Текст книги "Игра на своем поле"

Автор книги: Говард Немеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава пятая

1

Из всех сотен и тысяч людей, заполнивших стадион в этот ослепительно яркий ноябрьский день, Чарльз Осмэн, несомненно, был единственным человеком, считавшим себя лично ответственным за честное ведение игры. Это чувство ответственности, пожалуй, даже полностью им не осознанное, довело до предела нервное возбуждение, свойственное ему вообще в дни матчей, и он, как в студенческие годы, не мог ни есть, ни пить, ни сосредоточиться на чем-нибудь, кроме предстоящей игры. Еще задолго до открытия стадиона он прогуливался перед ним взад и вперед, ругая себя за нетерпение, и как только раскрылись ворота – за три четверти часа до начала – вошел в числе первых, купил дорогую программу-сувенир на глянцевой бумаге, чего никогда не делал, и занял место на половине хозяев поля в одном иа средних рядов, отведенных преподавателям.

Программа была ему нужна, чтобы узнать, участвует ли Блент в игре. Да, все так: Реймонд Блент, номер 7, рост 6 футов 1 дюйм, вес 183 фунта. Чарльз понимал, конечно, что программа, напечатанная две недели назад, удостоверяет это лишь формально, как исторический факт, но даже она несколько успокоила его. Кроме того, придя заранее, он надеялся увидеть тренировку обеих команд и опознать Блента, благо игроки были пока без шлемов. Программа не обманула: седьмым номером был он. Оставалось убедиться, что Блент будет действительно играть, но в этом Чарльз почти не сомневался – иначе зачем мальчишка явился бы на поле?

Голубое небо было безоблачно, послеполуденное солнце заливало золотом чашу стадиона, безупречно подстриженную траву и белые полосы. Футбольное поле напоминало нечто ритуальное, где совершаются обряды и приносятся жертвы. Казалось, будничное не смеет осквернять землю, где могла бушевать лишь одна-единственная страсть, и Чарльз подумал, что игрокам, вероятно, тоже передалось это ощущение. Они выходили на тренировку, легкие и стремительные, вдыхали свежий, бодрящий воздух, изящно, как бы танцуя, переступали с ноги на ногу, проверяя упругость земли. И лишь потом уверенно вонзали в нее шипы своих бутсов, бросались на землю, катаясь и кувыркаясь, с простой, естественной целью – разогреться и дать выход энергии, но вместе с тем и выразить чистый и светлый восторг перед этой землей. Такое же впечатление нетронутости и чистоты, охраняемой для жертвоприношения, создавала их форма: красная с белым у одних и черная с белым у других.

Чарльз Осмэн, привыкший рассматривать все события в свете отдаленных результатов, уже чувствовал, что его начинает томить тоска, как неизбежное следствие нервного подъема; он знал, что эта игра, которой отведено столь заметное место среди других явлений жизни, продлится лишь короткий отрезок времени, а потом предстоит расплата за двухчасовое наслаждение… Он это знал и потому имел основание быть мрачным.

Ночью Чарльз дурно спал, и до сих пор его не отпускала головная боль, вернее, не боль, а какая-то тяжесть, мешающая воспринимать зрелище праздничного стадиона. В памяти Чарльза то и дело проносились обрывки кошмаров, мучивших его в эту ночь, и, хотя он почти ничего не запомнил, было такое ощущение, точно он попал сюда после долгих, долгих лет бесцельной, несчастливой жизни, прожитой в другом месте.

Задолго до начала матча стадион был полон. Но вот игроки удалились в раздевалки, и на поле выступил оркестр. Музыканты в алых курточках, белых брюках и белых фуражках энергично надували щеки, переходя от тоники к доминанте и обратно; гром труб, удары медных тарелок и уханье барабанов сотрясали воздух, яркое сверкание меди слепило глаза. Впереди вышагивала шестерка барабанщиц с голыми коленями. Они высоко поднимали ноги в черных сапожках и вертели в руках барабанные палочки, подбрасывая их в воздух, словно заправские жонглеры. Чарльзу казалось, что все кричат, хотя никто особенно не шумел. Но гул нарастал и становился похожим на какой-то нечеловеческий рев. Перейдя на половину гостей, оркестр исполнил гимн их колледжа, потом, вернувшись на свою половину, сыграл свой гимн. Скорбные и торжественные, оба гимна были на один лад, но при первых же звуках каждый студент и каждый бывший питомец колледжа узнавал родную мелодию, вскакивал с места, снимал шляпу и, прижав ее к груди, начинал петь заунывным голосом. Многие даже плакали.

