Текст книги "Камелии высокого и низкого полета (С приложением «Записок петербургской камелии»)"

Автор книги: Граф Кисету

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Вообще я, кажется, очень красноречиво, хоть и витиевато, представил Тане всю выгоду вести свои записки, на что полагал ее очень способной, судя по весьма ясно высказывавшейся в речах ее наблюдательности и легкости выражения в письме – в полученных от нее двух пригласительных посланиях, которые она сумела расцветить очень милой и веселой болтовней.

Для пущего поощрения моей милой приятельницы к присоветованному труду, я принес ей свой дневник – безалабернейшее сборище самых пестрых заметок, мыслей, выдержек и проч., и проч., имея при этом в виду, во-первых, дать ей образец простоты приема в писанье, а во-вторых – и в расчете получить некоторое право заглянуть и в ее дневник, в котором я надеялся найти кое-что интересное как для себя, так и для вас, мои любезные сограждане.

Через неделю после того, Таня вручила мне первую тетрадку своих записок, с приложением еще и другой, писанной одной из ее знакомок, девушкой, по словам моей приятельницы, попавшей в этот омут из весьма хорошей жизни и подучившею даже порядочное образование.

(Здесь помещаются пока только некоторые выдержки из тетрадки этой, несколько серьезной, таниной знакомки. Тетрадь же Тани напечатается и выйдет в свет, вслед за этой книжкой, в самом непродолжительном времени).

ИЗ ЗАПИСОК МАШИ

5-20 июля.

Я рада, очень рада, что, смотря на Таню, вздумала вести также свои записки. Принадлежа, по счастью, к числу редких исключений моей среды, к числу женщин, получивших порядочное образование, я, принимаясь за этот, немножко странный в настоящем моем положении труд, прежде всего возьму на себя задачу – изложить на бумаге те мысли и чувства, которыми обуревается женщина в первые годы своего странствования по дороге разврата. Обыкновенно полагают, сколько я заметила, что падение совершается мгновенно. – Нет, много женщине приходится прежде перестрадать и перенести, пока она совершенно свыкнется с новой своей ролью, на которую наталкивается она, большей частью, случайно, почти бессознательно.

Напрасно всех женщин, заклейменных общественным мнением эпитетом «падшие», подводят под одну категорию. Тут необходимо, мне кажется, принимать в соображение и время пребывания ее в этой жизни, и обстоятельства, сопровождавшие и обусловливавшие ее падение, и среду, в которой она жила прежде. Не всякая женщина одинаково относится в первое время падения к своему новому поприщу: одна готовилась к нему чуть не с пеленок, другая была воспитываема под условиями совершенно противоположными, – для одной, следственно, переход к развратной жизни совершился легко и быстро, а другая должна была еще заглушить и убить в себе все присущее ей доброе и честное, что не может быть, разумеется, делом нескольких дней или даже месяцев. Сколько внутреннего самоборения и нравственных страданий должна перенести женщина в первое время своего падения, сколько слез принуждена она бывает пролить до момента совершенного погружения своего в омут разврата.

Скажут, пожалуй, что «чем слезы проливать да мучиться, то не лучше ли приняться за честный труд и оставить эту унижающую в женщине всякое человеческое достоинство дорогу»?

Лучше, но очень трудно, так трудно, что если и бывают примеры возвращения нашей сестры на путь истинный, то разве только благодаря каким-нибудь исключительным, особенным случаям. Столько неблагоприятных условий встречают ее на пути возвращения, столько препятствий противопоставляется на нем ее отчаянным усилиям, что она, изнемогая в борьбе, теряет последние силы и – погружается в омут окончательно…

Я сужу по себе: чем бы я не пожертвовала, чего бы я не дала за возможность возвратиться к прежней жизни! А между тем, сколько ни случалось мне порываться к этому – все напрасно. Самый склад жизни нашей и условия ее таковы, что попытки обыкновенно только и остаются попытками.

Первый приют, находимый падшей женщиной, это – так называемая квартирная хозяйка. Недурная собой девушка с охотой принимается содержательницей квартиры, располагающей каждой жилицей как своей собственностью. Переменив свое простенькое ситцевое и часто ветхое платье на роскошное шелковое, она становится с этого момента в такие обязательные отношения к своей хозяйке, что нечего и думать о скорой возможности выйти из долга. Чем девушка лучше собой, тем больше хозяйка ставит на ее счет денег за наряды, желая этим путем вернее и прочнее закабалить ее неоплатными долгами. Шляпка, стоящая три рубля, идет в этом случае за двенадцатирублевую, а десятирублевое платье оценивается в тридцать рублей. Таким образом, девушка, не успев еще одуматься и оглядеться в новом своем положении, видит уже полную безвыходность его. Она становится собственностью хозяйки, делающей с ней что угодно, и поневоле, не мечтая уже о возвращении на путь истинный, погружается в омут все более и более. Вот каким тяжелым путем, путем гнетущей необходимости, свыкается женщина с развратной жизнью.

