убить, то пущу пулю прямо в сердце, – без обиняков говорю я ему. – Быстро и чисто, обещаю; я не стану бросать тебя здесь с истекающими кровью кишками.

Он будто собирается что‑то сказать, но потом передумывает. Он просто завороженно смотрит на мое лицо, спрятанное за маской. Снова поднимается ветер – прохладный и до невозможности тихий. Мои часы издают короткую последовательность сигналов, означающую, что сигнал персонального имплантата, отвечающего за его безопасность, успешно блокируется. Мы совсем одни на крошечном островке радиотишины: фазы компенсируют друг друга, силы тщательно сбалансированы.

«Я могу пощадить его… или нет », – думаю я, и мое сознание начинает проясняться, вуаль спадает с моих глаз, туман расступается. Теперь все в моих руках . Я не смотрю вверх – но в этом и нет необходимости: я чувствую, как вокруг меня кружатся звезды.

– Я могу это сделать, могу убить тебя, – шепчу я. Мы продолжаем пялиться друг на друга – хотя сейчас я смотрю прямо сквозь него; я не садист, мне нет нужды видеть, как он дергается. Его страх – вне меня, а все, что имеет значение, находится внутри: моя свобода, смелость принять ее сраспростертыми объятиями, сила, не дрогнув, встретиться со всем своим естеством.

Моя рука онемела; я провожу пальцем по спусковому крючку, пробуждая нервные окончания. Я чувствую, как пот охлаждает мои предплечья, и как болят мышцы челюсти, застывшей в неподвижной улыбке. Я чувствую, что все мое тело напряжено и сжато, как пружина – изнывающее от нетерпения, но послушное и ждущее моей команды.

Я отвожу пистолет и с силой ударяю его рукояткой прямо в висок. Вскрикнув, он падает на колени, и один глаз заливает струйка крови. Я отступаю, не спуская с него глаз. Он опускает руки, чтобы не дать себе упасть лицом на землю, но настолько ошарашен, что может лишь стоять на коленях, кряхтя и истекая кровью.

Я разворачиваюсь и убегаю, срывая балаклаву, пряча пистолет в карман, и мчусь все быстрее и быстрее.

Его имплантат должен был в течение нескольких секунд связаться с полицией. Я петляю среди аллей и безлюдных переулков, опьяненный одной лишь примитивной химией бегства – но не теряя контроля, беспрепятственно паря на волнах инстинкта. Я не слышу сирен – но, скорее всего, полиция и не будет ими пользоваться, поэтому я прячусь в укрытии всякий раз, когда замечаю приближение машины. Карта этих улиц впечатана в мой мозг вплоть до каждого дерева, каждой стены, каждого заржавевшего кузова. Я всегда могу за несколько секунд добраться до какого‑нибудь укрытия.

Дом настоящий, хотя и выглядит, как мираж. Когда я пересекаю последний освещенный участок земли, мое сердце едва не выпрыгивает из груди; открывая дверь и захлопывая ее у себя за спиной, я сдерживаюсь, чтобы не закричать от восторга.

Я промок от пота. Раздевшись, я хожу по дому, пока не успокоюсь настолько, чтобы встать под душ, пялясь на потолок под музыку вытяжного вентилятора. Я мог его убить . Триумф от этой мысли пульсирует в моих венах. Это был мой и только мой выбор. На моем пути не былоникаких преград.

Высохнув, я разглядываю себя в зеркале, наблюдая, как медленно проясняется запотевшее зеркало. Достаточно просто знать, что я мог спустить курок. Мне представилась такая возможность; доказывать больше нечего. Так или иначе, важен не сам поступок. Важно преодолеть все, что стоит на пути свободы.

Но в следующий раз?

В следующий раз я это сделаю.

Потому что могу.

Я несу пластырь Трэну, на его видавшую виды террасу в Редферне[8]8
  Пригород Сиднея, расположенный в 3 км к югу от центрального делового района.


[Закрыть], увешанную заслуженно безвестными плакатами бельгийских групп в духе Chainsaw[9]9
  Chainsaw (букв. «цепная пила») – первая бельгийская панк‑группа, существовавшая в 1970‑х.


[Закрыть]. – Рикёрсив Вижн Интроскейп 3000. Розничная цена 35 штук.

– Я знаю. Уже проверял.

– Алекс! Обидно такое слышать. – Он улыбается, обнажая изъеденные кислотой зубы. Слишком часто его рвало; кто‑то должен ему сказать, что он и без того достаточно худой.

– Так что можешь за него предложить?

– Штук 18–20, я думаю. Но на поиски покупателя могут уйти месяцы. Если хочешь избавиться от него прямо сейчас, могу дать 12.

– Я подожду.