«Все-таки что это такое? – размышлял Чарльз. – Почему тысячи добродушнейших с виду граждан пришли сюда, на стадион, наблюдать этот предельно жестокий обряд – слава богу, еще обходящийся без убийств и серьезных увечий! – который сочетается с высокой организованностью и фарисейским рационализмом, тоже доведенными до предела? Ведь не скажешь после этого, что они пришли сюда ради развлечения, ибо тогда правомерен вопрос: что для людей служит развлечением и почему из всех возможных они предпочитают именно это?»

Возвышенные думы Чарльза прервало появление игроков. Капитаны с двух сторон приблизились к судье и начали совещаться. Обе команды выстроились строго в ряд, зрители встали с мест, грянул оркестр, и высокий мужской голос в репродукторе запел национальный гимн.

Пора было начинать, но почему-то еще мешкали. Снова включили микрофон, и елейный голос начал читать нараспев молитву, перемежая ее каким-то сообщением, и Чарльз, не вполне различая слова, понял, что речь идет о студенте (фамилию он не разобрал), попавшем в огонь во время вчерашнего торжества у костра и получившем серьезные ожоги; сейчас пострадавший находится в больнице, состояние его крайне тяжелое, неизвестно, выживет он или нет. Речь закончилась объявлением минуты молчания и призывом ко всем помолиться о его выздоровлении. Никто не возражал; все снова встали, футболисты, понурившись, переминались с ноги на ногу – каждый со своим шлемом в руках, точно с запасной головой. Когда минута истекла, в репродукторе зашипело, и тот же голос изрек: «Аминь!» Начался решающий матч,

И вот, когда все кончилось, когда в 'густеющих сумерках кто-то уже валил на землю ворота и какие-то фигуры бродили по вытоптанной траве опустевшего поля брани, будто ища что-то потерянное, когда опустели трибуны и зрители тихо и растерянно потолкались у выходов и разошлись, словно очнувшись от сна, в котором открывалась какая-то злая правда жизни, так и не понятая ими и истолкованная как еще один обыденный случай, Чарльз еще долго оставался на своем месте. Быть может, он сознательно романтизировал драматичность этой минуты, напоминавшей ему столь хорошо знакомые образы элегической поэзии: темнеющая разрытая арена покинута героями… не помогли последние усилия… а на ступенях храма поют монахи… Но вынести собственное суждение наш историк пока не мог, он не был еще уверен, что готов правильно оценить то, чему был здесь свидетелем, и он сидел в оцепенении, окутанный осенней мглой, хотя давно уже скрылись последние неторопливые фигуры и стихла громадная каменная чаша стадиона.

Ясное небо было уже в звездах, когда Чарльз встал и направился к выходу. Рей Блент показал себя великолепно: можно сказать, вынес всю игру на своих плечах. Ему удалось даже вырвать одно трудное очко, но тем не менее разрыв в счете составлял восемнадцать очков, иначе говоря, команда проиграла на шесть очков больше того минимума, который, по слухам, гарантировали некоторые бывалые футбольные хищники. Итак, приложив отчаянные усилия, Честность добилась того, что гораздо проще сделала бы Нечестность.