Я вот уже пять лет веду эту жизнь, но до сих пор не могу еще освоиться с ней, не могу привыкнуть к мысли, что отрешиться от этой жизни – уже не в моих силах.

13-го июля.

Надоел мне вчера этот Васька и с лихачом своим… «Я, – говорит, – ничего для тебя, Маша, не жалею: видишь – лихача какого взял к Издеру, чтобы доставить тебе удовольствие». И это раз двадцать повторяет. Ну, уж велико удовольствие!.. Дураки эти мужчины, право! «Мне бы, – говорит, – нужно ехать к знакомому по важному делу, да жаль тебя оставить – скучать будешь!» Смешной народ!..

И вот, должна была до трех часов утра проскучать, тянуть кислое шампанское и выслушивать глупые речи глупого человека.

Так вчера, так сегодня, так завтра – и всегда так…

А отчего? Оттого, что эти господа привыкли видеть в нас вещь, не более. Присутствие человеческих стремлений, по мнению их, в нас немыслимо; даже исключения, везде допускаемые и возможные, в применении к нам – кажутся всем одной мечтой.

И вот сидишь, волей-неволей, с каким-нибудь болваном целые долгие и скучные часы, выслушивая подчас – смешно сказать – нравоучения!.. Ха, ха, ха!.. Как смешны эти нравоучители в глазах даже той самой, по их выражению, падшей женщины, которой они напевают о возможности и прелестях возвращения на путь истинный! Как глупо, смешно и даже подло то цветистое наставническое красноречие, которым обыкновенно допекают нас все эти Васи, Пети, Вани и Коли! Где смысл в них, в этих нравоучениях, где совесть в них? Развратить нравственно женщину, убить в ней стыд, самолюбие, даже совесть, столкнуть ее, как сами они выражаются, в пропасть и потом напевать ей, разнежившись ее красотой и винными парами, о возвращении на путь истинный! Как глупо и подло!

Падшая женщина теряет, благодаря этим же Васям-проповедникам, стыд и совесть очень скоро, но ум она не теряет: мы хорошо понимаем и причины нашего падения, и истинный источник читаемых нам Васями и Колями проповедей. Да и кто сами эти проповедники? Не те же ли это самые падшие создания, прикрывающиеся только почему-то привилегированным как будто бы костюмом и ложной снисходительностью общественного мнения к этому костюму? Чем эти нравственно падшие создания в шляпах и фраках лучше нас – падших созданий в шляпках и кринолинах? Неужели же тем, что они губят нас для себя, а мы губим себя — для них?.. Глупо!

Мне кажется, я могу провести правильную параллель между нами и ими, и доказать даже, что они, эти бросающие в нас грязью презрения существа… хуже нас.

Вот, хоть бы Костя Пустозеров! Ну, чем не гадина, например, этот вечно раздушенный, завитой и подбритый франт, натолкнувший меня обманом на настоящую мою дорогу, и, через пять лет моего странствования по ней, забравшийся ко мне, в пьяном виде, читать нравоучения! Неужели меньшего, сравнительно, презрения заслуживает этот господин, выманивший шестнадцатилетнее дитя из-под честного крова отца и матери, обесчестивший его, бросивший потом и не думающий еще остановиться на одном этом? А между тем, посмотрите те ходули благородства, на которые становится он перед своими знакомыми, взгляните на роль, которую он между ними играет! Прекраснейший, достойнейший молодой человек, говорят все, дивясь его совершенствам. Где же тут смысл, где же тут справедливость?

Не забуду я его посещения.

Завитой и пьяный, приехал он ко мне и, точно дома, разлегся на диване.

– Что ты разлегся-то? – спрашиваю я. – Ведь ты не гость мой.

– Почему же не гость, ангел мой?.. Разве я не такой же, как все?..

– Нет, потому что четыре года позволял себе насмешничать надо мной при каждой встрече на Невском, несмотря на то, что меньше всякого другого имеешь на это право.

– Ты все такая же колкая и злопамятная?..

– Это все равно – думай как хочешь, только я не желаю твоих посещений.

Его физиономия несколько вытянулась.

– Во-от как!.. – со скрытой досадой проговорил он. – Послушай, Маша: я, ты знаешь, всегда был человеком гуманным; мне жаль видеть, как женщина, прекрасная собой, умная, образованная и не совершенно еще утратившая женственность, падает, падает – и скоро, может быть, погибнет окончательно. Я нарочно отыскал тебя. Еще надежда возвратиться на путь истинный для тебя не должна исчезнуть. При твоем образовании, при твоем уме…

– Да, я умна, умна уже потому, что считаю тебя дураком, – перебила я его.