– Дело твое. – Я протягиваю руку, чтобы забрать пластырь, но он тянет его к себе. – Прояви хоть немного терпения! – Он подключает оптоволоконный кабель к крошечному разъему на ободке, после чего принимается щелкать по клавишам ноутбука, расположенного в самом сердце импровизированного испытательного стенда.

– Сломаешь – я тебе шею нахер сверну.

Он тяжело вздыхает. – Ага, а то глядишь, мои большие и неуклюжие фотоны сломают там какую‑нибудь хрупкую часовую пружинку.

– Сам знаешь, о чем я. Ты можешь его заблокировать.

– Если собираешься держать его у себя полгода, разве тебе не хочется узнать, какая на нем прошивка?

Я чуть не поперхнулся. – Думаешь, я собираюсь его использовать? Скорее всего, это какой‑нибудь стресс‑монитор для менеджеров. «Голубой понедельник»: научитесь доводить цвет на панели настроения до расположенного рядом эталонного оттенка, чтобы достичь оптимальной продуктивности и благополучия во всех делах.

– Не отказывайся от биологической обратной связи, пока не попробовал. Возможно, это то самое средство от преждевременной эякуляции, которое ты искал.

Стукнув его по тощей шее, я заглядываю ему через плечо в размытую от движения абракадабру шестнадцатеричных цифр на экране ноутбука. – Что именно ты делаешь?

– Каждый производитель резервирует в ISO диапазон кодов, чтобы их товар нельзя было случайно включить не с того пульта. Но те же самые коды используются и для кабельных устройств. Так что нам остается просто испытать коды для Рикёрсив Вижн…

На экране появляется изящное мраморно‑серое диалоговое окно. «Пандемониум», – гласит заголовок. Единственная доступная опция – это кнопка «Сброс».

Трэн поворачивается ко мне, держа в руке мышь. – Никогда не слышал о «Пандемониуме». Похоже на какую‑то психоделическую хрень. Но если эта штука изучила его мозги, и доказательство прямо здесь… – Он пожимает плечами. – Раз уж мне все равно пришлось бы сделать это перед продажей, вполне можно сбросить его прямо сейчас.

– Лады.

Он щелкает по кнопке, и на экране появляется вопрос: «Вы хотите удалить сохраненную карту и подготовить устройство для нового носителя?» Трэн нажимает «Да».

– Носи на здоровье, – говорит он. – Задаром.

– Ты просто святой. – Я забираю пластырь. – Но я не стану его носить, пока не выясню, что именно он делает.

Он открывает другую базу данных и печатает PAN*. – Так. Никаких записей. Значит… он с черного рынка… без официального разрешения! – Он смотрит на меня, расплываясь в улыбке, как школьник, который берет другого на слабо, предлагая съесть червяка. Что такого он может сделать с тобой в худшем случае?

– Не знаю. Промыть мне мозги?

– Вряд ли. Пластыри не могут показывать натуралистические образы. Ничего, что может вызвать сильную ассоциацию с реальным объектом – и никакого текста. В испытаниях использовали музыкальные клипы, котировки акций, языковые уроки…, но пользователи все время натыкались на окружающие предметы. Теперь пластыри могут показывать только абстрактную графику. Разве этим можно промыть мозги?

Я ради эксперимента подношу пластырь к левому глазу – хотя и знаю, что он даже не загорится, пока плотно не приклеится к коже.

– Если посмотреть на это с точки зрения теории информации, – замечает Трэн, – то что бы эта штука ни делала, она может показать только то, что уже есть у тебя в голове.

– Серьезно? От такой скуки и помереть можно.

И все же упускать такую возможность, похоже, и правда глупо. Владельцу настолько дорого железа наверняка пришлось бы немало раскошелиться и на софт – а если он оказался достаточно необычным, чтобы попасть под запрет, то вполне может оказаться чем‑то стоящим.

Трэн начинает терять интерес. – Решение за тобой.

– Вот именно.

Я прикладываю пластырь к глазу, позволяя его ободку аккуратно склеиться с кожей.

– Алекс? Ты разве мне не расскажешь? – спрашивает Мира.

– Хм? – Я смотрю на нее сонными глазами; она улыбается, но выглядит слегка уязвленной.

– Я хочу знать, что он тебе показал! – Склонившись надо мной, она начинает кончиком пальца поглаживать выступ моей скулы – будто она хочет коснуться самого пластыря, но никак не может решиться. – Что ты видел? Светящиеся туннели? Полыхающие древние города? Серебряных ангелов, трахающихся у тебя в голове?

Я убираю ее руку. – Ничего.

– Я тебе не верю.

Но ведь все так и есть. Никаких космических фейерверков; если уж на то пошло, образы угасали тем сильнее, чем больше я отдавался сексу. Но детали, как обычно, ускользают, если только я не делаю осознанного усилия, сосредотачиваясь на изображении.