Чарльз готов был поклясться, что его подопечный играл на совесть, но результаты не позволили бы это доказать. Да и свое мнение он не считал мнением специалиста. При всей болезненной любви к футболу Чарльз был всего-навсего зрителем-дилетантом. Он всегда следил только за мячом (если это вообще возможно, когда главные приемы игры строятся на отводе глаз!) и в критический момент забывал советы опытных людей обратить внимание на действия нападающих противника и защитников бегуна. Вероятно, всякий раз он невольно представлял себя юным участником каждой красивой и смелой комбинации на футбольном поле. Сегодня это его перевоплощение, длившееся два часа, и воображаемое мускульное напряжение стоили Чарльзу уйму сил, а печальный исход игры довел до такого состояния уныния и безнадежности, что сама жизнь стала казаться лишенной смысла. Нашлось, однако, и некоторое утешение: как бы там ни было, хорошо, что все кончилось! Чарльз остановился за воротами стадиона, оглядел его тяжелую темную громаду, небо и силуэт гор на фоне багряно-золотистой полоски заката. Осень, футбол. Призрачное, обманчивое торжество, торжество для юнцов. Хорошо, а что ты предложишь взамен? Да, футбол – мираж, но ведь и многое другое, как убеждаешься с возрастом, – тоже мираж, а футбол среди этого хотя бы занимает особое место. У стен пустого темного стадиона, который покинули и капитаны, и короли, и все остальные люди, пронизанный холодом одиночества, ты можешь в какой-то степени ощутить (если спорт тебе дорог), что значит мимолетное торжество. Символично? Пожалуй. Но известно, что легче назвать любое явление символичным, чем объяснить, почему оно символично,

2

Хотя Чарльз и утешал себя тем, что теперь у него по крайней мере гора свалилась с плеч, но примириться с мыслью, что все кончилось и кончилось так безрезультатно, было не легко. Его лихорадочная деятельность, еще вчера исполненная, казалось, большого смысла, сегодня уже никому не была нужна. Чарльз шагал из угла в угол по своей маленькой гостиной, все время чувствуя пристально устремленные на него с портрета глаза покойной жены. Он продрог, устал и был голоден, но возиться с едой не хотелось и лечь он не решался из боязни, что не сумеет уснуть. В конце концов он пошел на кухню приготовить чай, но вместо этого налил себе стакан виски и, держа его в руке, вернулся в комнату.

Теперь ему было совершенно ясно, что всем заинтересованным лицам, которые вчера весь день стремились использовать его с такой настойчивостью – сегодня уже нелепой, – больше нет до него никакого дела. Чарльз был зол не без причины, но сознавал, что запаса его энергии хватит лишь на то, чтобы пожалеть себя. После пышной героики, многозначительных фраз и разговоров о принципах весьма неприятно оказаться вынужденным уйти с работы, не чувствуя за собой решительно никакой вины и считая даже самый повод мелким и неубедительным. Так или иначе, семестр придется здесь пробыть, а то и весь учебный год до июня: долг педагога обязывает не меньше, чем контракт, хотя, быть может, и не больше.

Еще утром у Чарльза было желание позвонить Лили Сэйр, но он воздержался, надеясь, что она позвонит сама. Была и другая причина – пожалуй, поважнее: на трезвую голову он вспомнил о своем возрасте и достоинстве. А теперь вдруг взял и позвонил. Женский голос – очевидно, горничной – ответил, что Лили нет, где она – неизвестно. Это уже было крайне досадно.

Повесив трубку, он снова очутился лицом к лицу с портретом жены, и внезапно ему вспомнился вчерашний сон. Он вез хоронить ее в родной город, но во сне все было по-другому, не так, как на самом деле. Гроб был на колесиках, и он тащил его по бесконечным коридорам, мимо классных комнат (похоже было на школу, где он учился), через гимнастический зал и раздевалки, на футбольное поле. Там на маленькой трибуне толпились мальчишки и девчонки (возможно, школьные товарищи, но их лица расплывались как в тумане) и размахивали кредитками. Ему нужно было пробраться на самый конец поля, где был сложен из камня склеп, а в это время шла игра, кто-то все время старался броситься ему под ноги, и, хотя его не сшибли, идти было очень страшно.

Чарльз хотел прогнать это воспоминание, но оно захватило его еще крепче. Каменный склеп, куда он дотащил, наконец, гроб жены, неожиданно оказался очень просторным. Это была светлая спальня со шторами на окнах – белыми шторами, развевающимися на ветру. Посреди постели лежал Реймонд Блент, а может быть, каменное изваяние Блента. «Его никто не приглашал», – произнес чей-то голос, и Чарльз хотел передвинуть Блента на край, чтобы положить на его место тело жены. Холодная тяжелая фигура не шевельнулась, и, весь в поту, словно от натуги, охваченный ужасом, Чарльз открыл глаза.