– Гм… ты начинаешь, вместо благодарности за мое благородное участие к тебе, говорить дерзости.

– Благородное участие!.. – вскричала я, выйдя из себя. – Мерзавец вы, господин Пустозеров, вот что!.. Большой руки вы мерзавец, это понимаю даже я – падшая женщина!..

– Но за что же ты на меня в претензии?..

– В претензии!.. Точно на ногу наступил, право!..

– Но я тебе скажу, что ты решительно напрасно сердита: если бы не я, то другой бы…

Насилу выжила я этого незваного гостя. Ну, не дурак ли и не подлец ли он, несмотря на свое образование и аристократизм? «Если бы не я, то другой нашелся бы» – это дурацкая логика этих франтов-фатов. Они стараются ей утешить и свою гадкую душонку и погубленную женщину. Много их, этих фразеров, сбивающих с пути нашу сестру и потом проповедующих исправление.

Сильное у меня желание возвратиться к прежней жизни, только трудно это, трудно по многим причинам…. Знаю также очень многих и других девушек, которые с охотой пошли бы работать, да нельзя: вот, например, Лена Смурская как убивается – в кухарки, говорит, пошла бы, да ничего не сделаешь, не выберешься. Вон и Неонила тоже, сколько уж она хлопотала о том, чтобы кто-нибудь взял на поруки и чтобы выйти из долга – нет, никакие усилия не помогли!..

24-го июля.

Леша Караваев приносит ко мне постоянно книги и газеты. Если я у Излера или в «Шато-де-Флер», он все-таки оставляет их у меня на квартире, поручая Луизе Карловне передать мне сейчас же по возвращении. Славный это, единственный человек, с которым можно поговорить и вспомнить время, когда я жила у отца (мы любим вспоминать это время). Нет в этом Караваеве ни того нахальства, с которым привыкли образованные молодые люди обращаться с нами, ни того пьяного цинизма, которым они приправляют обыкновенно свою нахальную речь. В беседе с ним как-то невольно забываешься, как-то на себя самое временно иначе смотришь, в собственных глазах поднимаешься выше, право. Часто мы читаем с ним вместе – и вспоминается мне то время, когда я читала, бывало, старику-отцу своему «Русский инвалид»… А такого человека, как Караваев, я в продолжение почти пяти лет встретила только одного. Жаль, потому что только подобные ему люди могут и умеют возвратить на путь истинный падшую женщину.

Деньгами только возвратить на этот путь еще трудно.

Представлениями женщине всей глубины ее падения, презрением к ней и стараниями уязвить оставшееся еще в ней самолюбие – тоже нельзя: она сама понимает свое положение, а самолюбие ее и без того уязвляется на каждом шагу и убивается этим путем окончательно.

Если преступность и причину падения нашего навязывают обыкновенно самим нам, падшим женщинам, забывая совершенно о наших обольстителях, то ведь и в применении к преступнику меры кроткие и гуманные оказываются, говорят, действительнее всяких других мер.

А обольстители наши – к слову пришлось – всегда остаются в стороне. Сколько, например, хоть самый этот Пустозеров, но его собственным рассказам, погубил женщин, а что ему делается?..

Хотя история моего падения похожа на тысячи подобных историй, сотнями повторяющихся ежедневно в Петербурге, но Караваев смотрит на Пустозерова совсем не теми глазами, которыми привыкли смотреть на этих господ мы, на виду которых бывают господа еще почище. Право, если бы не Караваев, я давно простила бы Пустозерову сделанную им со мной пять лет назад маленькую шалость и приняла бы, его как самого лучшего и дорогого гостя; Караваев же сумел во мне вселить такое отвращение к этому господину, что, несмотря на возможность получать от него довольно большие деньги, я не могу его видеть.

Чем чаще бывает у меня Караваев, тем чаще я вспоминаю о своем прошлом – о том времени, когда я жила у старика-отца… Не стой мои пяльцы у окна – я не увидала бы и, может быть, никогда не знала бы Пустозерова, случайно заехавшего верхом в нашу глухую улицу. Как теперь помню: только что я однажды вечером налила старику стакан чаю и подошла к пяльцам, как вдруг краска разлилась по всему моему лицу и я спряталась за занавеску, потому что Пустозеров, приостановив лошадь у самых мостков, нахально посмотрел на меня. Закрывшись занавеской, я видела, как он проезжал несколько раз мимо, что заставило меня даже отставить пяльцы в противоположный угол комнаты. Увидя, что ошибся, приняв меня за девушку, способную на шашни, он перестал заезжать в нашу улицу и я совсем забыла его.

Вдруг, однажды, входит к нам какой-то очень бедно одетый чиновник.