Я пытаюсь объяснить. – Большую часть времени я ничего не вижу. Ты «видишь» свой нос или ресницы? С пластырем все точно так же. Через несколько часов изображение просто… исчезает. Оно не похоже на что‑то реальное, оно остается на месте, когда ты двигаешь головой – в итоге мозг понимает, что оно не имеет отношения к реальному миру, и начинает его отфильтровывать.

Мира возмущена, будто я ее каким‑то образом обманул. – Ты даже не можешь увидеть то, что он тебе показывает? Тогда… в чем смысл?

– Ты не видишь изображение так, будто оно плавает у тебя перед глазами – но все равно его ощущаешь. Это похоже на… есть такое неврологическое расстройство, зрячая слепота, когда люди перестают осознавать то, что видят – но при этом все‑таки могут догадаться, что находится перед ними, если как следует постараются, потому что информация продолжает поступать в мозг…

– Как ясновидение. Я поняла. – Она касается анха на шейной цепочке.

– Да, это сложно объяснить. Светишь мне в глаз голубым лучом…, и я, как по волшебству, понимаю, что он голубой.

Мира тяжело вздыхает и снова плюхается на кровать. Мимо проезжает машина, и ее фары сквозь шторы освещают статуэтку на книжной полке – сидящую в позе лотоса женщину с головой шакала с обнаженным под одной из грудей священным сердцем. Очень модно и синкретично. Как‑то раз Мира с невозмутимым лицом заявила мне: «Это моя душа, которая передавалась от одной инкарнации к другой. Раньше она принадлежала Моцарту, а еще раньше – Клеопатре». Надпись на основании гласит: «Будапешт, 2005». Но самое странное – это то, что статуэтка устроена наподобие матрешки: внутри души Миры есть еще одна, в той третья, а в третьей – четвертая. – Последняя – это просто мертвое дерево, – сказал я. – Внутри нее ничего нет. Тебя это не беспокоит?

Сосредоточившись, я снова пытаюсь вызвать в сознании увиденный образ. Пластырь постоянно замеряет диаметр зрачков и фокусное расстояние хрусталика в прикрытом глазу – которые самопроизвольно повторяют аналогичные показатели открытого – и в зависимости от этого подстраивает синтетическую голограмму. Благодаря этому изображение всегда находится в фокусе и никогда не выглядит слишком ярким или, наоборот, тусклым – вне зависимости от того, на что смотрит неприкрытый глаз. Ни один реальный предмет так бы себя не повел; неудивительно, что мозг так быстро списывает его со счетов. Даже в первые несколько часов – когда я без труда видел эти образы поверх всех остальных предметов – они напоминали, скорее, яркие умозрительные картинки, чем фокусы со светом. Теперь же сама мысль, что я могу «просто взглянуть» на голограмму и автоматически ее «увидеть», звучала нелепо; в реальности это больше походило на попытку догадаться о внешнем виде предмета, ощупывая его в темноте.

Вот что я себе представляю: хитроумные ветвления разноцветных нитей, мерцающих на фоне серой комнаты – как пульсации флюоресцентного красителя в тончайших венах. Изображение выглядит ярким, но не слепит глаза; я по‑прежнему вижу тени вокруг кровати. Сотни ветвящихся узоров мерцают одновременно – но большинство их них слабы и очень быстро гаснут. В любой конкретный момент преобладают, пожалуй, десять или двенадцать образов – каждый из которых ярко вспыхивает примерно на полсекунды, после чего все они гаснут, уступая место другим. Порой мне кажется, что один из таких «сильных» образов вызывает соседний прямо из темноты, напрямую передавая ему свою мощь – а иногда оба загораются вместе, сплетаясь запутанными краями. В другие моменты сила, яркость, возникает как будто бы из ниоткуда – хотя время от времени и замечаю на заднем плане два‑три едва различимых каскада – настолько слабых и быстрых, что за ними почти невозможно проследить взглядом – сливающихся в единый образ в яркой и продолжительной вспышке.

Сверпроводящая плата, расположенная внутри пластыря, строит модель всего моего мозга. Эти образы могли быть отдельными нейронами – но какой смысл показывать что‑то настолько микроскопическое? Скорее всего, это системы куда более масштабные – сети, насчитывающие десятки тысяч нейронов – а вся картинка представляет собой что‑то вроде функциональной карты: соединения между нейронами сохраняются, но расстояние корректируются для простоты интерпретации. Конкретные анатомические подробности представляли бы интерес только для нейрохирурга.

Но какие именно системы мне показывают? И как я должен на них реагировать?