Воспоминание об этом сне породило новую мысль: а вдруг Блент покончит с собой? Мысль, вообще-то говоря, нелепая, да и Чарльз был не из тех людей, кто верит в вещие сны. Но этот сон был особенный, он будто хотел что-то ему подсказать, и внезапно Чарльз почувствовал, что, если руководствоваться интуицией, то есть чем-то прямо противоположным сухой рассудочности, этому голосу нельзя не внять.

А вдуматься, так не такая уж это глупость! Ведь слышал же он, что в любом колледже – и этот не является исключением – каждый год три-четыре студента кончают жизнь самоубийством или пытаются это сделать. А разве Блента не вынимали уже однажды из петли? И разве сам он не сказал (неужто это было только вчера, а не давным-давно?), что покончит с собой, если его команда проиграет? Правда, он мог так сказать, чтобы снискать расположение профессора Осмэна и восстановить свою репутацию, которой повредил его дурной поступок или, вернее, признание в нем… Может, он как те индейцы, о которых Чарльз читал: если кто-нибудь их оскорблял, они мстили обидчику тем, что вспарывали себе живот у него на пороге.

Теперь уже Чарльз больше не сомневался, что Блент привел свою страшную угрозу в исполнение. И он поспешно отворил дверь и выглянул на лестницу. Там никого, разумеется, не было. Он снова увидел глаза жены, которые смотрели на него с портрета, и задал себе вопрос: «Ты хочешь этого?»

«Будь честным! – против воли убеждал он себя. – Ведь такой исход был бы для тебя очень кстати». На мгновение перед ним возникла картина: он и Лили Сэйр стоят, держась за руки, у могилы Блента…

Когда ловишь себя на такой гадкой и недостойной мысли, решил Чарльз, твой долг – пойти узнать и, если возможно, спасти человека. Пойти, быть может, с тайной надеждой, что придешь слишком поздно? Нет, разумеется, нет! Гораздо вероятнее, придешь и увидишь, что абсолютно все в порядке, и получится изрядный конфуз – ведь не скажешь ему: «Я пришел посмотреть, не удавились ли вы на вешалке в передней». Придется сочинить какой-нибудь предлог, хотя бы такой: «Я заглянул узнать, сообщила ли вам мисс Сэйр (это должно прозвучать весьма официально), что вчера вечером мне удалось вернуть эти деньги и тем самым вынуть вас из петли (только поостерегись таких метафор!)».

По справочнику колледжа Чарльз выяснил, что Реймонд Блент проживает в пансионе у подножья Колледж-хилл.

Ну что ж, идти так идти! Впрочем, он, несомненно, испытывал состояние двойственности: ведь если он нашел необходимым посетить Блента, то действовать надо было как можно быстрее, а он отправился туда пешком, сказав себе, что разница во времени невелика – всего лишь несколько минут, а ходьба поможет успокоиться.

Однако за эти десять минут он только еще больше разволновался, и смутное ощущение, что он совершает глупость, усилилось, тем более что эту глупость придется держать в секрете и никому о ней нельзя будет рассказать. Его стало знобить. Не простудился ли он на стадионе, ведь столько времени просидел на каменной скамье! Кстати, говорят, так можно и геморрой заработать!

Пансион, в котором жил Блент, внешне ничем не отличался от унылых соседних домов того же назначения. С ростом колледжа их тут развелось очень много: растут фабрики, растут и трущобы, и здесь никакой нет разницы… При свете тусклой лампочки Чарльз прочел на указателе, что Блент живет на втором этаже.

Входная дверь была отперта. Чарльз вошел и поднялся наверх.

Он постучал два раза, но никто ему не открыл. В другом конце коридора Чарльз заметил какую-то пару, сидевшую на подоконнике.

– Реймонда, как видно, нет дома, – сказал незнакомый мужчина, а женщина спросила:

– Вы его приятель? Он знает, что вы придете?