– Позвольте вас спросить, барышня, не у вас ли это отдается внаймы комнатка? – спрашивает он у меня.

– Да, у нас. Пожалуйте.

Хотя отец спал, но я, показав комнату и не встретив со стороны чиновника желания торговаться в цене, взяла задаток.

– Когда вы переезжаете? – спросила я у него.

– Сегодня-с, если позволите.

Проводив будущего жильца и выглянув потом из любопытства в окно, я увидела, что он, дойдя до конца нашей улицы, вскочил в коляску и быстро уехал с сидевшим уже в ней каким-то господином в серой шляпе.

Мне это показалось странным…

Вечером, действительно, жилец переехал. Ожидая первые дни все чего-то необыкновенного, я наконец успокоилась, видя, что переехавший маленький чиновник никуда не ходит и только часто пишет и относит на городскую почту письма.

– Акулина, – говорила я несколько раз нашей кухарке, – скажи ему, что ты отнесешь письмо на почту, чтобы он не трудился сам… Мне, видишь ли, хочется посмотреть, кому это он пишет.

– Ладно, барышня, ладно, – отвечала кухарка.

Но мое любопытство не было удовлетворено: на другой день, приготовив письмо, жилец понес его сам, несмотря на предупредительность Акулины, изъявившей желание услужить ему.

Таким образом прошло еще дней пять. Я уж почти стала забывать о существовании жильца и отдалась, по-прежнему, работе и чтению, как вдруг однажды, услыхав в его комнате чей-то посторонний голос и заглянув в щель двери, увидела у него Пустозерова, таинственно шептавшего что-то ему на ухо. Я поняла, что переезд чиновника в нашу квартиру совершился не случайно.

И действительно, Пустозеров стал появляться почти каждый день, причем всегда умышленно искал со мной встречи и старался вступить в разговор. В две недели я уже перестала его дичиться и краснеть до ушей при одном взгляде его на меня (я тогда от всяких пустяков краснела). Он приносил с собой книги, конфеты и вообще старался показать всевозможные признаки расположения. Я стала решаться даже иногда заходить, по его убедительной просьбе, в комнату нашего жильца, просиживала там по получасу и более, и скоро совершенно привыкла к ним обоим.

Однажды отец мой поехал на целые сутки в Петергоф, к старику-сослуживцу, и оставил меня с Акулиной только вдвоем.

– А я принес вам давно обещанную книгу – «Отцы и дети» Тургенева, – отнесся ко мне, входя в переднюю и расшаркиваясь, Пустозеров.

– Ах, благодарю вас, – отвечала я, – будет, по крайней мере, что почитать.

– Очень рад, если это доставит вам удовольствие; а только я, с своей стороны, хочу просить вознаграждения: хочу умолять вас доставить нам с товарищем неизъяснимое удовольствие – устроить у него в комнате маленький литературный вечер… Мы, если вы согласитесь, будем читать вслух…. Общая, знаете ли, оценка, обмен мыслей и все этакое…

Я долго отнекивалась, но, наконец, согласилась… Мы начали читать, усевшись у самовара в маленькой комнатке жильца, скоро, впрочем, куда-то вышедшего.

С этого вечера я совершенно освоилась с Пустозеровым и бывала в комнате жильца каждый день, иногда по нескольку часов. Мы то читали, то дружески беседовали, и я незаметно привыкла смотреть на эти беседы как на необходимость. Даже отец мой, не подозревая дурных намерений Пустозерова, снисходительно смотрел на ежедневные посещения его и даже, по-видимому, уверен был, что сам Бог послал этого молодого человека в дом наш и что судьба моя скоро решится.

Действительно, скоро решилась судьба моя, но не так, как предполагал бедный старик: бессовестный волокита, с помощью искусной тактики своей, завлек меня уверениями в любви и обещаниями в пропасть, выхода из которой мне не придется, кажется, увидеть…

ПРИМЕЧАНИЯ

История не сохранила для потомства настоящее имя автора, подписывавшегося Граф Кисету (Qui sait tout), буквально «Всезнающий», «Тот, кто все знает». Повесть публикуется по первоизданию: Граф Кисету (Qui sait tout). Ни то, ни сё: Очерки, рассказы и сцены. М.: Я. Ф. Богданов, 1870.

Не расшифрованы также инициалы неких А. Н. и Д. Л., авторов очерка «Записки петербургской камелии: Для опыта – новый штрих по старому рисунку» (СПб., тип. и лит. К. Куна, 1867). Очерк публикуется по первоизданию.

В текстах исправлены очевидные опечатки; орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

В оформлении обложки использована работа П. Каррье-Беллёза (1851–1932). На фронтисписе и в тексте илл. А. И. Лебедева (1830/31-1898) из альбомов 1860-х гг. «Погибшие, но милые создания» и «Еще десяток погибших, но милых созданий».