Большая часть пластырных прошивок реализуют биологическую обратную связь. Показатели стресса – или депрессии, возбуждения, сосредоточенности, чего угодно – кодируются в форме и цветах графических изображений. Поскольку картинка, которую показывает пластырь, «улетучивается», она не рассеивает внимание – однако доступ к информации остается. В итоге области мозга, которые изначально не были соединены друг с другом, входят в контакт, что дает им новые возможности взаимного модулирования. По крайней мере, такова поднятая вокруг них шумиха. Однако прошивки с биообратной связью должны ставить перед пользователем четкую цель: рядом с картинкой в реальном времени они должны показывать некий фиксированный шаблон – результат, к которому должен стремиться владелец пластыря. А этот пластырь показывает мне всего лишь… пандемониум.

– Думаю, тебе пора, – говорит Мира.

Картинка с пластыря исчезает, как проколотый пузырь с мыслями мультяшного героя – но мне удается задержать его усилием воли.

– Алекс? Думаю, тебе лучше уйти.

Волосы у основания шеи встают дыбом. Я видел… что? Те же самые образы, после того, как она произнесла те же самые слова? Я отчаянно пытаюсь воспроизвести их последовательность по памяти, но образы, которые я вижу прямо сейчас – образы, отвечающие за попытку что‑то вспомнить? – сводят мои старания на нет. А когда я, наконец, позволяю картинке погаснуть, момент уже упущен; я не знаю, что именно я видел.

Мира кладет руку мне на плечо. – Я хочу, чтобы ты ушел.

У меня по коже бегут мурашки. Даже не видя перед собой картинку, я знаю, что в ней вспыхивают те же самые образы. «Думаю, тебе лучше уйти». «Я хочу, чтобы ты ушел». Я не вижу звуков, закодированных в моем мозге. Я вижу их смысл.

И даже сейчас, даже просто размышляя об этом самом смысле – я знаю , что та же последовательность повторяется снова, но слабее.

Мира меня сердито встряхивает, и я, наконец, поворачиваюсь к ней лицом. – Да что не так‑то? Хотела поиметь пластырь, а я тебе помешал?

– Очень смешно. Иди уже.

Я медленно одеваюсь, чтобы ее позлить. Затем, встав у кровати, я разглядываю ее худощавое тело, свернувшееся под простынями. «Я мог бы причинить ей немалый вред, если бы только захотел», – думаю я. – «Это было бы так просто».

Она смущенно смотрит на меня. Я чувствую укол стыда – по правде говоря, мне не хотелось ее даже пугать. Но сожалеть поздно; я уже это сделал.

Она разрешает мне поцеловать ее на прощанье, но все ее тело будто окоченело от недоверия. Меня мутит. Что со мной происходит? В кого я превращаюсь?

Но на улице, в холодном ночном воздухе, мое сознание проясняется. Любовь, эмпатия, сострадание – все это препятствия, которые я должен преодолеть на пути к свободе. Мне не обязательно выбирать насилие – но мои решения не имеют никакого смысла, пока их сковывают социальные нормы и сентиментальность, лицемерие и самообман.

Ницше это понимал. Сартр и Камю понимали.

«На моем пути на было никаких преград», – спокойно рассуждаю я. – «Я мог сделать все что угодно. Мог бы сломать ей шею. Но я решил этого не делать. Я решил . Но как именно это произошло. Как… и где? Когда я сохранил жизнь владельцу пластыря…, когда я решил не трогать Миру… в конечном счете именно мое тело поступило так, а не иначе… но где же все началось?»

Если пластырь показывает все, что происходит в моему мозге – или все, что имеет значение: мысли, смыслы, высшие уровни абстракции – смог бы я проследить за процессом, умея читать эти образы? Смог бы найти его первопричину?

Я останавливаюсь на полушаге. Эта мысль пьянит и кружит голову. Где‑то в глубине моего мозга должно быть «Я»: источник всех поступков, самость, принимающая решения. Нетронутая культурой, воспитанием, генами – источник человеческой свободы, полностью независимый, отвечающий лишь перед самим собой. Я всегда это знал – но годами пытался придать этому знанию более четкую форму.

Если бы пластырь мог отразить мою душу, как в зеркале – если бы я мог своими глазами увидеть, как моя собственная воля исходит из центра моего естества в то самое мгновение, когда я нажимаю на спусковой крючок…

Это был бы момент идеальной честности, идеального понимания.

Идеальной свободы.

Придя домой, я ложусь в темноте, восстанавливаю увиденную картину в памяти и начинаю экспериментировать. Если я собираюсь идти вверх по течению, мне придется нанести на карту как можно бо льшую территорию. Это не так‑то просто – наблюдать за собственными мыслями, искать закономерности, пытаясь найти связи. Видятся ли мне образы, в которых отражаются идеи как таковые, пока я сам выбираю первую пришедшую в голову ассоциацию? Или они связаны, скорее, с самим процессом концентрации, балансирующим между образом и мыслями, которые, как я надеюсь, он выражает?