Они неуверенно приблизились к нему. Чарльз назвал себя, они тоже представились: это были родители Блента. В темноте Чарльз не мог разглядеть их как следует.

– Реймонд писал мне о вас и очень вами восхищался, – сказала мать.

– Мы с ним условились встретиться после матча, – проворчал отец, дохнув на Чарльза винным перегаром.

– А он что же, не отзывается? – Леденящий страх сжал сердце Чарльза. – Так, может быть, он еще не вернулся? – бодрым тоном высказал он предположение, хотя отлично знал, что игра кончилась уже два часа назад.

– Пошли в ресторан, Лиззи, там подождем, – сказал Блент-отец. – Мы уже здесь второй раз, – пояснил он. – Сначала ждали его в студенческом кафе Майка, в конце этой улицы.

– И там ты уже заложил вполне достаточно на сегодня, – заявила миссис Блент.

– Может, и вы пошли бы, профессор, с нами за компанию? – заискивающе предложил отец Блента. – Это приятнее, чем ждать в коридоре.

– Спасибо, не могу, – ответил Чарльз. – Я немного прогуляюсь и приду позднее.

– Ну, а мы пойдем, – сказала миссис Блент, – но, кроме кофе, больше ничего! – предупредила она мужа.

Когда наружная дверь за ними захлопнулась, Чарльз снова постучал и прислушался. Из-за двери не доносилось ни звука, и ему вдруг представилась жуткая картина: по ту сторону двери, в каких-нибудь двух-трех дюймах от него висит на крюке Блент.

Чепуха! Просто его нет дома. Но каково будет родителям, если он это сделал!

Чарльз вышел на улицу и, обойдя кругом весь бедный квартал, ровно через пятнадцать минут был опять возле дома. Он нарочно ни разу не оглянулся назад, как бы давая парню полную возможность спокойно пройти к себе. Правда, если он действительно обещал родителям встретиться с ними после матча и до сих пор его нет, это несколько подозрительно!

Чарльз снова поднялся на второй этаж и постучался. За дверью по-прежнему было тихо. Теперь уже эта тишина и мрак в коридоре внушили Чарльзу настоящую тревогу, и он решил позвать хозяйку – ее квартира была внизу.

От хозяйки, несмотря на ее благообразную старушечью внешность, сильно несло пивом, к тому же она оказалась изрядно глуха. Пришлось объясняться с ней жестами и криком, после чего Чарльз убедился, что она никоим образом не могла слышать, возвратился ли домой Блент. Она довольно охотно согласилась взять свои ключи и подняться с Чарльзом наверх. Он уже в смятении представлял себе, как будет звонить в полицию и его спросят: «Какие у вас были основания, профессор, заподозрить, что парень покончил с собой?» Но у хозяйки, после того как он постучал в дверь кулаком и не получил ответа, вдруг возникли какие-то подозрения на его счет, и она отказалась отпереть дверь.

– Почем я знаю, кто вы такой? Почем я знаю, а? – закричала она. – Мало ли кто тут ходит!

Чарльз готов уже был отступиться и уйти, но тут за дверью послышался голос Блента:

– Ну ладно, ладно, обождите минуту! Ждать пришлось дольше, чем минуту.

Наконец в щели под дверью обозначилась полоска света; дверь распахнулась: на пороге стоял Блент, торопливо заправляя рубашку в брюки.

– Ах, это вы! – довольно неприветливо сказал он тому, кого должен был считать своим благодетелем. – Входите, – добавил он чуть повежливее, – я отдыхал. Рад, что вы пришли.

Хозяйка, ворча, удалилась. Чарльз прошел в комнату, прикрыв за собой дверь, и огляделся. Жалкая студенческая комнатушка: обшарпанный письменный столик, бювар, стопка толстых библиотечных книг. Куча грязного белья в полуоткрытом стенном шкафу. Вторая дверь вела, очевидно, в спальню.

– Я тоже хотел с вами повидаться, – сказал Блент, – и отдать вам это. Нашел на полу, когда вернулся домой. Подсунули под дверь.– Он протянул Чарльзу большой желтый конверт, туго набитый кредитками. – Я пересчитал. Тут полторы тысячи. Я играл честно, сэр, – смиренно продолжал он. – Возьмите их, пожалуйста, и используйте, как те пятьсот.

Чарльз, наконец, обрел дар речи:

– Но разве Лили… разве мисс Сэйр не сообщила вам, что те деньги я вернул по принадлежности? По крайней мере мне казалось, что это так, – добавил он, держа конверт в обеих руках.

Но Блент, по-видимому, приписал его недовольство чему-то другому.

– Слушайте, мистер Осмэн, – сказал он твердо, – я старался как мог. Но игра с самого начала не клеилась. Бывает такая штука иной раз. Но я не играл на поражение! Если бы так, то с какой бы стати я отдал вам деньги? Вы бы о них даже не узнали!

– Меня сейчас занимает не ваша честность, – сказал Чарльз. – Неужели мисс Сэйр не звонила вам сегодня утром?

– Нет, сэр.

– В таком случае можете оставить это у себя, – сказал Чарльз, мысленно решив, что теперь он умывает руки. – Вы их некоторым образом заработали – нет, не бесчестно, я не это имел в виду. Просто теперь уж и не поймешь, чьи они, если не ваши.

– Я их все равно не возьму, – яростно ответил Блент. – Я догадываюсь, что вы обо мне думаете, и, если бы я их взял, вам было бы легче считать себя правым. В душе вы все еще уверены, что я мошенник. Я их не возьму, сэр, сочтите меня неблагодарным, но вы ведь согласились уладить денежную сторону вопроса, не так ли? Вы сами видите, что я не могу их взять.

– Да, пожалуй, – устало вздохнув, сказал Чарльз. – Вы играли превосходно, так мне казалось. Я не считаю вас мошенником. Простите меня за то, что я вчера вам сказал, беру свои слова обратно. Я сам рад забыть всю эту дурацкую историю, но что нам делать с этим? – Он помахал конвертом.

– Я знаю, – вдруг сказал Блент, – вы думаете о том, что я говорил насчет самоубийства. Пусть вас это не тревожит, сэр, вчера я просто был очень расстроен. В конце концов я понял, что это всего-навсего игра.

– Всего-навсего… – рассеянно повторил Чарльз.

В дверь постучали, Блент отворил ее, и появились его родители.

Все поздоровались. Блент вел себя сдержанно, но было заметно, что он нервничает. Он несколько раз предложил родителям спуститься вниз и подождать его там пять минут.

– Я приду, как только освобожусь, – пообещал он.

Отец, который и сейчас наверняка пил не кофе, сказал:

– Я хочу сообщить тебе, Рей, что мы с мамой решили опять жить вместе. Мы гордимся тобой, сынок. Сегодня…

– Ладно, об этом после, – прервала его мать, бросив вагляд на Чарльза. – Рею нужно поговорить с профессором. Пойдем вниз, там подождем. Только не в кафе, нет, нет, – продолжала она уже на лестнице, – здесь подождем.

– Вот и отлично, – сказал Блент, когда родители ушли, – они уже третий раз сходятся!

Очевидно, стук двери заставил кого-то решить, что все посетители ушли, ибо в ту же минуту распахнулась дверь спальни. Закутанная в большой, не по росту, халат, на пороге стояла Лили. Увидев Чарльза, она невольно подалась назад, но поняв, что спасаться бегством поздно, решительно вошла в комнату.

– О боже! – сказала она; у нее хватило такта не улыбнуться.

Растерянный Блент, видимо, вспомнил, как в таких случаях поступают герои кинофильмов.

– Вы, кажется, знакомы, – сказал он, краснея то ли от гордости, то ли от смущения, а может быть, от того и другого. – Надеюсь, сэр, вы не осудите меня за присутствие женщины в моей холостяцкой обители. Я знаю, что это против правил, но мы с мисс Сэйр намерены обвенчаться.

Чарльз вдруг как-то странно хохотнул, и звук собственного голоса еще несколько секунд отдавался у него в ушах. Потом Чарльз стремительно бросился вон из комнаты, хлопнул дверью, сбежал по лестнице вниз и только на улице заметил, что бережно держит в обеих руках конверт с деньгами, как держат обычно молитвенник.